В 1976 году Анджела Картер приняла заказ на перевод сказок Шарля Перро. Она вернулась в Англию за несколько лет до этого, но все еще жила за счет психологического погружения в свой японский период.
«После того, как том Перро был опубликован, Анджела Картер приступила к работе над “Кровавой комнатой” со своими собственными переосмысленными версиями Перро и братьев Гримм. Это ее великая книга, та, которую могла написать только она, та, в которой все хорошее в ней выдвинулось на первый план, а все, что было плохим, стало хорошим. Как отмечал ее друг Салман Рушди, она всегда была лучшей в короткой форме. Правда в том, что она никогда особо не заботилась о развитии персонажей или сюжете, которые являются основой романа. В сказке она могла обойтись без них и просто сосредоточиться на эмоциях и образе. Мы видим, как Синяя Борода курит “жирную, как ручка младенца” сигару, а Эрл-Король собирает обед в лесу: “Он знает, какие из рыхлых, покрытых пятнами, гнилых грибов подходят для еды; он понимает их жуткие обычаи, как они возникают за ночь в темных местах и питаются мертвыми тварями”. В рассказе “В компании волков”, знаменитой версии “Красной шапочки”, героиня Картер не борется с волком. Она ложится с ним в постель. Кости ее бабушки гремят под кроватью. Она их не слышит».
Сборник рассказов “The Bloody Chamber/Кровавая комната” был опубликован в 1979 году,
а позже, в 1984 году, по мотивам одного из рассказов сборника был поставлен фильм “В компании волков” по сценарию А. Картер.
Озабоченность сексуальной политикой была центральной темой в пародийно-пикантном романе Картер “Nights in the Circus/Ночи в цирке” (1984) («Полуфантастический рассказ о приключениях главных героев – воздушной гимнастки Феверс и последовавшего за ней в турне по России конца XIX века журналиста Уолсера – выдержан в сочной, ироничной манере. Чарующий мир циркового закулисья, роскошные покои великокняжеского дворца, затерявшаяся среди сибирских снегов тюрьма для женщин-мужеубийц – вот лишь некоторые из декораций, в которые автор помещает действие своего удивительного и при этом откровенно феминистского романа»).
“Wise Children/Мудрые дети” (1991), последний роман писательницы, был посвящен представительницам театральной семьи и отмечен оптимизмом и юмором. Его главные героини — Дора и Нора Ченс, «мудрые дети»-близнецы, внебрачные дочери известного шекспировского актера. Историю рассказывает Дора Ченс, уже весьма пожилая дама: «Иногда мне кажется, что если я посмотрю достаточно внимательно, то смогу заглянуть в прошлое. И снова ветер. Авария. Вылетает мусор, весь мусор выливается наружу ... пустые банки из-под кошачьего корма, пакеты из кукурузных хлопьев, колготки с лестницей, заварка ... В настоящее время я работаю над своими мемуарами и исследую семейную историю — вижу текстовый редактор, картотечный шкаф, картотеки, правую, левую, правую и левую стороны, всю грязь на всех. Какой ветер!» В романе полным-полно отсылок к пьесам Шекспира, персонажи романа имеют сходство с шекспировскими персонажами, а эпизоды – со сценами.
В начале 1991 года, незадолго до публикации «Мудрых детей», Картер обратилась к врачу с жалобой на боль в груди, и вскоре выяснилось, что у нее злокачественная опухоль правого легкого, которая распространилась на лимфатические узлы, что сделало легкое неоперабельным. Картер была решительной женщиной, она отложила свои планы относительно нового романа — «Адела» об ученице Джейн Эйр, дочери мистера Рочестера — и вместе с помощницей принялась за работу над сборником своих публицистических произведений. (За эти годы, нуждаясь в деньгах, она написала много журнальных статей.) Они с Марком поженились, чего раньше не торопились сделать, и в феврале 1992 года она умерла дома в возрасте пятидесяти одного года. «Английская литература потеряла свою величайшую чародейку, свою доброжелательную королеву-ведьму», — написал о ней Салмон Рушди.
Творческое наследие Анджелы Картер не исчерпывается указанными выше романами. Помимо «Фейерверков» и «Кровавой комнаты» ее рассказы вошли в состав авторского сборника “Black Venus/Черная Венера” (1985; другое название “Saints and Strangers/Святые и незнакомцы”).
Уже после ее смерти вышли из печати сборники рассказов “American Ghosts and Old World Wonders/Американские призраки и чудеса старого света” (1993)
Анджела Картер, урожденная Анджела Стокер (Angela Carter, Angela Olive Stalker) (7 мая 1940 – 16 февраля 1992) — английская писательница, поэтесса, журналистка, драматург и критик. В 2008 году заняла 10 место в рейтинге Таймс «50 лучших английских писателей с 1945 года».
Родилась в Истборне, Сассекс, в семье Оливии (Фартинг) Стокер и журналиста Хью Александера Стокера. В годы войны бабушка перевезла ее в Южный Йоркшир. После воссоединения с матерью Анджела страдала анорексией, однако характеризовала свое детство как беззаботное: «жизнь протекала в медленном темпе, все было мягко неопрятно, и ни один из часов никогда не показывал правильное время». В 20-летнем возрасте вышла замуж за химика Пола Картера, подрабатывавшего продюсером и продавцом пластинок с записями английских народных песен. Собственно, она и познакомилась с Полом в магазине пластинок, поскольку писала обзоры пластинок и посвященные музыкальной жизни Лондона заметки для журнала “Croydon Advertiser”. Молодые люди переехали в Бристоль и первое время были счастливы. Пол познакомил Анджелу с английской народной музыкой, которую она искренне полюбила и заодно увлеклась фольклором, который предоставлял ей выход из серого реализма, господствовавшего в британской художественной литературе того времени. К сожалению, брак быстро распался. Пол страдал депрессией и иногда не разговаривал с женой на протяжении нескольких дней. Анджела чувствовала себя «распухшей от невысказанных эмоций» и, по совету дяди Сесила, нашла выход в поступлении на учебу в Бристольский университет. (Как она вспоминала, дядя сказал ей: «Если у тебя будет диплом, ты всегда сможешь найти работу. И сможешь бросить мужа в любой момент»). В университете Анджела изучала английский язык и литературу, специализируясь в эпохе средневековья. Там же она познакомилась с теорией Фрейда, получив, по ее убеждению, научную поддержку «миру шока, сновидений и эроса», который она теперь считала царством искусства. Чуть позже она открыла для себя сюрреалистов и согласилась с ними в том, что целью искусства является не истина, а чудесное. Все это способствовало превращению ее в убежденную феминистку – ярую, но не ортодоксальную. Она не жаждала справедливости для обиженных страдающих женщин, поскольку считала, что они сами виноваты в своих бедах, и хотела, чтобы они перестали «выставлять себя слабаками» и силой захватили все то, что им нужно – власть, свободу, секс, и не видела какой-то принципиальной разницы между полами, которая могла бы этому помешать. После окончания учебы Анджела Картер начала литературную карьеру.
По словам биографа писательницы, она «писала с бешеной скоростью». Первый роман Анджелы Картер – “Shadow Dance/Танец теней” (1966), другое название “Honeybuzzard” (1967) – детектив, написанный ею по время каникул.
В нем мужчина по кличке Осоед (Honeybuzzard) срезал лицо с головы раздражающе добродетельной девушки Жислен. (А затем, когда она выписалась из больницы, задушил ее и спрятал обнаженный труп на чердаке).
Следующий роман – “The Magic Toyshop/Волшебная лавка игрушек” (1967) – был данью увлечения писательницы как народными сказками, так и психоаналитическими теориями Зигмунта Фрейда. В нем рассказывается современный миф о девочке-сироте и тех ужасах, которые она переживает, отправившись жить к своему дяде-садисту и переходя во взрослую жизнь.
Книга получила премию Джона Ллевеллина Риса в 1967 году и позже, в 1987 году, была экранизирована.
За роман “Several Perception/Отдельные впечатления” (1968) Анджела Картер получила премию Сомерсета Моэма (премия предполагала применение ее денежной части для организации путешествий) и использовала ее, чтобы переехать в Токио, где жила в 1969 -1971 и затем 1974 годах.
Там она работала на разных работах и писала эссе для “New Society”, а затем в течение 20 лет была основным автором этого журнала, еженедельника текущих событий и культуры, который теперь является частью журнала New Statesman. В Японии ее лучшие работы превратились в короткие художественные произведения, которые она называла сказками и позже опубликовала в сборнике “Fireworks/Фейерверки”.
В 1969 году вышел из печати роман “Heroes and Villains/Герои и вилланы”, где действие происходит в постхолокостном мире, а профессора и прочие ученые живут в строго охраняемых городах, за границами которых бродят варварские племена,
в 1971 – роман “Love/Любовь” («реалистическая, трагифарсовая грань творчества выдающейся английской “магической реалистки”. Время действия — 1969 год. Место действия — сонная городская окраина. В любовном треугольнике — намного больше сторон и страстей, чем открыто взгляду»),
в 1972 – роман “The Infernal Desire Machines of Doctor Hoffman/Адские машины желаний доктора Хоффмана” (др. название “The War of Dreams” – 1974; история войны с дьявольским доктором, поставившим себе цель разрушить структуры разума с помощью гигантских генераторов).
В 1972 году Анджела развелась с Полом Картером, а в 1977 году сошлась с Марком Пирсом и родила ему сына Александера.
Она много путешествовала по Азии и Европе (бегло говорила по-французски и по-немецки). В 1976–1978 годах работала научным сотрудником Совета по делам искусств в Шеффилдском университете, Англия. Преподавала литературу и вела курсы развития творческого мастерства в Брауновском университете (Провиденс, штат Род-Айленд, США), в Университете Аделаиды (Южная Австралия) и в университете Восточной Англии (Великобритания).
В 1977 году был напечатан роман “The Passion of New Ewe/Страсть новой Евы” («странный постапокалиптический мир, то ли реальный, то ли иллюзорный…Здесь идет непрерывная война и льются реки крови. Здесь обитают в пустыне “новые амазонки” – грозные жрицы культа многогрудой черной богини, умеющей превращать мужчин в женщин. Здесь творит собственный язык безумный князь, многоженец и поэт.
Здесь блуждают в глуши кланы беспощадных юных воинов, уничтожающих все на своем пути, и обитает в таинственном стеклянном замке загадочная красавица-актриса. И здесь блуждает, будто по кругам ада, случайно заброшенный в этот мир молодой англичанин Эвлин. Ему предстоит пережить безумные, дикие, невероятные кульбиты судьбы, каких он не мог представить себе даже в самых разнузданных снах…»).
8. В рубрике «Критики о фантастике» размещена любопытная заметка знаменитой (и почему-то мало интересной для библиографов сайта ФАНТЛАБ) английской писательницы Анджелы Картер/Angela Carter, переведенная ДОМИНИКОЙ МАТЕРСКОЙ/Dominika Materska неведомо откуда и публикуемой здесь под названием:
ИСТОРИЯ НЕОНЕГРАМОТНОЙ ЭРЫ
Со времени своего рождения (или, согласно некоторым <авторам>, уже «с самого начала») слово служило для выражения замыслов и желаний, разъяснения планов и выдачи приказаний. Поскольку мы испокон веков формировали мир вокруг нас, пользуясь языком, легко можно себе представить, что этот мир построен только и исключительно из слов. Но, хотя в начале было слово, оно вовсе не обязательно должно быть в его конце.
Ограничения языка являются ограничениями нашей жизни, однако язык не обязательно вербален по своей природе. Слово погибает, утрачивает способность выражения мысли в том мире, где мысли выражаются сами: обретают форму легко усвояемых, мгновенно потребляемых образов. Слово становится рафинированным искусством, а вавилонская башня, его первое жилище, незаметно превращается в башню из слоновой кости, где слово пребывает в гордыне и одиночестве.
Излияние мысли на бумагу, составление элегантных изысканных предложений постепенно становится старомодным хобби, подобным трудозатратному гравированию на дереве, а само словописание вскоре будет восприниматься как ремесло XIX века – проявление декадентского восхищения творением человеческих рук. Сегодня даже наиновейшая электрическая пишущая машинка несет в себе нечто архаическое, она подобна выкопанному археологами свидетельству времени, в котором люди трудились над словами. Ее клавиатура, контейнер для туши выдают, что словописание в прошлом было связано с обработкой материала, работой целых поколений верных продолжателей дела Кекстона.
Писатель, некогда думавший, что он способен, умело манипулируя старыми словами, создавать новые, фантастические миры, уже не может перевести дыхание. Он утратил силу выражения, остался далеко позади за людьми неонеграмотной эры, восприятие которых формировали средства массовой информации, извергающие из себя непрерывный поток образов, озвученных, правда, но игнорирующих слово как таковое.
Игнорирующих слово, но не сюжетную историю. Каждый вечер коммерческие телевизионные каналы заливают нас потоком хаотических, но связанных друг с другом историй. Эти истории – рекламы – отличаются, однако, от прежних, записывавшихся на бумаге историй тем, что они должны иметь счастливый конец, быть стереотипными и предсказуемыми, словно сказки — весьма конвенционный (насыщенный условиями) жанр, из которого фантастика черпает давно, а временами и творчески успешно.
Рекламы излагают модифицированные версии историй о рыцарях и принцессах, великанах, сапогах-скороходах, волшебных предметах и чудодейственных приспособлениях. Участие слова в этом изложении – минимальное, сводящееся обычно к ритуальной декламации, однако упорное желание творцов реклам довести до нас истины о маргарине, сигарах или стиральных порошках показывает, как можно передать мысль со световой, буквально, скоростью в форме визуальных образов.
Нам нужно выбросить книжки.
К сожалению, вместе с ними мы должны выбросить мифы и сказки и научиться смотреть незамутненным взором на мир, избавленный от слов. Мир, который стал книгой кодов в новом языке, которому мы должны научиться. Мы подобны Адаму неонеграмотного Результата Творения, перед которым стоит задание наименования мира (и всего в мире).
Неонеграмотность вовсе не означает конца литературы, ибо литература – часть истории и только. Слова – не кирпичики, из которых строится литература. Ее строительный материал – мысли, заключенные в образы. Мир – дерево, из которого изваяна литература и которого мы не видим, потому что его заслоняет материализованное на бумаге слово. Где-то перед нами маячит образ неонеграмотной литературной критики, использующий в качестве носителя любой аспект – она станет этикой XXI века.
Жест, знак или образ могут выражать мысль, как делает это слово. Поколения неонеграмотных людей выработают в себе восприимчивость к языку знаков. Будет казаться, что что они перелетают со значения на значение словно птица, не оставляя в воздухе никакого следа перелета.
Ослепленные типографской печатью читатели будут рядом с ними похожими на улиток, пачкающих словесной слизью след дорожки, прокладываемой в поисках смысла. Мерцающие, эфемерные истории эры неонеграмотности нужно будет интерпретировать способами, которых мы еще не способны себе представить, поскольку, хотя воображение не нуждается в подкреплении словами, мы все еще идентифицируем результаты его работы с помощью слов.
Возникнет новая, несловесная грамматика эры неограмотности, позволяющая структурировать эти мимолетные значения. Мир станет все больше и больше напоминать чистую литературу, фонтанирующую подобно нефти, а люди привыкнут интерпретировать все, что их окружает, как сплетение миллиардов пронизывающих друг друга и взаимодополняющих историй.
Под поверхностью этого океана мимолетных значений быть может еще будут заметными остатки давних полусгнивших, полузатопленных историй нашего времени: они будут прослеживаться подобно следам сказки в телерекламе, подобно контурам старого континента, смутно вырисовывающимся под новой картой, начертанной на старом пергаменте. Ибо эти наши истории непрозрачны из-за облепляющих слов, мы видим сквозь них затуманенный, скрытый в дымке мир, навсегда запечатленный в единственном, отраженном стеклом моменте.
А когда мы привыкнем к миру, в котором литература не будет уже чем-то написанным и прочитанным, но станет чем-то переживаемым, слово утонет и опустится на дно океана историй и мы станем такими же, как герои реклам.
Пан Анджей очень интересный писатель и великолепный собеседник, к тому же, как почти любой хороший технарь, вдумчивый аналитик — жаль с ним так скоро расставаться. Поэтому вот еще одно относительно свежее интервью, которое было опубликовано 30 мая 2019 года на сайте KAWERNA (https://www.kawerna.pl) под названием:
ПИСАТЕЛЬ ПОДОБЕН ПРОСТИТУТКЕ
(Pisarz jest jak prostytutka)
Адриан Тужаньский: Ты уже многие годы ставишь во главу угла рассказываемую историю, убеждаешь в том, что в расчет принимается не писательское мастерство, а концепт, интересный сюжет. Но как быть, если перо тяжелое, неумелое, неуклюжее? Может ли тот, кто держит его в руках, добиться успеха? Особенно в конкуренции с более опытными соперниками?
Анджей Земяньский: Та история, которую рассказывает писатель – основа всего. Она или найдет читателя, или не найдет. А тяжесть или легкость пера не имеет никакого значения. На рынке полным-полно графоманов, которые продают свои опусы миллионными даже тиражами. Ну и что из того, что они писать не больно-то умеют? Вероятно, им есть что сказать, в их душах кроется что-то, что интересует других потребителей. Сосредоточение на писательском мастерстве — это, разумеется, карма для критиков. Но в случае фантастики критики не оказывают ни малейшего влияния на рынок. Читатель всегда выберет то, что захочет прочитать, а не то, что хорошо написано. Начинающий писатель должен думать исключительно о том, что он хочет сказать. Через несколько лет он выработает свой стиль, но прежде всего наберется опыта. Начинать со шлифования формы – лишь зря время терять.
Анджей Тужаньский: А может быть у некоторых – вне зависимости от литературного мастерства или сюжета – просто хороший маркетинг?
Анджей Земяньский: Одним лишь маркетингом, по-моему, немногого можно добиться. Конечно, кинофильм или пристойная компьютерная игра моментально вознесут тиражи на какие-то невероятные высоты. Но рекламная кампания наподобие рекламы нового сорта мыла? Не сработает. Уж лучше тусовка, называемая литературной критикой – она, может быть, и вытащит какую-нибудь книжку под софиты. Но на количестве проданных экземпляров это мало скажется. Остается маркетинг, основывающийся на продаже личности самого писателя. Увы. Писатель подобен проститутке. Мы все вроде бы работаем за плату, но только писатель и проститутка должны при этом еще и нравиться клиенту. И вот такой подход к рекламной кампании имеет смысл. Но я все же не стану называть конкретные имена и фамилии во избежание линчевания.
Анджей Тужаньский: Из этого можно сделать вывод, что хорошая книжка не способна сама за себя постоять. Я прав?
Анджей Земяньский: Ровным счетом наоборот. Я долго думал над тем, что на самом деле может быть фактором, влияющим на достижение успеха на рынке, исходя из того, конечно, что речь идет о читабельном материале. Ну и после тщательного взвешивания различных элементов у меня вышло, что главное для достижения успеха – это… везение. Поэтому издатель вместо того, чтобы взвешивать “за” и “против”, должен, подобно императору Бонапарту, спросить у дебютирующего писателя: «Эй, парень, а ты удачлив?»
Анджей Тужаньский: Вот так у тебя и случилось с “Ахайей/Achaja” – просто повезло? Или все же, даже после многих лет писательского молчания, немного помогло имя?
Во-первых, я писал роман в те годы, когда границы открылись и издатели бросились переводить все, что появилось в этой области на Западе. Нас захлестнула «Америка», никто не хотел издавать поляков. И я писал “Ахайю” для себя, в ящик стола, вообще не надеясь на то, что когда-нибудь это сможет издаться. Поэтому я не заморачивался ничем – “the sky was the limit». Отсюда ругательства и вульгаризмы, отсюда действующие лица, которые похожи скорее на современных моих приятелей и приятельниц, чем на утонченных благородных героев античных историй. И лишь оттуда, из «гаражного» стиля написания родился ее оригинальный характер.
Во-вторых, после того, как польский книжный рынок захлестнула волна западной продукции, читатели поняли, что социализм и в самом деле ставил препоны изданию книг из-за железного занавеса, но он также берег нас от наводнения хламом. Когда это цунами прокатилось над нашими головами, читатели захотели чего-то другого, оригинального и более современного, чем американская классика.
И в-третьих, появилась “Fabryka Słów”. Новое издательство, не боявшееся экспериментировать, непослушное, наглое, дерзкое и уверенное в себе. Такой издатель мне и нужен был.
Вот так дела обстояли с везением. Если бы не сложились вместе эти три фактора (и множество других), трилогия наверняка лежала бы на каком-нибудь запыленном компьютерном диске, а я занимался бы чем-нибудь совершенно другим.
Анджей Тужаньский: Но на читательский прием романов «Памятника императрицы Ахайи» и «Вириона» ты, я вижу, не жалуешься. В их случае тоже помогло везение или, все же, громкое имя?
Анджей Земяньский: Это ария из совершенно другой оперы. Успешность первой серии принесла мне много читателей, которые хотели увидеть продолжение. “Ахайя” добилась чего-то такого, что Ромульд Павляк некогда назвал «нашептываемой пропагандой». Не рецензии, не маркетинг, а слухи, передаваемые «из уст в уста». Это тот паровоз, который потащил следующие тома.
Ну и, конечно, здесь я должен вспомнить о роли хейтеров. Вроде бы это всех касается, но, на мое счастье, “Ахайя” взбесила (wkurwiła) многих людей. И именно они образовали основу маркетингового аппарата, продвигающего очередные тома. В соответствии с довоенным правилом «неважно, что пишут, лишь бы фамилии не путали» эти хейтеры в значительной мере продвинули на рынке “Памятник” и “Вирион”. Какие это эмоции — хвалят тебя или поносят – не имеет никакого значения. Главное – повторяют название книги и имя-фамилию автора. Этого достаточно.
Поэтому, когда какой-нибудь растоптанный писатель спрашивает меня, не присоединюсь ли я к очередной антихейтерской акции, я всегда отвечаю: нет, не присоединюсь. Я не стану плевать в людей, которые мне гонорары приносят.
Анджей Тужаньский: Да, пожалуй, ты истый оптимист, если даже в хейтерах видишь нечто позитивное. А вот тогда я тебя спрошу: как ты смотришь на нынешнюю ситуацию на книжном рынке фантастики, которую некоторые уже окрестили «кризисной»? И ощущаешь ли ты вообще на себе результаты этого явления?
Анджей Земяньский: Я оптимист, и, к сожалению, мои знакомые считают это состояние моей души болезнью. В Польше никто не может быть оптимистом. Ну так я попросту решил выделиться из всех прочих. Я не вижу кризиса в фантастике. Более того, мне кажется, что именно фантастика вместе с детективно-приключенческой литературой спасает у нас положение с чтением книг. А то утверждение, что литература, как таковая, находится в кризисе, трудно оспорить. Это относится ко всему изменяющемуся миру. На этом фоне фантастика выглядит все еще молодой, здоровой и прекрасно себя чувствующей.
Анджей Тужаньский: В таком случае, может быть всем глобальным программам развития интереса к книгочитательству следует использовать фантастику как орудие для достижения своих целей?
Анджей Земяньский: Я абсолютный противник любых подобных программ и всякой организуемой сверху деятельности в этом направлении. Не чиновники, не правительство, и даже не активисты формируют действительность. Официальным факторам вообще нет тут места для проявления. Всегда их действие приносит больше вреда, чем пользы.
Все такие программы ведут к поражению. Возьмем хотя бы программу под девизом «Поделись своей книгой!» (то есть любым мусором, главное – бесплатно), «Читаем детям!» (а почему только скучные книжки?) или (это уже вроцлавский пример): «Здесь будет уважаемый и процветающий книжный магазин!» — закончилось это тем же, чем заканчивалось все остальное, спущенное чиновниками сверху. То есть ничем, убытками, растратой чужих денег, поражением и, что хуже всего, разочарованием.
Хочу сказать всем организованным группам: руки прочь от книг. Читатель сам решит. И если он решит, что книгам хана, тут уж ничего не поделаешь. Вероятно, так и должно было стать. Насильно жить ничего не заставишь.
Анджей Тужаньский: А если мы дойдем до состояния, описанного в “451o Fahrenheita”, только потому, что под нажимом не сверху, а снизу потребители перестанут – за малым исключением – обращаться к литературе, тяга к чтению атрофируется? Не придет ли в упадок наша цивилизация? Или, может быть, наоборот, возродится как феникс из огня и выглянет из пещеры, чтобы познать новые возможности?
Анджей Земяньский: Признаюсь, что я не очень понимаю этой вот привязанности к книгам. Что случится, если люди перестанут читать? А ничего не случится. Будем иметь общество, в котором люди не читают книг. Обрати внимание, что в этом моем утверждении нет ни эмоциональной, ни ценностной оценки.
Книги, конечно, развивают людей. Но буддийские медитации выполняют ту же роль. Что лучше? Не мне судить. Каким будет общество без книг, которого мы так страшно боимся? Не имею ни малейшего понятия, поэтому не могу сказать, будет оно лучшим или худшим, чем нынешнее.
Давай-ка, однако, постараемся не уподобляться древним грекам, которые уже несколько тысяч лет назад сетовали на упадок культуры и нравов. Кстати, эти греки, которых мы часто ставим себе в пример, имели, как цивилизация, очень мало общедоступных книг, да и те зачастую распространялись в устной форме (я говорю здесь о беллетристике и употребляю слово «мало» в его современном значении и понимании).
Анджей Тужаньский: Стоит ли так ожесточенно – как это привыкли делать в некоторых кругах – защищать традиционную книгу? Может быть, полезнее считать, что это лишь носитель содержания, на котором должен сосредоточиться потребитель. Хотя, с другой стороны, что скажет на это литература?
Анджей Земяньский: Традиционная книга наверняка выживет. Скорее всего – как виниловые грампластинки: для коллекционеров, хипстеров, утонченных знатоков; быть может, вернется мода на ношение с собой бумажных экземпляров. Книга, как и виниловая грампластинка – художественное изделие, которое приятно видеть, держать в руках, гладить… Нет, я не боюсь, что книга исчезнет.
Скорее уж я боюсь того, что с ней случится нечто подобное тому, что случилось с современной музыкой. Заплати какие-то мизерные деньги за абонемент и читай, что хочешь. Словом: заменим литературу на одну гигантскую библиотеку. И все вроде бы путем, только автору уже на такой библиотеке выжить невозможно. И на хипстерско-коллекционных изданиях тоже. И наверняка рынок тогда разделится на писательские звезды, продвигаемые крупными издательствами, и планктон для заглатывания в однотонной струе, без распознавания отдельных названий.
Анджей Тужаньский: В принципе кое-где на рынке уже видна реализация твоих опасений, ведь уже есть писатели en vogue (и большого калибра), которые определенно доминируют в книжных магазинах и литературных салонах. Как по-твоему, повредит ли рынку такой путь развития? Или даже читательству вообще?
Анджей Земяньский: Трудно сказать – я не специализируюсь на рыночной продаже. Однако я больше опасаюсь “streaming”-а книжек, а точнее более широкого явления, девиз которого звучит так: «Дешево! Дешевле! Даром!!!». Уже даже до парикмахеров дошло, что дешево и хорошо вещи несовместимые. Отсюда те предупредительные таблички, которые они вешают на дверях своих заведений: «Здесь придется раскошелиться!» А на рынке только и слышишь: цена, цена, цена! Ну, я не знаю. Регулирование сверху ничего не даст. Замыслы гигантов, вроде Amazon-а – это просто отклонения от нормы. Онлайн-библиотеки постепенно превращаются в этакий Spotyfy, где уже ничего нет важного, лишь бы подсовываемая алгоритмом книжка имела ту же тему, тот же ритм, те же настроение и стиль.
Анджей Тужаньский: Получается, что именно такие действия приводят к уничтожению в литературе индивидуализма, разнородности, а даже своего рода авангарда. Как велика у нас – на польском рынке – эта угроза? Наблюдаются ли у нас более заметные, чем прежние, симптомы развития этого явления в последней декаде?
Анджей Земяньский: Не могу ответить на вопрос, касающийся последней декады в нашей литературе, потому что… я книг не читаю. То есть не читаю беллетристику. Давно перешел на мемуары и воспоминания, биографии, документалистику и исторические исследования. И совершенно не разбираюсь в современной литературе.
Анджей Тужаньский: Тем не менее, это не мешает тебе писать художественные произведения. Если тебе ближе литература non fiction, почему ты ее не пишешь? Почему не описываешь свои путевые впечатления в ходе путешествий или ход мыслей в размышлениях об архитектуре? Что в художественной литературе тебя так привлекает, что в ней такого, чего не может дать иное, не художественное, творчество?
Анджей Земяньский: Отказ от чтения произведений художественной литературы ничуть не мешает в написании таковых. Когда-то я читал около 100 книг в год (то есть примерно одну книгу за три дня). И поэтому, прочитав около 1500 книг, назовем их «сюжетными», можно позволить себе прекратить дальнейшее их чтение. Меня в них ничего уже не сможет удивить.
А книг non fiction я не пишу потому, что у меня творческий процесс – всегда очень живое явление. Начиная книгу, я понятия не имею, чем в ней дело закончится. Поэтому на все многочисленные предложения написания исторической книги, я неизменно отвечаю: «Нет!» Я попросту не сумею написать книгу, когда заранее знаю, чем в ней все закончится.
Анджей Тужаньский: То есть ты еще не знаешь, чем закончится четвертый том, который ты сейчас пишешь? И, собственно, вся история “Вириона”? Поскольку, судя по слухам, четверка на корешке тома не станет завершающей в цикле?
Анджей Земяньский: Да, я еще не знаю, чем он закончится. И я понятия не имею, сколько томов будет насчитывать цикл. Теоретически, в четвертом томе должно завершиться описание молодости Вириона. А где-то в голове бродит описание его жизни в более зрелом возрасте. Когда он, будучи уже опытным фехтовальщиком, повстречается с Ахайей? Но как и когда это случится – я еще не знаю. Для меня сейчас главное – завершить приключения самой Ахайи. Ну и “Breslau Blitz” близится к завершению – но это уже совсем другая история.
Анджей Тужаньский: То есть вслед за четвертым томом “Вириона”, мы увидим продолжение “Ахайи” и “Памятника императрицы Ахайи”?
Анджей Земяньский: Скорее всего да. Но не обязательно так уж сразу. Со скрежетом продвигается “Breslau Blitz”, горько жалуясь на то, что “Вирион” выпихнул его из очереди, потому что неплохо умеет махать мечом, а он не хотел ввязываться в потасовку. Есть и несколько других замыслов. Во всяком случае пара описанных в “Вирионе” событий позволяет мне написать третью часть трилогии об Ахайе и окончательно ее завершить. Тем, кто интересуется хронологией и изменениями в ней, которые происходили с течением времени, я предлагаю ознакомиться с текстом „Чтобы это не было чешским фильмом/Żeby to nie był czeski film” на сайте http://ziemianski.com.pl.
Анджей Тужаньский: А нет ли среди этих замыслов написания романа в реалиях стимпанка под благодарным названием “Война часов/Wojna zegarów”?
Анджей Земятьский: О да, есть! К счастью, пока у меня нет еще ни схемы сюжета, ни даже его завязки, иначе уже началось бы нытье, участились попытки подкупа, хулиганские выходки в очереди. А потом забастовка!
Анджей Тужаньский: То есть, когда замысел разовьется, обрисуется, то он так «свербит», что не выложить его на бумагу попросту невозможно?
Анджей Тужаньский: «Свербит» — очень точное определение. Не дает покоя. Но не это хуже всего. Еще больше «припекает» замысел, когда начинаешь писать. Вот знаю, с чего начать, знаю – что хочу сказать и… ничего дальше. Ничего, разве только депрессию зарегистрировать… у дантиста… или как-то так.
Анджей Тужаньский: Случаются ли у тебя творческие кризисы? Ну или хотя бы ощущения неуверенности, когда ты не знаешь, в каком направлении следует развивать историю?
Анджей Земяньский: У всех они случаются, я тут никакое не исключение. Это, по правде говоря, кошмар, но надо научиться с ним жить. Нужно, однако, отличать обычные или сезонные ухудшения формы от полномасштабного творческого кризиса. Когда случается этот последний, обязательно надо отвлечься, поехать куда-нибудь, кардинальным образом сменить обстановку (например, отправиться на другое полушарие земного шара), перенаправить мысли на что-то другое, заняться спортом, потому что если этого не сделаешь, вскоре впадешь в депрессию и алкоголизм. А сезонные творческие кризисы можно преодолеть, приучившись к определенным процедурам. Вот мне плохо пишется в декабре – ну так и не надо себя насиловать, полезнее выехать куда-нибудь, погулять. Очень плохо действуют на самочувствие месяцы бурной погоды (февраль, март), здесь достаточно взять себе за правило написание определенного количества страниц и этой нормы придерживаться. То же самое – с теми месяцами, когда стоит прекрасная и благоприятствующая погода (в июле, например). То есть благоприятствующая всему, кроме работы за письменным столом. И тогда тоже соблюдение нормы спасет от депрессии. А вообще, если кому-то уж очень припечет, пусть встретится с приятелем, который торчит на работе с 7-30 до 15-30 плюс время на то, чтобы доехать, плюс изменчивое настроение начальника и низкая заработная плата. Это весьма отрезвляюще действует на меланхолию.
Подытоживая – не нужно брать это в голову. Творческий кризис – не конец мировой литературы. Он существует исключительно для того, чтобы спускать нарциссов с чрезмерным эго (то есть писателей) с небес на землю – во всяком случае, время от времени.
Анджей Тужаньский: Не секрет, что ты очень активен и часто выезжаешь в экзотические (для нас) страны. Не показатель ли это того, что ты чаще, чем сезонно, борешься с такими творческими кризисами, временными «затыками»? А эти путешествия – как раз лекарство (отчасти, по крайней мере). Ты уже как-то упоминал, что эти места (такие, как Гуйлинь) действуют на тебя вдохновляюще и позволяют развивать некоторые замыслы.
Анджей Земяньский: Нет, в основном путешествия – это либо поиски вдохновения, либо просто походы по местам славы каких-либо исторических деятелей, которых я позже, в несколько измененном виде, поселяю на страницах своих романов. Так, например, было с Кубой и походом по следам Че Гевары, которого я описал в “Памятнике” под прозвищем «дружище» Варик (“Koleś” Varik). «Дружище» — это как раз эквивалент аргентинского обращения «че», которое часто употреблялось доктором Геварой, но было не очень известным на острове. Во всяком случае я проследил наконец боевой путь дуэта Кастро-Гевара, потрогал даже пальцами тот знаменитый бульдозер, которым el comandante управлял лично, когда разрушал рельсовые пути, чтобы сдержать войска, направлявшиеся на подмогу диктатору… Все это нашло себе место в “Памятнике” как дань уважения одного писателя другому, потому что меня в этом человеке интересует не идеология, а романтизм и некоторые обнаженные им механизмы революции.
Подобным образом обстоит дело и с другими моими путешествиями. Кроме тяги к новым впечатлениям есть еще, как правило, надежда на какую-нибудь историю.
Анджей Тужаньский: Гм… То есть в ходе путешествия или какого-нибудь распознавания романа можно случайно наткнуться на какого-либо героя, какое-либо место или событие, которые прорастут в сюжете истории? Такое случалось уже с тобой когда-нибудь?
Анджей Земяньский: Непрерывно случается. А собственно, тут надо сказать, что это лежит в основе моего писательства. Я только и занимаюсь тем, что описываю те истории, которые разворачиваются вокруг меня. Разумеется, ни одну из них сразу же целиком. Но все, что я наблюдаю, все люди, с которыми встречаюсь, это элементы мозаики, складывающиеся позже в роман. Я только подбираю красивые цветные камешки. И ничего не выдумываю, потому что в этом нет нужды. Подчеркиваю: я только и исключительно складываю в одно целое частички, которые наблюдаю вокруг себя. Поэтому так важны для меня путешествия: они предоставляют мне возможность вырваться из того окружения, которое я знаю, облегчают наблюдение. Но совсем не обязательно это должны быть дальние путешествия. С этой точки зрения прямо-таки идеальны поездки на встречи с читателями. С каждой из таких встреч я возвращаюсь домой с головой, битком набитой новыми замыслами.
Анджей Тужаньский: Из этого можно сделать заключение, что ты практически во всем видишь источник вдохновения? Разве что разной силы?
Анджей Земяньский: Все вдохновляет – это верно. Тем более, что мне никогда не встречалась истина, как откровение – одним куском. Каждый текст, который я пишу – это мозаика из тысячи элементов, которые я наблюдаю и складываю в единое целое. Я повторяю вновь и вновь, что я ничего не придумываю. Все уже было: или в фактах на страницах учебников истории, или в ежедневных газетах, или на городских улицах. Героями выступают живые люди (зачастую хорошо знакомые).
Ну… что ж. Я могу повторить, что это постмодернизм, что я создаю всего лишь коллажи из тех элементов, которые уже были, ничего нового не выдумываю, но мне и так никто не верит.
Анджей Тужаньский: То есть ты хочешь сказать, что вообще все уже когда-то было сказано? И лишь возвращается в новых формах, с помощью новых медиа, новых взглядов иле одеяний, хотя неизменно опирается на одни и те же, подобные или гибридные основные положения.
Анджей Земяньский: Конечно же, все уже было сказано. К счастью, никто не в силах объять необъятное – целиком все, что возникло. Значит, можно смело манипулировать ложными воспоминаниями, выдавая их за настоящие.
Ну а если серьезно — иногда, когда я читаю написанное без малого две тысячи лет назад (хотя бы «Метаморфозы» Апулея), автор этих строк мне кажется более духовно близким, чем коллега, который занимается писательским творчеством сейчас и здесь. Я предпочитаю возвращение к «Метаморфозам» многим современным вещам. Ну а тот, кому Апулей не понравится, пусть возьмется за Бокаччо. Он писал гораздо позже Апулея, но о том же самом. Или за Пазолини. Это уже современность, а тема та же. Так перечислять можно до бесконечности.
Анджей Тужаньский: То есть можно допустить, что мы живем во времена неустанного пародирования? Говорим о тех же самых делах и событиях, всего лишь актуализируя их или стилизуя языком, стаффажем, конструированием или описанием героев.
Анджей Земяньский: Скажу больше. Жак Делюмо как-то писал, что если бы у средневекового автора спросили, почему он не пишет что-то новое, а вращается в замкнутом круге издавна известных тем, он бы наверное ответил: «А зачем искать что-то новое? Ведь хватает старого, уже испытанного...».
То, что мы должны ежедневно иметь что-то новое – только миф. Только упаковка. Мы делаем точно то же, что в средневековье, только располагаем немного большей базой, значит и возможностей компиляции у нас больше. Лишь немного больше, к сожалению. Я обращаю на это внимание, когда смотрю иногда новейшие фильмы и предугадываю, что там будет дальше, поскольку видел реализацию тех же самых сценариев в своей молодости. Они подавались тогда в другой упаковке, с иначе расставленными акцентами и реализованными с применением других технических средств. Когда я смотрю «Искателей потерянного ковчега», то перед глазами возникает «Человек из Рио», какая-нибудь «Мумия» тут же воскрешает в памяти «Золото Маккенны» и так далее и тому подобное. Не дадим себя обмануть – не получаем мы ежедневно новые вещи. Их уже даже не разогревают – это серийная продукция.
Анджей Тужаньский: Если так трудно создать новую и полностью оригинальную историю, тему, сюжет, может быть стоит, вместо того, чтобы, выбиваясь из сил, их мастерить, сосредоточиться на шаблонах и технологиях изложения уже существующих? Попытаться сложить в паззлы не до конца подогнанные элементы различных литературных тем, но так, чтобы получился не гротескный, а достоверный культурный текст. Ну и, прежде всего, позаботиться о том, чтобы текст этот был интересным для потенциального читателя.
Анджей Земяньский: Я бы предложил не заниматься всем тем, что мы называем творческой техникой. Все это вообще не должно автора заботить. Единственное, на чем стоит сосредоточиться – это на изложении истории. Той истории, которая под завязку насыщена личностью автора, его переживаниями, состоянием разума. А технику подскажет подсознание, а потом накопленный опыт.
Ну вот сейчас кто-нибудь скажет: «Ты же только что утверждал, что оригинальной истории вообще рассказать невозможно, а теперь говоришь, что ее нужно строить из оригинальной личности и оригинальных переживаний писателя». Да, говорю – и в этом не ничего противоречивого. Поскольку ни личность человека, ни его переживания не столь оригинальны, как ему кажется. Повторяемость и умственных способностей, и событий – огромна. Так давайте расскажем о том, что знаем и будем при этом достоверными. Не новаторства следует добиваться – всего лишь достоверности. А писать так, чтобы это было привлекательным для читателя – прямой путь к неудаче. Пишем так, чтобы нам самим захотелось это прочитать.
Анджей Тужаньский: Гм-м… В таком случае разве это не говорит о том, что и мы, как читатели, не слишком оригинальны в ожиданиях и выборе книг для чтения?
Анджей Земяньский: Я не могу давать оценку читателям, потому что не имею понятия о том, чем они руководствуются. Я сам читатель и могу говорить только про себя. И тут (у меня во всяком случае) так, как в жизни: главную роль в выборе книг для чтения играет «посредник». В психологии это тот человек, которому мы доверяем и к советам которого прислушиваемся, когда делаем выбор. Это более широкое явление, не только с чтением связанное. Я, однако, много раз убеждался в действенности этого механизма. А он действует даже в том случае, если мы не подозреваем о его существовании.
Анджей Тужаньский: А кто был таким «посредником» у тебя, если это не секрет?
Анджей Земяньский: Когда-то им был мой школьный товарищ, который, в отличие от меня, читал, как тогда было принять говорить, «серьезную литературу». Благодаря ему я от «Виннету» Карла Мая сместился в сторону Воннегута, Хеллера, Гессе и всяких прочих книг, называемых ныне классикой.
Сейчас у меня такого посредника, пожалуй, нет, поэтому я беллетристику вообще не читаю. Иногда меня «озадачивает» кто-нибудь из читателей, но такое, по правде говоря, случается редко.
Анджей Тужаньский: А как ты сейчас выбираешь для чтения книги не художественной литературы? Вообще есть ли у тебя для этого какое-то правило?
Анджей Земяньский: Двумя способами. Есть вещи, о которых мне обязательно нужно знать, поэтому я покупаю все, что есть на эту тему. Ну а также похаживаю по книжным магазинам и беру то, что понравится. Иногда нахожу интересным интервью с автором, если он толково отвечает на вопросы, в этом случае охотно заказываю его книгу.
Анджей Тужаньский: Заканчивая разговор, хочу спросить: где читатели смогут встретиться с тобой в ближайшем времени? Готов предположить, что в связи с выходом романа «Вирион III: Адепт» появятся такие оказии.
Анджей Земяньский: Трасса рекламного тура планируется. Но… Она во многом будет подобна прошлогодней. Поскольку с нею есть все те же проблемы.
Читатели часто жалуются на то, что я не хочу приехать в их город, что езжу по одним и тем же местам. Но тут не во мне дело, а в инфраструктуре. В Польше имеется лишь несколько книжных магазинов системы EMPIK, располагающих салонами, где можно организовать встречи с читателями. Остальные – простые книжные лавки, где придется располагаться только в коридоре, а это сулит мало приятного как моим читателям, так и простым покупателям. «Книжный мир»? У них нет места. Ну и что мне прикажешь делать? Я живу во Вроцлаве, значит, если захочу (а я очень хочу) отправиться на восток, могу рассчитывать только на Жешув. Но тур не может состоять лишь посещения одного места. Ближайший к Жешуву салон EMPIK-а находится… в Гданьске (Варшава не в счет – там состоится презентация книги). Ну и что тут делать? Давай проанализируем возможности.
БИБЛИОТЕКИ. К сожалению, проложить трассу рекламного тура через библиотеки нет никакой возможности. С каждой из них нужно договариваться относительно организации встречи с читателями, а такие переговоры длятся не менее полугода и при этом не можешь знать, чем они закончатся. Как проложить трассу, если не знаешь, через какие пункты она пройдет, а через какие нет? И как такой тур рекламировать?
КОНВЕНТЫ. Вход на мероприятия конвентов почти всегда платный, это отпугивает читателей. И это не удивительно – что это за реклама, за которую платит сам адресат? Ну и во-вторых, кроме фэндома, конвенты нигде не рекламируются. Результат: на встречу со мной на конвенте в Лодзи пришли шесть человек (и большинство из них узнали о встрече из моего Twitter-а). В той же Лодзи, три недели спустя, в EMPIK пришли более пятидесяти моих читателей.
Ну и вот так это выглядит. Я легок на подъем. Если кому-нибудь из читателей захочется ускорить мой приезд, достаточно изъявить такое желание в ближайшей публичной библиотеке. Мой e-mail указан на моем www-сайте.
7. Вероятно постоянные читатели записей в этом блоге успели уже забыть, что в данном номере журнала (смотрим основной заголовок) помимо прочего печатался также рассказ замечательного польского писателя, прекрасного собеседника (и знатного матерщинника) Анджея Земяньского. Вот по этому поводу в номере и напечатано (стр. 66 – 67) интервью, которое Бартек Свидерский/Bartek Świderski взял у Анджея Земяньского/Andrzej Ziemiański; оно называется:
Я -- ПИЛОТ БОМБАРДИРОВЩИКА
(Jestem pilotem bombowca)
Бартек Свидерский: Как вы попали в «Фантастыку» с вашим первым рассказом?
Анджей Земяньский: Благодаря Анджею Вуйцику, который собирал материалы для антологии произведений молодых писателей. То, что мой “Zakład zamknięty/Закрытое заведение” оказался во втором номере, было для меня большой неожиданностью.
Бартек Свидерский: Эта короткая антиутопия мощно звучит даже сегодня; в 1982 году она должна была валить с ног. Вы писали ее под влиянием тогдашнего так называемого «коллективного опыта» или того, что сами испытывали?
Анджей Земяньский: Каждому тогда хотелось «пнуть ногой систему». Хотя бы символически, хотя бы чуточку, хотя бы лишь для того, чтобы показать: «Я тоже против». Но “Zakład” это прежде всего результат увлечения английской Новой Волной, Олдиссом и Баллардом. Сегодня этот рассказ меня только раздражает. Неумело написан и, что хуже всего, в соответствии с принятой в то время модой: трех- или четырехбуквенные имена, никаких фамилий, никаких описаний героев, без конкретизации места действия…
Бартек Свидерский: Как вы оцениваете взгляды, потребности, настроения сегодняшней молодежи по сравнению с вашими взглядами двадцатилетней давности?
Анджей Земяньский: Нынешние молодые люди взрослее нас тогдашних, они лучше приспособлены к жизни, лучше знают, чего хотят. С другой стороны, они более атомизированы, не слишком-то умеют сплачиваться в группы натиска. Меньше читают. Я как-то попытался внушить своим студентам, что будущий инженер должен брать пример с Сайруса Смита из «Таинственного острова». Оказалось, что никто в аудитории не читал Жюля Верна. Мне пришлось объяснять, что это такой тогдашний Макгайвер, который вместо швейцарского ножа пускал в ход свои огромные знания.
Бартек Свидерский: Вот эти вот ваши контакты с молодыми людьми – помогают ли они вам в лучшем их понимании?
Анджей Земяньский: Такие контакты – это прежде всего практика в современном разговорном языке. Это позволяет мне избежать изоляции в собственной возрастной группе и наблюдать за тем, как язык изменяется. Благодаря этому я говорю так же, как и они, слушаю ту же самую музыку, подобным образом одеваюсь… Двадцать лет назад скажи студент при профессоре “kurwa” или “zajebiście”, это могло окончиться для него даже исключением из учебного заведения. Сейчас это норма.
Помню, как отец пытался читать пару моих рассказов, но так и не дочитал ни один до конца. Его раздражало то, что я не пишу языком, «свойственным моей касте», а эпатирую читателя вульгаризмами. А я вовсе никого не эпатировал. Писал так, как говорили.
Бартек Свидерский: Почему вы после 18 лет перерыва возобновили контакт с журналом «Нова Фантастыка»?
Анджей Земяньский: После издания рассказа в журнале я сосредоточился на написании романов. А потом на протяжении десяти лет вообще молчал, если не считать вознесения громких здравиц за пивом.
«Бомбу Гейзенберга» я послал в журнал, к которому имел наибольшее расположение. Там я начинал. Там же я и повторно дебютировал, чтобы оказаться back in business.
Бартек Свидерский: Вы начали писать фантастику «для утешения сердец» (“Bomba Hejsenberga”, “Waniliowe plantacje Wrocławia”), исходя из собственной сердечной потребности или потому, что ощутили некий общественный заказ?
Анджей Земяньский: По правде сказать, о том, что рассказы могут кого-то или что-то утешить, я узнал только от читателей. А я попросту пишу то, что мне самому хотелось бы написать. С меня хватит уже всех этих Нью-Йорков и Вашингтонов будущего. Предпочитаю подумать над тем, каким будет когда-нибудь Вроцлав, что станется с Польшей, задать самому себе пару вопросов, на которые еще не знаю ответов.
Бартек Свидерский: Вы любите Сенкевича?
Анджей Земяньский: Люблю. Это прекрасный пример писателя, который не стареет. А тех, кто его высмеивали, не читает уже практически никто сегодня. И вместе с тем это малопонятная для иностранцев литература (я говорю о Трилогии). Один мой знакомый голландец прочитал все три тома, а затем попросил показать ему кинофильмы, поставленные по ним, поскольку хотел понять, о чем же идет речь. Он не имел в виду, конечно, сюжет, но хотел понять, что поляков во всем этом так страшно возбуждает.
Бартек Свидерский: Чтобы сегодня сотворить супер-Польшу, не достаточно вычленить и идеализировать отрезок истории, надо прибегнуть к фантастике?
Анджей Земяньский: Первое со вторым тесно переплетается. Говоря о польской фантастике, о всех тех таинственных событиях, которые происходят вокруг нас сегодня и в будущем, нельзя забывать об истории. Странным велением судьбы я родился во Вроцлаве (и всегда шучу, что о моем зачатии побеспокоились аж три супердержавы в Ялте – иначе его бы не случилось). Это был город переселенцев, слепок тысячи культур, плавильный тигель поляков, немцев, евреев, татар, украинцев, белорусов, чехов, литовцев и многих других. Я лизнул чуточку языковой среды этих людей, подобрал крохи разных обычаев, меня научили жить среди них, вместе с ними, в одной школе, на одном дворе, дверь в дверь. У меня еще была возможность увидеть печальные останки II Речи Посполитой, прежде всего ее необычную, многоцветную красу. А затем все стало сереть, скучнеть, превращаться в единственно правильное…
Нас отрезали от истории. Я помню, как во Вроцлав приехал мой приятель, врач, чтобы занять должность на какой-то кафедре. Поначалу он жаловался на то, что лечебные палаты неважно выглядят, коридор и окна ремонта требуют, а потом как-то растроганно мне сказал: «А ты знаешь, я работаю за тем же письменным столом, за которым сидел Зигмунт Фрейд».
Поэтому я так часто возвращаюсь к теплым воспоминаниям о стране многих народов, тиглю стольких культур. Не знаю как насчет “супер”, но прекрасной Польша уже была, таковой она есть и, надеюсь, будет, ведь мы все еще живем.
Бартек Свидерский: Вы изучали точные науки, но у вас мало патентов на литературные «технические изобретения», вы предпочитаете экспериментировать с историей, психологией, социологией. Чем для вас является фантастика, и почему вы выбрали именно это жанровое направление?
Анджей Земяньский: У меня действительно техническое образование, но я архитектор. Когда заходит речь о технике будущего, я терзаю приятеля-физика, Адама Цебулю, телефонными звонками в разное время суток и требую, чтобы он разъяснил мне самые простые вещи. Архитектор знает, как упорядочить и приукрасить пространство, а насчет принципов действия машины времени вынужден консультироваться у тех, кто умнее его. К счастью, у меня много друзей – кроме физиков я мучаю врачей, механиков, конструкторов, химиков, ботаников, историков, оружейников, кадровых военных… Вскоре они, едва завидев меня, начнут разбегаться. Но это захватывающее приключение, я обожаю дискуссии на тему «пустяки в будущем», и это мой ответ на вопрос «почему фантастика».
В мейнстриме рождались сенсационные тексты на такие темы: «жизнь прекрасна», «стоит быть добрым человеком», «судьба может быть жестокой». Это, в каком-то смысле, решение тех проблем, которые уже существуют. В фантастике, однако, нужно знать что-то конкретное. Тут, в отличие от классики, нужно самому создать проблему, и только затем ее решить.
Бартек Свидерский: Откуда взялся/взялась замысел/потребность написания нефантастического романа “Miecz Orientu/Меч Востока”?
Анджей Земяньский: Причин две. Во-первых, это воздание почестей Станиславу Лему за рецензии никогда не написанных книжек. Во многих местах повести “Miecz Orientu” можно найти следы этих рецензий. Вторая причина – это желание излечиться от комплексов. Желание себя проверить, доказать самому себе, что я могу написать нечто, что появится на страницах главной не захваченной до тех пор крепости мейнстрима – журнала “Twórczość”. Но, конечно, эта история овладела мной, стала жить собственной жизнью, сблизилась с фантастикой и, собственно, в нее превратилась. Тем не менее, от комплексов «второсортного жанра» я излечился – мне удалось штурмом преодолеть крепостные стены. Больше я не фантастических книг писать, видимо, не буду.
Бартек Свидерский: Литературный этос Кареты Вроцлавского постулирует развлекательную литературу. Почему вы вышли за его рамки и свернули в сторону «проблемной литературы»?
Анджей Земяньский: Я никогда не был частью коллективной личности Кареты Вроцлавского, поэтому не могу отвечать за парней.
В течение этих десяти лет перерыва я писал “Miecz Orientu” и, прежде всего, роман “Achaja/Ахайя”. Эти две вещи полностью меня изменили. Мне кажется, что до этого я был психически не готов задать себе вопросы, которые между тем неустанно меня беспокоили. Особенно “Achaja” научила меня работе в свое удовольствие, ради самой радости заполнения бумаги словами и строчками, без желания это где-нибудь напечатать. Затем я показал это приятелю, который изрек: «Это садизм и мазохизм». Очень точное определение. Зоркое наблюдение. Сквозь такой эксперимент мне нужно было пройти. Разумеется, все это облачено в романную материю, которую я люблю. Это может быть прочитано, как простая история девушки, которая познает мир мужчин, но может читаться и как закамуфлированная и завуалированная насмешка над нашим миром.
Бартек Свидерский: Во Вроцлаве в моде соавторские коллективы. Расскажите – каково это технически?
Анджей Земяньский: Я писал в соавторстве только с Анджеем Джевиньским. В какой-то момент мы писали так, что никто со стороны не был в состоянии различить, кто из нас написал ту или иную сцену. Но нам из четырех книг удалось опубликовать лишь две. У нас не было никаких разногласий, попросту каждый из нас пошел своей дорогой и экспериментировал каждый по-своему. А как это технически делается? Нужно хорошо знать друг друга и много спорить, а стучать по клавишам — это уже дело простое.
Бартек Свидерский: Откуда вы черпаете вдохновение?
Анджей Земяньский: Трудно сказать откуда, потому что написание чего бы то ни было очищает память. У меня это вообще болезнь, от которой я страдаю с самого детства. Я попросту не живу в реальном мире, не являюсь нормальным человеком, неустанно воображаю себе какие-то истории. В автомобиле я пилот бомбардировщика (простите, пан Геня, за тот случай на стоянке, я как раз тренировался в заходе на цель), в лифте – космонавт, в парке вечером – вампир, в госучреждениях – серийный убийца… э-э… простите, занесло.
Вдохновение берется из книжек. Надо сесть поудобнее и много чего прочесть. Складировать тонну излишней на первый взгляд информации. Нужно много разговаривать с людьми, наблюдать за ними, делать выводы. А затем, когда заполнится банк данных, достаточно столбика, обвитого плющом, чтобы родилась какая-нибудь история.
Бартек Свидерский: Магия, которая появляется в последних двух ваших рассказах, это новое увлечение или литературный прием?
Анджей Земяньский: Мне трудно сказать что-то о магии, потому что, по правде сказать, я не знаю, что это такое. Магия — это мир цикла “Xięga balwochwalcza”Бруно Шульца. Магия – это Виткаций, который выглядел как шаман, но магия – это также Гомбрович, холодный утонченный интеллектуал. Это также Херлинг-Грудзиньский, который использовал иронию и холодный анализ так же, как другие пользуются атомной бомбой и напалмом. Таковым был радиус действия и такими были результаты. Как они колдовали – я не знаю. Хоть и вижу результаты этого колдовства. И как теперь соотнести магию с фантастикой, если я назвал ТАКИЕ имена. (К счастью, каждый из них был связан с фантастикой). Что такое магия – я понятия не имею, но она меня неустанно привлекает. Родись я в средневековье, стал бы, наверное, старцем-сказителем, ходившим с посохом в руке от селения к селению и певшим сказания взамен за жбан пива. Это мне даже годилось бы. И я знал бы также, что следующее селение за холмами, там следующий жбан пива, следующие слушатели тех историй, которые сложились у меня в голове.
И то же самое сегодня. Можно сидеть за столом, сидеть за рулем автомобиля, можно тонуть в омуте повседневных обязанностей – жена, дети, покупки, работа – можно дать себя оболванить… Но можно также пойти, повернуть за угол на ближайшей улице и посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного. Если нет, то можно пойти дальше и еще дальше.
И где-нибудь в конце пути наткнуться на магию, понимаемую как выражение наших надежд. А ну-ка давайте-ка посмотрим, что там в следующем селении, что – за холмом, что за углом ближайшей улицы. Там наверняка творится нечто тайное… Там действует магия. Я в это свято верю.
Бартек Свидерский: О чем говорится в ваших научно-популярных книгах?
Анджей Земяньский: О компьютерных программах. Но у меня даже безусловно научные публикации каким-то образом связываются с фантастикой. Например, я недавно написал для журнала “Architektura I Krajobraz” статью “Литературные инспирации в архитектуре”. В нем идет речь об американском стиле hi-tech, возникшем в тридцатых годах прошлого века под влиянием НФ-прозы, а также о попытках реализации более поздних концепций, в том числе Олдисса и Балларда.
Бартек Свидерский: Чем вы занимаетесь в качестве архитектора?
Анджей Земяньский: Почти исключительно теорией. Геометрией пространства, начертательной геометрией, эстетикой.
Бартек Свидерский: Вы активный деятель ряда интернет-витрин, посвященных научной фантастике. Верите ли вы в будущее Интернета, как средства массовой литературной коммуникации?
Анджей Земяньский: В будущее верю. Однако нам нужно многому научиться. Сейчас мы находимся где-то между детским садом и начальной школой. Мы с Эугенюшем Дембским, когда создавали “Fahrenheit”, первый польский сетевой литературный журнал НФ, понятия не имели – выгорит у нас это дело или все пойдет прахом. Выгорело. Теперь существуют много журналов и интернет-сервисов, предлагающих литературу этого жанра. Но еще очень многое нужно сделать. Во-первых, проблема рентабельности – оплаты труда, хотя бы символической, которой хватит на «воспитание авторов» и рекламу. Во-вторых, изменение отношения к авторским правам. Сейчас большинство поляков все еще думает: «Раз англосаксы предали нас в Ялте, мы не станем соблюдать их авторские права». К сожалению, при таком отношении потери несут главным образом польские авторы. И в-третьих, проблема чтения литературных текстов с экрана. Нужны новые устройства для чтения. Экраны, которые не светят, но зато позволяют захватить себя в ванну. Я думаю, однако, что эти проблемы решатся в самом ближайшем будущем.
Бартек Свидерский: Интернет-литература ассоциируется с дебютантами и отвергнутыми бумажными журналами текстами. Зачем она вам, завоевавшему признание в традиционных медиа?
Анджей Земяньский: Интернет – это СВОООБОООДА! Это просто невероятная скорость публикации. Это тот радиус охвата, о котором бумага не может даже мечтать. В Интернете никто не вкладывает серьезных денег в публикацию, значит можно быть политически некорректным, иконоборцем, вредным, глупым… никто плохого слова не скажет. Потому что никто в меня не вложил деньги и не должен это продать. У поляка в какой-нибудь там захолустной австралийской деревеньке большие проблемы с получением польских газет и журналов, значит… он ставит сателлитную антенну и читает, что я тут накарябал несколько минут назад под впечатлением некоей информации из телевизионных новостей. А затем вступает со мной в спор. В тот самый день.
облако тэгов
