М. Зуев-Ордынец

"Сказание о граде Ново-Китеже"

авторская книга, первое издание

Л.: Красная газета, 1930 г.

Серия: Приложение к журналу"Вокруг света"

Тираж: 50000 экз.

Тип обложки: твёрдая

Страниц: 288

Иллюстрация на обложке и внутренние иллюстрации Н. Кочергина.

Михаил Зуев-Ордынец. Сказание о граде Ново-Китеже (роман)

Размер 16,3 х 12 см

Цена 80 коп.

***

Отзыв Евгения Владимировича Витковского об этом издании:

"Автора можно понять: двадцать лет лагерей почти любого сломают. Вот и Михаил Зуев, пройдя через тюрьмы, лагеря и ссылки 1937-1956 годов, в оставшееся ему время занимался тем, что не столько писал новые книги, сколько безжалостно увечил старые, созданные в 1926-1936 годах. Опубликованный в 1930 году во «Всемирном следопыте» и тогда же – отдельной книгой, роман сразу вывел писателя в лучший ряд фантастов тех лет. К сожалению, для нашей литературы именно уже 1929 год стал трагическим, был создан Главлит, и советская цензура почем зря разлютоваласть почти на шесть десятилетий. Роман Зуева проскользнул буквально с последним поездом. Переиздан роман был только после смерти писателя (1967) в 1970 году, в расширенном, но совершенно искаженном автором, а еще более вероятно – редактурой и цензурой виде. Тот же художник, что и в 1930 году, Николай Кочергин, проиллюстрировал книгу, однако и тут имела место немалая деградация по сравнению с чудесным первым вариантом.

Очень многое в романе пленяет – не так много случаев у нас, когда «затерянный мир» оказался убедителен. В частности, пользовавшийся читательским вниманием роман Александра Полещука «Эффект бешеного Солнца» в альманахе НФ, вне всякого сомнения, написана под прямым влиянием «Сказания». Уже в наши дни этот сюжет живет в традиции бесконечных «попаданцев» (и в книгах А. Бушкова), причем живет неуютно – то, что во времена Алексанлра Белеява пленяло – и что сделало бы честь даже самому Беляеву – у подражателей стало весьма неубедительно. Как сюжеты динозавровых «потерянных миров» ни в коем случае не поднимаются по сей день до уровня книг Конан Дойля и Обручева, так и здесь традиция оказалось плохо востребованной. Причем беда с этой традицией началась непосредственно в этой книге: ее вариант 1970 года смотрится как подражание версии 1929 года.

Но если вам повезет прочесть первый вариант, эта книга встанет у вас на одну полку с «Человеком — амфибией» А. Беляева, «Бегущей по волнам» А.. Грина, «Гиперболоидом инженера Гарина» А. Н. Толстого. Так что и оценка относится к первому варианту."

И на марш этот глядючи,

В окаянном бессильи,

В голос плакали вятичи,

Что не стало России!

    Ах, Россия, Рассея -

    Чем пожар не веселье?

...И живые, и мертвые -

Все молчат, как немые.

Мы, Иваны Четвертые -

Место лобное в мыле!

Лишь босой да уродливый,

Рот беззубый раззиня,

Плакал в церкви юродивый,

Что пропала Россия!

    Ах, Рассея, Россия -

    Все пророки босые!

Горькой горестью мечены

Наши беды и плачи -

От Петровской неметчины

И нагайки казачьей!

Птица вещая — троечка,

Тряска вечная, чертова!

Как же стала ты, троечка,

Чрезвычайкой в Лефортово?

    Ах, Россия, Рассея -

    Ни конца, ни спасенья...

Что ни год — лихолетие,

Что ни враль, то Мессия!

Плачет тысячелетие

По России Россия!

Выкликает проклятия...

А попробуй, спроси -

Да, была ль она, братие,

Эта Русь на Руси?

Эта — с щедрыми нивами,

Эта — в пене сирени,

Где родятся счастливыми

И отходят в смиреньи.

Где как лебеди девицы,

Где под ласковым небом

Каждый с каждым поделится

Божьим словом и хлебом.

...Листья падают с деревца

В безмятежные воды,

И звенят, как метелица,

Над землей хороводы.

А за прялкой беседы

На крыльце полосатом,

Старики-домоседы,

Знай, дымят самосадом.

Осень в золото набрана,

Как икона в оклад...

Значит, все это наврано,

Лишь бы в рифму да в лад?!

Чтоб, как птицы на дереве,

Затихали в грозу.

Чтоб не знали,но верили

И роняли слезу.

Чтоб начальничкам кланялись

За дареную пядь,

Чтоб грешили и каялись,

И грешили опять?..

То ли сын,то ли пасынок,

То ли вор, то ли князь -

Разомлев от побасенок,

Тычешь каждого в грязь!

Переполнена скверною

От покрышки до дна...

Но ведь где-то,наверное,

Существует — Она?!

Та — с привольными нивами,

Та — в кипеньи сирени,

Где родятся счастливыми

И отходят в смиреньи...

Птица вещая, троечка,

Буйный свист под крылом!

Птица, искорка, точечка

В бездорожьи глухом.

Я молю тебя :

— Выдюжи!

Будь и в тленьи живой,

Чтоб хоть в сердце, как в Китеже,

Слышать благовест твой!..

А. Галич

***

Истоки Таежного тупика: история семейства староверов Лыковых.

В апреле 75-летие отпраздновала легендарная Агафья — последняя из семейства староверов Лыковых, героиня серии публикаций Василия Пескова «Таежный тупик». Василий Михайлович открыл семейство отшельников миру в 1982 году. Но у этого открытия есть своя, не менее захватывающая предыстория. Оказывается, первое упоминание о Лыковых в учетных записях относится аж к 1933 году! "Комсомольская правда" постаралась восстановить летопись отшельников и проследили историю семейства староверов Лыковых.

Конец 1920-х годов. Поиск укромных мест

Семья Лыковых не сразу оказалась на Алтае. Она пришла в Сибирь из Нижегородской губернии и, перевалив Каменный пояс, обосновалась сначала в нынешней Тюменской области, на реке Исеть. Отсюда уже ортодоксальная ветвь староверов, к которым относились и Лыковы, переселялась далее, на Алтай. Перебрались в верховья реки Абакан и остановились на жительство на его правом берегу, при впадении речки Каир-су. Здесь в короткий срок срубили пятистенные избы, и этот поселок получил официальное название Верхняя Кержакская заимка. Всего сюда переселилось шесть семей, из них три семьи братьев Лыковых: Степана, Карпа и Евдокима.

1932 — 1933 годы. Стали гражданами СССР

В апреле 1932 года был создан Алтайский заповедник. Охрану природы осуществляли наблюдатели, среди которых было немало староверов. От них и пошла информация о Верхней Кержакской заимке. Первая запись о поселении и фамилия Лыковых появляется в 1933 году («Летопись природы Алтайского государственного заповедника. Книга первая. 1932 — 1935 годы»).

Во время очередного объезда границ заповедника начальник охраны с группой наблюдателей посетили Верхнюю Кержакскую заимку. Оказавшись поселенцами государственной территории, Лыковы, с одной стороны, были недовольны всякого рода запретами; с другой стороны, здесь они были как бы под защитой закона.

Осень 1933 года. Коллективизация и выселение

Однако ситуация накалилась из-за начавшегося процесса коллективизации. Всем проживающим на отдельных заимках было предложено объединяться в поселки — не менее десяти дворов. С одной стороны, Верхняя Кержакская заимка на шесть дворов подлежала ликвидации. С другой — дополнительных дворов взять было неоткуда, а в жителях нуждались как в работниках заповедника... Консультировались с главком, с партийными инстанциями, с органами НКВД... В итоге обитателям заимки все-таки предложили подобрать другое место для жительства.

wx1080

Заимка была нанесена на карты еще в конце 40-х. И не только на секретные генштабовские. Это фрагмент Атласа СССР 1947 года — на нем обозначены избы Лыковых.

Осень 1934 года. Гибель Евдокима

Ранней весной 1934 года семья Карпа Осиповича, состоявшая к тому времени из трех человек, ушла на Алтай, на реку Лебедь. Семья Евдокима осталась пока на заимке. Жена Аксинья ждала ребенка, а сам Евдоким планировал устроиться в охрану заповедника.

Однако руководство заповедника получило анонимное письмо с грязной характеристикой Евдокима Лыкова. Мол, браконьерствует сам и, если будет принят в охрану, откроет ворота своим людям для промысла. Аноним договорился даже до самого невероятного: будто пятнадцатилетний Евдоким после окончания гражданской войны в Хакасии оказывал содействие укрывшимся в тайге бандитам. Директор заповедника немедленно направил на заимку к Евдокиму двух наблюдателей — Николая Русакова и Дмитрия Хлыстунова, поручив им проверить достоверность доноса.

Лыковы — Евдоким и пришедший помочь ему Карп — в это время заканчивали копать картошку. Заметив вышедших из тайги двух человек с винтовками и в жутковатой одежде, они испугались. Как раз накануне наблюдатели получили специальную форму: черные галифе, черные гимнастерки с ярко-желтыми эмблемами на зеленых петлицах отложных воротничков, на голове черные остроконечные шлемы с маленькими козырьками. Ни дать ни взять — демоны! Евдоким бросился бегом к своей избе. Карп — за ним. Наблюдатели еще больше напугали староверов, закричав: «Стой, стой, стрелять будем!» Карп остановился, но Евдоким продолжал бежать и получил пулю в спину...

После похорон Карп сплавил семью Евдокима вниз по Абакану к остальной родне, а сам ушел к своей семье на реку Лебедь. Было ему тогда 33 года.

1937 год. Заячья петля

В начале 1937-го семейство Карпа на Лебеди неожиданно посетили сотрудники НКВД. Они подробно расспрашивали об обстоятельствах гибели Евдокима. И хотя в разговоре они сочувствовали и винили наблюдателей, Лыков встревожился. Он решает спрятаться от властей и уводит семью... обратно на разоренную Верхнюю Кержакскую заимку. Удивительно правильное решение — скрыться там, где их меньше всего ожидали. Так обычно поступают, петляя следы, боязливые, но хитрые зайцы.

Август 1940 года. Приглашение на работу

Двигаясь летом 40-го от Абаканского кордона вверх по долине реки Большой Абакан, наблюдатели встретили бородатого человека, который с помощью деревянного крюка подгребал камни для укрепления ограждения. Один из наблюдателей узнал в нем Карпа Лыкова. Увлекшись работой, тот вначале не заметил отряда. А увидев вооруженных людей, сразу как-то обмяк, крюк выпал из его рук. Выйдя из воды и упав на колени, стал класть с молитвой земные поклоны.

Изба Лыковых стояла на террасе в нескольких десятках метров над уровнем реки в окружении тайги. Можно было пройти в непосредственной близости и ничего не заметить. Тропы от реки не было, ходили по каменной россыпи.

Поскольку Лыков прекрасно знал эти места, руководство заповедника предложило ему поступить на работу наблюдателем на Абаканский кордон. Туда, куда когда-то хотел устроиться Евдоким. После мучительных раздумий Карп дал-таки согласие осенью перебраться всей семьей на кордон. Директор заповедника пообещал следующей весной 1941 года пригнать туда корову и несколько овец.

Зима 1940 года. Последняя встреча

Лыков в конце сентября, как и ожидалось, появился в поселке Яйлю, недалеко от кордона. Он приплыл поздно вечером на лодке, нагруженной картофелем. Договорились, что дней через пять-шесть Карп снова спустится с овощами. Вскоре, однако, погода испортилась, начались дожди, слякоть... Появился он только под Новый год — все же пришел в Яйлю объяснить, что непогода не дала ему возможности переехать.

Лыкову подтвердили, что вопрос о приеме его на работу решен официально. Карп обещал уже в апреле перевезти семью.

1941 год. Новое исчезновение

Весной 1941 года, как только появилась возможность, наблюдатели прибыли на Абаканский кордон, но никаких следов Лыкова там не обнаружили.

Начавшаяся 22 июня война перепутала все планы. Лыков мгновенно перестал быть первостепенной фигурой.

Однако встал вопрос о борьбе с возможными дезертирами, которые могли находить пристанище в глухих местах. Сотрудники НКВД припомнили анонимку на Евдокима, стали настаивать на выселении Карпа из тайги любыми средствами. К тому же по возрасту он подлежал призыву в армию.

В этот раз помог случай. Карп заметил отряд, когда тот стал устраиваться на ночлег километрах в двух от его жилища.

Лыков принимает решение бежать — дальше в тайгу, в «пустынь». И опять они растворились на пять лет в необъятных просторах суровых лесов. Нашли новое место, где обосноваться: сплошные скалы, узкая щель, «щеки» которой абсолютно отвесны. Из этих ворот вырывается из объятий ущелья грохочущий Еринат. Дальше пути нет, идти некуда.

1946 — 1947 годы. Встреча с топографами

Несмотря на труднодоступность новой заимки Лыковых, случайные встречи все же происходили. В 1946 году на Алтай и в Саяны были направлены для составления подробных карт военные топографы. Рассматривая в бинокль ущелье, офицер одного из отрядов увидел избу и копошившихся около неелюдей. Отряд двинулся на заимку. Ее жители упали на колени и стали молиться. Видя растерянность и страх в их глазах, офицер попытался поднять на ноги мужчину с окладистой бородой, но старовер, обхватив лейтенанта за ноги, припав щекой к голенищу сапога, замер.

Узнав, что перед ним Лыков, офицер был крайне удивлен и сказал, что и фамилию эту слышал, и что в картах и документах значится местожительство Лыковых, но значительно ниже по реке — в местечке Тиши. Карп подтвердил, что он действительно родился в этом небольшом поселке в 1902 году и довольно долго там прожил.

Постепенно отношения наладились, разговоры стали носить более доверительный характер. Лыков рассказал, где именно жила семья его родителей, где, в каких местах проживал он с семьей, где были другие поселения. Таким образом, он невольно принимал участие в обработке собранного материала и в составлении карт этого глухого района. Да и сама фамилия Лыкова была увековечена на военно-топографических картах с грифом «секретно». Все места проживания Лыковых нанесены на эти карты с пометкой «Заимка Лыкова».

Отряд военных топографов благополучно преодолел последние километры, спустился к Телецкому озеру в устье реки Кокши и водой прибыл в поселок Яйлю. Здесь офицер подробно рассказал о Лыковых, о его помощи отряду и обратил внимание на крайне тяжелое положение семьи. Сообщение восприняли с удивлением: все были уверены, что Лыковы после встречи в 41-м с отрядом пограничников ушли в поселок Тиши, как им посоветовал Молоков. Ведь Карп вроде бы с ним соглашался… Офицер-топограф подтвердил, что и в разговоре с ним, о чем бы ни шла речь, Карп никогда не возражал, не противоречил, видимо, побаивался высказывать несогласие. Напряженность в нем чувствовалась постоянная — то ли от непреодолимого страха, то ли Лыковы настолько одичали, что перешагнуть грань недоверия, успокоиться и поверить в добро уже не могли. Действий Лыкова никто не одобрял, практически все осуждали его за упрямство, за то, что прячется от людей, не считаясь ни с кем. Жалели его жену Акулину Карповну и детей, которые волей отца были обречены на лишения.

Спустя пять месяцев специальный отряд, посланный с целью выселения Лыковых, буквально исколесил верховья Большого Абакана, но обнаружить Лыковых ему так и не удалось.

1951 год. Закрытие заповедника

В середине ХХ века заповедник был закрыт, и семья Лыковых просто пропала из поля зрения. Во вновь созданный Хакасский заповедник Абаканский участок тогда не вошел, и Лыковы теперь уже окончательно стали «ничьи».

1958 год. Встреча с туристами

Летом 1958 года с Лыковыми встретилась группа туристов под руководством Юрия Штюрмера. В самом верховье Абакана несколько ниже впадения реки Еринат они, выйдя из тайги к берегу, совершенно неожиданно увидели человека с удилищем. Рядом на кучке травы сидела худенькая пожилая женщина. Это была чета Лыковых.

То была короткая и неожиданная встреча, разговор по-настоящему не состоялся. Попытка сфотографировать их не увенчалась успехом. Лыковы отворачивались и просили этого не делать. Группа Штюрмера ушла, и наступил самый длительный промежуток времени, когда никаких встреч с Лыковыми не происходило.

1978 год. Двадцатилетие безвестности

И теперь уже до встречи с геологами в 1978 году, о чем много писали газеты, пройдет ровно двадцать лет. Полного одиночества и все более глубокой одичалости.

Лишь в 1982 году у Лыковых началась новая страница истории, связанная с именем журналиста Василия Михайловича Пескова.

На заимке Лыковых, которая теперь входит в состав территории Хакасского заповедника, стали регулярно появляться люди «из мира». А Агафья Лыкова стала сегодня, пожалуй, самой знаменитой отшельницей планеты.

Екатерина ШИЧКОВА, сотрудник Алтайского биосферного заповедника

https://19rus.info/index.php/obshchestvo/...

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D1%8...

***

Михаил Зуев-Ордынец (1900-1967) — крупная фигура в русской приключенческой прозе, его творчество очень высоко оценивают западные литературоведы. К лучшим его произведениям относятся романы "Злая земля" (о последнем годе Русской Америки; роман существует в двух значительно отличающихся версиях, 1929 и 1961 годов, которая печатается под названием "Последний год"; редакция 1929 — классический приключенческий роман, редакция 1961 — чисто исторический роман), "Сказание о граде Ново-Китеже" (о якобы существовавшем еще в начале XX века Китеже, где живут, как в древности; роман существует в четырех редакциях — журнальной 1930 года, книжной 1930 (добавлена еще одна глава) и переработанной журнальной 1967 и опять же переработанной книжной 1970; книжная редакция 1930 представляет особый интерес как неотцензурированная), повести "Желтый тайфун", "Гул пустыни" (обе — приключения в Азии) и др.

С. Неграш

***

«Сказание о граде Ново-Китеже» — одно из самых уникальных фантастических произведений на заезженную тему.

Фантастико-приключенческо-исторический роман «Сказание о граде Ново-Китеже» был написан прекрасным советским писателем М. Е. Зуевым-Ордынцом еще в 1930-м году, но в конце 60-х он был переработан автором так сильно, что, по сути, получилось совсем иное произведение. И, кстати, к первому и второму книжным изданиям, отстоящим друг от друга на 30 лет, иллюстрации рисовал один и тот же художник, при этом для каждого издания — разные.

Самое известное издание романа М. Зуева-Ордынца "Сказание о граде Ново-Китеже" 1970 года в серии "золотая рамка"

Далеко не все любители фантастики знают, что в СССР даже до войны советские писатели производили очень много фантастики, и далеко не вся она была плохая. Можно даже сказать, что в той же Америке плохой фантастики было гораздо больше, чем плохой советской при Сталине, ну, в процентном отношении, конечно. А если кто-то думает, что хорошая «сталинская» фантастика ограничивается только Александром Беляевым, Григорием Адамовым и Владимиром Обручевым, то тот очень сильно ошибается.

Ну, я не буду сейчас перечислять десятки фамилий советских писателей, писавших отличную фантастику в 20-30-40-е годы, а хочу обратить внимание на одного выдающегося беллетриста, который, в общем-то, фантастику не писал. Писал он в основном приключенческие произведения, но в 1930-м опубликовал прекрасный роман, который иначе, чем фантастическим не назвать.

Михаил Ефимович Зуев-Ордынец в последний год своей жизни

Этот писатель — Михаил Ефимович Зуев-Ордынец (1900-1967 гг.), а роман этот – «Сказание о граде Ново-Китеже».

Вообще-то роман этот на первый взгляд сугубо приключенческий, но ситуация в нем разворачивается чисто фантастическая, переходящая местами в историческое повествование. У этого произведения есть и свои предшественники, и свои подражания. Среди первых можно упомянуть «Затерянный мир» Конан-Дойла и «Землю Санникова» Обручева, а подражаниями были, к примеру, «Страна Семи Трав» Платова, и даже «Сокровища Валькирии» Алексеева.

Первая публикация романа "Сказание о граде Ново-Китеже" в журнале "Всемирный следопыт", 1930 г.

Во всех этих книгах некие исследователи намеренно или нечаянно набредают на некое «белое пятно» на земной суше, в котором живут «отставшие от времени» люди, то есть изолированные от остального мира не только расстоянием, но и веками. Ну, в случае с Конан-Дойлом там были не совсем люди, тем не менее, суть та же. И это я упомянул самые запоминающиеся примеры, а сколько таких ситуаций с «белыми пятнами» были описаны другими авторами! Да таких сюжетов не счесть.

Некоторые иллюстрации к роману в журнале 1930 года

Роман Зуева-Ордынца «Сказание о граде Ново-Китеже» начинается с катастрофы, которую потерпел небольшой советский самолет в сибирской тайге. Время действия – конец 20-х, самолет летел куда-то на Дальний Восток, и на его борту находилось четверо мужиков с собакой, двое из которых были военными, прошедшими фронты Гражданской войны. Самолет заблудился в тумане, и ему пришлось сесть в тайге на краю обрыва.

Еще некоторые журнальные иллюстрации

Ну а дальше начинается главное. Блуждая по чаще, «потерпевшие авиакрушение» набредают на затерянный в «сибирских джунглях» город под названием Ново-Китеж, в котором в полной изоляции живут русские люди, с XVII века не имевшие никаких контактов с внешним миром.

И еще иллюстрации в журнале

Вообще-то такие случаи нередки, так как многим староверам тех веков удавалось скрываться в северных и сибирских чащах чуть ли не до нынешних времен. Но чтобы пропал с карты мира целый город, населенный тысячами людей – такого не бывало даже во времена, когда еще самолеты не летали. Сегодня с воздуха и даже из космоса можно «рассекретить» любое «белое пятно» на суше, но не будем забывать, что действие происходило 100 лет назад, когда над огромными сибирскими пространствами авиация появлялась так редко, что об исследовании этих массивов не могло быть и речи.

Первое книжное издание романа "Сказание о граде Ново-Китеже", 1930 г., тираж — 50 тысяч экземпляров

Но, даже несмотря на это соображение, сюжет все равно фантастический, именно поэтому книга и относится к этому жанру. Принципиально «Земля Санникова» — это тоже фантастика, хотя там не фигурируют какие-то динозавры, а просто обнаруживаются люди, «выпавшие из времени» и оторванные от цивилизации. Но, естественно, в обеих книгах приключенческая составляющая превалирует многократно, а в «Ново-Китеже» это еще и история государства Российского, так что одним боком это еще и натуральный исторический роман.

Вторая прижизненная журнальная публикация романа "Сказание о граде Ново-Китеже", специально переработанная для журнала "Уральский следопыт", 1967 г. Заметим, что публикация продолжалась с февраля по июль, а Михаил Зуев-Ордынец умер только в декабре

Забегая вперед, скажу, что для наших героев-воздухоплавателей все заканчивается хэппи-эндом. Им удалось в конце книги улететь к своим после целой серии самых разных приключений в этом древнем затерянном городе и его окрестностях. А вот для самого Китежа эта встреча с пришельцами из нового, а тем более советского мира заканчивается трагически. В городе разгорается междоусобица, которая его и погубила. Часть жителей погибла, часть ушла в новые чащи, чтобы построить другой мир в отрыве от современной цивилизации, а часть разбрелась по современным сибирским городам и влилась в новую жизнь.

Варианты расцветки обложек самого известного, второго книжного издания романа "Сказание о граде Ново-Китеже", 1970 г., тираж — 100 тысяч

Кстати, наши герои попутно умудрились открыть в районе Ново-Китежа богатые залежи платины, потому можно не сомневаться в том, что очень интересный пласт этой истории остался за пределами книги. Об этом в конце рассказано буквально в трех строчках и очень схематично, тем не менее Зуев-Ордынец имел очень хороший задел продолжить это произведение. Жаль, что он не воспользовался этой возможностью, потому что этому автору великолепно удавались приключенческие книги, а сиквел на такой замечательный роман наверняка был бы не менее популярным.

Форзац и титульный лист 2-го издания, 1970 г.

Также следует сказать, что судьба у Михаила Ефимовича Зуева-Ордынца была непростой, но это касается только одного из периодов его жизни. До 1937 года он написал множество прекрасных произведений, включая два романа, шесть повестей и почти 200 рассказов, очерков и статей. Он был членом Союза Писателей СССР, много путешествовал, широко печатался в периодике, издавал сборники и имел огромный успех и у читателей, и у издателей.

Некоторые иллюстрации издания 1970 года

Но в один очень нехороший момент дернул его черт проявить возмущение Советской властью, которая ему, в принципе, дала все блага, и загремел талантливый писатель в тайгу лес рубить на 20 лет. Правда, его выпустили уже в 1950-м по состоянию здоровья, но не издавали почти до самой смерти Сталина в 1953-м. В 1956-м его все же реабилитировали и возвратили все, что было отнято в 1937-м, и даже медаль дали за ударный труд в тайге.

Еще некоторые иллюстрации

Однако здоровье писателя было подорвано, и за 50-60-е годы он не написал ни одного крупного произведения, зато создал много новых рассказов и очерков для газет, журналов и сборников, а также работал над переработкой своего главного романа «Сказание о граде Ново-Китеже». В результате появилось совершенно новое произведение, которое походило на оригинал лишь сюжетом и наличием всех главных героев, но оба варианта читаются как два совершенно разных произведения.

И еще

Интересный момент: когда роман впервые был издан книгой в 1930-м, иллюстрации к нему создал художник Н. Кочергин. Когда же роман переиздавался в 1970-м, иллюстрации снова рисовал тот же Кочергин, причем это были уже совсем другие иллюстрации, а не просто взятые с оригинала 1930 года.

Третье книжное издание романа "Сказание о граде Ново-Китеже", Пермское книжное изд-во, 1977 г., тираж — 50 тысяч

В заключение следует сказать, что роман «Сказание о граде Ново-Китеже» в СССР издавался два раза в журнальных вариантах («Всемирный следопыт», №№8-12, 1930 г. и «Уральский следопыт», №№2-7, 1967 г.), и четыре раза в отдельных книгах и авторских сборниках (1930, 1970, 1977 и 1981 гг.). Общий тираж четырех книжных изданий составил 400 тысяч экземпляров, а после 1991 года случилось еще 4 издания, но общий тираж их был раз в 50 меньше, чем в советское время.

Еще некоторые иллюстрации к изданию 1977 года

В целом – роман этот очень хорош, и хотя он не лишен некоторой идеологической окраски, но автор постарался этим не злоупотреблять, и в результате получилось прекрасное приключенческое произведение, совершенно ничем не уступающее по интересу тем же «Земле Санникова» или «Стране Семи Трав».

Четвертое книжное издание романа, Алма-Ата, изд-во "Жазушы", 1981 г., тираж — 200 тысяч

А если еще учесть, что роман этот не «антропологический», касающийся каких-то сибирских туземцев, а исторический, тесно связанный со средневековой историей России, то читательская аудитория этого произведения наверняка гораздо шире.

https://zen.yandex.ru/media/knigosvet/ska...

***

Помимо вышеупомянутого Сергея Ауслендера, был еще один автор, который беллетризировал русское прошлое в смысле социально-революционной классовой борьбы в исторических рассказах и романах: Михаил Ефимович Зуев-Ордынец (1900-1967).

Зуев-Ордынец, сын сапожника, который сам командовал батареей во время Гражданской войны, а позже работал капитаном в областной милиции, сделал себе имя с 1927 года рассказами, путевыми очерками и приключенческими романами, которые были впервые опубликованы в журналах Попова "Всемирный следопыт", "Вокруг света", "Земля и фабрика" и др. Для этих работ он предпринимал иногда длительные исследовательские поездки в отдаленные районы Советского Союза, затрагивая как актуальные, так и исторические темы. Современные истории рассказывают о контрабанде и диверсионной работе через Черное море 139или о по-литических подпольных движениях в индо- китайском Саджгоне,140 исторические приключенческие ро-мани рассказывают о восстании Пугачева на Урале в XVIII веке141 или о жизни индейцев и золотоискателей на Аляске в XIX веке.142 После окончательного запрета на приключенческую литературу в 1934 году, произведения Зуева-Ордынца больше не появлялись в течение четверти века; в 1937 году он был арестован в ходе чисток, провел 14 лет в различных лагерях в Сибири, прежде чем был освобожден с наступлением культурно-политической оттепели с 1959 до конца 1960-х годов.

138 В этом приключенческом романе, действие которого происходит сначала в Берлине, а затем в советской столице, иностранные капиталисты, получившие концессию на строительство московского метро, потомок итальянского мастера-строителя Кремля и бродяга-изгой вступают в подпольное соревнование с московским археологом и советскими шахтерами за это поместье, которое в конце концов тоже обнаруживается. Роман был опубликован в виде книги издательством "Земля и фабрика" в том же году после предварительной печати во "Всемирном следопыте", см. Алексеев, Глеб: Подземная Москва. Otryvok iz romana togo že nazvanija, in. Всемирный следопыт 6(1925), с. 3- 13; Дерс.: Подземная Москва (Библиотека приключений), Москва, Ленинград 1925.

139 Например, в рассказе "Конец Мавропуло" бывший герой гражданской войны в роли молодого пограничника в море борется со старым моряком и контрабандистом капитаном Мавропуло, который является человеком на все руки. Ср. Зуев-Ордынец, Михаил: Конец Мавропуло. Рассказ, в: Вокруг света 1(1927), с. 16-20.

140 Зуев-Ордынец, Михаил: Želtyyj tajfun. Povest', in: Ders.: Želtyj tajfun. Повести", Ленинград стр1928,. 3-43.

141 В коротком романе рассказывается об обстоятельствах продажи Аляски США с точки

зрения коренного населения и русского траппера, которого в итоге убивают белокожие колонизаторы. Зуев-Ордынец, Михаил: Na slom! Историко-революционная повесть", в: Всемирный следопыт 5-7 (1928) стр. 324-340, 424-433, 505-521.

142 Зуев-Ордынец: Zlaja zemlja. Историко-приключенческий роман, в: Всемирный следопыт

8-12 (1929), стр. 563- 581,643-661, 739-764, 821-845, 893-916.

годы, а также переиздал свои ранние работы, некоторые из которых были значительно переработаны.143

Зуев-Ордынец ярче, чем в каком-либо другом произведении, описал "экзотизирующее" сочетание западной приключенческой романтики и научного любопытства с политическими оппозиционными движениями и мифическими легендами в романе "Сказание о граде Ново-Китеже", который был опубликован в 1930 году как частями во "Всемирном следопыте", так и в виде книги.144 Это история о трех борцах гражданской войны, которые случайно встречаются в Иркутске, в Сибири, в советском настоящем конца 1920-х годов. Один из них работает на секретную службу ОГПУ и преследует религиозную секту

"Лесные дворяне" (Лесные дворяне), которые занимаются контрреволюционной

деятельностью под прикрытием религии. Когда агента секретной службы срочно вызывают на Байкал для выполнения боевого задания против секты, он позволяет одному из компаньонов — профессиональному летчику — доставить себя туда, а другой — простой техник — тайно летит с ним в качестве безбилетника. Самолет попадает в грозу, дрейфует далеко на юго-восток и может совершить аварийную посадку только по другую сторону горного хребта Чабар-Дабан в труднодоступных высокогорных равнинах Монголии. В "зеленом лабиринте"145 горной тайги советские летчики теряются и попадают в плен к охотникам в средневековых костюмах, которые ведут их через едва проходимое болото к своему поселению — городу "Ново-Китеж". Как выяснилось, это потомки старообрядцев, которые сохранили здесь, почти полностью отрезанные от любой цивилизации, свои церковные порядки, уклад жизни, стиль зданий и одежды XVII века. Поскольку побег кажется невозможным из-за окружающего болота, доступного только посвященным, трое советских граждан могут свободно перемещаться по средневековому городу, где они чувствуют себя так, как будто совершили путешествие на машине времени Уэллса в Затерянный мир Конан Дойля.146

В следующих эпизодах заключенные "светские" (Мирские) сталкиваются с

повседневным миром и социальным порядком XVII века, некогда прогрессивной ориентацией старообрядцев и проблемой замкнутых миров без внешних контактов, что привело к политическому конфликту внутри города между изоляционистами (Бездырники, буквально "незамкнутые") и антиизоляционистами (Дырники, замкнутые).147 Они пытаются выйти из изоляции, провоцируя восстание путем обострения классовых конфликтов. Помощь священника-алкоголика, любовная интрига с

143 Биографическую информацию см. в: Мамраева, Д. Т.: Летопись народной трагедии

(годы репрессий). Методико-библиографические материалы, Караганда стр2001,. 8-10.

144 Зуев-Ордынец, Михаил: Сказание о граде Ново-Китеже, Ленинград 1930; Дерс: Сказание о граде Ново-Китеже. Roman, in: Vsemirnyj sledopyt 8-11 (1930), pp. 563-583, 643-655, 707-739, 835-859. Ср. также рекламу в Vokrug sveta 21 (1930), pp. 336.

145 Зуев-Ордынец: Сказане о классе Ново-Китеже, с. 59.

146 Там же, стр. 96.

147 Там же, стр. 140 и далее, 147 и далее.

Роман летчика с дочерью капитана, ревность и предательство иконописца, похожего на Андрея Рублева,148 обнаружение того, что один из "лесных дворян" ушел в подполье в Ново-Китеже, а также невыносимые условия труда полевых рабочих и ремесленников в конечном итоге также приводят к эскалации классового конфликта и штурму ратуши, который открывает подземный ход для героев гражданской войны. В конце романа город, построенный полностью из дерева, полностью уничтожен лесным пожаром, так что о его существовании могут свидетельствовать только сенсационные сообщения советских местных газет, основанные на сообщениях выживших жителей Китежа.149

Зуев-Ордынец осуществляет здесь переориентацию приключенческой литературы в почти прототипической манере. Он явно использует элементы и мотивы не только Конан-Дойля и Уэллса, но и Бенуа, Дюма, Гоголя, Лондона, По, Пушкина и Твена150, но в то же время дистанцируется от их форм репрезентации, тем самым он особенно озабочен перекодировкой экзотики. Это делается путем явного дистанцирования от всего средневекового романтизма и ностальгии по античности:

"Мне кажется, что любой, даже самый страстный приверженец античности горько пожаловался бы на бытовые обстоятельства и комфорт здешней жизни. Это понятно! Век бархатных кафтанов, кривых сабель и рюмок, наполненных пенящейся медовухой, прекрасен только на сцене, экране или страницах романа...".151

Эта демистификация средневековой экзотики западных развлекательных фильмов и романов идет рука об руку с "секуляризацией" старообрядческих легенд о граде Китеже, вновь ставших популярными в российской современности, как об идеальной русской православной метрополии, которая была разрушена татарами, но в Судный день благодаря божественному вмешательству воскреснет для благословенных.152 В Зуеве-Ордынце этот будущий ви-

148 Там же, стр. 150.

149 Там же, стр. 275 и далее.

150 Некоторые авторы упоминаются прямо, другие явно намекают, не называя их и соответствующие произведения по имени, например, гоголевские "Диканькины рассказы" в сцене "Ночь святого Иоанна", "Капитанская дочка" Пушкина в любовной истории, "Золотой жук" По в разгадке криптограммы лесных дворян. Ср. там же, стр. 13,55,166,185,189 и далее, 244.

151 "Мне кажется, что любой, даже самый заядлый поклонник старины взвыл бы волком от здешних бытовых условий и жизненных удобств. Это понятно! Век бархатных кафтанов, кривых сабель, да чарок меда пенного хорош только на сцене, на экране или на страницах романов...". Там же, стр. 143.

152 Роман Зуева-Ордынца содержит интертекстуальные аллюзии на большое количество претекстов; помимо самой легенды, к ним относятся ее адаптации в романе Павла И. Мельникова (1818-1883) "В лесах" (В лесах, 1875), опубликованном под псевдонимом Андрей Печерский, повести Короленко "Светлояр" (Светлояр, 1890), рассказе Михаила Пришвина (1873-1954) "Светлое озеро" (Светлое озеро, 1910) или стихи его матери о Китеже, процитированные Максимом Горьким в романе "Среди людей" (В людях, 1915- 1916). Ср. выделение текста в: Калмыков, С. (ред.): Вечное решение. Русская социальная утопия и

ся из потустороннего мира в настоящее по эту сторону советско-монгольского пограничья и отвергнута как иерархически организованная, репрессивная и анахроничная форма общества, как утопическая модель.

Однако дистанцирование достигается не только через этнографические, политические и бытовые исторические дискуссии, но, прежде всего, через пережитую историю приключений трех современных героев, которые постоянно сталкиваются с тем, что этот анахроничный и отсталый мир в корне чужд им. Переживание чужеродности достигает кульминации в истории любви между пилотом и дочерью капитана, которые сближаются во время неудачного праздничного ритуала в канун дня Святого Иоанна153, позже обручаются и обещают вечную верность, но в конце концов вынуждены осознать, что культурная разница непреодолима: "- Ты верно сказала, Анфиса: любовь у нас одна, а обычаи разные. И я не могу жить по вашим обычаям, прощайте!... "154 Романтическое обещание, что любовь может преодолеть все классовые границы и культурные различия, которое простирается от "Капитанской дочки" Пушкина до колониальных вариантов любовной связи между прекрасной дикаркой и белым принцем, и которое также постоянно окрашено в популярных фильмах и романсах 1920-х годов, здесь отвергается с советской — "экзотизирующей" — точки зрения: Некоторые цивилизационные различия, охватывающие столетия, не могут быть аннулированы простым путешествием во времени.

Эта темпо-ральная черта различия, основанная на линейном понимании прогресса в молодом Советском Союзе, обнаруживается не только в противопоставлении религии и науки, мифического и рационального мировоззрения, но и в пространственном построении антагонистических культурных традиций. Таким образом, советская культурная модель как глобальная, динамичная, интернационалистская в нескольких аспектах противопоставляется изоляционистскому, статичному, малоподвижному миру старообрядцев. Ведь в романе Новый Китеж — это не просто средневековый, старообрядческий образцовый город, но прежде всего символ фатальных последствий социально-политической изоляции: изоляция   не   только тормозит весь социальный прогресс, но и в генетическом плане, инбридинг среди жителей Китежа приводит к росту наследственных заболеваний и вырождению, которые можно временно преодолеть, лишь подбирая заключенных, сбежавших из сибирских лагерей, или похищая монгольских женщин.

научная фантастика (вторая половина XIX — начало XX века, Москва 1979, с. 187-218; В целом об адаптациях в 1910-х и 20-х годах см. Шварц, Маттиас: Атлантида, или Разрушение русского тела. Размышления о рассказах Аэлиты Алексея Толстого, в: Голлер, Мириам; Штрат-линг, Сюзанна (ред.): Schriften — Dinge — Phantasmen. Literatur und

Kultur der russischen Moderne I, (Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 56), München pp2002,. 159-202, pp. 195ff.

153 Иоанновская ночь (ночь Ивана Купала) как время лиминальных переходов границ и языческих ритуалов сформировала устойчивый топос в русской литературе, особенно через одноименную повесть Николая Гоголя, на которую Зуев-Ордынец явно намекает в некоторых сценах. Ср. там же, с. 166.,182

154 "- Верно ты сказала, Анфиса: Равна наша любовь да не равны обычаи. А мне по вашим обычаям не жить, Прощай!...". Зуев-Ордынец, Михаил: Сказание о граде Ново-Китеже, Ленинград стр1930,. 268.

можно остановить.155 Идеал счастливой жизни в этом изолированном микрокосме в конечном итоге направлен на такие буржуазные ценности, как дом, семья и собственный дом. Поэтому, когда в конце романа три героя- приключенца /прогрессора/ вновь встречаются в Иркутске, вспоминают свои надежды и желания в новокитежском плену и обсуждают дальнейшие планы на жизнь, техник Федор Птуха, выходец с Украины, вдруг восклицает с согласия двух других соратников:

"Помнишь, еще в тайге у меня была тоска, — продолжал Птуха, — как будто сердце замерло, меня тянуло на родную Украину. Какая чушь! В гауптвахте, на свободе, я думал о том, как лучше ввернуть себя в жизнь. Будь ты проклята, теплая печь, и нежная жена, и горячие пироги! — неожиданно горько воскликнул Федор. — С такой жизнью ты умрешь! — В наше время нельзя думать о духовке! Я отправляюсь в экспедицию в тайгу! Для моряка с просмоленными пятками прекрасны только две могилы: море и тайга. Именно!"156

Эта цитата, однако, также ясно показывает, насколько новая советская приключенческая литература 1920-х годов, несмотря на свою "социально- революционную" направленность и перекодировку экзотики, все еще оставалась в традициях своих британских, североамериканских и французских литературных моделей. Отдавая предпочтение приключениям и отказываясь от любых связей с женой, местом происхождения и родиной в пользу экспедиций в другие миры, он полностью следовал западным жанровым традициям. Центральным перекодированием, которое здесь происходит, является параллеливание открытого моря с дикой тайгой, где одинокие острова прошлых миров и путешествия во времени к другим цивилизациям так же возможны, как и в открытом море. Эта концептуализация Сибири как русского педанта мореходных историй колониальных держав Франции и Великобритании уже является конструкцией русского романтизма, но как топос и тема развлекательной приключенческой литературы она достигает20. своего прорыва только в 1920-х годах.157

Однако тайга или море как места, где глобальный следопыт хочет умереть,

подчеркивают еще одну характерную черту этой приключенческой литературы, которая в

155 Там же, стр. 135 и далее.

156 "Помнишь, тогда в тайге затосковал я, — продолжал Птуха, — сердце вроде озябло, до Вкраины ридной захотелось. Э, ерундистика! На гауптвахте, на свободе, раздумался я, как лучше в жизнь ввинтиться. Будь ты проклята, печка теплая, да баба мягкая, да пироги горячие! — озлобленно крикнул вдруг Федор. — От такой жизни захиреешь! — В наше время о печке думать нельзя! С экспедицией я, в тайгу поеду! Для моряка, смоленой пятки, только две могилы хороши: море да тайга. Вот!" Там же, стр. 282.

157 О позднеромантическом присвоении Сибири в "Путешествии на Медвежий остров" Сенковского см. например, Polian- ski, Igor J.; Schwartz, Matthias: Petersburg als Unterwasserstadt. Геология, катастрофы и яички Homo diluvii. Дискурсивные раскопки в Сенковском, Пушкине и Одоевском, в: Wiener Slawistischer Almanach 53 (2004), pp. 5-42.

Рассуждения Зуева-Ордынца о прогрессивной социальной функции старообрядцев также напоминают их антистатизм. Согласно этому, старообрядцы "раскольники" были прогрессивным движением в то время, потому что они восстали против антинародных реформ Петра I и патриарха Никона, но выбрали неправильную стратегию:

"Это была не только оппозиция правящей церкви, но и, в своей форме, явная оппозиция светской власти государства. [...] Конечно, раскол не был революцией в духе восстания Кромвеля в Англии. [...] Вся трагедия русских "еретиков" в том, что они боролись с тогдашним Московским государством не нападением, а бегством, подобно тому, как древнеримские христиане тоже бежали в катакомбы".158

Несмотря на то, что три героя гражданской войны явно дистанцируются от этой враждебности к государству во имя дела большевиков,159 в их волюнтаризме и авантюризме160 можно обнаружить схожий импульс, следуя ленинскому постулату о том, что целью Октябрьской революции в конечном итоге должно быть преодоление всякой государственности.

Эта почти анархическая враждебность к государству, однако, не является специфической характеристикой прозы Зуева-Ордынца, а присуща всей приключенческой литературе, герои которой всегда репетируют выход из сложившихся обстоятельств, независимо от того, позиционируют ли они себя в имперском и колониальном контексте или от имени революции как глобальные первопроходцы. Правда, политическая амбивалентность по отношению к собственному государству полностью исчезла в ходе переориентации приключенческой литературы в 1920-е годы, но без повествовательных моделей, которые были далеки от государства, игнорируя и преодолевая все властно-политические и территориальные демаркации. Подобно тому, как настоящие приключения агентов советских спецслужб в борьбе с контрреволюционными диверсантами начинаются с того, что их ураганом перебрасывает через советскую границу в Монголию, тайга и неизведанные просторы Сибири представляют для приключенческого текста не советскую территорию, а, напротив, пограничную полосу, сравнимую с международными водами океана, экзотические стороны которого   были заново осмыслены в 1920-е годы.

158 "Это была оппозиция не только господствующей церкви, но в лице ее главным образом яростная оппозиция государственной светской власти. [...] Конечно, раскол не был революцией в духе Кром- вельского восстания в Англии. [...] Весь трагизм русских "еретиков" в том, что они боролись с тор- гашеским московским государством не нападая, а убегая, как убегали в катакомбы и древние рим- ские христиане." Ebd., S. 25, 26f.

159 Именно это антигосударственное направление и сегодня представляют старообрядческие секты Сибири, только теперь они уже не представляют прогресс

для народа, а направлены контрреволюционно против большевистского безбожия. Ср. там же, стр. 24, 30.

160 Так, в отношении Раскольников они прямо говорят о "религиозной авантюре" (религиозная авантюра), которая с самого начала была обречена на провал. Ср. там же, с. 30.

Подводя итог, можно сказать, что основные тенденции советской приключенческой литературы в 1923/4-1929/30 годах колебались вокруг нового исследования себя и другого в рамках провозглашенной оппозиции между пролетарием и капиталистом, уже не постулируя Другого как далекую экзотику, принципиально чуждую собственному конструированию идентичности, а пытаясь дискурсивно и фиктивно интегрировать его в собственную постреволюционную реальность как нечто социально и исторически созданное. Это происходило в двух направлениях. Во-первых, перекодируя свою собственную до- и послереволюционную реальность по аналогии с "Красными дьяволятами".

"классические" сценарии и конфликтные ситуации между колониальными завоевателями и коренным населением на собственную территорию и приграничные районы, добиваясь таким образом экзотизации советской географии. Здесь, с одной стороны, это были "белые пятна" воображаемой карты, заполненные таинственными объектами, забытыми цивилизациями и первобытными существами, но также и политическое подполье и незаконная борьба сопротивления эпохи Za- ren, неудавшиеся повстанцы и религиозно преследуемые люди, которые были переписаны как подчиненные субъекты. Во-вторых, сам нарратив западных приключений был перекодирован путем акцентирования имперских перспектив с точки зрения антиколониальной освободительной борьбы и желаемой мировой революции с точки зрения угнетенных. Деколонизация имперской географии была не столько "деэкзотизацией" различий между западными колониальными хозяевами и подчиненными колонизированными народами, сколько перекодировкой самой экзотики, которая стала распознаваться как исторически, социально и, в конечном счете, как "социально дарвиновские" отношения господства. Это привело к двойной направленности в отношении как советской, так и (внесоветской) "имперской" географии: в отношении прошлого "социально- революционная" приключенческая литература хотела пересмотреть колониальную экзотику по аналогии с общей переоценкой человеческой истории в смысле марксизма, но в отношении настоящего и ближайшего будущего она также хотела открыть освободительную перспективу в смысле всемирной классовой борьбы. Эта эмансипационная, антиизоляционистская, тенденциозно "космополитическая" направленность советской приключенческой литературы в стиле коммунистических пинкертонов была, однако, еще одной причиной масштабных проблем, с которыми жанр столкнулся в связи с "Великим переворотом" и провозглашением социализма в одной стране (ср. главу 5). В конце концов, вариант мировой революции уже устарел с момента ее нового старта в начале 1920-х годов, к чему "более продвинутые" (Сергей Динамов) адаптации жанра также неоднократно обращались пародийно и серьезно, как будет показано в следующей главе.

Маттиас Шварц «Экспедиции в другие миры: советская приключенческая и научно-фантастическая литература со времен Октябрьской революции и до конца сталинской эпохи»

Комплекси сучасних будівель і памятки архітектури, зелені парки й прозорі ставки, сріблясті рейки залізниці та злітні смуги аеропортів— все це у сукупності створює притаманний йому виразний вигляд. Нагадаємо, які саме місцевості формують Солом 'янський район. Ближче до центральних кварталів — історичні поселення Солом'янка, Залізнична колонія, Шулявка; до них прилучаються колишні селища та хутори Караваєві Дачі, Грушки, Відрадний, Чоколівка, Батиєва Гора, Кучмин Яр, Олександрівська Слобідка, Совки, Жуляни. За радянської доби на нинішньому терені району було створено селище Монтажник, збудовані житлові масиви Першотравневий, Відрадний, Залізничний, а у пострадянські роки — так зване "Турецьке містечко".

Слід зазначити, що до міської межі ці землі потрапили порівняно недавно. За стародавньої доби Київ займав лише невелику частину своєї нинішньої території. Укріплене місто височіло на Старокиївській горі, біля її підніжжя лежав торговельно-ремісничий посад — Поділ, окреме містечко складав Печерський монастир із прилеглими поселеннями та урочищами... Всі інші місцевості являли собою невеликі хутори чи села, ліси та гаї, господарчі землі або пустища. Втім, уже тоді терени сьогоднішнього Солом'янського району відігравали значну роль для життєдіяльності Києва. Не дивно, що сліди людської присутності у цій місцині ведуть до праісторичних часів.

Коли йдеться про найдавніші київські старожитності, найчастіше згадують знамениту Кирилівську стоянку епохи верхнього палеоліту (приблизно 15—20 тисяч років тому), коли наші пращури ще полювали на мамонтів. Її залишки виявили на Подолі. Проте достеменно відомо, що сліди іншої людської стоянки тих самих часів було знайдено в урочищі Протасів Яр, біля підніжжя Батиєвої Гори. Їх бачили під час прокладання тут залізниці. Знаряддя праці, які збереглися від кам'яного віку, знаходили також і на Караваєвих Дачах.

Люди продовжували обживати цю територію й у наступні епохи. Так у районі Совок були тимчасові стійбища мисливців доби неоліту. На Солом'янці виявили археологічні матеріали трипільської культури. На Чоколівці та на Батиєвій Горі досліджено так звані зарубинецькі могильники ранніх слов'ян початку нової ери. Отже, вчені мали підстави стверджувати, що виникненню приблизно півтора тисячоліття тому міста Києва передував цілий "кущ" більш ранніх поселень, зокрема і на місці Солом'янського району.

Літописний переказ про заснування нашого міста розповідає про його фундаторів — полянського князя Кия, його братів Щека й Хорива та сестри Либеді. Саме з іменем останньої традиційно пов'язують назву річки Либідь — правої притоки Дніпра, найбільш відомої з малих річок Києва. Вона бере початок зокрема від джерел у парку "Відрадний", де нині встановлено пам'ятний знак. За часів Київської Русі Либідь з її заболоченими берегами відігравала для міста роль природного захисного кордону з боку "поля", прикриваючи південно-західні околиці від раптових ворожих нападів. У статті літопису за 1136 рік згадано про перестрілку між київськими та половецькими лучниками через Либідь, а 1146-го тут відбулося серйозне військове зіткнення, коли князь Ізяслав Мстиславович виступив проти великого князя київського Ігоря Ольговича та відібрав у нього престол. Описуючи цю подію, літописець принагідно згадав "Надове озеро" та вал біля нього — нині вважають, що йдеться про місце неподалік від Либеді, в районі залізниці та вулиці Уманської. Коло цього валу та розташованого поблизу "Шелвова борка" (теперішня Шулявка) стояли полки Ізяслава...

Уздовж течії Либеді археологічні дослідження відкрили залишки кількох поселень X — початку XIII століття. Є підстави вважати, що це були своєрідні дозорні пункти, місця розташування невеликих гарнізонів, котрі першими зустрічали ворогів. Одне з таких поселень із залишками житла, глинобитною піччю та значною кількістю кераміки виявили під час будівельних робіт у районі залізничної станції "Караваєві Дачі".

На жаль, жодні дозори не в змозі були зупинити грізну хвилю монголо-татарської навали, що докотилася до Києва у 1240 році. Відлуння цієї події вбачають у назві Батиєвої Гори — за легендою, на цьому узвишші стояло шатро хана Батия, котрий нібито милувався звідси золотими куполами міста, загарбаного його військом після тривалої облоги.

За литовсько-польського панування та під владою російських царів місцевість уздовж Либеді перетворилася на своєрідну житницю Києва — тут стояла низка водяних млинів. Чимало з них належало Софії Київській, Михайлівському Золотоверхому та іншим монастирям. На докладному плані міста, складеному 1695 року під керівництвом полковника Івана Ушакова, ці млини та переправи-броди через Либідь становили основні орієнтири місцини.

Тим часом губернське місто Київ переважно залишалося у давніх межах. Тільки у першій половині XIX сторіччя його територія "вихлюпнулась за лінію старих валів — і знову зупинилася на рубежі Либеді. Щоправда, поодинокі кроки через річку усе ж були зроблені, і найпомітніший з них — зведення у середині позаминулого століття будівлі Кадетського корпусу (нині Міністерство оборони). Подальше поширення міста у цьому напрямку стало справою наступних десятиліть.

Коли у 1860-х роках до міста на Дніпрі прийшла залізниця, найзручнішою для розташування колій, насипів та "смуги відчуження" визнали трасу уздовж Либеді. Було споруджено значний комплекс вокзалу та залізничних майстерень, пізніше — станцію "Київ-Товарний". Це надало нового імпульсу життєдіяльності прилеглих селищ — Шулявки, Солом'янки, Жулян. Поблизу залізниці та магістрального Брест-Литовського шосе (нині проспект Перемоги) зростали нові промислові підприємства, найвідоміше з них — колишній завод Гретера і Криванека ("Більшовик"). Робітники, шукаючи дешевого житла, знаходили вихід в облаштуванні спеціальних робітничих селищ. Так на початку XX століття утворилися Караваєві Дачі та Чоколівка.

Важливість і складність залізничної справи зумовила сплеск науково-технічної думки. Південно-Західна залізниця стала кузнею талановитих винахідників, дослідників шляхової справи. Гостру потребу в інженерних кадрах відчували й капіталісти-промисловці, головним чином — власники численних цукрових заводів Київщини. Вирішенням цієї проблеми стало заснування на Шулявці Київського політехнічного інституту. Він швидко перетворився на невичерпне джерело фахівців для всієї країни.

За радянської доби приземкуваті. оселі робітників поступилися повноцінним міським кварталам. Сюди прийшла багатоповерхова забудова, — були розплановані значні житлові масиви.

Поруч із ними постали корпуси навчальних закладів, значних наукових та медичних установ. Колишні гаї та пустища перетворилися на впорядковані парки. Гості міста прибували сюди через південно-західні "ворота" не лише залізницею, але й повітрям — завдяки аеропорту "Жуляни". У часи важких випробувань ця місцевість, як у давнину, зупиняла ворожі війська — про це свідчить історія героїчної оборони Києва від гітлерівців 1941 року...

Непросто нині у ландшафті Солом’янки чи Батиєвої Гори роздивитися старожитності серед численних новобудов, та й річку Либідь давно сховали у бетонний колектор. Проте біографія Солом'янського району є невід'ємною, вельми важливою частиною історії та сьогодення столиці України. А позитивні традиції, які складалися упродовж століть, живуть у думках та справах сучасних солом'янців.

Історія народження Солом'янського району

Солом'янський район у своїх сучасних межах з'явився на планах столиці України в нинішньому столітті. Його територію частково підпорядковано міському районуванню Києва порівняно недавно. Проте за неповні півтора століття в адміністративному статусі теренів району відбулося чимало цікавих і різноманітних метаморфоз.

Як відомо, перші спроби запровадити у Києві територіальний поділ були здійснені в інтересах поліції. Ще у XVIII сторіччі місто поділили на поліцейські частини (або дільниці), а частини — на квартали. У середині позаминулого століття було шість таких частин: Двірцева, Либідська, Печерська, Плоска, Подільська, Старокиївська. А невдовзі Київ у своєму невпинному розвитку подолав рубіж Либеді. У 1879 році до його складу включили низку передмість — зокрема Шулявку і Солом'янку. Як наслідок, того ж року поліцейський поділ було уточнено, і місто отримало ще дві дільниці — Лук'янівську та Бульварну. Саме до Бульварної частини (найменованої від Бібіковського бульвару — сучасного бульвару Тараса Шевченка) віднесли недавню приміську слобідку Солом'янку, а також Залізничну колонію, Кадетський корпус, Кадетський Гай і так звану "нижню Шулявку" (з південного боку від Брест-Литовського шосе). До міської межі увійшло також поселення у Протасовому Яру, яке приєднали до сусідньої Либідської частини.

Ця схема районування існувала до початку XX сторіччя. А надалі відбулися події, пов'язані з прагненням мешканців Солом'янки до "самовизначення". У 1901—1910 роках Солом'янка з прилеглими до неї Кучминим і Протасовим Ярами та Батиєвою Горою була відокремленою від міста, згодом ці території знову включили до міської мережі, однак незалежно від Бульварної частини. На Солом'янці був свій поліцейський пристав. Фактично з 1910 року тут у зародковому стані вже були ознаки майбутнього міського району. Діяли навіть певні форми самоврядування: для Солом'янки, Кучмина та Протасова Ярів і Батиєвої Гори утворили незалежну дільницю з виборів до Міської думи. У лютому 1911 року дума сформувала спеціальну комісію "для ближайшего управления и заведывания в хозяйственном отношении" цими передмістями.

Тим часом Шулявка, Залізнична колотя та Кадетський Гай залишалися у складі Бульварної частини (для її керівних структур спорудили спеціальний будинок на вул. Жилянській, 119, біля нинішньої пл. Перемоги; згодом його розібрали під час розбудови заводу «Транссигнал»). На початку XX сторіччя у межах цієї ж поліцейської дільниці утворилося селище Караваєві Дачі.

Бурхливі події революції та визвольних змагань супроводжувалися кількома спробами реформувати адміністративний поділ Києва, визнаного столицею України. Зокрема у серпні 1918 року, за доби незалежної Української держави гетьмана Павла Скоропадського, було запроваджено Київське градоначальство, поділене на 17 районів.

Міст через Либідь біля станції «Київ-Товарний».

З літографії початку XX ст.

При цьому левова частка міських територій, що належать нині Солом'янському району, увійшла до складу тогочасних Шулявського та Солом'янського районів. Перший увібрав у себе Шулявку, Кадетський Гай, Караваєві Дачі; другий — Солом'янку, Кучмин та Протасів Яри, Батиєву Гору, Совки. Щоправда, залізнична станція «Київ-Пасажирський» із Залізничною колонією належала до Бульварного району, а станція «Київ-Товарний» — до Новостроєнського.

Проте після того, як у червні 1920 року в Києві закріпилася радянська влада, кількість районів значно скоротили через розруху і брак коштів на утримання розгалуженого апарату. їх залишили тільки п'ять, не рахуючи лівобережної Слобідки. Назви нових районів походили від найменувань великих робітничих місцевостей, що входили до їх складу: Деміївський, Печерський, Подільський, Солом'янський та Шулявський. Як бачимо, Солом'янка і Шулявка знову посіли помітне місце на карті Києва. їх межі поширювалися значно далі теперішнього Солом'янського району: Шулявський район включав Святошин, Лук'янівку, Сирець, а Солом'янський доходив до Прорізної вулиці, до Ярославового Валу та до Львівської площі.

У 1921 році були організовані районні органи влади, відбулося обрання райрад та їх виконавчих органів — райвиконкомів. До нового районування пристосували діяльність міліції та більшовицьких партійних органів. Але ця система існувала дуже недовго. З огляду на зниження адміністративного статусу Києва (він став губернським, а згодом окружним містом; столицею радянської України до 1934 року був Харків), активність громадського та господарчого життя зменшилася, і у липні 1922 року райради та райвиконкоми скасували. Вирішення місцевих справ переклали на міську раду.

Проте органи міліції зберегли свої районні структури. Кількість міліцейських районів навіть збільшилася, сягнувши 10, а згодом і 12.

Серед них були райони Шулявський (райвідділ міліції містився у колишньому будинку Лук'янівської поліцейської дільниці на вул. Артема, 91) та Солом'янський (райвідділ на вул. Мстиславській, нині Миколи Островського). Партійний комітет Солом'янського району розмістили на бульварі Тараса Шевченка, 36, Шулявського району — у будинку біля рогу сучасних проспекту Перемоги та вул. Галі Тимофєєвої (не зберігся).

Власне, міські адміністративні райони на той час використовували переважно для більш зручного обліку будинків, координації діяльності комунальних служб тощо. їх межі та назви неодноразово змінювалися. Так Солом'янський район деякий час був Січневим (у пам'ять про Січневе повстання більшовиків проти Центральної Ради 1918 року); Шулявський район називали також Галицьким і Раковським (на честь радянського та міжнародного комуністичного діяча Християна Раковського, одного з керівників більшовицької України). Зрештою, його перейменували на Жовтневий. Окремі місцевості час від часу підпорядковували то одному, то іншому району. На початку 1930-х років у Правобережній частині Києва залишилося 4 райони: Ленінський, Петрівський (так деякий час іменували Поділ на честь "всеукраїнського старости" Григорія Петровського), Сталінський і Жовтневий. Між двома останніми було розподілено територію сучасного Солом'янського району.

Між тим, подолавши наслідки руйнації, місто почало стрімко розбудовуватися. Великі промислові підприємства, що споруджувалися на околицях, докорінно змінили їх вигляд. Населення міста неухильно зростало, з'являлися нові заклади освіти, культури, побуту, активно розвивалися транспортні та комунальні мережі. Визначною віхою в історії міста стало повернення Києву в 1934 році статусу столиці республіки.

Відтак виникла нагальна потреба у відновленні районного самоврядування, і 1934 року були знову створені райради. Проте їх кількість виявилася недостатньою, а межі районів — такими, що не відповідали природному рельєфу та економічній ситуації. Постало питання про радикальну реформу адміністративного районування Києва, яка б оптимізувала управління містом. Відповідно до постанови Центрального Виконавчого Комітету УРСР від 4 квітня 1937 року Київ складався з 8 районів: Ленінського, Сталінського, Молотовського, Кагановичського, Кіровського, Жовтневого, Петрівського та єдиного з усіх лівобережного — Дарницького.

До складу Сталінського району серед інших місцевостей включили привокзальну частину міста, Залізничну колонію, Солом'янку, Кадетський Гай, Чоколівку. До Кагановичського, який носив ім'я одного з найбільш одіозних поплічників Сталіна, — Совки. До Жовтневого — Шулявку, Караваєві Дачі, хутір Відрадний.

Однак через рік було визнано за краще відкоригувати цей розподіл. 9 квітня 1938 року ЦБК УРСР ухвалив утворити дев'ятий район столиці республіки — Залізничний. Його було сформовано насамперед за рахунок розукрупнення Сталінського району. При цьому Залізничний район увібрав до своїх меж низку місцевостей уздовж залізниці — кілька кварталів понад Либіддю аж до вулиці Саксаганського, Залізничну колонію, Солом'янку, Чоколівку, нещодавно сформоване Першотравневе селище, Батиєву Гору, Протасів Яр. Від Кагановичського району до його складу перейшло селище Совки.

Відтоді територія нинішнього Солом'янського району припадала на Залізничний і Жовтневий райони. Невдовзі після адміністративної реформи відновили свою діяльність райвиконкоми. Виконком Залізничного району у передвоєнні роки містився по вулиці Комінтерну, 25; Жовтневий райвиконком — на парному боці Брест-Литовського шосе (тепер проспект Перемоги; приміщення не збереглося).

Після трагічних воєнних випробувань, звільнення від гітлерівської окупації та відновлення Києва з руїн місто продовжувало свій мирний розвиток. У перші повоєнні десятиліття на його теренах залишалися ті ж дев'ять районів. Щоправда, багато з них змінили назви. Приміром, Петрівський район ще до війни знову став Подільським; повернули історичне найменування — Печерський — колишньому Кіровському районові. Після засудження на XX з'їзді КПРС культу особи Сталіна і зняття з високих постів його колишніх сатрапів Сталінський район став Радянським, Кагановичський — Московським, а Молотовський — Шевченківським.

Площа Жовтневого району на цей час становила 7100 га, Залізничного — понад 2000 га. Залізничний райвиконком перебував на вулиці Саксаганського, 97, Жовтневий — по Брест-Литовському шосе, 30. У 1950-х роках були зведені спеціальні будівлі для партійних райкомів: Жовтневий — на вул Політехнічній, 4 (нині Інститут митної справи), Залізничний — на Повітрофлотському проспекті, 27 (тепер посольство Російської Федерації).

Надалі будівництво у Києві набуло вражаючого масштабу. Оновлювалася мережа вулиць, на околицях поставали величезні житлові масиви. Такі перетворення призвели до чергових змін у міському районуванні, до збільшення загальної кількості районів, яких у 1988 році стало вже 14. Унаслідок цих змін площу Жовтневого району було істотно скорочено: у 1965—1969 роках чимало його кварталів біля Брест-Литовського проспекту відійшло до Радянського району, а у квітні 1973-го всю західну частину району відокремили, створивши новий Ленінградський район.

За станом на 1984 рік Залізничний район мав площу 2366 га і населення майже 200 тис. мешканців, Жовтневий район — відповідно 1210 га і понад 160 тис. мешканців. Залізничний райвиконком у цей період діяв по Повітрофлотському проспекту, 40; Жовтневий — по проспекту Перемоги, 35. Ще одна важлива зміна сталася у 1988 році: колишнє селище Жуляни, що межувало із Залізничним районом, було включене до складу Києва.

За доби незалежної України адміністративне районування міста знову зазнало реформи.

Згідно з рішенням Київради від 30 січня 2001р. №162/1139 "Про адміністративно-територіальний устрій міста Києва" у столиці зосталося 10 районів, і серед них — Солом'янський. Його територія майже цілком охопила колишні Залізничний та Жовтневий райони (за винятком кварталів на лівому березі Либеді, приєднаних до Голосіївського району).

Солом'янська районна в місті Києві державна адміністрація

Таким чином, у сучасних межах Солом'янський район об'єднав потужний науковий, культурний і виробничий потенціал двох важливих столичних районів.

Виконавчому органу місцевої влади — Солом'янській районній державній адміністрації — спершу залишилося "у спадок" приміщення колишнього Залізничного райвиконкому на Повітрофлотському проспекті. Але з 2006 року керівництво району міститься у новій будівлі на Севастопольській площі, де на площі 14 тис. кв. м створено максимальні зручності для тих, хто тут працює, і для мешканців району, котрі щодня приходять сюди для вирішення своїх нагальних питань.

Територія Солом'янсъкого району увібрала в себе різноманітні місцевості. Про деякі з них ми знаходимо згадки на сторінках давніх літописів, інші були сучасниками бурхливого капіталістичного розвитку міста. Чимало кварталів сформувалося в ході масового радянського та пострадянського житлового будівництва. При цьому будь-яка зі складових частин району має характерні архітектурні та ландшафтні прикмети, а історія місцевостей наповнена цікавими свідоцтвами про видатні події, спогадами про яскраві особистості, котрі жили й працювали тут.

Солом'янка

Походження назви місцевості Солом'янка історики одностайно ведуть від солом'яних стріх невеличких будівель, що почали з'являтися тут ще у середині XIX сторіччя. Тривалий час територія Солом! янки лишалася майже незаселеною і належала до заміських казенних земель. Проте у 1857—1858 роках київська влада домовилася з урядом про "безпереоброчне" (себто безстрокове ) користування значною частиною тих теренів у вигляді компенсації за міські землі, що відійшли під Печерську фортецю.

Відтак на планах офіційно з'явилася "слобідка Солом'янка" — попервах невеличке поселення понад Кучминим Яром, де жили якісь 200—300 мешканців. Але Солом'янка тісно сполучалася з Києвом і швидко розросталася. За станом на 1874 рік, згідно із загальноміським переписом, на Солом'янці разом із Протасовим Яром проживало 3910 осіб. Серед них грамотними вважали себе 779 чоловіків та 197 жінок. Тут було 379 житлових будинків, у тому числі 76 землянок і мазанок, з них 74 справді вкриті соломою. І лише одна кам'яниця на всю Солом'янку!

Щоправда, у подальші десятиліття в цій місцевості з'являлося все більше цегляних будівель у один-два поверхи — переважно на центральній вулиці Солом'янки (у різний час мала назву Велика, Ігнатіївська, Графа Ігнатьєва, нині вулиця Урицького). Паралельно проходила вулиця Нова, яку ще називали Мстиславською (зараз — Миколи Островського). З протилежного боку, понад Кучминим Яром, йшла інша вулиця, від траси якої свого часу відвели одну з приток Либеді. Цю вулицю називали Мокрою (частина її входить до сучасної вулиці Кудряшова).

Коли вздовж течії Либеді пролягла лінія залізниці, Солом'янка "роздвоїлася". Основну її частину стали називати Верхньою Солом'янкою. А невеликий клаптик території між коліями та Либеддю (де зараз проходить вулиця Вокзальна) позначали на планах як Нижню Солом'янку. Близькість станції Київ-Пасажирський істотно вплинула на соціальний стан Солом'янки. Відтоді щодо неї зазначали, що "вона заселена, головним чином, залізничними службовцями, майстеровими і фабричним людом".

Особливу сторінку історії Солом'янки склала боротьба частини населення цієї місцевості "за самовизначення , яка навіть привела на деяким час до утворення окремого населеного пункту. Власне, за привід до цієї боротьби послужила інертна політика Київської міської думи. "Батьки міста" доволі байдуже ставилися до нагальних потреб солом'янців. За станом свого благоустрою ця територія посідала одне з останніх місць.

Вулиці були брудні й занедбані, під час дощів перетворювалися на суцільну багнюку. Сюди не доходили мережі водогону та електричного освітлення; тут не було стаціонарних медичних закладів (окрім лікарні залізничників); уся "освітня система" зводилася до церковнопарафіяльної школи. Будівництво порівняно невеликого храму Солом'янки, що велося міським та благодійним коштом, тягнулося чотири роки... Між тим з місцевих обивателів справно стягали всі належні платежі до міської каси.

Як ми вже згадували, мешканці Солом'янки (разом із прилеглими місцевостями Протасів Яр, Кучмин Яр, Батиєва Гора), зрештою, збудили клопотання перед урядом щодо відокремлення від міста. У січні 1901 року Сенат задовольнив це прохання, а наприкінці наступного року Солом'янка отримала статус сільського поселення у межах Хотівської волості Київської губернії. Важливою перевагою, що її відтоді здобули солом'янці, стала можливість приватизувати свої земельні ділянки. Адже раніше мешканці виступали лише як орендарі землі, якою користувалося місто. У 1905 році садиби Солом'янки було офіційно викуплено у приватну власність.

Домігшись цієї промміжної перемоги, солом'янці замахнулися на більше. Ще 1903 року на зборах мешканців пролунала пропозиція створити на базі Солом'янки та су масних околиць нове місто. Аля нього придумали назву Олександрія — на честь імператриці Олександри Федорівни, дружини Миколи II. 1906-го місцеві домовласники заснували своє Товариство на чолі з активним борцем за "незалежність Солом'янки" Іваном Пироженком. Воно заходилося самостійно вирішувати усі проблеми. Було досягнуто певних зрушень: зокрема вдалося замостити центральну вулицю. Ще більш ефектними виявилися обіцянки.

Серед планів Товариства домовласників значилося проведення сюди до 1908 року трамвая, вирішення питань щодо водопостачання та освітлення, будівництво пожежні, замощення геть усіх вулиць. Мешканців запевняли, що за якихось 15 копійок або навіть безкоштовно вони отримуватимуть медичну консультацію з будь-якого питання...

На хвилі цих спокусливих сподівань обивателі Солом'янки дружно виступили за створення "міста Олександрія". Треба сказати, що на певному етапі ця ідея була схвально зустрінута урядовими структурами. У 1909 році Міністерство внутрішніх справ дало принципову згоду на утворення нового міста. До його складу мали увійти не лише обидві Солом'янки з ярами та Батиєвою Горою, а ще й Кадетський корпус із Кадетським Гаєм, територія Бактеріологічного інституту, а також чималий шматок вільних казенних земель, якими досі корисчиновники дійшли висновку про небажаність нового сепаратного міста. У цьому їх переконали, до речі, звернення представників Батиєвої Гори, Протасового Яру, Кадетського корпусу, які дружно висловилися за приєднання до Києва.

Зрештою, було досягнуто компромісу. У червні 1910 року імператор затвердив урядову ухвалу "Про приєднання до м. Києва суміжних з ним селищ Верхньої та Нижньої Солом'янки, Кучмина і Протасова Ярів та Батиєвої Гори". В цій ухвалі було обумовлено, що при міському самоврядуванні діятиме спеціальна комісія для розгляду проблем приєднаних місцевостей, що мешканці селищ матимуть своїх представників у міській думі й що протягом 25 років усі платежі солом'янців до міського бюджету будуть майже виключно спрямовані на благоустрій Солом'янки.

Комісію справді було скликано (у лютому 1910 року), і упродовж лише першого року свого існування вона розглянула понад 200 питань. Зокрема вдалося отримати від міста чималу суму на подальше замощення, бо вигляд більшості вулиць був мало не катастрофічним. У скарзі мешканців на стан вулички Бобровської (частина сучасної Кавказької) говорилося: "Ця вулиця, що є єдиним виходом для кількох кварталів, навіть у нинішній літній час порізана ярами та є цілком непроїжджою, а в інший час буквально закрита не лише для руху екіпажів, але навіть для проходу пішки. Ми, як і інші обивателі нашої місцевості, щохвилини ризикуємо залишитися голими й без шматка хліба, оскільки при виникненні пожежі жодна пожежня туди не може дістатися". Утворилося Києво-Солом'янське пожежне товариство, яке організовувало боротьбу з вогнем. У 1914 році було споруджене нове міське училище. Комісія дбала і про економічні інтереси місцевого населення. Приміром, у лютому 1914-го вона запровадила новий порядок утримання Солом'янського ринку (містився на сучасній площі Петра Кривоноса). Для селян, що привозили продукти власного господарства, було передбачено пільгове користування місцями на ринку, водночас велася сувора боротьба зі спекулянтами-перекупниками.

Про певне поліпшення благоустрою свідчить і створення першого кінотеатру "Електро-біограф" (потім отримав назву "Фантазія"): його влаштував підприємець Григорій Нікулін 1910 року. Спершу він містився у невеликій дерев'яній будівлі на вулиці Графа Ігнатьєва, 54, згодом перейшов до цегляної триповерхової новобудови на тій самій вулиці, №38. Власник закладу отримав також дозвіл на проведення спектаклів і танцювальних вечорів. У радянські роки цей кінотеатр діяв під назвою "Іскра" (не зберігся).

Щоправда, далеко не всі сподівання солом'янців було вирішено одразу. Приміром, освітлення вулиць тривалий час обмежувалося слабкими гасовими ліхтарями. Трамвайне сполучення до революції практично не було налагоджено: гілка з боку Караваєвської вулиці (Льва Толстого) доходила лише до Нижньої Солом'янки. Вздовж нинішньої вулиці Урицького трамваї рушили тільки 1924 року, щоб уже у наш час поступитися місцем тролейбусам.

Зі спогадів місцевого старожила Миколи Жеребецького ми дізнаємося про певні риси побуту старої Солом'янки: "З наступом темряви на новій вулиці починався "променад". Вулиця оживала. Пісні, сміх, жарти заповнювали вулицю до опівночі. Збиралася молодь, знайомилися, залицялися й навіть одружувалися, оскільки церква поряд... У тиші й спокої проходило життя на головних вулицях. Чого не скажеш про Мокру вулицю. З трактирів під назвами "Собачник", "Ригалівка", "Університет" нерідко лунала лайка, шум бійки, брязкіт скла тощо. Перші дві назви трактирам дали за бруд і сморід у них, а третьому — за колір стін "під університет". Але за чистотою він не відрізнявся від перших двох".

Події революційної доби значною мірою вплинули на життя солом'янців: адже вокзал та Головні залізничні майстерні опинилися в епіцентрі класових боїв. Відтоді залізничники відігравали пріоритетну роль в усіх питаннях цієї місцевості: економічних, соціальних, культурних. Доручали їм і охорону громадського порядку. Якийсь час тутешні кримінальні елементи настільки знахабніли, що буквально тероризували мешканців. Але працівники Головних майстерень організували бойову дружину, і вона ліквідувала банду злочинців. На початку 1920-х років мешканцем Солом'янки, як відомо, був майбутній письменник Микола Островський: він наймав кут у будинку №5 по тій вулиці, що сьогодні носить його ім'я.

Чималих змін зазнала Солом'янка у 1930-і роки: з'явилися нові житлові будинки, освітні заклади, клініки, пожежня. Ще разючіші перетворення відбулися тут у повоєнні роки. Колишні низенькі будинки майже цілком зникли, їхнє місце на асфальтованих вулицях зайняли багатоповерхові споруди з усіма комунальними зручностями. Так по вулиці Урицького до 1970 року було забудовано непарний бік (архітектор Микола Скибицький та ін.), при цьому розміщення будівель та організацію дворів, скверів, алей здійснено з урахуванням усіх нерівностей місцевого рельєфу. Наприкінці 1970-х — на початку 1980-х років зведено низку 16-поверхових житлових будівель уздовж парного боку цієї ж вулиці (архітектор Галина Добровольська та ін.). На Солом'янській площі та на прилеглих вулицях, поруч із виразними будинками початку 1950-х років, збудовано величезні осклені паралелепіпеди корпусів проектних інститутів (1960-і рр.).

Останніми роками розбудова Солом'янки триває. Споруджено новий сучасний громадсько-розважальний комплекс на початку вулиці Урицького, великі житлові будівлі по вулиці Стадіонній, завершено "довгобуд" Апеляційного суду; нині зводяться висотні житлово-офісні комплекси по Солом'янській вулиці.

Солом'яні стріхи, звичайно, давно залишилися в минулому. Проте історичний топонім "Солом'янка" виявився вельми живучим: він проглядається у назвах Солом'янської вулиці та площі, Солом'янського кладовища, Солом'янської лазні, а в нинішній час упевнено закріпився в найменуванні Солом'янського району.

«Солом'янський район міста Києва: вчора, сьогодні, завтра», м.Київ, 2010

Автор тексту: М.Б. Кальницький

Она охватывает всю совокупность проективных форм самоопределения индивидов и коллективов различного характера и масштаба. Специфика этой сферы (и сложности ее изучения) связаны с тем обстоятельством, что относящиеся к ней феномены выходят за рамки современности того или иного лица или общности и в этом смысле не содержат прямых императивов к действию, результаты которого обычно и фиксируются в тех или иных формах культурной записи как собственно «история», «исторический факт». Составляющие область воображаемого и сохраняющие в отношении «настоящего» ту или иную модальную (временную) дистанцию регионы памяти и воображения представляется адекватным трактовать как относительно самодостаточные данности, видя в них своего рода границы смыслового мира личности или общности. В отсылке к этим «пределам» конституируется идентичность субъектов и коллективов различной природы. В этом смысле сфера воображаемого «отвечает» не за ход или результаты деятельности, понимаемой обычно по образцу целевого действия расчетного типа, а за «образ действия» – замкнутую структурную целостность системы его субъектов: она содержит общие символические модели действия как формы личности в ее связи с другими, отложившиеся в культурных традициях и отшлифованные сознательной работой поколений матрицы субъективности в ее социальном существовании.

Одним из способов фиксации работы и плодов воображения, своего рода лабораторией воображаемого является литература.

Формы воображаемого общества, воплощенные в советской фантастической прозе полутора пореволюционных десятилетий, вызывают заметный интерес исследователей у нас в стране и за рубежом. В СССР этому периоду развития научной фантастики посвящен ряд содержательных работ231. В Европе и США изданы библиографические указатели и обзоры, статьи об отдельных авторах и проблемах, книги аналитического и обобщающего характера. Пристальное внимание советской фантастике 1920-х – начала 1930-х гг. уделяют авторы обзорных работ по истории мировой научной фантастки232. Опубликован также целый ряд специальных монографий о советской научной фантастике, в которых подробно анализируются утопические и антиутопические мотивы в книгах 20-х – начала 30-х гг. Авторы их исходят из различных методологических посылок и рассматривают разные аспекты изучаемого объекта. Так, немецкий социолог Б. Рюлькоттер233 исследует советскую фантастику с позиций социологии знания, опираясь на работы К. Маннгейма и Г. Крисмански. Другой немецкий исследователь, Г. Бюхнер, исходит в своем анализе из трактовки утопии как динамической и критической сипы развития, разработанной Э. Блохом и Л. Колаковским234. Известный немецкий литературовед Ю. Штредтер, опираясь на бахтинскую концепцию полифонического романа, исследует языковые формы самовыражения и взаимодействия героев, обусловливающие жанровые вариации и трансформации романного жанра у Замятина и Платонова235. Американец М. Роуз рассматривает жанровую парадигму научной фантастики как воплощение центрального конфликта – человеческого в столкновении с нечеловеческим, вынесенного в иное пространство и время и метафоризированного в образах машины или чудовища236. Испанский ученый X. Феррерас кладет в основу своего исследования жанра научной фантастики (в том числе и в СССР) социологию романа, разработанную Г. Лукачем и Л. Гольдманом237. Как форма социальной критики, осуществляемой путем демонстрации моделей альтернативного общественного устройства, выступает научная фантастика и в книге Л. Геллера238.

Подобный интерес исследователей к советской научной фантастике понятен: «…утопия, реализуемая греза, всегда обращенная к открытым горизонтам человеческих возможностей, – <…> базовая философская и литературная традиция социализма»239.

Научная фантастика (НФ) как «прикладная форма утопического метода», по выражению видного западногерманского исследователя литературных утопий Г. Крисмански240, представляет собой обсуждение – в ходе заданного литературной формой мысленного эксперимента – того или иного желаемого социального устройства, путей и последствий его достижения. Ясно, что НФ – эвристическое упрощение исследуемого мира, ценностное его заострение, приведение к показательному образу. В предельном случае воображаемая действительность ограничивается минимумом различий в отношении той или иной ценностной позиции – дихотомией «положительное—отрицательное», «сторонник—враг», «мы—они» и т.д. Таким образом, НФ есть способ рационализации принципов социального взаимодействия и возникающего на его основе и в его ходе социального порядка. Рационализация эта ведется силами определенных, в той или иной мере специализированных культурных групп, представляя собой средство интеллектуального контроля над ситуацией социального изменения, темпами и направлениями динамики общества.

Эта динамика конкретизируется в процессах социальной дифференциации, которые являются и толчком к утопическому проектированию, социальному зодчеству «планирующего разума», и предметом обсуждения, и формообразующим принципом литературной утопии. Объектом утопического проектирования выступают те сферы жизни общества, которые достигают (или стремятся к) известной автономии от иерархических социальных авторитетов, характеризуясь универсализмом организаций социального субъекта, – наука в научной фантастике, политика в политической утопии, культура в интеллектуальной Нигдейе, скажем, Р. Музиля или Г. Гессе. Эта автономность – конститутивная характеристика утопического мира, отделенного неким временным или пространственным порогом от области привычных связей и отношений и потому могущего выступать условной, модельной действительностью экспериментального образца. Сама подобная автономность (и символизируемые ею сферы политического действия, научной рациональности, технического инструментализма) может оцениваться различными группами (и ориентирующимися на них авторами) по-разному: то как зона идеального порядка в окружающем хаосе, то как инфернальная угроза стройности социального целого, то как безвыходный кошмар чисто функционального существования, упраздняющего чувства, волю и разум индивида.

В зависимости от социальной позиции и культурных традиций группы, выдвигающей тот или иной утопический проект (НФ-образец), рационализацией могут быть преимущественно затронуты собственно смысловые основания социального мира – ценностные структуры конкурирующих групп – либо же нормативные аспекты средств достижения необсуждаемых целей или общепринятых ценностей – инструментальные, технические стороны социальной практики. Так или иначе, смысловая конструкция НФ-образца представляет собой сравнение, сопоставление ценностно-нормативных порядков различных значимых общностей (собственной группы, союзников, оппонентов и т.д.), причем мировоззренческий конфликт и его разрешение вынесены в условную сферу, из которой авторитетно удостоверяется значимость обсуждаемых ценностей, так что нормативное (нынешнее) состояние оказывается в сопоставлении с «иным» – прошлым либо будущим. Показательно, что для групп интересующего нас типа (утопизирующих) этой сферой предельного авторитета является будущее, тогда как для иных это может быть прошлое. Понятно, что речь идет не о месте на хронологической шкале, а о значениях, закрепленных за соответствующими метафорами. Вместе с тем надо подчеркнуть, что «будущее» в НФ представляет собой замкнутый, обозримый и понятный мир, в принципе не отличимый по модальности от прошлого, «ставшего». (Это усугубляется самой формой рассказывания, синхронизирующего время читателя и описания как «вечное настоящее», относительно которого внутрисюжетное время всегда остается в прошедшем; формы дневника, как и вообще субъективных форм повествования, НФ, за исключением определенного типа дистопий, не знает.) И в том, и в другом случае перед нами «музей остановленного времени», будь оно отнесено к условному «прошлому», «будущему» или параллельному времени или пространству.

Метафорой соединения и взаимоперевода различных ценностных порядков (и символизирующих их времен и пространств) является символический предмет – эквивалент «волшебного зеркала» или «камня». Воплощая будущее в настоящем, он выступает символом той центральной ценности, которая обсуждается в НФ, – обобщенного значения власти, господства. Предмет конкуренции, борьбы и достижения, он становится в этом смысле движущей силой сюжета, поскольку через средства овладения им, меру приближения к нему, способы обращения с ним возникает возможность воспроизвести в их предварительной оцененности образы любых значимых других. Кроме того, владение этим «магическим» средством позволяет удерживать и сохранять идентичность обладателя (мотив «чудесного эликсира»). Здесь открывается широкий спектр возможностей символизации неизменности (от чудесного бессмертия до неслабеющей памяти) и скоротечности, неспособности сохранить себя (oт временной эфемерности до подвластности внушению, болезни и т.д.).

Во всех этих случаях наиболее существен характер обсуждаемой идентичности: идет ли речь о суверенном в своих мыслях и поступках индивиде (соответственно, с позитивной или негативной оценкой самого субъективного начала) или же о колективностях того или иного уровня и объема (и соответственно об основаниях их общности и о характере этих оснований – здесь значимы масштаб, тип связи, природа коллективных символов, как «нас», так и «их», в диалектике взаимопереходов). В последнем варианте речь идет уже о заведомо вторичных литературных образцах, в большой мере ориентированных на социализацию групп, только что вступивших в социальную жизнь, в мир современной науки и техники. Это могут быть не только младшие по возрасту, но и новые персонажи на социальной арене, функционально им близкие или находящиеся в аналогичной фазе культурного развития. Об ориентации именно на эти слои и соответствующие функции литературы свидетельствуют принципиальные содержательные характеристики НФ-образца: исключительная сосредоточенность на проблематике господства, преобладание технических средств разрешения ценностных конфликтов, авторитарный характер основных героев, финальное единообразие, знаменующее опору прежде всего на интегративные функции словесности и т.п. На это же указывает и характер коммуникации НФ. Так, в отечественных условиях описываемого периода она сдвинута на исполнительскую культурную периферию и сравнительно редко присутствует в толстых литературно-художественных журналах с направлением (органах основных идеологических групп). Не имеют ее авторы и собственных печатных органов, которые символизировали бы автономию данной сферы. В то же время характер книжных изданий НФ говорит об ориентации на период обращения книги и в этом смысле – на постоянную ротацию образцов, которые чаще всего помечаются символами неиндивидуальности – серийности, подписки и т.д.

Таким образом, открывается возможность аналитического описания состава и функций НФ через соединение таких характеристик, как: а) преобладающие ценности; б) типы конфликта и средства его разрешения; в) характер поэтики (ее элементы и способы их синтезирования); г) адресация, характер издания. Эти черты предлагается связывать со специфическим положением группы, выдвигающей данный образец в качестве символа самоопределения.

II

В первой половине 1920-х гг. фантастика завоевывает прочные позиции в советской литературе, в том числе и в «авангардном» ее слое, и в слое «престижных», «популярных» писателей. Можно согласиться с Л. Геллером, подчеркивающим, что «утопия и антиутопия сопровождают почти всю советскую литературу с самого ее начала»241.

В этот период появляется довольно много, условно говоря, философской фантастики. Группа написанных в этом жанре произведений чрезвычайно разнообразна. В нее входят произведения, созданные в традициях немецкого (Э.Т.А. Гофман) и отечественного (Н.В. Гоголь, В.Ф. Одоевский) романтизма (повести и рассказы В. Каверина, Л. Лунца, А. Чаянова), а также абсурдистские гротески (стихи, пьесы, прозаические миниатюры) обэриутов (Д. Хармс, А.И. Введенский). Названные произведения в высокой степени литературны, в печать они попадали редко (альманахи «Серапионовых братьев», авторские издания Чаянова), но авангардным культурным группам были широко известны по выступлениям авторов на вечерах и встречах, по чтениям в домашних аудиториях (кружки и салоны), а также по распространявшимся рукописным и машинописным копиям.

Вторая, значительно менее разнородная группа фантастических книг того времени – политическая фантастика, фантастико-сатирические памфлеты, живописующие (на материале Западной Европы) внутреннее разложение и крах капиталистического мира («Трест Д.Е.» (1923) И. Эренбурга; «Крушение республики Итль» (1925) Б. Лавренева; «Господин Антихрист» (1926) и «Аппетит Микробов» (1927) А.В. Шишко; «Город пробуждается» (1927) А. Луначарской; «Четверги мистера Дройда» (1929) Н.А. Борисова и др.). Все эти книги выходили в солидных литературных издательствах (как правило, частных или кооперативных), рецензировались в толстых журналах и составляли умственную пищу «образованного», «культурного», «интеллигентного» читателя.

Во многом были близки к этой группе по своей проблематике научно-фантастические романы одного из наиболее признанных писателей – А. Толстого, опубликованные в самом авторитетном советском литературном журнале «Красная новь» («Аэлита» в 1922—1923 гг., «Гиперболоид инженера Гарина» в 1925—1926 гг.).

Еще одну, довольно многочисленную группу фантастических книг 20-х гг. можно назвать «коммерческой научной фантастикой». Они издавались в частных издательствах (особенно интенсивно – в издательстве «Пучина»), представляли собой главным образом экзотико-приключенческие книги и адресовались средним читательским слоям с дореволюционным культурным опытом (служащие, нэпманы, домохозяйки). Здесь преобладали переводные романы (Г. Жулавский, Л.Г. Десбери, А. де Ле Фор и Ж. Графиньи, А. Сель и многие другие). Нередко для улучшения сбыта своих книг и отечественные авторы «прятались» за звучным иностранным псевдонимом – Ренэ Каду («Атлантида под водой» (1927) О. Савича и В. Пиотровского), Рис Уилки Ли («Блеф» (1928) Б.В. Липатова), Жорж Деларм («Дважды два – пять» (1925) Ю. Слезкина) и др. По содержанию отечественные книги этого типа представляли собой обычно компромисс, сочетая экзотизм и приключенческую фабулу зарубежных книг с идеологической критикой западного общества242.

Однако во второй половине 20-х гг. появляется другой тип фантастических произведений, ориентированный на иную аудиторию. Они написаны, как правило, в жанре научно-фантастического детектива. В эти годы ряд известных писателей обратились к научной фантастике, создав поджанр «красного Пинкертона»243. В подобных произведениях обычно изображались приключения за рубежом, связанные с оказанием помощи мировому революционному движению244.

Фантастический элемент нередко заключался в новом оружии, обладающем взрывным действием245. Печатались они молодежными издательствами («Молодая гвардия»), либо в молодежных сериях («Библиотека молодежи» Госиздата), либо на страницах молодежных журналов («Всемирный следопыт», «Вокруг света», «Мир приключений», «Борьба миров» и др.). В середине 20-х гг. была сделана попытка реанимировать жанр «романа в выпусках» («Иприт» Вс. Иванова и В. Шкловского, «Вулкан в кармане» Б. Липатова и И. Келлера), однако, несмотря на успех «Месс-Менда» М. Шагинян, в целом это предприятие успеха не имело. Зато широкую популярность приобрели технические утопии, запечатлевшие, как отмечает Д. Сувин, «первый порыв революционного энтузиазма, когда индустриализация и современная наука должны были достигнуть утопического господства над судьбой человека»246. Стоит отметить, что НФ печатали также специальные журналы, призванные пропагандировать новые, ставшие чрезвычайно значимыми сферы техники («Жизнь и техника связи», «Авиация и химия»). Этот факт весьма характерен.

Во второй половине 20-х гг. фантастику нередко критиковали за беспочвенность, оторванность от реальной практики социалистического строительства. В этих условиях авторы стали искать легитимации своего существования в социальном и культурном авторитете науки и техники. Создателями НФ нередко выступали представители научно-технической интеллигенции (ученые, инженеры и т.п.), что обязательно отмечалось на титульном листе или в предисловии. Кроме того, издания НФ в эти годы сопровождались предисловиями и комментариями ученых и инженеров, либо сам автор в предисловии и комментариях ссылался на конкретные изобретения и публикации, свидетельствующие об обоснованности его гипотез и предположений. Уже сам список печатных органов и книжных серий показывает, что основным потребителем НФ в эти годы была городская молодежь, главным образом учащиеся старших классов, рабфаковцы и рабочие, частично молодая научно-техническая интеллигенция, инженеры и техники. В то же время следует оговорить, что и в этих слоях читатели фантастики отнюдь не составляли большинства, о чем свидетельствуют тиражи НФ (15—10 тыс. экз.) и журналов (30—50 тыс. экз.).

III

В целом 20-е гг. отмечены ростом интереса к НФ: ежегодно выходит несколько романов и повестей, ряд журналов («Всемирный следопыт», «В мастерской природы», «Вокруг света» в Москве, «Вокруг света» в Ленинграде, «Мир приключений», «Борьба миров») регулярно публикуют отечественную и зарубежную фантастику, к этому жанру обращаются талантливые, получившие известность литераторы (Н. Асеев, М. Булгаков, А. Грин, Е. Замятин, Вс. Иванов, В. Катаев, Б. Лавренев, А. Толстой, М. Шагинян, В. Шкловский, И. Эренбург и др.). Появляются и приобретают популярность авторы, специализирующиеся только на НФ (А. Беляев, В. Гончаров, В. Орловский (Грушвицкий))247.

Подобный интерес к фантастике понятен. В условиях резких социальных трансформаций, разрыва с прошлым и усиленной ориентации на будущее у ряда социальных групп появлялось желание спроецировать на последующие временные периоды тенденции современного развития. «Фантастика, долгое время остававшаяся где-то на отдаленной периферии русской литературы, внезапно оказалась совершенно необходимым литературным жанром»248.

Демонстрируя образцовое общественное устройство, не существующее пока в реальности, НФ давала возможность «очистить» современные тенденции, просмотреть их более отчетливо. Собственно говоря, писателей (и читателей) интересовал не столько прогноз, сколько анализ современной общественной ситуации.

Некоторые современники отчетливо осознавали это обстоятельство. Так, А. Агафонов писал: «Во всяком утопическом и фантастическом романе имеется комбинация следующих трех элементов: 1) реальные отношения современности; 2) пылкая фантазия автора, отталкивающаяся от этих отношений как от отрицательного полюса и конструктирующая им в противовес другие, фантастические, противоположные им и положительные, с точки зрения автора, отношения, и 3) при этом находят свое выражение, невольное или преднамеренное, стремления и идеалы того класса, к которому принадлежит или на точке зрения которого он стоит»249. Поэтому справедливым представляется мнение В. Ревича о том, что научно-фантастические книги того времени «как документы эпохи <…> представляют острый интерес. Ведь в фантастике непосредственно отражаются идеалы, мечты, стремления современников»250.

Подобное понимание НФ позволяет путем анализа соответствующих произведений реконструировать структуру ценностей авторов и поклонников этого жанра. НФ понимается в статье расширительно, в нее включаются не только базирующиеся на естественнонаучных гипотезах произведения, но и социально-прогнозные повести и романы, т.е. все те книги, где говорится о том, что могло бы быть (исходя из представлений времени своего появления). Если вынести за скобки книги неординарные, принадлежащие крупным авторам (А. Чаянов, М. Булгаков, Е. Замятин, А. Платонов и т.п.), и рассматривать основной массив НФ 20-х гг., то бросается в глаза высокая степень его однородности. Подавляющее большинство книг чрезвычайно близки по своему мировоззрению, по рисуемому образу мира, который, можно полагать, объединял и авторов, и читателей НФ. Базовыми чертами этого мировоззрения являются рассмотрение любых социальных процессов через «призму» борьбы классов и «зачарованность» техникой. Для него характерны вера в прогресс человечества и возможность построить идеальное общество; убежденность, что таким обществом может быть только коммунизм; отсутствие интереса к социальному устройству будущего общества; уверенность, что путь к строительству коммунизма заключается в совершенствовании техники. Авторы и читатели НФ верили в возможность и скорую осуществимость в стране и во всем мире совершенного общественного порядка, обеспечивающего всем благосостояние и счастливую жизнь. Современность осознавалась как начало новой эры, исходная точка отсчета, когда все желаемое осуществимо. Это ощущение хорошо передано в стихотворении Н.С. Тихонова «Перекресток утопий» (1918):

Мир строится по новому масштабу.

В крови, в пыли, под пушки и набат

Возводим мы, отталкивая слабых,

Утопий град – заветных мыслей град.

......................................

И впереди мы видим град утопий,

Позор и смерть мы видим позади,

В изверившейся, немощной Европе

Мы – первые строители-вожди.

..................................

Утопия – светило мирозданья,

Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь, —

Иль новый день в невиданном сиянье,

Иль новая невиданная ночь!251

Эта установка находила выражение в различных сферах культуры, и в частности в литературе. Утопична в этом смысле была поэзия пролеткультовцев, «производственная проза» 20-х гг., утопична, как будет показано ниже, и НФ. Однако чистых утопий, содержащих «развернутое описание общественной, прежде всего государственно-политической, и частной жизни воображаемой страны, отвечающей тому или иному идеалу социальной гармонии»252, советская литература 20-х гг. дала немного.

Можно выделить следующие аспекты в НФ 20-х гг.: 1) изображение идеального мира (утопия); 2) изображение «ужасов» капитализма (антиутопия); 3) показ борьбы капитализма и социализма (элементы фантастики). В большинстве книг отражались все названные аспекты, однако упор делался то на первом, то на втором, то на третьем.

Занятость практической реализацией моделей будущего не способствовала возникновению литературных утопий. Поэтому в первые годы советской власти утопических произведений почти не было, публиковались лишь книги, написанные до Октябрьской революции (романы В. Итина «Страна Гонгури», 1922; Н. Комарова «Холодный город», 1917). Только в дальнейшем, когда выяснилось, что строительство нового общества – не такое быстрое и легкое дело, как это казалось вначале, стали появляться научно-фантастические книги с утопическими мотивами. Причиной изображения идеального общества является неудовлетворенность современностью. Дистанцировавшись от нее, авторы обычно переходят к литературной утопии. Более или менее чистыми образцами этого жанра в фантастике 20-х – начала 30-х гг. можно считать лишь несколько книг. В отличие от классических утопий, содержавших явную или скрытую критику современности, эти романы, по сути дела, во многом апологетизируют ее, видя основу идеального общества в советском строе, нуждающемся лишь в некоторых усовершенствованиях и в развитии материально-технической базы. А.Ф. Бритиков справедливо отмечает: «Чем больше претворялось в жизнь учение научного социализма, тем очевиднее делалось, что ценность социальной фантастики перемещается с критики и отрицания зла – к утверждению и обоснованию идеала. Эпоха научного социализма и пролетарской революции обратила утопический роман к действительности как первоисточнику социальной фантазии. Делалось очевидным, что облик будущего должен быть выведен не только из умозрительной теории, но и из практики социалистического строительства». Для этого «фантасты, однако, не располагали в то время ни достаточным жизненным материалом, ни глубоким знанием теории коммунизма, ни соответствующей художественной традицией»253.

Подобная ситуация обусловила редкость появления утопических изображений идеального общества в фантастике 20-х гг., их близость друг другу, схематичность и фрагментарность. Так, книга Я. Окунева «Грядущий мир. Утопический роман» (Л., 1923) во многом является иллюстрацией к популярной марксистской литературе о будущем социалистического общества. Действие этого романа разворачивается через 200 лет. На земле возник единый всемирный город. Нет «ни государств, ни границ, ни наций. Мы одна нация – человечество, и у нас один закон – свобода» (с. 49), «каждый <…> живет так, как хочет, но каждый хочет того, чего хотят все» (с. 50). Аппарат принуждения отсутствует, есть только органы учета и распределения. Все обобществлено. Нет разделения труда: «Мы меняем род деятельности по свободному выбору, по влечению» (с. 43). Физический труд оставлен машинам, люди работают по 2—3 часа в день. Семья исчезла, партнеры свободно сходятся и расходятся, а от ревности лечат гипнозом в «лечебнице эмоций».

Описываемый в книге В.Д. Никольского «Через тысячу лет» (Л., 1927) общественный строй «не нуждается в прежних бюрократических аппаратах. Самоуправляющиеся отдельные общины отлично справляются со своими местными задачами. Для более крупных вопросов созываются соединенные общинные советы в одном из ближайших городов, делами областей ведает областной Совет, а над ними стоит верховный Совет <…>» (с. 80). Банков нет, «мерилом ценности предмета сделался труд, вложенный в его изготовление». Труд же превратился в «свободное творчество, потребность, необходимость <…>» (с. 82). Все основные работы производят машины – люди лишь 1—2 часа в день наблюдают за ними. Значительная часть работ (изготовление тканей, домашних вещей и т.д.) производится не на фабриках, а дома, полукустарным способом, «всякая работа, если она связана с творчеством, для нас, людей XXX века, самая чистая, самая глубокая радость» (с. 82).

В изображаемом А. Беляевым в повести «Борьба в эфире» (1928) будущем социалистическом обществе нет правительства и милиции, осуществляются только учет и контроль. Противоречий между личностью и обществом нет, труд превратился в важнейшую жизненную потребность. На обязательный общественный труд уходит не более трех часов в день (основные работы выполняют машины), в оставшееся время жители выбирают занятие по своему желанию, в основном – учатся. Пища приготовляется химическим путем. Городов больше нет, только сады и поля со стоящими на них домиками.

Рисуемое В. Валюсинским рабочее государство будущего (роман «Пять бессмертных», Харьков, 1928) характеризуют «свободный труд и культурная, счастливая жизнь», нет даже диктатуры пролетариата, «так как следующие после объединения (Евразии, Африки и Австралии. – Б.Д., А.Р.) поколения, воспитанные на новых основаниях, создали общий тип гражданина» (с. 209). В романе Ф.М. Богданова «Дважды рожденный» (1928) описано общество, установившееся на Земле через 30 тысяч лет. К этому времени все народы Земли слились в один, а независимые отдельные государства исчезли. Собственно говоря, и государственного аппарата почти нет. Всей Землей правит Совет Секторов, каждым из полушарий – Совет Сектора, который управляет народным хозяйством, строительством и т.д. В рамках Сектора существуют большие десятимиллионные общины, управляемые своими Советами, контролирующими культурную работу, школы, исследования и т.д. Городов в этом обществе нет, нет и семьи, вместе в домах живут не родственники, а люди, близкие по характеру и интересам. С 17 лет каждый занимается общеполезной работой (наблюдение за машинами, 2—3 часа в неделю), оставшееся время уходит на научные исследования, занятия искусством, спортом, путешествия и т.п.

Детальную картину коммунистического общества, поместив его в некое «параллельное пространство», попытался дать Э. Зеликович в романе «Следующий мир» (Борьба миров. 1930. № 1—7). В этом обществе государственного аппарата (правительства, армии, милиции) нет, поскольку «идеальный коммунизм разумных существ не нуждается более во власти» (№ 4. С. 70). Залогом отсутствия конфликтов и несовпадений во мнениях является «сознательность и общность взглядов» (там же). Деньги отсутствуют, все блага можно получить бесплатно. «Свободный труд является творческим наслаждением» (с. 71), поскольку каждый выбирает себе работу в соответствии со способностями и интересами. Легкая работа, занимающая одну десятую часть cyток, сводится, главным образом, к управлению машинами. Основное же занятие населения – «изучение и проявление творчества в бесконечной области наук и искусств» (№ 6. С. 63). Города превратились в колоссальные сады-парки, где нет ни небоскребов, ни транспорта. Дети воспитываются, как правило, не в семье, а в «Дворцах воспитания», где педагоги чужих детей любят не менее своих. Институт брака отсутствует, т.е. семейные отношения никак формально не регистрируются. Мужчины и женщины в обществе полностью равны, национальные особенности давно исчезли, на основе всех прежних возник общий язык. В результате всего этого «все члены универсального общества могут быть в максимальной и одинаковой мере счастливы» (№ 5. С. 73).

Подобный характер носит и неоконченный утопический роман известного прозаика 20-х гг. Михаила Козакова «Время плюс время» (Звезда. 1932. № 8—11). Здесь много места уделено описанию различных технических инноваций и того, как «в судорогах мирового кризиса задыхается и умирает капитализм» (№ 9. С. 129). О социальной жизни автор почти ничего не может сказать, он лишь повторяет неоднократно встречавшиеся до него утверждения, что в будущем физическая работа механизирована и исполняется по очереди, «работа избирается каждым совершенно свободно, по призванию» (№ 10/11. С. 177), а «интересы общества, государства (характерно это отождествление. – Б.Д., А.Р.) не противоречат интересам отдельного гражданина» (там же).

Сквозным мотивом утопий 20-х – начала 30-х гг. является «выравнивание», «сближение» людей. Характерно, что специализация по профессиям там очень слаба. Все определенное количество часов работают на производстве, причем в разное время – в разных отраслях, где есть потребность в труде. Моменты внутренней борьбы, противоречий в идеальном обществе обычно отсутствуют. Встречающиеся иногда высказывания о расцвете личности, разнообразии и богатстве культуры остаются чистыми декларациями и никак не подкрепляются материалом книг. Несколько выделяется на общем фоне повесть Я. Ларри «Страна счастливых» (Л., 1931), где наряду с воспроизведением традиционных для советской фантастики 20-х гг. представлений о будущем можно найти и борьбу (примерно в конце XX в.) двух общественных групп коммунистического общества – старшего поколения, считающего, что все ресурсы необходимо использовать для решения энергетического кризиса, и молодого, настаивающего на продолжении космических исследований. Более того, в книге можно встретить декларацию о том, что «каждый из нас звучит особенно и неповторимо, но все мы вместе под опытными виртуозными пальцами Экономики соединяемся в гармоническое целое, в прекрасную человеческую симфонию» (с. 157). Однако одновременно в книге говорится, что в будущем количество газет резко уменьшилось (причем тираж их значительно вырос), а один из положительных героев предлагает «устроить в библиотеках кровавую революцию», существенно сократив и «порезав» книги Аристотеля, Гегеля, Павлова, Менделеева, Тимирязева, Маркса, Ленина и других авторов, и в результате «там, где стоит тонна книг, после сражения должно остаться пять-шесть тетрадок стенографической записи» (с. 29—30). Подобные характеристики содержания культуры будущего ставят под вопрос ее богатство и разнообразие.

Приведенными примерами почти исчерпываются описания социальных аспектов идеального общества в фантастике 20-х гг., поскольку в общем массиве научно-фантастических произведений того времени они редки и носят обычно фрагментарный и неконкретный характер.

В большинстве повестей и романов изображалось не будущее коммунистическое общество, а борьба с его противниками, «картины коммунистического мира заслонялись в них революционными боями и восстаниями»254. Поэтому элементам утопии сопутствуют обычно элементы дистопии. Иногда это осуществляется в форме контакта советских людей с прошлым. В книге В. Гиршгорна, И. Келлера, Б. Липатова «Бесцеремонный Роман» (М., 1928) герой попадает на машине времени в наполеоновскую Францию и становится правой рукой Наполеона, действуя в целях прогресса страны привычными методами. Например, со словами: «Саботажники! Прописать бы им хорошую Чеку!» (с. 40) – арестовывает членов Академии наук. Впоследствии он создает революционную организацию и осуществляет пролетарскую революцию в Париже.

Однако чаще сопоставление утопических и дистопических элементов осуществлялось в форме «введения» законсервированных «оазисов» прошлого в современность. При изображении этих «обществ» на первый план обычно выходили религиозность населения и наличие классовой борьбы. Например, в романе В. Язвицкого «Побежденные боги» (1924) путешественники (русский и француз) находят в горах Эфиопии изолированное племя, практикующее рабство, человеческие жертвоприношения и т.д. Подняв рабов на восстание против жрецов и победив, они хотят «создать для темных масс что-то новое взамен религии», «пусть они даже примут это как религию <…>, но мы ее составим по символу веры науки! Мы дадим им скрижали марксизма» (с. 102). Аналогичное общество (но уже на северном острове) изображено в рассказе Л. Гумилевского «Страна гипербореев» (1927). М. Зуев-Ордынец в повести «Сказание о граде Ново-Китеже» (1930) пишет о затерявшейся в сибирских лесах колонии потомков раскольников, сохраняющих быт и представления XVII в. Контакт с окружающим миром ведет здесь (как и у Язвицкого) к вспышке классовой борьбы и гибели этого общества.

Однако прошлое как воплощение дистопии вводилось в НФ чрезвычайно редко. Гораздо чаще мир дистопии репрезентировался капиталистической реальностью, а основное место в повествовании отводилось грядущей борьбе двух социальных систем. Обычно капиталистической Америке противостоит остальной мир, объединенный в одно социалистическое государство. В «Борьбе в эфире» А. Беляева герой, попав в будущее, видит, что в Америке люди выродились физически, фабричные рабочие превратились в придатки машин, а часть населения вообще одичала. Нью-Йорк теперь стал сплошным городом-небоскребом. Американские рабочие в «Пяти бессмертных» В. Валюсинского прикреплены к своим производствам, лишены избирательных и прочих гражданских прав, даже размножение их находится под контролем правящего класса. В повести А.Р. Палея «Гольфштрем» (1928), действие которой отнесено к 1947 г., труд американских рабочих бессмыслен и монотонен, брак и деторождение, развлечения и прочие сферы их жизни строго регламентированы.

В романе Э. Зеликовича наряду с изображением утопических картин коммунистического общества даны и дистопические зарисовки эксплуататорского общества. Там «властвуют тираны», классовые различия находят выражение даже в физиологии (эксплуатируемые – худые и изможденные, эксплуататоры толстые, на грани ожирения). Надсмотрщики убивают непокорных рабочих.

Во многих произведениях показывалась грядущая борьба за победу социализма во всем мире: «…революционный оптимизм ранних советских утопий был эмоциональной проекцией современности в будущее»255.

Универсальность парадигмы классовой борьбы не ставилась под сомнение. Так, в романе Зеликовича «Следующий мир» можно было прочесть, что «опыт человеческого общества показал, что нигде, никогда и ничто не давалось угнетенным без жестокой борьбы» (№ 4. С. 64) и что революции «так же логически необходимы для прогресса культурного общества, как очистка помещений от грязи» (№ 3. С. 79).

Возник специфический поджанр политической фантастики, изображающий (как правило, без внесения элементов научных или технических допущений) борьбу пролетариата с капиталом и крах буржуазного мира. В одних произведениях речь шла о революции в одной стране («Неуловимый враг» (1923) М.Я. Козырева; «Крушение республики Итль» (1925) Б. Лавренева; «Четверги мистера Дройда» (1929) Н.А. Борисова). В других конфликт принимал всемирный характер. Так, например, повесть С. Буданцева «Эскадрилья всемирной коммуны» (1925) изображает постепенное формирование Всемирной коммуны и победу ее в 1944 г. над капиталистическим «черным интернационалом». В романе Я. Окунева «Завтрашний день» (1924) показаны кризис капиталистического мира в ближайшем будущем, революции и победа коммунизма во всем мире. Аналогичным образом победная поступь социализма и финальное восстание рабочих в Aмерике изображены в «Гольфштреме» А.Р. Палея. Б. Ясенский в романе «Я жгу Париж» (1928) повествует об обострении кризиса в капиталистическом мире, объявлении им войны Советскому Союзу и рабочем восстании в Париже, приведшем к созданию Французской республики Советов. Даже космос, одна из наиболее популярных сфер научной фантастики, превращается в значительной степени в арену классовой борьбы. В «Аэлите» А. Толстого (1922—1923), действие которой разворачивается на Марсе, изображено восстание трудящихся против эксплуататоров, под предводительством красноармейца. В романе Н.И. Муханова «Пылающие бездны» (1924), повествующем о войне Земли с Марсом через пятьсот лет, также показаны революция и гражданская война на Марсе. Наконец, в книге Г. Арельского «Повести о Марсе» (1925) вновь идет речь о революции на Марсе, на сей раз оканчивающейся быстрой победой рабочих. В «Психомашине» (1924) В. Гончарова победоносная революция совершается с помощью землян уже на Луне, причем после победы каждый из трудящихся «счел своим долгом изучить русский как язык народа, восставшего против своих тиранов и боровшегося с изумительной энергией за идеалы трудящихся» (с. 81—82).

IV

Во второй половине 20-х гг. в НФ социальный утопизм (описание будущего социального устройства) постепенно уступает место техническому утопизму (описанию открытий). Феррерас вообще считает, что, «за исключением Замятина, советские авторы научно-фантастических романов с самого начала вознамерились идти по стопам Ж. Верна, создавая научные романы и избегая всякого разрыва с обществом»256. Путь к улучшению жизни авторы видят теперь лишь в изобретениях, научно-технических новациях. Как говорит герой одного из романов: «Наука может ошибаться в отдельных случаях, но она не ошибается в своей конечной цели – в освобождении человека от слепой власти стихий»257.

Неверно было бы считать, что подобная значимость техники обусловлена особенностями русской культуры, как полагал, например, В. Святловский. Он считал, что русские утопии на первый план выдвигали не социальные, а моральные и технические вопросы258. Но в дореволюционный период появлялись и разнообразные социальные утопии: марксистские («На другой планете» (1901) П. Инфантьева, роман был изуродован цензурой, полный текст хранится в РГИА; «Красная звезда» (1908) А. Богданова), славянофильские («Через полвека» (1902) С. Шарапова), монархические («За приподнятою завесой» (1900) А.И. Красницкого) и даже оккультные, в качестве идеала предлагающие кастовый строй, схожий с древнеегипетским (романы В.И. Крыжановской «В ином мире» (1910), «Законодатели» (1916) и др.). Как было показано выше, социальные утопии появлялись и в первой половине 20-х гг. Лишь со второй половины десятилетия все надежды на лучшее будущее связываются только с научными открытиями и техническими новациями. По справедливому замечанию Б.В. Ляпунова, авторы многих описаний будущего 20-х – начала 30-х гг. «делали <…> это, по существу, в форме беллетризованных очерков, зарисовок научно-технических достижений, которые следует ожидать столетия спустя. Они показывали реализованным то, что в те времена казалось лишь далекой перспективой: писали о транспорте на атомной энергии, космических полетах, переделке природы, синтетической пище, грядущих успехах энергетики, связи, промышленности, строительства, автоматики»259. По-видимому, предполагалось, что в социальной области мечты теперь отменены, поскольку их сменяют основывающиеся на знании законов общественного развития планы. Характерны в этой связи как высказывания противников утопии, утверждавших, что она «отвлекает внимание пролетарского читателя от реальных проблем нашей действительности»260, так и декларации сторонников, считающих, что «социально-технический, утопический роман – вот желательный путь развития», поскольку «утопические романы, воспитывая вкус к науке, к технике, к изобретательности, инициативу, смелость, – могут играть, несомненно, положительную роль в деле воспитания желательных и нужных навыков и свойств»261. Вопрос о социальной утопии не ставился, таким образом, даже сторонниками утопического романа. Чрезвычайно наглядно иллюстрирует это положение книга «Жизнь и техника будущего (социальные и научно-технические утопии)» (М.; Л., 1928). Первая ее часть («социальные утопии») содержит только историю утопий от Платона до А. Богданова и совершенно не касается перспектив социального развития, вторая, посвященная научно-техническим утопиям, почти не включая ретроспективных моментов, пытается на основе современных научных знаний дать представление о будущем транспорта, производства, связи, жилища, космонавтики, психологии и физиологии человека и т.д. Собственно говоря, во второй части книги суммированы и почти все научные идеи, питавшие фантазию авторов НФ 20-х гг.

Однако, как правило, в НФ-книгах 20-х – начала 30-х гг. в основе изложения лежит не путь к открытию и не описание перспектив его использования, а борьба за обладание изобретением. Именно эта борьба движет сюжет многих книг, лежит в основе конфликта, причем в качестве борющихся сторон выступают пролетарии и капиталисты. Существовало два типовых подварианта общей схемы. В первом события разворачивались на Западе, в капиталистическом мире, и сводились к борьбе трудящихся и капиталистов по поводу открытия. Например, в повести И. Келлера и В. Гиршгорна «Универсальные лучи» (1929) изобретатель «универсальных лучей» отказывается сообщить их секрет миллионеру. Применение лучей в промышленности приводит к экономическому кризису и восстанию рабочих. С помощью тех же лучей рабочие уничтожают правительственные войска и побеждают. Аналогичным образом в романе Н.А. Карпова «Лучи смерти» (М.; Л., 1925) миллионеры с большим трудом заставляют ученого, создателя «лучей смерти», применить их для уничтожения восставших рабочих. Поскольку при этом гибнет его дочь, возлюбленный которой – рабочий, ученый разрушает свой прибор и говорит: «Теперь я жду людей труда и предоставлю в их распоряжение мое открытие, которое поможет им раздавить подлую буржуазию» (с. 164). Точно так же строится конфликт в повести А. Беляева «Вечный хлеб» (1928) и романе Б. Турова «Остров гориллоидов» (1929). Переход ко второму типу, где идет борьба между миром капитализма и миром социализма, можно наблюдать в повести В. Орловского «Машина ужаса» (1927), романах А. Беляева «Властелин мира» (1929), А.Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (1925—1926). Здесь действие также разыгрывается на Западе, но важную роль в борьбе за открытие играют советские люди. В чистом виде второй тип представлен во многих НФ-книгах того времени. Например, в романе С. Беляева «Истребитель 17-У» советские ученые конструируют машину для ускорения роста растений, а стремящийся похитить ее чертежи иностранец создает на той же основе смертоносное оружие. В романе Льва Рубуса (Л. Рубинов, Л. Успенский) «Запах лимона» (1927) английская разведка стремится овладеть обнаруженным советским химиком сверхактивным веществом, но бдительным чекистам удается обезвредить врага. В сериале Б. Липатова и И. Келлера «Вулкан в кармане» (Вып. 1—5, 1925) сотрудник советского полпредства в Берлине борется за открытое чешским ученым сверхвзрывчатое вещество с представителями разных стран (в том числе и с сыщиком Шерлоком-Пинкертоном), побеждает и привозит вещество на родину.

Авторы настойчиво подчеркивают, что «в конечном счете это борьба двух мировоззрений, двух эпох, двух классов, которых представителем и оружием является каждый из нас»262. Во многих книгах утверждается, что капитализм использует изобретения во зло человечеству, а социализм – для облегчения человеческой жизни. Герой упомянутого романа С. Беляева говорит: «Одну и ту же мысль, одну и ту же химическую формулу вы заставляете родить ужас и истребление, а мы стараемся извлечь из нее пользу»263.

Однако среди научно-фантастических книг того времени можно встретить произведения, где представлено иное отношение к научным открытиям. Так, в романе Ю. Потехина (Жизнева) «Ошибка Оскара Буш» (М., 1927) немецкий шпион изобретает устройство, позволяющее убивать сотрудников ГПУ по телефону. Крупный сотрудник ГПУ, узнав об этом, мечтает «захватить заговорщиков и получить в свои руки такое могущественное изобретение! <…> Если таинственное оружие <…> достанется советской республике, тогда можно не жалеть даже о погибших товарищах <…>» (с. 185). И в итоге сотрудникам ГПУ удается овладеть изобретением.

Схема эта в 20-е гг. была настолько распространена, условность ее конструкции осознавалась столь хорошо, что некоторые романы такого типа несли в себе явственные элементы пародии. Они не являлись пародиями в чистом виде, поскольку имели двойную адресацию – невзыскательный читатель воспринимал их всерьез, а более искушенный ощущал и ироническое обыгрывание канонов жанра. Так, в «Повелителе железа» В.П. Катаева (Великий Устюг, 1925) русский профессор, противник войны, находит библиотеку Ивана Грозного и обнаруживает там сведения о местонахождении сокровищ далай-ламы в Тибете. Получив сокровища, он покупает у изобретателя «лучи смерти», которые «могли на расстоянии останавливать моторы, взрывать снаряды, убивать людей» (с. 5), и строит в Гималаях «машину обратного тока». После этого он обращается ко всему миру с требованием прекратить военные действия. Однако в это время в Индии разворачивается освободительная борьба против английского господства, и машина профессора мешает революционерам. Осознав ошибочность своей пацифистской позиции, профессор разрушает машину, и в итоге революция в Индии побеждает. Воспроизводя распространенную схему, Катаев одновременно пародирует ее (перенасыщая текст привычными компонентами авантюрно-приключенческого и научно-фантастического романа: «лучи смерти», тревожащая воображение историков и археологов до сих пор не разысканная библиотека Ивана Грозного, экзотические Гималаи, сыщик Стенли Холмс, племянник Шерлока Холмса и т.д.). В романе В. Гончарова «Долина смерти» (Л., 1925), построенном по стандартной схеме борьбы сотрудника ГПУ с русскими контрреволюционерами и англичанином за изобретение (все те же лучи, уничтожающие все на своем пути), автор говорит своему герою: «Скажи, мол, что цель достигнута, детрюит <…> в руках государства и что теперь, мол, нам не страшны никакие капиталистические окружения и бандитские интервенции, что теперь с детрюитом в руках мы живо вызовем Мировую Социальную <…>» (с. 180), на что тот отвечает: «Ерунда! <…> Мы и без твоего детрюита не сегодня-завтра будем иметь мировую революцию <…>. Детрюит не может ни остановить, ни вызвать ее наступления. Законы исторической необходимости таковы, что они не подвержены влиянию со стороны случайных моментов <…>. Я – марксист и, поэтому, с твоим финалом не согласен» (с. 180). Добавим, что в итоге вообще все происходившее в этом романе оказывается сном одного из персонажей.

Чрезвычайно своеобразную трактовку приобретает проблема «использования» открытия в творчестве М. Булгакова. Если большинство авторов боятся, что открытие попадет в руки «ненаших» (капиталистов, внешних врагов и т.п.), то Булгаков, единственный среди фантастов 20-х гг., в повести «Роковые яйца» (1925), отвергая схему «борьбы за открытие», сразу же отдает его представителям Советского государства. Однако оказывается, что они не готовы к использованию изобретения и в результате приводят страну к ужасной катастрофе. Тем самым Булгаков «выворачивает наизнанку» традиционную схему, показывая, что опасность не снаружи, а внутри (подобное перевертывание идет и на других уровнях; например, в повести идет речь о «лучах жизни», в то время как в большинстве книг того времени – о «лучах смерти»). На фоне стандартной схемы «борьбы за изобретение» еще более резко выделяются произведения А. Платонова. Он, пожалуй, единственный автор тех лет, которого волнует путь к открытию, к обретению знания. В повести «Эфирный тракт» (написана в 1926—1928 гг., впервые опубликована в 1968 г.) Платонов рассказывает о многолетних исканиях наследующих друг другу ученых. Хотя в основе повести лежат своеобразные гипотезы органической природы электрона и возможности человеческого мозга непосредственно влиять на окружающий мир, прежде всего она посвящена взаимоотношениям человека и природы, возможностям и характеру познания мира и воздействия на него. Герой повести делает открытие большого практического значения, однако здесь абсолютно отсутствуют какие-либо следы социальной борьбы за изобретение.

Ha материале конфликта по поводу открытия обсуждаются еще две важные для НФ 20-х гг. проблемы – стремление к неограниченной власти и ответственность ученого за свое открытие (или, шире, ответственность творца за результаты своей деятельности). Обе они рассматриваются обычно на западном материале. В 1920-е гг. актуализируется известный по книгам Ж. Верна и Г. Уэллса образ изобретателя, стремящегося к абсолютному господству. В «Гиперболоиде инженера Гарина» Гарин хочет добиться власти над миром, используя смертоносное оружие (лучи). В «Машине ужаса» В. Орловского один из героев, американский миллионер и ученый, для достижения аналогичной цели также использует лучи, причем двоякого рода (обеспечивающие контроль над психикой и позволяющие взрывать нужные объекты). Типичны для этой разновидности фантастики романы А. Беляева. В романе Беляева, который так и называется «Властелин мира» (1929), речь идет о немецком исследователе, который создал устройство, позволяющее навязывать свою волю другим людям. Стремясь получить власть над миром, он использует его для обогащения, не останавливаясь перед убийствами. В другом романе А. Беляева, «Продавец воздуха» (1929), аналогичный персонаж, англичанин, создает устройство для сжижения воздуха. Его использование грозит нехваткой воздуха (герой хочет «закрепостить рабочий класс, предоставляя возможность работать за право дышать»), однако советским людям удается справиться с властолюбцем.

V

Если описанные варианты пореволюционной НФ в абсолютном большинстве случаев не принадлежали к «высокой» словесности, проблемной и спорной для литературного сообщества тех лет, то редкие тогдашние образцы антиутопической фантастики и дистопии были открыто полемичны в плане мировоззренческом и отмечены риском личного поиска в аспекте поэтики. Они составляли значимые литературно-общественные события того времени, хотя – и это вторая примечательная их характеристика – в большинстве своем не получили пути к публике, на долгое время оставшись неопубликованными. Такова судьба книг Е. Замятина, М. Булгакова, А. Платонова, лишь в период перестройки ставших доступными широкому отечественному читателю.

«Первая и во многих отношениях поныне лучшая из великих дистопий»264, роман Е. Замятина «Мы» (1920) переворачивает ценностную пирамиду политических и технических утопий своего времени, демистифицируя среди прочего идеологию Пролеткульта и организационные проекты А. Гастева. Если в НФ-романе индивидуальная воля выступает, как правило, угрозой социальному порядку, разрушительной силой, окрашенной в инфернальные тона (демонизация образов властителя, ученого, любого «чужака» или маргинала), то в замятинском мире именно «всемогущее государство стирает любые проявления индивидуализма»265, угрожает любому отдельному человеческому существованию, ищущему возможности отстоять хотя бы минимум свободы. Сюжет «Мы» разворачивается как трудный опыт «распрограммирования дистопического героя»266. Отрывочность повествования символизирует последовательную дезинтеграцию личности, отождествленной с государством (не случайно роман-дневник начинается цитатой из правительственного воззвания). Попытка обретения себя заканчивается духовной гибелью – лишением способности воображения, что вновь символизировано цитатным возвращением государственной речи. «Вечный бунтовщик, экспериментатор и оппозиционер»267 Замятин показывает враждебность любых государственно-утопических проектов природе человека, стремится подорвать веру во всемогущество технического прогресса. Он рисует Единое Государство, где почти полностью подавляется личность («личное сознание – это только болезнь»), все существуют как винтики в общем механизме (имен нет, только «нумера»). Символом отсутствия личной жизни являются стеклянные стены квартир. Все сферы регламентированы: вместо любви – рационально распланированный секс, вместо творческой фантазии – догмы единственно правильного учения.

Так и не опубликованный в СССР роман Замятина был тем не менее широко известен по авторским читкам, а также по зарубежным изданиям. Книги М. Козакова и Я. Ларри явно писались в ответ на роман Замятина: они не только полемизируют с ним по содержанию, но и прямо называют свой адресат в тексте.

«Несовпадение идеи и действительности»268 порождает фантасмагорический антимир реализуемой утопии в прозе А. Платонова – романе «Чевенгур», повестях «Котлован» и «Ювенильное море», рассказе «Усомнившийся Макар» и др. Строят этот новый мир «безымянные прочие, живущие без всякого значения <…> имеющие лишь непроизвольно выросшее тело и чужие всем»269, под предводительством «рыцарей революции», таких же людей без пространства и времени, вырванных из привычных социальных гнезд и живущих воображением «не здесь и не сейчас». Движимые стихийными идеями полного и окончательного равенства, они видят лишь обузу прошлого во всем, что так или иначе воплощает смысл, содержа в себе тем самым ту или иную традицию как формулу социального отношения и опосредуя это отношение. Понимая все, кроме единого и общего мира прямых социальных связей с себе подобными, как средство угнетения, они остаются как вне природы, которую планируют целиком преобразить, так и культуры в ее основополагающих слоях – прежде всего языка («Формулируй!» – взывает один из героев «Чевенгура» к своему готовому на лозунговые клише помощнику). Построенный ими всеобщий дом представляет собой казарму, управляемую государственными «заменителями» («Город Градов»).

Своеобразным вариантом дистопии (на локальном материале) является,, по выражению Е. Замятина, «фантастика, врастающая корнями в быт», повестей М. Булгакова. В «Роковых яйцах» попытка использовать техническое изобретение для усовершенствования жизни (спасительное средство иронически снижено здесь до ускорителя куриного роста) ведет к катастрофическим социальным последствиям. В «Собачьем сердце» лабораторный эксперимент по хирургическому очеловечению порождает человекоподобное существо, чьи собачьи поползновения узакониваются фразеологией газетных передовиц.

Фактически в широкой печати (кроме отдельных вещей упомянутых крупных писателей) появились лишь несколько полемических дистопий. Одной из них был роман Тео Эли (Ф.Н. Ильина) «Долина новой жизни» (М., 1928, написан в 1922-м, в полном виде – со второй частью – опубликован в 1967 г.). Автор изображает попытку пересоздать человечество, принеся ему равенство, братство и счастье. Правда, инициатором ее является капиталист-миллиардер, но он «с ранней молодости бредил о пересоздании мира, о необходимости перестроить человека» (с. 114). Средством для достижения этой цели становится искусственное оплодотворение, выращивание людей искусственным путем, целенаправленное обучение и воспитание. Работа в этом направлении приводит к созданию на Памире тоталитарного государства, построенного на жестком контроле за его членами (везде стоят подслушивающие устройства, улавливающие волны мыслей, в результате у жителей «в голове идет двойной ряд мыслей, один для себя, другой – для посторонних» (с. 70)), психическом воздействии на их сознание с помощью специальных устройств. Все «живут ради единой цепи – совершенствования каждого отдельного звена человеческой цепи и совершенствования ее в целом» (с. 257), ради этого ведутся эксперименты, в том числе и над живыми людьми. Высшим авторитетом пользуется наука, а искусство вообще отсутствует. «Общее воспитание, машинное образование, машинное мышление» (с. 356) приводят к тому, что в стране нет талантов, самостоятельных деятелей, все только исполняют волю главы государства, «все думают, как он хочет, и все делают, что он пожелает» (с. 356).

Другой дистопией 20-х гг. можно считать роман А. Адалис и И. Сергеева «Абджéд Хевéз Хютти» (М.; Л., 1927), где изображено замкнутое высокогорное (на границе Средней Азии и Индии) государство с высокоразвитой техникой (на 10—15 лет опережающей технику западных стран) и политическим строем, представляющим собой «конец перехода к раскрепощению личности» (с. 141). Однако в результате оказывается, что за впечатляющей внешностью скрывается неожиданное содержание – это «республика прокаженных», собравшихся сюда из разных мест. Она «не имеет экономического смысла: правительство без народа, производство без труда, труд без производства, промышленность без вывоза, любовь без воспоминаний» (с. 146). В этой стране больные люди (и физически, и духовно – их мучает собственная неполноценность) ведут призрачное существование, их социальность (социальная организация) основывается на асоциальности – изолированности от всего остального мира.

Так антиутопическая тенденция в прозе 20-х гг. была вытеснена на периферию литературной жизни, а после высылки Е. Замятина за рубеж в 1931 г. сведена на нет. Как отмечают большинство исследователей, НФ между 1931 и 1956 гг. влачила самое жалкое существование, антиутопическое же направление исчезло вовсе: «…тема угнетения личности государством в литературе этого периода характерным образом отсутствует»270.

230

См.: Espaces et imaginaire. Grenoble, 1979; Hamer C. De la sociologie de l’idéologie à la sociomorphologie des imaginaires // L’année sociologique. 1981. Ser. 3. P., 1982. Vol. 31. P. 349—369; Science-fiction et psychanalise: L’imaginaire social de la S.F. P., 1986. VI, 243 p.; Ledrut R. Société réelle et société imaginaire // Cahiers internationaux de sociologie. Nouvelle série. 1987. Vol. 82. P. 41—56; Durand Y. L’exploration de l’imaginaire: introduction à la modélisation des univers mythiques. P., 1988.

(обратно)

231

См.: Нудельман Р. Фантастика, рожденная революцией // Фантастика. 1966. М., 1966. Вып. 3. С. 330—369; Бритиков А.Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л., 1970. 448 с.; Ляпунов Б.В. В мире фантастики. М., 1975. 208 с.; Ревич В. Перекресток утопий: (У истоков советской фантастики) // Орион. М., 1985. С. 309—348.

(обратно)

232

См.: Encyclopedia of Science Fiction. L., 1981. 672 p.; McGuire P.L. Russian Science Fiction // Anatomу of Wonder: A Critical Guide to Science Fiction. N.Y.; L., 1981. P. 426—454; Neff O. Všechno je jinak: Kapitoly о svĕtové science fiction. Praha, 1986. 412 s.; Suvin D. Pour une poétique de la science-fiction: Études en théorie et en histoire d’un genre littéraire. Montréal, 1977. 228 p.

(обратно)

233

Rullkötter B. Die Wissenschaftlische Phantastik des Sowjetunion: Eine vergleichende Untersuchung der spekulativen Literatur in Ost und West. Bern; Frankfurt am Main, 1974. VI. 303 s.

(обратно)

234

Buchner Н. Programmiertes Glück: Sozialkritik in der utopischen Sowjetliteratur. Wien, 1970. 184 s.

(обратно)

235

Striedter J. Die Doppelfiktion und ihre Selbstaufhebung: Probleme des utopischen Romans, besonders im nachrevolutionären Russland // Funktionen des Fiktiven: Poetik u. Hermeneutik. München, 1983. S. 277—330.

(обратно)

236

Rose M. Alien Encounters: Anatomy of Science Fiction. Cambridge, Mass.; L., 1981. 216 p.

(обратно)

237

Ferreras J.I. La novela de ciencia ficcion: Interpretación de una novella marginal. Madrid, 1972. 249 p.

(обратно)

238

Heller L. De la science-fiction soviétique: Par delà le dogme, un univers. Lausanne, 1979. 249 p. (был выпущен и русскоязычный вариант этой книги: Геллер Л. Вселенная за пределом догмы: размышления о советской фантастике. L., 1985).

(обратно)

239

Suvin D. Preface // Other Worlds, Other Seas. Science Fiction Stories from Socialist Countries. N.Y., 1970. P. XXVI.

(обратно)

240

См.: Krysmanski H. Die utopische Methode. Köln, 1963. VIII, 153 s.

(обратно)

241

Heller L. Op. cit. P. 44.

(обратно)

242

Ср. написанную позднее статью М. Маликовой, где псевдопереводной роман интерпретирован как пародия на советские переводы и подражания западной авантюрной беллетристике: Маликова М. Халтуроведение: советский псевдопереводной роман периода нэпа // Новое литературоное обозрение. 2010. № 103. С. 109—139. (Примеч. 2013 г.)

(обратно)

243

Подобные романы стали печататься в большом числе после призыва Н. Бухарина (в 1923 г. в «Правде») создать «красного Пинкертона»: «Красный Пинкертон <…> служил экспериментальным полигоном; динамичный сам по себе, жанр облегчал поиски новых литературных приемов» (Heller L. Op. cit. Р. 39). Нередко при этом издатели и по форме издания («роман в выпусках») подражали книгам об американском сыщике Пинкертоне, подобным образом были опубликованы романы «Иприт», «Вулкан в кармане», «Месс-Менд» и др. (см. о них ниже).

(обратно)

244

Подробнее о «красном Пинкертоне» см.: Маликова М. «Коммунистический Пинкертон»: «Социальный заказ» нэпа // Вестник истории, литературы, искусства. М., 2005. Т. 2. С. 278—291. (Примеч. 2013 г.)

(обратно)

245

См.: Encyclopedia of Science Fiction. P. 511.

(обратно)

246

Suvin D. Pour une poétique de la science-fiction. P. 166.

(обратно)

247

Сведения о месте публикаций упоминаемых в обзоре произведений можно найти в следующих библиографических указателях: Ляпунов Б. Библиография // Бритиков А.Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л., 1970. С. 363—436; Бугров В., Халымбаджа И. Довоенная советская фантастика: Материалы к библиографии // Поиск—86. Свердловск, 1986. С. 311—335.

(обратно)

248

Ревич В. Указ. соч. С. 309.

(обратно)

249

Агафонов А. Послесловие // Валюсинский В. Пять бессмертных. Харьков, 1928. С. 399—400.

(обратно)

250

Ревич В. Указ. соч. С. 310.

(обратно)

251

Тихонов Н.С. Стихотворения и поэмы. Л., 1981. С. 69.

(обратно)

252

Литературный энциклопедический словарь. М., 1987. С. 459.

(обратно)

253

Бритиков А.Ф. Указ. соч. С. 98.

(обратно)

254

Бритиков А.Ф. Указ. соч. С. 138.

(обратно)

255

Бритиков А.Ф. Указ. соч. С. 97.

(обратно)

256

Ferreras J.I. Op. cit. P. 112.

(обратно)

257

Беляев С. Истребитель 17-У // Авиация и химия. 1928. № 7. С. 21.

(обратно)

258

Святловский В. Русский утопический роман. Пг., 1922. С. 49.

(обратно)

259

Ляпунов Б.В. Указ. соч. С. 45.

(обратно)

260

Маца И. Литература и пролетариат на Западе. М., 1927. С. 134.

(обратно)

261

Лежнев А. О приключенческой литературе // Красная молодежь. 1925. С. 200, 198.

(обратно)

262

Орловский В. Машина ужаса. Л., 1927. С. 124.

(обратно)

263

Авиация и химия. 1928. № 11. С. 22.

(обратно)

264

Rose M. Op. cit. P. 167.

(обратно)

265

Ferreras J.I. Op. cit. P. 121.

(обратно)

266

Rose M. Op. cit. P. 167.

(обратно)

267

Лакшин В. «Антиутопия» Евгения Замятина // Знамя. 1988. № 4. С. 126.

(обратно)

268

Иванова Н. Третье рождение // Дружба народов. 1988. № 4. С. 157.

(обратно)

269

Платонов А. Чевенгур // Дружба народов. 1988. № 4. С. 96.

(обратно)

270

Griffiths J. Three Tomorrows: American, British and Soviet Science Fiction. L.; Basingstoke, 1980. P. 88.

(обратно)

271

Heller L. Op. cit. P. 84, 85.

(обратно)

272

Rullkötter B. Op. cit. S. 174.

(обратно)

273

Благодарю Б.В. Дубина за полезное обсуждение ряда основных положений данной работы.

Абрамовы — фантасты просто чудо!

Они куда-то скачут ниоткуда.

Они канатоходцы по натуре.

Дозволено им все в литературе.

Нас Альтов осыпал идей дождем,

Учил творить без всякого изъяна...

Мы три тысячелетья подождем —

Авось дождемся от него романа.

Биленкин, вдаль уверенно гляди —

Проверка на разумность позади!

Живи и издавайся — бог с тобой!

В согласьи с окружающей средой.

Довольно изучать Толстого!

В учебник — Кира Булычева!

Москве пора бы потесниться

В Гусляр перенесем столицу!

Не плещут звездные моря,

"Меконг" бросает якоря.

Войскунский говорит слова:

"Долой Баку, даешь Москва!"

Изрек Гансовский: "Человек идет!"

Но путника напрасно ждал народ.

Шесть гениев давно сомкнули очи,

Лишь Голос в телевизоре бормочет.

Воспойте нам, Геннадий Гор,

Геометрический Забор —

Прямое следствие прогресса

Геометрического Леса.

Волшебный колодец Грешнов отыскал

И долго оттуда идеи черпал...

И было все ладно, да есть одно "но" —

Уж мелкое очень в колодце том дно!

Григорьев ходит при народе

Причесан по последней моде.

Увы, напрасны все усилия:

Не стало рога изобилия.

С литературой в поединке

Истает Громова как льдинка,

В круг света классикам твердя

"Мы одной крови — вы и я!"

Гуревичем давно гордимся все мы,

Хоть он, увы, из Солнечной системы.

Он тополь нам стремительный взрастил,

Месторожденье времени открыл!

Багряную звезду укрыл туман,

И вечный ветер в спину уж не дует...

Попал Жемайтис в штиль — не в ураган.

В большой лагуне тихо он дрейфует...

Журавлева — мое увлечение.

Я бы с ней испытал приключение.

Мы бы мимо чего-то пошли,

Снежный мост через что-то нашли...

В году далеком, всеми позабытом,

Казанцев нам сверкнул метеоритом,

Распался в пыль давно метеорит,

Но след его по-прежнему горит...

Редакторов презрев плеяду,

Нам выдал Колпаков Гриаду.

Прием не нов, зато могуч:

Тому пример — Нетленный луч.

Ланского прежде я не знал,

А он — меня. Мы были квиты.

Но вот я опус прочитал...

И вправду: этот козырь — битый.

Эй, вы, не стойте слишком близко:

Вам Ларионова не киска.

Она теперь уже, пожалуй,

Тигрица... не с Килиманджаро.

С той стороны открывши дверь в планете,

Воспел Михайлов что-то на Япете.

Зачем — ему неясно самому.

Хоть он и сторож брату своему.

Немцов Владимир — кто же это?

Истлевший призрак с того света?

Когда ж он, вставши спозаранок,

Найдет последний полустанок?

Никитин — пролетарий от сохи.

За то ему прощают все грехи.

Мир изменить он тщетно попытался...

Ах, лучше б он литейщиком остался!

Воды так много Павлов влил в роман,

Что получился акваокеан.

В нем плавал спрут с мозгами набекрень,

И все читали эту дребедень...

Парнова муза осенила,

И стал Парнов душою мира.

Но говорит народ в тиши,

Что Емцев — тоже пол-души.

Вы слыхали шаги в бесконечности?

Михановский то книги печет.

В ход пустил все четыре конечности...

Но пустил ли он голову в ход?

Полещук писал про бешеное солнце,

Описал нам мужика-чухонца,

Падать вверх он все не научился,

Звездный мальчик из него не получился.

Стремясь войти в фантастику скорее,

М.Пухов написал большую галерею.

Та галерея — автора портрет.

Ее признают через триста лет.

Росоховатский всем знаком чуток,

Но грустный факт отметить нам придется:

История проделала виток,

А он на прежнем месте остается...

Какой научный криминал

Владимир Савченко нам дал!

Так перепутал он клубок,

Что сам себя открыть не смог.

Стругацким трудно быть из преисподней.

Пикник их — на обочине сегодня.

Ах, тихо их везет улитка в классики —

Двух гадких лебедей фантастики!

Цену бессмертия Шалимов ощутил,

Когда известный опус сочинил.

Но как, увы, устроен странно свет:

Шалимов пишет, а бессмертья нет...

Не стало никаких сомнений,

Что Шефнер — это скромный гений.

Он был русалкой не случайно —

Видать, владеет круглой тайной.

В.Щербакова красный конь

Везет сквозь воду и огонь.

Конь хром и слеп на оба глаза,

Но в кресло зама вывез сразу!

Такое снадобье Зиновий Юрьев знает,

Что всяк журнал его к себе пускает.

Рукой Кассандры, видно, подпирался,

Коль даже в "Юность" с быстрым сном пробрался.

Есть на Руси фантаст таковский —

Аскольд-Сибирский-Якубовский.

Он Купол Аргуса создал.

Маразм под куполом крепчал.