ЗУ́ЕВ-ОРДЫНЕЦ Михаил Ефимович [19.5(1.6). 1900 , Москва — 23.12. 1967 , Караганда ] — прозаик, публицист.

Родился в семье еврея-кустаря, ремесленника-обувщика, имевшего сапожную мастерскую. Учился в Высшем нач. городском училище. До 1918 работал мелким конторским служащим на моск. з-дах и фабриках: на красильной фабрике Хишина, на литейном з-де Ф. Гаккенталя, на военно-промышленном з-де Второва. В авг. 1918 вступил добровольцем в Красную Армию. Был послан на 1-е Моск. артиллерийские курсы командного состава. По окончании, с 1919 по 1921, воевал на фронтах Гражданской войны. Командовал взводом, батареей, артразведкой дивизии. В 1923/24 демобилизовался , по месту демобилизации в Вышнем Волочке работал начальником уездной милиции, одновременно сотрудничал с местной газ. «Наш край», публ. корреспонденции и заметки в газ. «Тверская правда» (1923–26).

В 1925 его первые рассказы и очерки напеч. ж. «Резец». В 1927 стал зав. отделом прозы этого ж-ла, вошел в группу «Кузница». Сотрудничал с ж. «Вокруг света» и «Костер». Тогда взял себе псевд. Ордынец.

В 1927 переехал в Л-д для лит. работы. В 1930 окончил Лен. ин-т истории искусств . Был принят сначала в кандидаты, затем в члены ЛО СП СССР (1934).

Стал одним из зачинателей сов. приключ. лит-ры. Много путешествовал по стране, что нашло отражение в его кн. Опубл. в 1928 в Л-де сб. рассказов « Желтый тайфун », а два года спустя — повесть « Сказание о граде Ново-Китеже ». Неск. повестей были историческими: « Возмутители » (1928; др. назв. — « Девятьсот пятый ») ― о революции 1905-го, « Гул пустыни » (1930) ― о завоевании Россией Ср. Азии, « Хлопушин поиск » (1937; др. назв. ― « На слом !») ― повесть о пугачевском движении на Урале. В 1930-е руководил лит. кружком при газ. «Кронштадтский рабочий».

Будучи сов. писателем, не был согласен с «генеральной линией» партии. Свои тайные мысли поверял дневнику. О лит-ре: «Никогда литература не была подлее, услужливее, развращеннее, чем сейчас. Советский режим растлил, запугал, закупил ее и сделал своим подголоском. Не литература, а дрозд насвистанный. Отдаю должное, дрозд поет неплохие умные песни, но односторонние, он поет только “за”, а попробовал бы он петь “против”. Отсюда очень плохая особенность. Появилась масса дроздов фальшивящих, масса писателей, кот. ценят свой талант, как проститутка свое тело». В февр. 1937 в М. потерял портфель с дневником. В ночь с 8 на 9 апр. 1937 был арестован в своей квартире в Л-де и помещен в дом предварительного заключения УНКВД на ул. Воинова (ныне ул. Шпалерной), д. 25. Оказался в общей камере следственной тюрьмы НКВД («Шпалерки») вместе с изв. литературоведом А. Пиотровским. В нояб. 1937 в пересыльной тюрьме встретился с Б. Корниловым. Обвинялся в проведении систематич. контррев. агитации среди писателей и распространении клеветнических измышлений, оскорбляющих вождей партии и Сов. власти (без обжалования). После тяжелых ночных допросов и избиений «виновным себя признал полностью». Получил 10 лет заключения в ИТЛ. Провёл 10 лет в различных лагерях Карлага , в теч. этого времени ему запрещалось писать. Работая на лесоповалах, от недоедания и холода заболел туберкулезом. Освобожден 21 июн. 1950. Путь в центр. Россию был закрыт, жил в пос. Актас под гласным надзором. В 1962 благодаря хлопотам жены переехал в Караганду. 14 окт. 1954 направил в Гл. воен. прокуратуру заявление о снятии судимости. 2 июля 1956 постановление Особой тройки УНКВД от 25 окт. 1937 в отношении З. (и С. Колбасьева, проходившего с ним по одному делу) было отменено, дело прекращено за отсутствием состава преступления. 19 лет не имел права писать и печ. Об этом времени рассказал в автобиогр. повести « Дело № 179888 ».

Напис. 19 кн., большое кол-во рассказов, повестей. Его произведения опубл. в ж. и альм. «Сибирские огни», «Сов. Казахстан», «Наш современник», «Уральский следопыт». Автор ист., приключ., научно-фантаст. произведений « Властелин звуков » (1926), « Каменный пояс » (1928), « Клад Чёрной Пустыни » (1933), « Крушение экзотики » (1933), « Хлопушин поиск » (1937), « Вторая весна » (1959), « Последний год » (1961; др. назв. ― « Злая земля »), « Вызывайте 5... 5... 5...» (1961), « Осадочная порода » (1963), « Остров Потопленных Кораблей » (1963), « Царский куриоз » (1966), « Бессмертие » (1967) и др.

Осн. произведение — фантастико-приключ. роман «Сказание о граде Ново-Китеже» (1930; испр. 1967), своего рода «историческая фантастика» о сохранившемся в таежной глухомани (со времен средневековой Руси) древнем городе, оставшемся в неприкосновенности от совр. цивилизации, на кот. случайно натыкается группа сов. людей. Известны и научно-фантастич. рассказы «Властелин звуков», « Безумная рота » (1929) и « Панургово стадо » (1929).

Писал стихи (« Их с лишком двести », 1924; «Об сэсэсэровском рубле, об его ответе английской монете», 1924; «О глупом Степане, о поповском обмане и сельскохозяйственном кружке », 1925), пьесы (« По диким степям », 1958), лит. очерки и критич. ст., рец. на сценич. постановки. В 1960-е работал над воспоминаниями « О себе ».

После смерти опубл. кн. « Бунт на борту » (1968), « Свинцовый залп » (1969), в 1981 ― «Сказание о граде Ново-Китеже», в 1995 переизд. роман «Последний год».

Соч.: Жёлтый тайфун: сб. Л., 1928; Возмутители: повесть. М.-Л., 1928; Каменный пояс: уральские очерки. Л., 1928; Гул пустыни: ист. роман. М., 1930; Сказание о граде Ново-Китеже. Л., 1930 (испр. 1967); Клад Чёрной Пустыни: повесть о Сере. М., 1933; Крушение экзотики: сб. очерков. Л., 1933; Хлопушин поиск: ист. повесть. Челябинск, 1937; Вторая весна: повесть. М., 1959; Последний год : роман. Калининград, 1961 (1966); Вызывайте 5... 5... 5...: сб. М., 1961; Осадочная порода. Новосибирск, 1963; Остров Потопленных Кораблей: сб. Алма-Ата, 1963; Царский куриоз: повесть. Пермь, 1967; Бунт на борту: рассказы разных лет. Пермь, 1968; Свинцовый залп. Пермь, 1969; Сказание о граде Ново-Китеже: роман, повесть, рассказы. Алма-Ата, 1981; Дело № 179888 // «Дело №…» Летопись горького времени: повести, рассказы, очерки и стихи. Алма-Ата, 1989.

Лит.: Яновский Н., Богуславский М. Зуев-Ордынец Михаил Ефимович // КЛЭ. М., 1964. Т. 2; Русские сов. писатели. Прозаики: Биобиблиогр. указатель. М., 1971. Т. 7. Ч. 1; Писатели Л-да: Биобиблиогр. справочник. 1934–81 / авт.-сост. В. Бахтин и А. Лурье. Л.: Лениздат, 1982; Михаил Ефимович Зуев-Ордынец // Распятые: Писатели — жертвы полит. репрессий. Вып. 2 / авт.-сост. З. Дичаров. СПб., 1994; Халымбаджа И. Зуев-Ордынец Михаил Ефимович // Энц. фантастики: Кто есть кто / под ред. В. Гакова. Минск, 1995; Смирнов В. «Дело писателей» // СПб. ведомости. 2012. № 13 (1195).

https://lavkapisateley.spb.ru/enciklopedi...

[/url]

[/url]

К нему зашел пан Залаевский, сторож Дома сирот, и сказал, что решил переселиться за стену вместе с детьми и вместе с ним.

— Мы даем вам одно: тоску по лучшей жизни, которой нет, но которая когда-нибудь будет, по жизни правды и справедливости, — говорил Корчак своим воспитанникам.

Значит, тоска по правде и справедливости — сильная, сильнее смерти — входила и в сознание взрослых, сотрудников Корчака, так же, как в сознание детей.

Гитлеровцы избили Залаевского; полумертвый, он пробрался в варшавское гетто к детям. «Как же без детей. В конце — ребенок», — говорил Корчак. Это была как бы религия, которой жили взрослые в Доме сирот; благородная религия, не унижающая, а возвеличивающая человека.

В августе Залаевского расстреляли на дворе Дома сирот.

В гетто Дом сирот жил по-прежнему. Как всегда, действовали суд и сейм, издавалась газета. Стефания Вильчинская, ученица Корчака, тоже оставшаяся вместе с ним и ребятами, вела уроки с детьми. Корчак делал все невозможное — ничего «возможного» уже не оставалось, — чтобы каждое мгновение было для детей чуть счастливее; нет, не счастливее, а чуть менее страшным. До последнего дня в классах шли занятия, на сцене оживала сказка Рабиндраната Тагора.

В те дни Корчак писал в дневнике: «Пасмурное утро. Половина шестого. Кажется, день начинается нормально. Говорю Ганне:

— Доброе утро.

Она отвечает удивленным взглядом.

Прошу:

— Ну, улыбнись же.

Бывают бледные, чахлые, чахоточные улыбки».

Надо было «извлечь из своей души» силы жить и отдать их двумстам обреченным детям; насколько это труднее, чем умереть самому.

— Сотни людей пытались спасти Корчака, — рассказывает один из лучших его друзей. — На Белянах (район Варшавы) сняли для него комнату, приготовили документы. Он мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на два лица. Корчак взглянул на меня так, что я съежился. Видно было, что он не ждал от меня такого предложения. Смысл ответа доктора был такой: «Не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних — в запломбированном вагоне и газовой камере? И можно ли это пережить».

... В комнате Корчака — не той, на чердаке, откуда виден был весь мир, а в гетто — лежали больные дети и отец одной из воспитанниц — старый портной. Больных становилось все больше, и ширма, отгораживающая стол Корчака, надвигалась, вжимая хозяина комнаты в стену, надвигалась, как знак приближения конца.

Днем Корчак ходил по гетто, правдами и неправдами добывая пищу для детей. Он возвращался поздно вечером, пробирался по переулкам между мертвыми и умирающими — иногда с мешком гнилой картошки за спиной, а иногда с пустыми руками.

По ночам он приводил в порядок свои бумаги — бесценные тридцатилетние наблюдения над детьми, их ростом, физическим и духовным, — и писал дневник.

Он писал: «Последний год, последний месяц или час. Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что бы я сказал детям на прощание. Хотелось бы только сказать: сами избирайте свой путь».

Он еще надеялся, что умрет один, дети останутся. Не мог поверить, что есть кто-то, способный убивать и детей.

И, думая о детях, он повторял главную свою мысль: избирайте сами свой путь, не давайте подменить его чужими, навязанными вам путями.

Он писал: «Я поливаю цветы. Моя лысина в окне такая хорошая цель.

У часового винтовка. Почему он стоит и смотрит?

Нет приказа?

А может, в бытность свою штатским, он был сельским учителем, или нотариусом, дворником в Лейпциге, официантом в Кельне?

А что бы он сделал, кивни я ему головой? Дружески помаши рукой?

Может быть, он не знает, что все так, как есть?

Он мог приехать лишь вчера, издалека».

Это последняя дневниковая запись.

Значит, он еще верил тогда, что во всех людях, даже и в эсэсовце-часовом, есть человеческое.

Ненависть к злу необходима. Но человечеству необходимы и люди, до последней возможности не теряющие надежду, верящие, что «добро сильно и непобедимо».

Один из старших воспитанников Дома сирот совершил то, что казалось немыслимым — убежал из гетто. Через несколько дней, проходя по двору, Корчак встретил беглеца.

— Тебя поймали? — спросил он.

— Нет, — ответил мальчик. — Сам вернулся. Янек ведь слабак. Каково ему одному, да и привык я к нему...

Это было последнее узнавание светлого мира детства, сужденное Корчаку.

... Пятого августа сорок второго года по приказу гитлеровцев Дом сирот — дети и взрослые — выстроился на улице. Корчак и его дети начинали последний путь. Над детским строем развевалось зеленое знамя Матиуша. Корчак шел впереди, держа за руки самых маленьких мальчика и девочку. Фашисты невольно сторонились.

Вглядимся, в последний раз вглядимся в лица детей. Вот мальчик, дневник которого мы прочитали, так мечтавший путешествовать, «открыть часть света и побывать у дикарей». Ничего этого не исполнится. Вот его двенадцатилетняя поручительница. Вот Дора, Геля и Маня, между которыми разрывалось сердце маленького путешественника. Вот Хелька, сказавшая о себе: «Значит, я — человек». Вот мальчик, который совершил подвиг, бежав из гетто, и в тысячу раз больший и прекраснейший подвиг — вернувшись за стену, потому что там остался друг его — слабый и нуждающийся в помощи; вероятно, этот друг и сейчас рядом с ним. Двести ребят, двести неповторимых миров.

Сохранился рассказ очевидца о последних часах Дома сирот.

— Нам сообщили, что ведут школу медсестер, аптеки, детский приют Корчака. Стояла ужасная жара. Погрузка шла без перерыва, но места еще оставались. Люди двигались огромной толпой, подгоняемые нагайками. Вдруг пришел приказ вывести интернат. Нет, этого зрелища я никогда не забуду! Это не был обычный марш к вагонам, это был организованный немой протест против бандитизма!.. Началось шествие, какого никогда еще до сих пор не было. Выстроенные четверками дети. Во главе — Корчак, с глазами, устремленными вперед, держа двух детей за руки. Даже вспомогательная полиция встала «смирно» и отдала честь...

На Умшлагплаце к Корчаку подошел немецкий офицер и сказал:

— Вы можете остаться; мы знаем ваши сказки.

— А дети? — спросил Корчак.

— Дети поедут, — ответил эсэсовец.

Корчак молча вошел в вагон.

На следующий день он погиб вместе со своими детьми в одной из газовых камер лагеря смерти в Треблинке.

Накануне гибели детей Корчак писал: «Если бы можно было остановить солнце, то это надо было бы сделать именно сейчас».

Солнце остановить нельзя.

В Освенциме, Треблинке и других фашистских лагерях на вопрос: «Как выйти отсюда?» — отвечали: «Через трубу крематория, дымом».

Корчак вышел из Треблинки сказкой и заключенным в ней светом. Светом, по-новому озарившим больше всего нуждающуюся в свете, тепле, добре часть человечества. Светом, который сделал видимым для тех, кто этого хочет, невидимое раньше, светом, бесконечно необходимым людям, чтобы дети больше никому и никогда не казались «бедными лилипутиками».

Александр Шаров. Волшебники приходят к людям

https://coollib.net/b/407295-aleksandr-sh...

https://author.today/post/27427

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги…

А по вечерам все так же, как ни в чем не бывало, играет музыка:

Сан-Луи блюз — ты во мне как боль, как ожог,

Сан-Луи блюз — захлебывается рожок!

А вы сидите и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы платите деньги и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы жрете, пьете и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

И поет мой рожок про дерево,

На котором я вздерну вас! Да-с, да-с…

«Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,

Как это делается».

[Януш Корчак. Дневник]

Уходят из Варшавы поезда,

И все пустее гетто, все темней,

Глядит в окно чердачная звезда,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

И я прощаюсь с памятью своей…

Цыган был вор, цыган был врун,

Но тем милей вдвойне,

Он трогал семь певучих струн

И улыбался мне,

И говорил: «Учись, сынок,

Учи цыганский счет —

Семь дней в неделе создал Бог,

Семь струн в гитаре — черт,

И он ведется неспроста

Тот хитрый счет, пойми,

Ведь даже радуга, и та,

Из тех же из семи

Цветов…»

Осенней медью город опален,

А я — хранитель всех его чудес,

Я неразменным одарен рублем,

Мне ровно дважды семь, и я влюблен

Во всех дурнушек и во всех принцесс!

Осени меня своим крылом,

Город детства с тайнами неназванными,

Счастлив я, что и в беде, и в праздновании

Был слугой твоим и королем.

Я старался сделать все, что мог,

Не просил судьбу ни разу: высвободи!

И скажу на самой смертной исповеди,

Если есть на свете детский Бог:

Всё я, Боже, получил сполна,

Где, в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу, спаси от ненависти,

Мне не причитается она.

И вот я врач, и вот военный год,

Мне семью пять, а веку семью два,

В обозе госпитальном кровь и пот,

И кто-то, помню, бредит и поет

Печальные и странные слова:

«Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви приветная,

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет…»

Ах, какая в тот день приключилась беда,

По дороге затопленной, по лесу,

Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,

Ты прошла пограничную полосу.

И могли ль мы понять в том году роковом,

Что беда обернется пощадою,

Полинявшее знамя пустым рукавом

Над платформой качалось дощатою.

Наступила внезапно чужая зима,

И чужая, и все-таки близкая,

Шла французская фильма в дрянном «синема»

Барахло торговали австрийское,

Понукали извозчики дохлых коняг,

И в кафе, заколоченном наглухо,

Мы с тобою сидели и пили коньяк,

И жевали засохшее яблоко.

И в молчаньи мы знали про нашу беду,

И надеждой не тешились гиблою,

И в молчаньи мы пили за эту звезду,

Что печально горит над могилою:

«Умру ли я, и над могилою

Гори, сияй…»

Уходят из Варшавы поезда,

И скоро наш черед, как ни крути,

Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,

Моя шестиконечная звезда,

Гори на рукаве и на груди!

Окликнет эхо давним прозвищем,

И ляжет снег покровом пряничным,

Когда я снова стану маленьким,

А мир опять большим и праздничным,

Когда я снова стану облаком,

Когда я снова стану зябликом,

Когда я снова стану маленьким,

И снег опять запахнет яблоком,

Меня снесут с крылечка, сонного,

И я проснусь от скрипа санного,

Когда я снова стану маленьким,

И мир чудес открою заново.

…Звезда в окне и на груди — звезда,

И не поймешь, которая ясней,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

Глядит в окно вечерняя звезда,

А я прощаюсь с памятью моей…

А еще жила в «Доме сирот» девочка Натя. После

тяжелой болезни она не могла ходить, но она

очень хорошо рисовала и сочиняла песенки — вот одна

из них — песенка девочки Нати про кораблик

Я кораблик клеила

Из цветной бумаги,

Из коры и клевера,

С клевером на флаге.

Он зеленый, розовый,

Он в смолистых каплях,

Клеверный, березовый,

Славный мой кораблик,

Славный мой кораблик.

А когда забулькают ручейки весенние,

Дальнею дорогою, синевой морской,

Поплывет кораблик мой к острову Спасения,

Где ни войн, ни выстрелов, — солнце и покой.

Я кораблик ладила,

Пела, словно зяблик,

Зря я время тратила, —

Сгинул мой кораблик.

Не в грозовом отблеске,

В буре, урагане —

Попросту при обыске

Смяли сапогами…

Смяли сапогами…

Но когда забулькают ручейки весенние,

В облаках приветственно протрубит журавль,

К солнечному берегу, к острову Спасения

Чей-то обязательно доплывет корабль!

Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена

героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу

вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего

гренадера, инвалида войны, служившего сторожем

у нас в «Доме сирот» и убитого польскими

полицаями во дворе весной 1942 года.

Он убирал наш бедный двор,

Когда они пришли,

И странен был их разговор,

Как на краю земли,

Как разговор у той черты,

Где только «нет» и «да» —

Они ему сказали: «Ты,

А ну, иди сюда!»

Они спросили: «Ты поляк?»

И он сказал: «Поляк».

Они спросили: «Как же так?»

И он сказал: «Вот так».

«Но ты ж, культяпый, хочешь жить,

Зачем же, черт возьми,

Ты в гетто нянчишься, как жид,

С жидовскими детьми?!

К чему, — сказали, — трам-там-там,

К чему такая спесь?!

Пойми, — сказали, — Польша там!»

А он ответил: «Здесь!

И здесь она и там она,

Она везде одна —

Моя несчастная страна,

Прекрасная страна».

И вновь спросили: «Ты поляк?»

И он сказал: «Поляк».

«Ну, что ж, — сказали, — Значит, так?»

И он ответил: «Так».

«Ну, что ж, — сказали, — Кончен бал!»

Скомандовали: «Пли!»

И прежде, чем он сам упал,

Упали костыли,

И прежде, чем пришли покой

И сон, и тишина,

Он помахать успел рукой

Глядевшим из окна.

…О, дай мне, Бог, конец такой,

Всю боль испив до дна,

В свой смертный миг махнуть рукой

Глядящим из окна!

А потом наступил такой день, когда «Дому сирот»,

детям и воспитателям было приказано явиться с

вещами на Умшлягплац (так называлась

площадь у Гданьского вокзала при немцах).

Эшелон уходит ровно в полночь,

Паровоз-балбес пыхтит — Шалом! —

Вдоль перрона строем стала сволочь,

Сволочь провожает эшелон.

Эшелон уходит ровно в полночь,

Эшелон уходит прямо в рай,

Как мечтает поскорее сволочь

Донести, что Польша — «юденфрай».

«Юденфрай» Варшава, Познань, Краков,

Весь протекторат из края в край

В черной чертовне паучьих знаков,

Ныне и вовеки — «юденфрай»!

А на Умшлягплаце у вокзала

Гетто ждет устало — чей черед?

И гремит последняя осанна

Лаем полицая — «Дом сирот!»

Шевелит губами переводчик,

Глотка пересохла, грудь в тисках,

Но уже поднялся старый Корчак

С девочкою Натей на руках.

Знаменосец, козырек заломом,

Чубчик вьется, словно завитой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой.

Два горниста поднимают трубы,

Знаменосец выпрямил грифко,

Детские обветренные губы

Запевают грозно и легко:

«Наш славный поход начинается просто,

От Старого Мяста до Гданьского моста,

И дальше, и с песней, построясь по росту,

К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!

По Гданьскому мосту!

По улицам Гданьска, по улицам Гданьска

Шагают девчонки Марыся и Даська,

А маленький Боля, а рыженький Боля

Застыл, потрясенный, у края прибоя,

У края…»

Пахнет морем, теплым и соленым,

Вечным морем и людской тщетой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой!

Мы проходим по-трое, рядами,

Сквозь кордон эсэсовских ворон…

Дальше начинается преданье,

Дальше мы выходим на перрон.

И бежит за мною переводчик,

Робко прикасается к плечу, —

«Вам разрешено остаться, Корчак», —

Если верить сказке, я молчу.

К поезду, к чугунному парому,

Я веду детей, как на урок,

Надо вдоль вагонов по перрону,

Вдоль, а мы шагаем поперек.

Рваными ботинками бряцая,

Мы идем не вдоль, а поперек,

И берут, смешавшись, полицаи

Кожаной рукой под козырек.

И стихает плач в аду вагонном,

И над всей прощальной маятой —

Пламенем на знамени зеленом —

Клевер, клевер, клевер золотой.

Может, в жизни было по-другому,

Только эта сказка вам не врет,

К своему последнему вагону,

К своему чистилищу-вагону,

К пахнущему хлоркою вагону

С песнею подходит «Дом сирот»:

«По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,

Шагают ужасно почтенные гости,

Шагают мальчишки, шагают девчонки,

И дуют в дуделки, и крутят трещотки…

И крутят трещотки!

Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,

В снега Закопани, где синие Татры,

На белой вершине — зеленое знамя,

И вся наша медная Польша под нами,

Вся Польша…»

…И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к

отправлению — и эшелон Варшава — Треблинка задолго

до назначенного срока, (случай совершенно невероятный)

тронулся в путь…

Вот и кончена песня.

Вот и смолкли трещетки.

Вот и скорчено небо

В переплете решетки.

И державе своей

Под вагонную тряску

Сочиняет король

Угомонную сказку…

Итак, начнем, благословясь…

Лет сто тому назад

В своем дворце неряха-князь

Развел везде такую грязь,

Что был и сам не рад,

И, как-то, очень рассердясь,

Призвал он маляра.

«А не пора ли, — молвил князь, -

Закрасить краской эту грязь?»

Маляр сказал: «Пора,

Давно пора, вельможный князь,

Давным-давно пора».

И стала грязно-белой грязь,

И стала грязно-желтой грязь,

И стала грязно-синей грязь

Под кистью маляра.

А потому что грязь — есть грязь,

В какой ты цвет ее ни крась.

Нет, некстати была эта сказка, некстати,

И молчит моя милая чудо-держава,

А потом неожиданно голосом Нати

Невпопад говорит: «До свиданья, Варшава!»

И тогда, как стучат колотушкой по шпалам,

Застучали сердца колотушкой по шпалам,

Загудели сердца: «Мы вернемся в Варшаву!

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!»

По вагонам, подобно лесному пожару,

Из вагона в вагон, от состава к составу,

Как присяга гремит: «Мы вернемся в Варшаву!

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!

Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,

Пусть тела превратятся в горючую лаву,

Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!»

А мне-то, а мне что делать?

И так мое сердце — в клочьях!

Я в том же трясусь вагоне,

И в том же горю пожаре,

Но из года семидесятого

Я вам кричу: «Пан Корчак!

Не возвращайтесь!

Вам страшно будет в этой Варшаве!

Землю отмыли добела,

Нету ни рвов, ни кочек,

Гранитные обелиски

Твердят о бессмертной славе,

Но слезы и кровь забыты,

Поймите это, пан Корчак,

И не возвращайтесь,

Вам стыдно будет в этой Варшаве!

Дали зрелищ и хлеба,

Взяли Вислу и Татры,

Землю, море и небо,

Всё, мол, наше, а так ли?!

Дня осеннего пряжа

С вещим зовом кукушки

Ваша? Врете, не ваша!

Это осень Костюшки!

Небо в пепле и саже

От фабричного дыма

Ваше? Врете, не ваше!

Это небо Тувима!

Сосны — гордые стражи

Там, над Балтикой пенной,

Ваши? Врете, не ваши!

Это сосны Шопена!

Беды плодятся весело,

Радость в слезах и корчах,

И много ль мы видели радости

На маленьком нашем шаре?!

Не возвращайтесь в Варшаву,

Я очень прошу Вас, пан Корчак,

Не возвращайтесь,

Вам нечего делать в этой Варшаве!

Паясничают гомункулусы,

Геройские рожи корчат,

Рвется к нечистой власти

Орава речистой швали…

Не возвращайтесь в Варшаву,

Я очень прошу Вас, пан Корчак!

Вы будете чужеземцем

В Вашей родной Варшаве!

А по вечерам все так же играет музыка. Музыка,

музыка, как ни в чем не бывало:

Сэн-Луи блюз — ты во мне как боль, как ожог,

Сэн-Луи блюз — захлебывается рожок!

На пластинках моно и стерео,

Горячей признанья в любви,

Поет мой рожок про дерево

Там, на родине, в Сэн-Луи.

Над землей моей отчей выстрелы

Пыльной ночью, все бах да бах!

Но гоните монету, мистеры,

И за выпивку, и за баб!

А еще, ну, прямо комедия,

А еще за вами должок —

Выкладывайте последнее

За то, что поет рожок!

А вы сидите и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы платите деньги и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы жрете, пьете и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

И поет мой рожок про дерево,

На котором я вздерну вас!

Да-с! Да-с! Да-с!

Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,

как это делается.

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать, и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги!..

1970 г.