Она охватывает всю совокупность проективных форм самоопределения индивидов и коллективов различного характера и масштаба. Специфика этой сферы (и сложности ее изучения) связаны с тем обстоятельством, что относящиеся к ней феномены выходят за рамки современности того или иного лица или общности и в этом смысле не содержат прямых императивов к действию, результаты которого обычно и фиксируются в тех или иных формах культурной записи как собственно «история», «исторический факт». Составляющие область воображаемого и сохраняющие в отношении «настоящего» ту или иную модальную (временную) дистанцию регионы памяти и воображения представляется адекватным трактовать как относительно самодостаточные данности, видя в них своего рода границы смыслового мира личности или общности. В отсылке к этим «пределам» конституируется идентичность субъектов и коллективов различной природы. В этом смысле сфера воображаемого «отвечает» не за ход или результаты деятельности, понимаемой обычно по образцу целевого действия расчетного типа, а за «образ действия» – замкнутую структурную целостность системы его субъектов: она содержит общие символические модели действия как формы личности в ее связи с другими, отложившиеся в культурных традициях и отшлифованные сознательной работой поколений матрицы субъективности в ее социальном существовании.

Одним из способов фиксации работы и плодов воображения, своего рода лабораторией воображаемого является литература.

Формы воображаемого общества, воплощенные в советской фантастической прозе полутора пореволюционных десятилетий, вызывают заметный интерес исследователей у нас в стране и за рубежом. В СССР этому периоду развития научной фантастики посвящен ряд содержательных работ231. В Европе и США изданы библиографические указатели и обзоры, статьи об отдельных авторах и проблемах, книги аналитического и обобщающего характера. Пристальное внимание советской фантастике 1920-х – начала 1930-х гг. уделяют авторы обзорных работ по истории мировой научной фантастки232. Опубликован также целый ряд специальных монографий о советской научной фантастике, в которых подробно анализируются утопические и антиутопические мотивы в книгах 20-х – начала 30-х гг. Авторы их исходят из различных методологических посылок и рассматривают разные аспекты изучаемого объекта. Так, немецкий социолог Б. Рюлькоттер233 исследует советскую фантастику с позиций социологии знания, опираясь на работы К. Маннгейма и Г. Крисмански. Другой немецкий исследователь, Г. Бюхнер, исходит в своем анализе из трактовки утопии как динамической и критической сипы развития, разработанной Э. Блохом и Л. Колаковским234. Известный немецкий литературовед Ю. Штредтер, опираясь на бахтинскую концепцию полифонического романа, исследует языковые формы самовыражения и взаимодействия героев, обусловливающие жанровые вариации и трансформации романного жанра у Замятина и Платонова235. Американец М. Роуз рассматривает жанровую парадигму научной фантастики как воплощение центрального конфликта – человеческого в столкновении с нечеловеческим, вынесенного в иное пространство и время и метафоризированного в образах машины или чудовища236. Испанский ученый X. Феррерас кладет в основу своего исследования жанра научной фантастики (в том числе и в СССР) социологию романа, разработанную Г. Лукачем и Л. Гольдманом237. Как форма социальной критики, осуществляемой путем демонстрации моделей альтернативного общественного устройства, выступает научная фантастика и в книге Л. Геллера238.

Подобный интерес исследователей к советской научной фантастике понятен: «…утопия, реализуемая греза, всегда обращенная к открытым горизонтам человеческих возможностей, – <…> базовая философская и литературная традиция социализма»239.

Научная фантастика (НФ) как «прикладная форма утопического метода», по выражению видного западногерманского исследователя литературных утопий Г. Крисмански240, представляет собой обсуждение – в ходе заданного литературной формой мысленного эксперимента – того или иного желаемого социального устройства, путей и последствий его достижения. Ясно, что НФ – эвристическое упрощение исследуемого мира, ценностное его заострение, приведение к показательному образу. В предельном случае воображаемая действительность ограничивается минимумом различий в отношении той или иной ценностной позиции – дихотомией «положительное—отрицательное», «сторонник—враг», «мы—они» и т.д. Таким образом, НФ есть способ рационализации принципов социального взаимодействия и возникающего на его основе и в его ходе социального порядка. Рационализация эта ведется силами определенных, в той или иной мере специализированных культурных групп, представляя собой средство интеллектуального контроля над ситуацией социального изменения, темпами и направлениями динамики общества.

Эта динамика конкретизируется в процессах социальной дифференциации, которые являются и толчком к утопическому проектированию, социальному зодчеству «планирующего разума», и предметом обсуждения, и формообразующим принципом литературной утопии. Объектом утопического проектирования выступают те сферы жизни общества, которые достигают (или стремятся к) известной автономии от иерархических социальных авторитетов, характеризуясь универсализмом организаций социального субъекта, – наука в научной фантастике, политика в политической утопии, культура в интеллектуальной Нигдейе, скажем, Р. Музиля или Г. Гессе. Эта автономность – конститутивная характеристика утопического мира, отделенного неким временным или пространственным порогом от области привычных связей и отношений и потому могущего выступать условной, модельной действительностью экспериментального образца. Сама подобная автономность (и символизируемые ею сферы политического действия, научной рациональности, технического инструментализма) может оцениваться различными группами (и ориентирующимися на них авторами) по-разному: то как зона идеального порядка в окружающем хаосе, то как инфернальная угроза стройности социального целого, то как безвыходный кошмар чисто функционального существования, упраздняющего чувства, волю и разум индивида.

В зависимости от социальной позиции и культурных традиций группы, выдвигающей тот или иной утопический проект (НФ-образец), рационализацией могут быть преимущественно затронуты собственно смысловые основания социального мира – ценностные структуры конкурирующих групп – либо же нормативные аспекты средств достижения необсуждаемых целей или общепринятых ценностей – инструментальные, технические стороны социальной практики. Так или иначе, смысловая конструкция НФ-образца представляет собой сравнение, сопоставление ценностно-нормативных порядков различных значимых общностей (собственной группы, союзников, оппонентов и т.д.), причем мировоззренческий конфликт и его разрешение вынесены в условную сферу, из которой авторитетно удостоверяется значимость обсуждаемых ценностей, так что нормативное (нынешнее) состояние оказывается в сопоставлении с «иным» – прошлым либо будущим. Показательно, что для групп интересующего нас типа (утопизирующих) этой сферой предельного авторитета является будущее, тогда как для иных это может быть прошлое. Понятно, что речь идет не о месте на хронологической шкале, а о значениях, закрепленных за соответствующими метафорами. Вместе с тем надо подчеркнуть, что «будущее» в НФ представляет собой замкнутый, обозримый и понятный мир, в принципе не отличимый по модальности от прошлого, «ставшего». (Это усугубляется самой формой рассказывания, синхронизирующего время читателя и описания как «вечное настоящее», относительно которого внутрисюжетное время всегда остается в прошедшем; формы дневника, как и вообще субъективных форм повествования, НФ, за исключением определенного типа дистопий, не знает.) И в том, и в другом случае перед нами «музей остановленного времени», будь оно отнесено к условному «прошлому», «будущему» или параллельному времени или пространству.

Метафорой соединения и взаимоперевода различных ценностных порядков (и символизирующих их времен и пространств) является символический предмет – эквивалент «волшебного зеркала» или «камня». Воплощая будущее в настоящем, он выступает символом той центральной ценности, которая обсуждается в НФ, – обобщенного значения власти, господства. Предмет конкуренции, борьбы и достижения, он становится в этом смысле движущей силой сюжета, поскольку через средства овладения им, меру приближения к нему, способы обращения с ним возникает возможность воспроизвести в их предварительной оцененности образы любых значимых других. Кроме того, владение этим «магическим» средством позволяет удерживать и сохранять идентичность обладателя (мотив «чудесного эликсира»). Здесь открывается широкий спектр возможностей символизации неизменности (от чудесного бессмертия до неслабеющей памяти) и скоротечности, неспособности сохранить себя (oт временной эфемерности до подвластности внушению, болезни и т.д.).

Во всех этих случаях наиболее существен характер обсуждаемой идентичности: идет ли речь о суверенном в своих мыслях и поступках индивиде (соответственно, с позитивной или негативной оценкой самого субъективного начала) или же о колективностях того или иного уровня и объема (и соответственно об основаниях их общности и о характере этих оснований – здесь значимы масштаб, тип связи, природа коллективных символов, как «нас», так и «их», в диалектике взаимопереходов). В последнем варианте речь идет уже о заведомо вторичных литературных образцах, в большой мере ориентированных на социализацию групп, только что вступивших в социальную жизнь, в мир современной науки и техники. Это могут быть не только младшие по возрасту, но и новые персонажи на социальной арене, функционально им близкие или находящиеся в аналогичной фазе культурного развития. Об ориентации именно на эти слои и соответствующие функции литературы свидетельствуют принципиальные содержательные характеристики НФ-образца: исключительная сосредоточенность на проблематике господства, преобладание технических средств разрешения ценностных конфликтов, авторитарный характер основных героев, финальное единообразие, знаменующее опору прежде всего на интегративные функции словесности и т.п. На это же указывает и характер коммуникации НФ. Так, в отечественных условиях описываемого периода она сдвинута на исполнительскую культурную периферию и сравнительно редко присутствует в толстых литературно-художественных журналах с направлением (органах основных идеологических групп). Не имеют ее авторы и собственных печатных органов, которые символизировали бы автономию данной сферы. В то же время характер книжных изданий НФ говорит об ориентации на период обращения книги и в этом смысле – на постоянную ротацию образцов, которые чаще всего помечаются символами неиндивидуальности – серийности, подписки и т.д.

Таким образом, открывается возможность аналитического описания состава и функций НФ через соединение таких характеристик, как: а) преобладающие ценности; б) типы конфликта и средства его разрешения; в) характер поэтики (ее элементы и способы их синтезирования); г) адресация, характер издания. Эти черты предлагается связывать со специфическим положением группы, выдвигающей данный образец в качестве символа самоопределения.

II

В первой половине 1920-х гг. фантастика завоевывает прочные позиции в советской литературе, в том числе и в «авангардном» ее слое, и в слое «престижных», «популярных» писателей. Можно согласиться с Л. Геллером, подчеркивающим, что «утопия и антиутопия сопровождают почти всю советскую литературу с самого ее начала»241.

В этот период появляется довольно много, условно говоря, философской фантастики. Группа написанных в этом жанре произведений чрезвычайно разнообразна. В нее входят произведения, созданные в традициях немецкого (Э.Т.А. Гофман) и отечественного (Н.В. Гоголь, В.Ф. Одоевский) романтизма (повести и рассказы В. Каверина, Л. Лунца, А. Чаянова), а также абсурдистские гротески (стихи, пьесы, прозаические миниатюры) обэриутов (Д. Хармс, А.И. Введенский). Названные произведения в высокой степени литературны, в печать они попадали редко (альманахи «Серапионовых братьев», авторские издания Чаянова), но авангардным культурным группам были широко известны по выступлениям авторов на вечерах и встречах, по чтениям в домашних аудиториях (кружки и салоны), а также по распространявшимся рукописным и машинописным копиям.

Вторая, значительно менее разнородная группа фантастических книг того времени – политическая фантастика, фантастико-сатирические памфлеты, живописующие (на материале Западной Европы) внутреннее разложение и крах капиталистического мира («Трест Д.Е.» (1923) И. Эренбурга; «Крушение республики Итль» (1925) Б. Лавренева; «Господин Антихрист» (1926) и «Аппетит Микробов» (1927) А.В. Шишко; «Город пробуждается» (1927) А. Луначарской; «Четверги мистера Дройда» (1929) Н.А. Борисова и др.). Все эти книги выходили в солидных литературных издательствах (как правило, частных или кооперативных), рецензировались в толстых журналах и составляли умственную пищу «образованного», «культурного», «интеллигентного» читателя.

Во многом были близки к этой группе по своей проблематике научно-фантастические романы одного из наиболее признанных писателей – А. Толстого, опубликованные в самом авторитетном советском литературном журнале «Красная новь» («Аэлита» в 1922—1923 гг., «Гиперболоид инженера Гарина» в 1925—1926 гг.).

Еще одну, довольно многочисленную группу фантастических книг 20-х гг. можно назвать «коммерческой научной фантастикой». Они издавались в частных издательствах (особенно интенсивно – в издательстве «Пучина»), представляли собой главным образом экзотико-приключенческие книги и адресовались средним читательским слоям с дореволюционным культурным опытом (служащие, нэпманы, домохозяйки). Здесь преобладали переводные романы (Г. Жулавский, Л.Г. Десбери, А. де Ле Фор и Ж. Графиньи, А. Сель и многие другие). Нередко для улучшения сбыта своих книг и отечественные авторы «прятались» за звучным иностранным псевдонимом – Ренэ Каду («Атлантида под водой» (1927) О. Савича и В. Пиотровского), Рис Уилки Ли («Блеф» (1928) Б.В. Липатова), Жорж Деларм («Дважды два – пять» (1925) Ю. Слезкина) и др. По содержанию отечественные книги этого типа представляли собой обычно компромисс, сочетая экзотизм и приключенческую фабулу зарубежных книг с идеологической критикой западного общества242.

Однако во второй половине 20-х гг. появляется другой тип фантастических произведений, ориентированный на иную аудиторию. Они написаны, как правило, в жанре научно-фантастического детектива. В эти годы ряд известных писателей обратились к научной фантастике, создав поджанр «красного Пинкертона»243. В подобных произведениях обычно изображались приключения за рубежом, связанные с оказанием помощи мировому революционному движению244.

Фантастический элемент нередко заключался в новом оружии, обладающем взрывным действием245. Печатались они молодежными издательствами («Молодая гвардия»), либо в молодежных сериях («Библиотека молодежи» Госиздата), либо на страницах молодежных журналов («Всемирный следопыт», «Вокруг света», «Мир приключений», «Борьба миров» и др.). В середине 20-х гг. была сделана попытка реанимировать жанр «романа в выпусках» («Иприт» Вс. Иванова и В. Шкловского, «Вулкан в кармане» Б. Липатова и И. Келлера), однако, несмотря на успех «Месс-Менда» М. Шагинян, в целом это предприятие успеха не имело. Зато широкую популярность приобрели технические утопии, запечатлевшие, как отмечает Д. Сувин, «первый порыв революционного энтузиазма, когда индустриализация и современная наука должны были достигнуть утопического господства над судьбой человека»246. Стоит отметить, что НФ печатали также специальные журналы, призванные пропагандировать новые, ставшие чрезвычайно значимыми сферы техники («Жизнь и техника связи», «Авиация и химия»). Этот факт весьма характерен.

Во второй половине 20-х гг. фантастику нередко критиковали за беспочвенность, оторванность от реальной практики социалистического строительства. В этих условиях авторы стали искать легитимации своего существования в социальном и культурном авторитете науки и техники. Создателями НФ нередко выступали представители научно-технической интеллигенции (ученые, инженеры и т.п.), что обязательно отмечалось на титульном листе или в предисловии. Кроме того, издания НФ в эти годы сопровождались предисловиями и комментариями ученых и инженеров, либо сам автор в предисловии и комментариях ссылался на конкретные изобретения и публикации, свидетельствующие об обоснованности его гипотез и предположений. Уже сам список печатных органов и книжных серий показывает, что основным потребителем НФ в эти годы была городская молодежь, главным образом учащиеся старших классов, рабфаковцы и рабочие, частично молодая научно-техническая интеллигенция, инженеры и техники. В то же время следует оговорить, что и в этих слоях читатели фантастики отнюдь не составляли большинства, о чем свидетельствуют тиражи НФ (15—10 тыс. экз.) и журналов (30—50 тыс. экз.).

III

В целом 20-е гг. отмечены ростом интереса к НФ: ежегодно выходит несколько романов и повестей, ряд журналов («Всемирный следопыт», «В мастерской природы», «Вокруг света» в Москве, «Вокруг света» в Ленинграде, «Мир приключений», «Борьба миров») регулярно публикуют отечественную и зарубежную фантастику, к этому жанру обращаются талантливые, получившие известность литераторы (Н. Асеев, М. Булгаков, А. Грин, Е. Замятин, Вс. Иванов, В. Катаев, Б. Лавренев, А. Толстой, М. Шагинян, В. Шкловский, И. Эренбург и др.). Появляются и приобретают популярность авторы, специализирующиеся только на НФ (А. Беляев, В. Гончаров, В. Орловский (Грушвицкий))247.

Подобный интерес к фантастике понятен. В условиях резких социальных трансформаций, разрыва с прошлым и усиленной ориентации на будущее у ряда социальных групп появлялось желание спроецировать на последующие временные периоды тенденции современного развития. «Фантастика, долгое время остававшаяся где-то на отдаленной периферии русской литературы, внезапно оказалась совершенно необходимым литературным жанром»248.

Демонстрируя образцовое общественное устройство, не существующее пока в реальности, НФ давала возможность «очистить» современные тенденции, просмотреть их более отчетливо. Собственно говоря, писателей (и читателей) интересовал не столько прогноз, сколько анализ современной общественной ситуации.

Некоторые современники отчетливо осознавали это обстоятельство. Так, А. Агафонов писал: «Во всяком утопическом и фантастическом романе имеется комбинация следующих трех элементов: 1) реальные отношения современности; 2) пылкая фантазия автора, отталкивающаяся от этих отношений как от отрицательного полюса и конструктирующая им в противовес другие, фантастические, противоположные им и положительные, с точки зрения автора, отношения, и 3) при этом находят свое выражение, невольное или преднамеренное, стремления и идеалы того класса, к которому принадлежит или на точке зрения которого он стоит»249. Поэтому справедливым представляется мнение В. Ревича о том, что научно-фантастические книги того времени «как документы эпохи <…> представляют острый интерес. Ведь в фантастике непосредственно отражаются идеалы, мечты, стремления современников»250.

Подобное понимание НФ позволяет путем анализа соответствующих произведений реконструировать структуру ценностей авторов и поклонников этого жанра. НФ понимается в статье расширительно, в нее включаются не только базирующиеся на естественнонаучных гипотезах произведения, но и социально-прогнозные повести и романы, т.е. все те книги, где говорится о том, что могло бы быть (исходя из представлений времени своего появления). Если вынести за скобки книги неординарные, принадлежащие крупным авторам (А. Чаянов, М. Булгаков, Е. Замятин, А. Платонов и т.п.), и рассматривать основной массив НФ 20-х гг., то бросается в глаза высокая степень его однородности. Подавляющее большинство книг чрезвычайно близки по своему мировоззрению, по рисуемому образу мира, который, можно полагать, объединял и авторов, и читателей НФ. Базовыми чертами этого мировоззрения являются рассмотрение любых социальных процессов через «призму» борьбы классов и «зачарованность» техникой. Для него характерны вера в прогресс человечества и возможность построить идеальное общество; убежденность, что таким обществом может быть только коммунизм; отсутствие интереса к социальному устройству будущего общества; уверенность, что путь к строительству коммунизма заключается в совершенствовании техники. Авторы и читатели НФ верили в возможность и скорую осуществимость в стране и во всем мире совершенного общественного порядка, обеспечивающего всем благосостояние и счастливую жизнь. Современность осознавалась как начало новой эры, исходная точка отсчета, когда все желаемое осуществимо. Это ощущение хорошо передано в стихотворении Н.С. Тихонова «Перекресток утопий» (1918):

Мир строится по новому масштабу.

В крови, в пыли, под пушки и набат

Возводим мы, отталкивая слабых,

Утопий град – заветных мыслей град.

......................................

И впереди мы видим град утопий,

Позор и смерть мы видим позади,

В изверившейся, немощной Европе

Мы – первые строители-вожди.

..................................

Утопия – светило мирозданья,

Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь, —

Иль новый день в невиданном сиянье,

Иль новая невиданная ночь!251

Эта установка находила выражение в различных сферах культуры, и в частности в литературе. Утопична в этом смысле была поэзия пролеткультовцев, «производственная проза» 20-х гг., утопична, как будет показано ниже, и НФ. Однако чистых утопий, содержащих «развернутое описание общественной, прежде всего государственно-политической, и частной жизни воображаемой страны, отвечающей тому или иному идеалу социальной гармонии»252, советская литература 20-х гг. дала немного.

Можно выделить следующие аспекты в НФ 20-х гг.: 1) изображение идеального мира (утопия); 2) изображение «ужасов» капитализма (антиутопия); 3) показ борьбы капитализма и социализма (элементы фантастики). В большинстве книг отражались все названные аспекты, однако упор делался то на первом, то на втором, то на третьем.

Занятость практической реализацией моделей будущего не способствовала возникновению литературных утопий. Поэтому в первые годы советской власти утопических произведений почти не было, публиковались лишь книги, написанные до Октябрьской революции (романы В. Итина «Страна Гонгури», 1922; Н. Комарова «Холодный город», 1917). Только в дальнейшем, когда выяснилось, что строительство нового общества – не такое быстрое и легкое дело, как это казалось вначале, стали появляться научно-фантастические книги с утопическими мотивами. Причиной изображения идеального общества является неудовлетворенность современностью. Дистанцировавшись от нее, авторы обычно переходят к литературной утопии. Более или менее чистыми образцами этого жанра в фантастике 20-х – начала 30-х гг. можно считать лишь несколько книг. В отличие от классических утопий, содержавших явную или скрытую критику современности, эти романы, по сути дела, во многом апологетизируют ее, видя основу идеального общества в советском строе, нуждающемся лишь в некоторых усовершенствованиях и в развитии материально-технической базы. А.Ф. Бритиков справедливо отмечает: «Чем больше претворялось в жизнь учение научного социализма, тем очевиднее делалось, что ценность социальной фантастики перемещается с критики и отрицания зла – к утверждению и обоснованию идеала. Эпоха научного социализма и пролетарской революции обратила утопический роман к действительности как первоисточнику социальной фантазии. Делалось очевидным, что облик будущего должен быть выведен не только из умозрительной теории, но и из практики социалистического строительства». Для этого «фантасты, однако, не располагали в то время ни достаточным жизненным материалом, ни глубоким знанием теории коммунизма, ни соответствующей художественной традицией»253.

Подобная ситуация обусловила редкость появления утопических изображений идеального общества в фантастике 20-х гг., их близость друг другу, схематичность и фрагментарность. Так, книга Я. Окунева «Грядущий мир. Утопический роман» (Л., 1923) во многом является иллюстрацией к популярной марксистской литературе о будущем социалистического общества. Действие этого романа разворачивается через 200 лет. На земле возник единый всемирный город. Нет «ни государств, ни границ, ни наций. Мы одна нация – человечество, и у нас один закон – свобода» (с. 49), «каждый <…> живет так, как хочет, но каждый хочет того, чего хотят все» (с. 50). Аппарат принуждения отсутствует, есть только органы учета и распределения. Все обобществлено. Нет разделения труда: «Мы меняем род деятельности по свободному выбору, по влечению» (с. 43). Физический труд оставлен машинам, люди работают по 2—3 часа в день. Семья исчезла, партнеры свободно сходятся и расходятся, а от ревности лечат гипнозом в «лечебнице эмоций».

Описываемый в книге В.Д. Никольского «Через тысячу лет» (Л., 1927) общественный строй «не нуждается в прежних бюрократических аппаратах. Самоуправляющиеся отдельные общины отлично справляются со своими местными задачами. Для более крупных вопросов созываются соединенные общинные советы в одном из ближайших городов, делами областей ведает областной Совет, а над ними стоит верховный Совет <…>» (с. 80). Банков нет, «мерилом ценности предмета сделался труд, вложенный в его изготовление». Труд же превратился в «свободное творчество, потребность, необходимость <…>» (с. 82). Все основные работы производят машины – люди лишь 1—2 часа в день наблюдают за ними. Значительная часть работ (изготовление тканей, домашних вещей и т.д.) производится не на фабриках, а дома, полукустарным способом, «всякая работа, если она связана с творчеством, для нас, людей XXX века, самая чистая, самая глубокая радость» (с. 82).

В изображаемом А. Беляевым в повести «Борьба в эфире» (1928) будущем социалистическом обществе нет правительства и милиции, осуществляются только учет и контроль. Противоречий между личностью и обществом нет, труд превратился в важнейшую жизненную потребность. На обязательный общественный труд уходит не более трех часов в день (основные работы выполняют машины), в оставшееся время жители выбирают занятие по своему желанию, в основном – учатся. Пища приготовляется химическим путем. Городов больше нет, только сады и поля со стоящими на них домиками.

Рисуемое В. Валюсинским рабочее государство будущего (роман «Пять бессмертных», Харьков, 1928) характеризуют «свободный труд и культурная, счастливая жизнь», нет даже диктатуры пролетариата, «так как следующие после объединения (Евразии, Африки и Австралии. – Б.Д., А.Р.) поколения, воспитанные на новых основаниях, создали общий тип гражданина» (с. 209). В романе Ф.М. Богданова «Дважды рожденный» (1928) описано общество, установившееся на Земле через 30 тысяч лет. К этому времени все народы Земли слились в один, а независимые отдельные государства исчезли. Собственно говоря, и государственного аппарата почти нет. Всей Землей правит Совет Секторов, каждым из полушарий – Совет Сектора, который управляет народным хозяйством, строительством и т.д. В рамках Сектора существуют большие десятимиллионные общины, управляемые своими Советами, контролирующими культурную работу, школы, исследования и т.д. Городов в этом обществе нет, нет и семьи, вместе в домах живут не родственники, а люди, близкие по характеру и интересам. С 17 лет каждый занимается общеполезной работой (наблюдение за машинами, 2—3 часа в неделю), оставшееся время уходит на научные исследования, занятия искусством, спортом, путешествия и т.п.

Детальную картину коммунистического общества, поместив его в некое «параллельное пространство», попытался дать Э. Зеликович в романе «Следующий мир» (Борьба миров. 1930. № 1—7). В этом обществе государственного аппарата (правительства, армии, милиции) нет, поскольку «идеальный коммунизм разумных существ не нуждается более во власти» (№ 4. С. 70). Залогом отсутствия конфликтов и несовпадений во мнениях является «сознательность и общность взглядов» (там же). Деньги отсутствуют, все блага можно получить бесплатно. «Свободный труд является творческим наслаждением» (с. 71), поскольку каждый выбирает себе работу в соответствии со способностями и интересами. Легкая работа, занимающая одну десятую часть cyток, сводится, главным образом, к управлению машинами. Основное же занятие населения – «изучение и проявление творчества в бесконечной области наук и искусств» (№ 6. С. 63). Города превратились в колоссальные сады-парки, где нет ни небоскребов, ни транспорта. Дети воспитываются, как правило, не в семье, а в «Дворцах воспитания», где педагоги чужих детей любят не менее своих. Институт брака отсутствует, т.е. семейные отношения никак формально не регистрируются. Мужчины и женщины в обществе полностью равны, национальные особенности давно исчезли, на основе всех прежних возник общий язык. В результате всего этого «все члены универсального общества могут быть в максимальной и одинаковой мере счастливы» (№ 5. С. 73).

Подобный характер носит и неоконченный утопический роман известного прозаика 20-х гг. Михаила Козакова «Время плюс время» (Звезда. 1932. № 8—11). Здесь много места уделено описанию различных технических инноваций и того, как «в судорогах мирового кризиса задыхается и умирает капитализм» (№ 9. С. 129). О социальной жизни автор почти ничего не может сказать, он лишь повторяет неоднократно встречавшиеся до него утверждения, что в будущем физическая работа механизирована и исполняется по очереди, «работа избирается каждым совершенно свободно, по призванию» (№ 10/11. С. 177), а «интересы общества, государства (характерно это отождествление. – Б.Д., А.Р.) не противоречат интересам отдельного гражданина» (там же).

Сквозным мотивом утопий 20-х – начала 30-х гг. является «выравнивание», «сближение» людей. Характерно, что специализация по профессиям там очень слаба. Все определенное количество часов работают на производстве, причем в разное время – в разных отраслях, где есть потребность в труде. Моменты внутренней борьбы, противоречий в идеальном обществе обычно отсутствуют. Встречающиеся иногда высказывания о расцвете личности, разнообразии и богатстве культуры остаются чистыми декларациями и никак не подкрепляются материалом книг. Несколько выделяется на общем фоне повесть Я. Ларри «Страна счастливых» (Л., 1931), где наряду с воспроизведением традиционных для советской фантастики 20-х гг. представлений о будущем можно найти и борьбу (примерно в конце XX в.) двух общественных групп коммунистического общества – старшего поколения, считающего, что все ресурсы необходимо использовать для решения энергетического кризиса, и молодого, настаивающего на продолжении космических исследований. Более того, в книге можно встретить декларацию о том, что «каждый из нас звучит особенно и неповторимо, но все мы вместе под опытными виртуозными пальцами Экономики соединяемся в гармоническое целое, в прекрасную человеческую симфонию» (с. 157). Однако одновременно в книге говорится, что в будущем количество газет резко уменьшилось (причем тираж их значительно вырос), а один из положительных героев предлагает «устроить в библиотеках кровавую революцию», существенно сократив и «порезав» книги Аристотеля, Гегеля, Павлова, Менделеева, Тимирязева, Маркса, Ленина и других авторов, и в результате «там, где стоит тонна книг, после сражения должно остаться пять-шесть тетрадок стенографической записи» (с. 29—30). Подобные характеристики содержания культуры будущего ставят под вопрос ее богатство и разнообразие.

Приведенными примерами почти исчерпываются описания социальных аспектов идеального общества в фантастике 20-х гг., поскольку в общем массиве научно-фантастических произведений того времени они редки и носят обычно фрагментарный и неконкретный характер.

В большинстве повестей и романов изображалось не будущее коммунистическое общество, а борьба с его противниками, «картины коммунистического мира заслонялись в них революционными боями и восстаниями»254. Поэтому элементам утопии сопутствуют обычно элементы дистопии. Иногда это осуществляется в форме контакта советских людей с прошлым. В книге В. Гиршгорна, И. Келлера, Б. Липатова «Бесцеремонный Роман» (М., 1928) герой попадает на машине времени в наполеоновскую Францию и становится правой рукой Наполеона, действуя в целях прогресса страны привычными методами. Например, со словами: «Саботажники! Прописать бы им хорошую Чеку!» (с. 40) – арестовывает членов Академии наук. Впоследствии он создает революционную организацию и осуществляет пролетарскую революцию в Париже.

Однако чаще сопоставление утопических и дистопических элементов осуществлялось в форме «введения» законсервированных «оазисов» прошлого в современность. При изображении этих «обществ» на первый план обычно выходили религиозность населения и наличие классовой борьбы. Например, в романе В. Язвицкого «Побежденные боги» (1924) путешественники (русский и француз) находят в горах Эфиопии изолированное племя, практикующее рабство, человеческие жертвоприношения и т.д. Подняв рабов на восстание против жрецов и победив, они хотят «создать для темных масс что-то новое взамен религии», «пусть они даже примут это как религию <…>, но мы ее составим по символу веры науки! Мы дадим им скрижали марксизма» (с. 102). Аналогичное общество (но уже на северном острове) изображено в рассказе Л. Гумилевского «Страна гипербореев» (1927). М. Зуев-Ордынец в повести «Сказание о граде Ново-Китеже» (1930) пишет о затерявшейся в сибирских лесах колонии потомков раскольников, сохраняющих быт и представления XVII в. Контакт с окружающим миром ведет здесь (как и у Язвицкого) к вспышке классовой борьбы и гибели этого общества.

Однако прошлое как воплощение дистопии вводилось в НФ чрезвычайно редко. Гораздо чаще мир дистопии репрезентировался капиталистической реальностью, а основное место в повествовании отводилось грядущей борьбе двух социальных систем. Обычно капиталистической Америке противостоит остальной мир, объединенный в одно социалистическое государство. В «Борьбе в эфире» А. Беляева герой, попав в будущее, видит, что в Америке люди выродились физически, фабричные рабочие превратились в придатки машин, а часть населения вообще одичала. Нью-Йорк теперь стал сплошным городом-небоскребом. Американские рабочие в «Пяти бессмертных» В. Валюсинского прикреплены к своим производствам, лишены избирательных и прочих гражданских прав, даже размножение их находится под контролем правящего класса. В повести А.Р. Палея «Гольфштрем» (1928), действие которой отнесено к 1947 г., труд американских рабочих бессмыслен и монотонен, брак и деторождение, развлечения и прочие сферы их жизни строго регламентированы.

В романе Э. Зеликовича наряду с изображением утопических картин коммунистического общества даны и дистопические зарисовки эксплуататорского общества. Там «властвуют тираны», классовые различия находят выражение даже в физиологии (эксплуатируемые – худые и изможденные, эксплуататоры толстые, на грани ожирения). Надсмотрщики убивают непокорных рабочих.

Во многих произведениях показывалась грядущая борьба за победу социализма во всем мире: «…революционный оптимизм ранних советских утопий был эмоциональной проекцией современности в будущее»255.

Универсальность парадигмы классовой борьбы не ставилась под сомнение. Так, в романе Зеликовича «Следующий мир» можно было прочесть, что «опыт человеческого общества показал, что нигде, никогда и ничто не давалось угнетенным без жестокой борьбы» (№ 4. С. 64) и что революции «так же логически необходимы для прогресса культурного общества, как очистка помещений от грязи» (№ 3. С. 79).

Возник специфический поджанр политической фантастики, изображающий (как правило, без внесения элементов научных или технических допущений) борьбу пролетариата с капиталом и крах буржуазного мира. В одних произведениях речь шла о революции в одной стране («Неуловимый враг» (1923) М.Я. Козырева; «Крушение республики Итль» (1925) Б. Лавренева; «Четверги мистера Дройда» (1929) Н.А. Борисова). В других конфликт принимал всемирный характер. Так, например, повесть С. Буданцева «Эскадрилья всемирной коммуны» (1925) изображает постепенное формирование Всемирной коммуны и победу ее в 1944 г. над капиталистическим «черным интернационалом». В романе Я. Окунева «Завтрашний день» (1924) показаны кризис капиталистического мира в ближайшем будущем, революции и победа коммунизма во всем мире. Аналогичным образом победная поступь социализма и финальное восстание рабочих в Aмерике изображены в «Гольфштреме» А.Р. Палея. Б. Ясенский в романе «Я жгу Париж» (1928) повествует об обострении кризиса в капиталистическом мире, объявлении им войны Советскому Союзу и рабочем восстании в Париже, приведшем к созданию Французской республики Советов. Даже космос, одна из наиболее популярных сфер научной фантастики, превращается в значительной степени в арену классовой борьбы. В «Аэлите» А. Толстого (1922—1923), действие которой разворачивается на Марсе, изображено восстание трудящихся против эксплуататоров, под предводительством красноармейца. В романе Н.И. Муханова «Пылающие бездны» (1924), повествующем о войне Земли с Марсом через пятьсот лет, также показаны революция и гражданская война на Марсе. Наконец, в книге Г. Арельского «Повести о Марсе» (1925) вновь идет речь о революции на Марсе, на сей раз оканчивающейся быстрой победой рабочих. В «Психомашине» (1924) В. Гончарова победоносная революция совершается с помощью землян уже на Луне, причем после победы каждый из трудящихся «счел своим долгом изучить русский как язык народа, восставшего против своих тиранов и боровшегося с изумительной энергией за идеалы трудящихся» (с. 81—82).

IV

Во второй половине 20-х гг. в НФ социальный утопизм (описание будущего социального устройства) постепенно уступает место техническому утопизму (описанию открытий). Феррерас вообще считает, что, «за исключением Замятина, советские авторы научно-фантастических романов с самого начала вознамерились идти по стопам Ж. Верна, создавая научные романы и избегая всякого разрыва с обществом»256. Путь к улучшению жизни авторы видят теперь лишь в изобретениях, научно-технических новациях. Как говорит герой одного из романов: «Наука может ошибаться в отдельных случаях, но она не ошибается в своей конечной цели – в освобождении человека от слепой власти стихий»257.

Неверно было бы считать, что подобная значимость техники обусловлена особенностями русской культуры, как полагал, например, В. Святловский. Он считал, что русские утопии на первый план выдвигали не социальные, а моральные и технические вопросы258. Но в дореволюционный период появлялись и разнообразные социальные утопии: марксистские («На другой планете» (1901) П. Инфантьева, роман был изуродован цензурой, полный текст хранится в РГИА; «Красная звезда» (1908) А. Богданова), славянофильские («Через полвека» (1902) С. Шарапова), монархические («За приподнятою завесой» (1900) А.И. Красницкого) и даже оккультные, в качестве идеала предлагающие кастовый строй, схожий с древнеегипетским (романы В.И. Крыжановской «В ином мире» (1910), «Законодатели» (1916) и др.). Как было показано выше, социальные утопии появлялись и в первой половине 20-х гг. Лишь со второй половины десятилетия все надежды на лучшее будущее связываются только с научными открытиями и техническими новациями. По справедливому замечанию Б.В. Ляпунова, авторы многих описаний будущего 20-х – начала 30-х гг. «делали <…> это, по существу, в форме беллетризованных очерков, зарисовок научно-технических достижений, которые следует ожидать столетия спустя. Они показывали реализованным то, что в те времена казалось лишь далекой перспективой: писали о транспорте на атомной энергии, космических полетах, переделке природы, синтетической пище, грядущих успехах энергетики, связи, промышленности, строительства, автоматики»259. По-видимому, предполагалось, что в социальной области мечты теперь отменены, поскольку их сменяют основывающиеся на знании законов общественного развития планы. Характерны в этой связи как высказывания противников утопии, утверждавших, что она «отвлекает внимание пролетарского читателя от реальных проблем нашей действительности»260, так и декларации сторонников, считающих, что «социально-технический, утопический роман – вот желательный путь развития», поскольку «утопические романы, воспитывая вкус к науке, к технике, к изобретательности, инициативу, смелость, – могут играть, несомненно, положительную роль в деле воспитания желательных и нужных навыков и свойств»261. Вопрос о социальной утопии не ставился, таким образом, даже сторонниками утопического романа. Чрезвычайно наглядно иллюстрирует это положение книга «Жизнь и техника будущего (социальные и научно-технические утопии)» (М.; Л., 1928). Первая ее часть («социальные утопии») содержит только историю утопий от Платона до А. Богданова и совершенно не касается перспектив социального развития, вторая, посвященная научно-техническим утопиям, почти не включая ретроспективных моментов, пытается на основе современных научных знаний дать представление о будущем транспорта, производства, связи, жилища, космонавтики, психологии и физиологии человека и т.д. Собственно говоря, во второй части книги суммированы и почти все научные идеи, питавшие фантазию авторов НФ 20-х гг.

Однако, как правило, в НФ-книгах 20-х – начала 30-х гг. в основе изложения лежит не путь к открытию и не описание перспектив его использования, а борьба за обладание изобретением. Именно эта борьба движет сюжет многих книг, лежит в основе конфликта, причем в качестве борющихся сторон выступают пролетарии и капиталисты. Существовало два типовых подварианта общей схемы. В первом события разворачивались на Западе, в капиталистическом мире, и сводились к борьбе трудящихся и капиталистов по поводу открытия. Например, в повести И. Келлера и В. Гиршгорна «Универсальные лучи» (1929) изобретатель «универсальных лучей» отказывается сообщить их секрет миллионеру. Применение лучей в промышленности приводит к экономическому кризису и восстанию рабочих. С помощью тех же лучей рабочие уничтожают правительственные войска и побеждают. Аналогичным образом в романе Н.А. Карпова «Лучи смерти» (М.; Л., 1925) миллионеры с большим трудом заставляют ученого, создателя «лучей смерти», применить их для уничтожения восставших рабочих. Поскольку при этом гибнет его дочь, возлюбленный которой – рабочий, ученый разрушает свой прибор и говорит: «Теперь я жду людей труда и предоставлю в их распоряжение мое открытие, которое поможет им раздавить подлую буржуазию» (с. 164). Точно так же строится конфликт в повести А. Беляева «Вечный хлеб» (1928) и романе Б. Турова «Остров гориллоидов» (1929). Переход ко второму типу, где идет борьба между миром капитализма и миром социализма, можно наблюдать в повести В. Орловского «Машина ужаса» (1927), романах А. Беляева «Властелин мира» (1929), А.Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (1925—1926). Здесь действие также разыгрывается на Западе, но важную роль в борьбе за открытие играют советские люди. В чистом виде второй тип представлен во многих НФ-книгах того времени. Например, в романе С. Беляева «Истребитель 17-У» советские ученые конструируют машину для ускорения роста растений, а стремящийся похитить ее чертежи иностранец создает на той же основе смертоносное оружие. В романе Льва Рубуса (Л. Рубинов, Л. Успенский) «Запах лимона» (1927) английская разведка стремится овладеть обнаруженным советским химиком сверхактивным веществом, но бдительным чекистам удается обезвредить врага. В сериале Б. Липатова и И. Келлера «Вулкан в кармане» (Вып. 1—5, 1925) сотрудник советского полпредства в Берлине борется за открытое чешским ученым сверхвзрывчатое вещество с представителями разных стран (в том числе и с сыщиком Шерлоком-Пинкертоном), побеждает и привозит вещество на родину.

Авторы настойчиво подчеркивают, что «в конечном счете это борьба двух мировоззрений, двух эпох, двух классов, которых представителем и оружием является каждый из нас»262. Во многих книгах утверждается, что капитализм использует изобретения во зло человечеству, а социализм – для облегчения человеческой жизни. Герой упомянутого романа С. Беляева говорит: «Одну и ту же мысль, одну и ту же химическую формулу вы заставляете родить ужас и истребление, а мы стараемся извлечь из нее пользу»263.

Однако среди научно-фантастических книг того времени можно встретить произведения, где представлено иное отношение к научным открытиям. Так, в романе Ю. Потехина (Жизнева) «Ошибка Оскара Буш» (М., 1927) немецкий шпион изобретает устройство, позволяющее убивать сотрудников ГПУ по телефону. Крупный сотрудник ГПУ, узнав об этом, мечтает «захватить заговорщиков и получить в свои руки такое могущественное изобретение! <…> Если таинственное оружие <…> достанется советской республике, тогда можно не жалеть даже о погибших товарищах <…>» (с. 185). И в итоге сотрудникам ГПУ удается овладеть изобретением.

Схема эта в 20-е гг. была настолько распространена, условность ее конструкции осознавалась столь хорошо, что некоторые романы такого типа несли в себе явственные элементы пародии. Они не являлись пародиями в чистом виде, поскольку имели двойную адресацию – невзыскательный читатель воспринимал их всерьез, а более искушенный ощущал и ироническое обыгрывание канонов жанра. Так, в «Повелителе железа» В.П. Катаева (Великий Устюг, 1925) русский профессор, противник войны, находит библиотеку Ивана Грозного и обнаруживает там сведения о местонахождении сокровищ далай-ламы в Тибете. Получив сокровища, он покупает у изобретателя «лучи смерти», которые «могли на расстоянии останавливать моторы, взрывать снаряды, убивать людей» (с. 5), и строит в Гималаях «машину обратного тока». После этого он обращается ко всему миру с требованием прекратить военные действия. Однако в это время в Индии разворачивается освободительная борьба против английского господства, и машина профессора мешает революционерам. Осознав ошибочность своей пацифистской позиции, профессор разрушает машину, и в итоге революция в Индии побеждает. Воспроизводя распространенную схему, Катаев одновременно пародирует ее (перенасыщая текст привычными компонентами авантюрно-приключенческого и научно-фантастического романа: «лучи смерти», тревожащая воображение историков и археологов до сих пор не разысканная библиотека Ивана Грозного, экзотические Гималаи, сыщик Стенли Холмс, племянник Шерлока Холмса и т.д.). В романе В. Гончарова «Долина смерти» (Л., 1925), построенном по стандартной схеме борьбы сотрудника ГПУ с русскими контрреволюционерами и англичанином за изобретение (все те же лучи, уничтожающие все на своем пути), автор говорит своему герою: «Скажи, мол, что цель достигнута, детрюит <…> в руках государства и что теперь, мол, нам не страшны никакие капиталистические окружения и бандитские интервенции, что теперь с детрюитом в руках мы живо вызовем Мировую Социальную <…>» (с. 180), на что тот отвечает: «Ерунда! <…> Мы и без твоего детрюита не сегодня-завтра будем иметь мировую революцию <…>. Детрюит не может ни остановить, ни вызвать ее наступления. Законы исторической необходимости таковы, что они не подвержены влиянию со стороны случайных моментов <…>. Я – марксист и, поэтому, с твоим финалом не согласен» (с. 180). Добавим, что в итоге вообще все происходившее в этом романе оказывается сном одного из персонажей.

Чрезвычайно своеобразную трактовку приобретает проблема «использования» открытия в творчестве М. Булгакова. Если большинство авторов боятся, что открытие попадет в руки «ненаших» (капиталистов, внешних врагов и т.п.), то Булгаков, единственный среди фантастов 20-х гг., в повести «Роковые яйца» (1925), отвергая схему «борьбы за открытие», сразу же отдает его представителям Советского государства. Однако оказывается, что они не готовы к использованию изобретения и в результате приводят страну к ужасной катастрофе. Тем самым Булгаков «выворачивает наизнанку» традиционную схему, показывая, что опасность не снаружи, а внутри (подобное перевертывание идет и на других уровнях; например, в повести идет речь о «лучах жизни», в то время как в большинстве книг того времени – о «лучах смерти»). На фоне стандартной схемы «борьбы за изобретение» еще более резко выделяются произведения А. Платонова. Он, пожалуй, единственный автор тех лет, которого волнует путь к открытию, к обретению знания. В повести «Эфирный тракт» (написана в 1926—1928 гг., впервые опубликована в 1968 г.) Платонов рассказывает о многолетних исканиях наследующих друг другу ученых. Хотя в основе повести лежат своеобразные гипотезы органической природы электрона и возможности человеческого мозга непосредственно влиять на окружающий мир, прежде всего она посвящена взаимоотношениям человека и природы, возможностям и характеру познания мира и воздействия на него. Герой повести делает открытие большого практического значения, однако здесь абсолютно отсутствуют какие-либо следы социальной борьбы за изобретение.

Ha материале конфликта по поводу открытия обсуждаются еще две важные для НФ 20-х гг. проблемы – стремление к неограниченной власти и ответственность ученого за свое открытие (или, шире, ответственность творца за результаты своей деятельности). Обе они рассматриваются обычно на западном материале. В 1920-е гг. актуализируется известный по книгам Ж. Верна и Г. Уэллса образ изобретателя, стремящегося к абсолютному господству. В «Гиперболоиде инженера Гарина» Гарин хочет добиться власти над миром, используя смертоносное оружие (лучи). В «Машине ужаса» В. Орловского один из героев, американский миллионер и ученый, для достижения аналогичной цели также использует лучи, причем двоякого рода (обеспечивающие контроль над психикой и позволяющие взрывать нужные объекты). Типичны для этой разновидности фантастики романы А. Беляева. В романе Беляева, который так и называется «Властелин мира» (1929), речь идет о немецком исследователе, который создал устройство, позволяющее навязывать свою волю другим людям. Стремясь получить власть над миром, он использует его для обогащения, не останавливаясь перед убийствами. В другом романе А. Беляева, «Продавец воздуха» (1929), аналогичный персонаж, англичанин, создает устройство для сжижения воздуха. Его использование грозит нехваткой воздуха (герой хочет «закрепостить рабочий класс, предоставляя возможность работать за право дышать»), однако советским людям удается справиться с властолюбцем.

V

Если описанные варианты пореволюционной НФ в абсолютном большинстве случаев не принадлежали к «высокой» словесности, проблемной и спорной для литературного сообщества тех лет, то редкие тогдашние образцы антиутопической фантастики и дистопии были открыто полемичны в плане мировоззренческом и отмечены риском личного поиска в аспекте поэтики. Они составляли значимые литературно-общественные события того времени, хотя – и это вторая примечательная их характеристика – в большинстве своем не получили пути к публике, на долгое время оставшись неопубликованными. Такова судьба книг Е. Замятина, М. Булгакова, А. Платонова, лишь в период перестройки ставших доступными широкому отечественному читателю.

«Первая и во многих отношениях поныне лучшая из великих дистопий»264, роман Е. Замятина «Мы» (1920) переворачивает ценностную пирамиду политических и технических утопий своего времени, демистифицируя среди прочего идеологию Пролеткульта и организационные проекты А. Гастева. Если в НФ-романе индивидуальная воля выступает, как правило, угрозой социальному порядку, разрушительной силой, окрашенной в инфернальные тона (демонизация образов властителя, ученого, любого «чужака» или маргинала), то в замятинском мире именно «всемогущее государство стирает любые проявления индивидуализма»265, угрожает любому отдельному человеческому существованию, ищущему возможности отстоять хотя бы минимум свободы. Сюжет «Мы» разворачивается как трудный опыт «распрограммирования дистопического героя»266. Отрывочность повествования символизирует последовательную дезинтеграцию личности, отождествленной с государством (не случайно роман-дневник начинается цитатой из правительственного воззвания). Попытка обретения себя заканчивается духовной гибелью – лишением способности воображения, что вновь символизировано цитатным возвращением государственной речи. «Вечный бунтовщик, экспериментатор и оппозиционер»267 Замятин показывает враждебность любых государственно-утопических проектов природе человека, стремится подорвать веру во всемогущество технического прогресса. Он рисует Единое Государство, где почти полностью подавляется личность («личное сознание – это только болезнь»), все существуют как винтики в общем механизме (имен нет, только «нумера»). Символом отсутствия личной жизни являются стеклянные стены квартир. Все сферы регламентированы: вместо любви – рационально распланированный секс, вместо творческой фантазии – догмы единственно правильного учения.

Так и не опубликованный в СССР роман Замятина был тем не менее широко известен по авторским читкам, а также по зарубежным изданиям. Книги М. Козакова и Я. Ларри явно писались в ответ на роман Замятина: они не только полемизируют с ним по содержанию, но и прямо называют свой адресат в тексте.

«Несовпадение идеи и действительности»268 порождает фантасмагорический антимир реализуемой утопии в прозе А. Платонова – романе «Чевенгур», повестях «Котлован» и «Ювенильное море», рассказе «Усомнившийся Макар» и др. Строят этот новый мир «безымянные прочие, живущие без всякого значения <…> имеющие лишь непроизвольно выросшее тело и чужие всем»269, под предводительством «рыцарей революции», таких же людей без пространства и времени, вырванных из привычных социальных гнезд и живущих воображением «не здесь и не сейчас». Движимые стихийными идеями полного и окончательного равенства, они видят лишь обузу прошлого во всем, что так или иначе воплощает смысл, содержа в себе тем самым ту или иную традицию как формулу социального отношения и опосредуя это отношение. Понимая все, кроме единого и общего мира прямых социальных связей с себе подобными, как средство угнетения, они остаются как вне природы, которую планируют целиком преобразить, так и культуры в ее основополагающих слоях – прежде всего языка («Формулируй!» – взывает один из героев «Чевенгура» к своему готовому на лозунговые клише помощнику). Построенный ими всеобщий дом представляет собой казарму, управляемую государственными «заменителями» («Город Градов»).

Своеобразным вариантом дистопии (на локальном материале) является,, по выражению Е. Замятина, «фантастика, врастающая корнями в быт», повестей М. Булгакова. В «Роковых яйцах» попытка использовать техническое изобретение для усовершенствования жизни (спасительное средство иронически снижено здесь до ускорителя куриного роста) ведет к катастрофическим социальным последствиям. В «Собачьем сердце» лабораторный эксперимент по хирургическому очеловечению порождает человекоподобное существо, чьи собачьи поползновения узакониваются фразеологией газетных передовиц.

Фактически в широкой печати (кроме отдельных вещей упомянутых крупных писателей) появились лишь несколько полемических дистопий. Одной из них был роман Тео Эли (Ф.Н. Ильина) «Долина новой жизни» (М., 1928, написан в 1922-м, в полном виде – со второй частью – опубликован в 1967 г.). Автор изображает попытку пересоздать человечество, принеся ему равенство, братство и счастье. Правда, инициатором ее является капиталист-миллиардер, но он «с ранней молодости бредил о пересоздании мира, о необходимости перестроить человека» (с. 114). Средством для достижения этой цели становится искусственное оплодотворение, выращивание людей искусственным путем, целенаправленное обучение и воспитание. Работа в этом направлении приводит к созданию на Памире тоталитарного государства, построенного на жестком контроле за его членами (везде стоят подслушивающие устройства, улавливающие волны мыслей, в результате у жителей «в голове идет двойной ряд мыслей, один для себя, другой – для посторонних» (с. 70)), психическом воздействии на их сознание с помощью специальных устройств. Все «живут ради единой цепи – совершенствования каждого отдельного звена человеческой цепи и совершенствования ее в целом» (с. 257), ради этого ведутся эксперименты, в том числе и над живыми людьми. Высшим авторитетом пользуется наука, а искусство вообще отсутствует. «Общее воспитание, машинное образование, машинное мышление» (с. 356) приводят к тому, что в стране нет талантов, самостоятельных деятелей, все только исполняют волю главы государства, «все думают, как он хочет, и все делают, что он пожелает» (с. 356).

Другой дистопией 20-х гг. можно считать роман А. Адалис и И. Сергеева «Абджéд Хевéз Хютти» (М.; Л., 1927), где изображено замкнутое высокогорное (на границе Средней Азии и Индии) государство с высокоразвитой техникой (на 10—15 лет опережающей технику западных стран) и политическим строем, представляющим собой «конец перехода к раскрепощению личности» (с. 141). Однако в результате оказывается, что за впечатляющей внешностью скрывается неожиданное содержание – это «республика прокаженных», собравшихся сюда из разных мест. Она «не имеет экономического смысла: правительство без народа, производство без труда, труд без производства, промышленность без вывоза, любовь без воспоминаний» (с. 146). В этой стране больные люди (и физически, и духовно – их мучает собственная неполноценность) ведут призрачное существование, их социальность (социальная организация) основывается на асоциальности – изолированности от всего остального мира.

Так антиутопическая тенденция в прозе 20-х гг. была вытеснена на периферию литературной жизни, а после высылки Е. Замятина за рубеж в 1931 г. сведена на нет. Как отмечают большинство исследователей, НФ между 1931 и 1956 гг. влачила самое жалкое существование, антиутопическое же направление исчезло вовсе: «…тема угнетения личности государством в литературе этого периода характерным образом отсутствует»270.

230

См.: Espaces et imaginaire. Grenoble, 1979; Hamer C. De la sociologie de l’idéologie à la sociomorphologie des imaginaires // L’année sociologique. 1981. Ser. 3. P., 1982. Vol. 31. P. 349—369; Science-fiction et psychanalise: L’imaginaire social de la S.F. P., 1986. VI, 243 p.; Ledrut R. Société réelle et société imaginaire // Cahiers internationaux de sociologie. Nouvelle série. 1987. Vol. 82. P. 41—56; Durand Y. L’exploration de l’imaginaire: introduction à la modélisation des univers mythiques. P., 1988.

(обратно)

231

См.: Нудельман Р. Фантастика, рожденная революцией // Фантастика. 1966. М., 1966. Вып. 3. С. 330—369; Бритиков А.Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л., 1970. 448 с.; Ляпунов Б.В. В мире фантастики. М., 1975. 208 с.; Ревич В. Перекресток утопий: (У истоков советской фантастики) // Орион. М., 1985. С. 309—348.

(обратно)

232

См.: Encyclopedia of Science Fiction. L., 1981. 672 p.; McGuire P.L. Russian Science Fiction // Anatomу of Wonder: A Critical Guide to Science Fiction. N.Y.; L., 1981. P. 426—454; Neff O. Všechno je jinak: Kapitoly о svĕtové science fiction. Praha, 1986. 412 s.; Suvin D. Pour une poétique de la science-fiction: Études en théorie et en histoire d’un genre littéraire. Montréal, 1977. 228 p.

(обратно)

233

Rullkötter B. Die Wissenschaftlische Phantastik des Sowjetunion: Eine vergleichende Untersuchung der spekulativen Literatur in Ost und West. Bern; Frankfurt am Main, 1974. VI. 303 s.

(обратно)

234

Buchner Н. Programmiertes Glück: Sozialkritik in der utopischen Sowjetliteratur. Wien, 1970. 184 s.

(обратно)

235

Striedter J. Die Doppelfiktion und ihre Selbstaufhebung: Probleme des utopischen Romans, besonders im nachrevolutionären Russland // Funktionen des Fiktiven: Poetik u. Hermeneutik. München, 1983. S. 277—330.

(обратно)

236

Rose M. Alien Encounters: Anatomy of Science Fiction. Cambridge, Mass.; L., 1981. 216 p.

(обратно)

237

Ferreras J.I. La novela de ciencia ficcion: Interpretación de una novella marginal. Madrid, 1972. 249 p.

(обратно)

238

Heller L. De la science-fiction soviétique: Par delà le dogme, un univers. Lausanne, 1979. 249 p. (был выпущен и русскоязычный вариант этой книги: Геллер Л. Вселенная за пределом догмы: размышления о советской фантастике. L., 1985).

(обратно)

239

Suvin D. Preface // Other Worlds, Other Seas. Science Fiction Stories from Socialist Countries. N.Y., 1970. P. XXVI.

(обратно)

240

См.: Krysmanski H. Die utopische Methode. Köln, 1963. VIII, 153 s.

(обратно)

241

Heller L. Op. cit. P. 44.

(обратно)

242

Ср. написанную позднее статью М. Маликовой, где псевдопереводной роман интерпретирован как пародия на советские переводы и подражания западной авантюрной беллетристике: Маликова М. Халтуроведение: советский псевдопереводной роман периода нэпа // Новое литературоное обозрение. 2010. № 103. С. 109—139. (Примеч. 2013 г.)

(обратно)

243

Подобные романы стали печататься в большом числе после призыва Н. Бухарина (в 1923 г. в «Правде») создать «красного Пинкертона»: «Красный Пинкертон <…> служил экспериментальным полигоном; динамичный сам по себе, жанр облегчал поиски новых литературных приемов» (Heller L. Op. cit. Р. 39). Нередко при этом издатели и по форме издания («роман в выпусках») подражали книгам об американском сыщике Пинкертоне, подобным образом были опубликованы романы «Иприт», «Вулкан в кармане», «Месс-Менд» и др. (см. о них ниже).

(обратно)

244

Подробнее о «красном Пинкертоне» см.: Маликова М. «Коммунистический Пинкертон»: «Социальный заказ» нэпа // Вестник истории, литературы, искусства. М., 2005. Т. 2. С. 278—291. (Примеч. 2013 г.)

(обратно)

245

См.: Encyclopedia of Science Fiction. P. 511.

(обратно)

246

Suvin D. Pour une poétique de la science-fiction. P. 166.

(обратно)

247

Сведения о месте публикаций упоминаемых в обзоре произведений можно найти в следующих библиографических указателях: Ляпунов Б. Библиография // Бритиков А.Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л., 1970. С. 363—436; Бугров В., Халымбаджа И. Довоенная советская фантастика: Материалы к библиографии // Поиск—86. Свердловск, 1986. С. 311—335.

(обратно)

248

Ревич В. Указ. соч. С. 309.

(обратно)

249

Агафонов А. Послесловие // Валюсинский В. Пять бессмертных. Харьков, 1928. С. 399—400.

(обратно)

250

Ревич В. Указ. соч. С. 310.

(обратно)

251

Тихонов Н.С. Стихотворения и поэмы. Л., 1981. С. 69.

(обратно)

252

Литературный энциклопедический словарь. М., 1987. С. 459.

(обратно)

253

Бритиков А.Ф. Указ. соч. С. 98.

(обратно)

254

Бритиков А.Ф. Указ. соч. С. 138.

(обратно)

255

Бритиков А.Ф. Указ. соч. С. 97.

(обратно)

256

Ferreras J.I. Op. cit. P. 112.

(обратно)

257

Беляев С. Истребитель 17-У // Авиация и химия. 1928. № 7. С. 21.

(обратно)

258

Святловский В. Русский утопический роман. Пг., 1922. С. 49.

(обратно)

259

Ляпунов Б.В. Указ. соч. С. 45.

(обратно)

260

Маца И. Литература и пролетариат на Западе. М., 1927. С. 134.

(обратно)

261

Лежнев А. О приключенческой литературе // Красная молодежь. 1925. С. 200, 198.

(обратно)

262

Орловский В. Машина ужаса. Л., 1927. С. 124.

(обратно)

263

Авиация и химия. 1928. № 11. С. 22.

(обратно)

264

Rose M. Op. cit. P. 167.

(обратно)

265

Ferreras J.I. Op. cit. P. 121.

(обратно)

266

Rose M. Op. cit. P. 167.

(обратно)

267

Лакшин В. «Антиутопия» Евгения Замятина // Знамя. 1988. № 4. С. 126.

(обратно)

268

Иванова Н. Третье рождение // Дружба народов. 1988. № 4. С. 157.

(обратно)

269

Платонов А. Чевенгур // Дружба народов. 1988. № 4. С. 96.

(обратно)

270

Griffiths J. Three Tomorrows: American, British and Soviet Science Fiction. L.; Basingstoke, 1980. P. 88.

(обратно)

271

Heller L. Op. cit. P. 84, 85.

(обратно)

272

Rullkötter B. Op. cit. S. 174.

(обратно)

273

Благодарю Б.В. Дубина за полезное обсуждение ряда основных положений данной работы.

Абрамовы — фантасты просто чудо!

Они куда-то скачут ниоткуда.

Они канатоходцы по натуре.

Дозволено им все в литературе.

Нас Альтов осыпал идей дождем,

Учил творить без всякого изъяна...

Мы три тысячелетья подождем —

Авось дождемся от него романа.

Биленкин, вдаль уверенно гляди —

Проверка на разумность позади!

Живи и издавайся — бог с тобой!

В согласьи с окружающей средой.

Довольно изучать Толстого!

В учебник — Кира Булычева!

Москве пора бы потесниться

В Гусляр перенесем столицу!

Не плещут звездные моря,

"Меконг" бросает якоря.

Войскунский говорит слова:

"Долой Баку, даешь Москва!"

Изрек Гансовский: "Человек идет!"

Но путника напрасно ждал народ.

Шесть гениев давно сомкнули очи,

Лишь Голос в телевизоре бормочет.

Воспойте нам, Геннадий Гор,

Геометрический Забор —

Прямое следствие прогресса

Геометрического Леса.

Волшебный колодец Грешнов отыскал

И долго оттуда идеи черпал...

И было все ладно, да есть одно "но" —

Уж мелкое очень в колодце том дно!

Григорьев ходит при народе

Причесан по последней моде.

Увы, напрасны все усилия:

Не стало рога изобилия.

С литературой в поединке

Истает Громова как льдинка,

В круг света классикам твердя

"Мы одной крови — вы и я!"

Гуревичем давно гордимся все мы,

Хоть он, увы, из Солнечной системы.

Он тополь нам стремительный взрастил,

Месторожденье времени открыл!

Багряную звезду укрыл туман,

И вечный ветер в спину уж не дует...

Попал Жемайтис в штиль — не в ураган.

В большой лагуне тихо он дрейфует...

Журавлева — мое увлечение.

Я бы с ней испытал приключение.

Мы бы мимо чего-то пошли,

Снежный мост через что-то нашли...

В году далеком, всеми позабытом,

Казанцев нам сверкнул метеоритом,

Распался в пыль давно метеорит,

Но след его по-прежнему горит...

Редакторов презрев плеяду,

Нам выдал Колпаков Гриаду.

Прием не нов, зато могуч:

Тому пример — Нетленный луч.

Ланского прежде я не знал,

А он — меня. Мы были квиты.

Но вот я опус прочитал...

И вправду: этот козырь — битый.

Эй, вы, не стойте слишком близко:

Вам Ларионова не киска.

Она теперь уже, пожалуй,

Тигрица... не с Килиманджаро.

С той стороны открывши дверь в планете,

Воспел Михайлов что-то на Япете.

Зачем — ему неясно самому.

Хоть он и сторож брату своему.

Немцов Владимир — кто же это?

Истлевший призрак с того света?

Когда ж он, вставши спозаранок,

Найдет последний полустанок?

Никитин — пролетарий от сохи.

За то ему прощают все грехи.

Мир изменить он тщетно попытался...

Ах, лучше б он литейщиком остался!

Воды так много Павлов влил в роман,

Что получился акваокеан.

В нем плавал спрут с мозгами набекрень,

И все читали эту дребедень...

Парнова муза осенила,

И стал Парнов душою мира.

Но говорит народ в тиши,

Что Емцев — тоже пол-души.

Вы слыхали шаги в бесконечности?

Михановский то книги печет.

В ход пустил все четыре конечности...

Но пустил ли он голову в ход?

Полещук писал про бешеное солнце,

Описал нам мужика-чухонца,

Падать вверх он все не научился,

Звездный мальчик из него не получился.

Стремясь войти в фантастику скорее,

М.Пухов написал большую галерею.

Та галерея — автора портрет.

Ее признают через триста лет.

Росоховатский всем знаком чуток,

Но грустный факт отметить нам придется:

История проделала виток,

А он на прежнем месте остается...

Какой научный криминал

Владимир Савченко нам дал!

Так перепутал он клубок,

Что сам себя открыть не смог.

Стругацким трудно быть из преисподней.

Пикник их — на обочине сегодня.

Ах, тихо их везет улитка в классики —

Двух гадких лебедей фантастики!

Цену бессмертия Шалимов ощутил,

Когда известный опус сочинил.

Но как, увы, устроен странно свет:

Шалимов пишет, а бессмертья нет...

Не стало никаких сомнений,

Что Шефнер — это скромный гений.

Он был русалкой не случайно —

Видать, владеет круглой тайной.

В.Щербакова красный конь

Везет сквозь воду и огонь.

Конь хром и слеп на оба глаза,

Но в кресло зама вывез сразу!

Такое снадобье Зиновий Юрьев знает,

Что всяк журнал его к себе пускает.

Рукой Кассандры, видно, подпирался,

Коль даже в "Юность" с быстрым сном пробрался.

Есть на Руси фантаст таковский —

Аскольд-Сибирский-Якубовский.

Он Купол Аргуса создал.

Маразм под куполом крепчал.

****

Если рассматривать "электрификацию" человеческой мысли в непосредственном культурно-историческом контексте, в котором они в основном были написаны в Ленинграде и Москве в 1920-е годы, то рассказы отмечают, во-вторых, двойные отношения напряжения. С   одной   стороны, они явно заимствовали идеи и моды, циркулирующие в среде художественного и (пара)научного авангарда и его экспериментальных исследовательских лабораторий, касающиеся энергетической эквивалентности и взаимоотношений между материей и духом (телепатические радиомозги), инфекционная массовая истерия, индийская йога и другие телекинетические техники), за которыми стоят имена Владимира Бехтерева, Александра Богданова, Константина Циолковского, Владимира Дурова, Алексея Гастева или Бернарда Кажинского. 112 Деструктивно используя эти идеи в качестве машины террора или оружия разрушения, приключенческие истории, помимо прочего, являются

112 Центральное место в изучении таких явлений занимал Институт мозга Бехтерева, см. подробнее Vöhringer: Avantgarde und Psychotechnik, pp. 26ff., 131ff.

обычно изгнанные во враждебные или чуждые миры, но часто и в провинциальные частные лаборатории, они еще больше усиливали стилистическое дистанцирование за счет интертекстуально загрязненного, фантастически-гиперболического преувеличения событий. В этом отношении они также выступали в роли популяризаторов эзотерических научных дискурсов и экспериментальных практик, но в то же время сигнализировали о сомнительности подобных игр разума и их социально- политических последствиях. 113

Если рассматривать это увлечение электромагнитным излучением и техникой вещания в еще более широком контексте культурно-политических дискурсов 1920-х годов, то, в-третьих, рассказы можно интерпретировать как вымышленную негативную фольгу большевистской диктатуры сознания. 114 Согласно его концепции, Советский Союз рассматривал себя как светскую образовательную   диктатуру,   которая,   следуя   нарративу   Просвещения, хотела очистить затемненное и затуманенное сознание населения и пролить свет на незамутненную правду революции. 115 Для достижения этой цели преобразования человеческого сознания радио считалось самым важным средством массовой информации, наряду с "лампочкой Ильича" (лампочка Ильича), которая заменила свечу в качестве лампы для чтения, и кино, чтобы напрямую охватить малограмотное сельское население, в частности. 116 В то же время радио с его беспроводной передачей новостей, как и электричество, представляло технический прогресс, который должна была принести новая эра. 117 Кроме того, особая привлекательность медиума заключалась в том, что его "развоплощенный" голос воплощал в жизнь религиозный миф о гласе Господнем как научно-техническом чуде, как в восприятии населения, так и в официальной пропаганде. 118 Однако это означало, что человек сталкивался с собственным

113 Таким образом, они решительно контрастируют с "реалистическим" изображением Войны миров Г. Г. Уэллса, которое, как сообщает Случевский в своем исследовании читательского поведения в деревне, было воспринято некоторыми как историческое описание факта. Ср. Случевский: Книга и де- ревня, стр. 110 и далее.

114 Ср. подробно Шварц: Diktatur als Drogentrip, p. 255ff.

115 См. например, Graham, Science in Russia and the Soviet Union, p. 99ff.

116 В то время как до введения более строгого контроля за вещанием в октябре 1925 года радио также служило средством распространения сенсационных историй об открытиях и откровениях, поскольку в эфир выходили такие названия, как

"Жизнь людей до рождения и после смерти" ("Жизнь человека до рождения и после смерти"), "Суггестия и гипноз в мире преступности" ("Внушение и гипноз в мире преступности") или "Является ли Возможно ли скрещивание между человеком и обезьяной" ("Возможно ли скрещивание между человеком и обьезяной")? ср. Андреевский, Георгий: Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху (20-30-е годы), Мосвка 2003, с. 334.

117 В этом смысле технологии воздействия на сознание, такие как аудиовизуальные

средства, эфирные, гипнотические или телепатические техники передачи информации, с самого начала не имели негативных коннотаций. Напротив, в Советском Союзе научные инновации в этой области с самого начала играли заметную роль в планах построения нового социалистического общественного строя.

118 Современные методы вещания, которые несли новую истину прямо из центра Москвы на весь Советский Союз, были прямо противопоставлены "опьяняющей" религиозной индоктринации. О роли радио и метафоре лучей в послереволюционной культуре см.

Согласно этой самооценке, страх перед технологиями и наукой также в корне противопоставлялся капиталистическому миру, который предотвращал возможные социально-политические потрясения и революции, особенно в высокоразвитых государствах, путем массированной   манипуляции   сознанием с помощью современных средств массовой   информации.   Коллективные страхи перед технологиями и наукой, которые также передавались в Западной Европе через литературу и кино, получили, таким образом, четкое политическое направление и кодификацию. 119

Однако именно эту манипулятивную и пропагандистскую эффективность новых технических средств массовой информации и демонстрируют представленные в данном разделе приключенческие истории, экспериментально воспроизводя различные формы беспроводной передачи сообщений в качестве научно-технического воздействия на человеческое сознание в инопланетных контрмирах. При этом радиосигналы и электрические лучи воздействуют не только косвенно через слух, но и непосредственно на "психическую энергию" мозга. В этой воображаемой битве психомашин и лучей смерти важны не лучшие аргументы, а только более сильное оружие для электрификации мыслей. Другими словами, приключенческие истории перенесли политико-пропагандистскую программу построения нового общества полностью в сферу технико-медийной осуществимости, о которой рассказывалось в основном как о военных экспериментах по манипулированию и контролю над людьми.

В целом, эти приключенческие рассказы в традициях "Безумного ученого" восприняли, пожалуй, самую известную сентенцию Ленина "Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны" в поверхностном политически конформистском ключе, чтобы показать, к каким фатальным последствиям может привести электрификация минус советская власть. В литературном осмыслении технико-медийных процедур контроля и манипулирования мыслями, однако, проявилось и более глубокое, общее беспокойство по поводу этих показных средств просвещения, которые также могут быть использованы как наркотики.

К концу десятилетия, однако, именно эти технологические фантазии должны были послужить положительным примером в попытках дать определение "научной фантазии", чтобы выделить их из огромной массы приключенческой литературы. При этом и их военные сюжеты, и их "кинематографический" стиль были отвергнуты как буржуазные пережитки западных приключений и пинкертоновских романов — как будет показано в главе 5. Однако автором, которого чаще всего выделяли в качестве положительного примера в этих попытках определить новый, определенно советский жанр научно- фантастической литературы, был, вероятно, самый плодовитый автор конца 1920-х годов, Александр Беляев, который также наиболее четко поведал о культурно-политических амбивалентностях современных технологических

фантазий и вымыслов СМИ в советском контексте.

Мурашов: Электрифицированное слово, стр. 81-112; Плаггенборг, Революционная культура, стр. 145-162; Горяева: Уни- терверфунг и глейхсхалтунг рундфанков в УдССР, стр. 197- 218; Шрамм: Телемор и гиперболоид, стр. 319-339; Цивьян: Медиафантазии и проникающее видение, стр. 81-99.

119 Таблоидная пресса и кинематограф в частности считались современным опиумом для народа, который политически успокаивался сенсационными новостями и скандальными историями и мог утешиться от убогости своего материального существования с помощью комедий и приключенческих фильмов.

4.3 Мечтатели на полюсе власти — Безумные ученые Александра Беляева

"В истории, наверное, нет ни одного человека, который, обладая неограниченной властью, оставался бы твердо на почве правильно оцененных реальных возможностей. Каждый деспот по своей природе является безумцем в большей или меньшей степени. Власть над массами, независимая от них, заставляет человека терять равновесие, опьяняет его, извращает его перспективы, делает его ненормальным во всех областях его духовной жизни".

Владимир Орловский (1925)120

Со времен Французской революции едва ли была попытка революционного переворота и нового политического начала, которую не обвинили бы в том, что она основана на мечте об идеальной диктатуре в стиле "Утопии" Томаса Мора (1516). Хотя Ленин и большевики всегда защищались от обвинений в том, что Октябрьская революция представляет собой утопический проект, их диктатура пролетариата воспринималась многими современниками именно так. Даже когда Уэллс лично посетил Ленина в Москве осенью 1920 года во время своего второго визита в Россию, он описал его как именно такого "мечтателя в Кремле", который поддался своей "утопии электриков":121

"Я не могу видеть ничего подобного в этом темном кристалле России, но этот маленький человек в Кремле может; он видит, как ветшающие железные дороги заменяются новым электрическим транспортом, как новые дороги распространяются по всей стране, как новый и более счастливый коммунистический индустриализм возникает снова. Пока я с ним разговаривал, он почти убедил меня разделить его видение "122.

Именно этот соблазн абсолютной власти, возможность, подобно магу, изменять "темный кристалл" общества в соответствии с собственным видением, всегда делал искусство

120 "Вероятно, не было в истории ни одного человека, который устоял бы твердо на почве правильно оцениваемых реальных возможностей, обладая неограниченой властью. Каждый деспот по существу — в большей или мере сумасшедший. Власть над массами, от них независимая, заставляет человека терять равновесие, опьяняет, искажает перспективы, делает его ненормальным во всех областях духовной жизни". Orlovskij: Mašina užasa, p. 106.

121 Почти сразу после поездки Уэллса в сентябре и октябре 1920 года он опубликовал серию статей в британской Sunday Express, которая вышла в виде книги в том же году и впервые в русском переводе в Софии в 1921 году, прежде чем Украинское государственное издательство в Харькове опубликовало русский перевод, который

уже вышел вторым изданием в 1922 году. Однако книга репортажей не попала в бесчисленные московские и ленинградские издания. Ср. калмык: велс.

122 Ibid, p. 161f.

очаровала его. И, по мнению Бориса Гройса, за этим соблазном последовал и утопический проект художественных авангардов в России с их революционными мечтами об объединении искусства и жизни, который с 1930-х годов стал рассматриваться в социалистическом реализме как "новая" форма искусства.

"Gesamtkunstwerk Сталина" действительно стал реальностью. 123

Но эта привлекательность "силового столба", на которую художники всегда легко поддавались, как показал Клаус Тевелейт в своем исследовании "Орфей на силовом столбе", обычно шла рука об руку с появлением новых технических средств, таких как "радиоволны". 124 Но именно об этой связи между политической властью, художественным авангардом и медиальными или общенаучными инновациями и шла речь в технологических фантазиях и медиа- вымыслах приключенческой литературы, представленных в предыдущем разделе. Можно также сказать, что речь идет о технизации или медиализации политического, о которой идет речь почти во всех историях. В центре внимания оказались не традиционные средства мобилизации масс — агитационное просвещение или пропагандистская демагогия — с их идеологическим содержанием, а чисто технико-медийная сторона обеспечения власти.

Ученые-фигуры, одержимые властью или, наоборот, инструментализированные ею, также не преследовали никаких социально- политических целей, но были вдохновлены исключительно техническим видением возможности манипулировать другими людьми и переделывать их по своему усмотрению с помощью своих психомашин и лучей смерти. Как "мечтатели на столбе", они в некотором смысле являются противоположностью "мечтателей в Кремле": если Ленин был озабочен социально-политическим видением электрификации страны, то эти научные мечтатели из приключенческой литературы потеряли из виду социальную реальность из-за своей зацикленности на научно-технической реализации. 125 Однако эта явная социально-политическая "делегитимация" научных мечтателей и безумных ученых на полюсе власти, вероятно, не была так освоена ни одним другим автором 1920-30-х годов.

123 Ср. Гройс, Борис: Gesamtkunstwerk Stalin. Уэллс также поддался этому видению абсолютной власти десятилетие спустя, когда во время своего следующего визита в Россию он публично признал свою ошибку относительно будущего развития Советского Союза в личной беседе с Иосифом Сталиным в 1935 году, которая была немедленно опубликована в "Правде" и на всех основных языках мира. Ср. Сталин, Иосиф В.: Беседа с английским писателем

Дж. Г. Уэллс. 23 июля 1934 г., Москва 1936 г.

124 Ср. Theweleit, Klaus: Buch der Könige. Том 2. Orpheus am Machtpol, Basel u.a. 1998, p. 113. "Не просто "СЛОВО", а именно слова-значения занимают богофункцию в исторически в каждом случае вновь появляющихся медиа: печатный станок (Библия Лютера) в течение 16-го, радио и удерживающие речь изображения (создающие смысл

политические диктатуры) в течение 20-го века". Однако именно это увлечение силой слова, которому новый медиум обещает высвободить всю свою суггестивную мощь, как показывает Тевелейт на примере таких артистов, как Готфрид Бенн, которые отдали свой радиоголос национал-социализму, можно найти и в радиодискурсах начала 1930-х годов в Советском Союзе. Ср. Мурашов: наэлектризованное слово, стр. 81-112.

125 Истории также артикулировали этот скептицизм в терминах мировой политики, показывая, в смысле интернационалистских надежд "революционного романтизма", что не новое чудо-оружие, а только социальные конфликты и классовая борьба в конечном итоге приводят к переменам.

совершенные, как Александр Беляев, который, возможно, именно по этой причине также имел наибольшие успехи не только в количестве публикаций, но и у читателей.

Александр Романович Беляев (1884-1942) происходил из семьи священников в Смоленске, окончил там семинарию и юридическое образование, с 1906 года работал адвокатом, а после поездки в Европу в 1913 году начал работать публицистом в Смоленске. 126 После перенесенного в 1915 году тяжелого туберкулеза костного мозга, он провел период революции и гражданской войны с 1917 по 1921 год в Ялте, прикованный к постели в медицинской клинике, три года из которых он провел в гипсе. После выздоровления он сначала работал воспитателем в детском доме и инспектором в милиции в 1922 году, а в 1923 году переехал в Москву и работал юрисконсультом в Народном комиссариате почт и телеграфов. Уже сделав несколько попыток в лирике и драме, он с 1925 года сосредоточился исключительно на писательской деятельности, написав к моменту смерти 23 романа и новеллы, которые часто публиковал в сокращенном виде в таких газетах, как "Рабочая газета", в ленинградской комсомольской газете "Смена" или газете железнодорожников "Гудок", затем в приключенческих журналах "Вокруг света", "Всемирный следопыт" или "Знание — сила", а затем в виде книги. 127

Формально его произведения явно ориентированы на приключенческие рассказы Жюля Верна. Их сюжеты почти исключительно происходят в ближайшем настоящем или ближайшем будущем и, за редким исключением, расположены в западных капиталистических странах. В центре почти всех рассказов Беляева — ученый, сделавший необычное открытие, которое разворачивается в интриге с точки зрения его последствий для отдельных людей или общества в целом, причем на карту поставлены философские, антропологические и социальные вопросы. Научно-технические инновации всегда приводят к фатальным последствиям в капиталистических обществах, в то время как в Советском Союзе они открывают новые возможности и горизонты.

В идеях изобретений, а зачастую и в некоторых сюжетных линиях, Беляев широко использует современный научно-популярный дискурс и западные приключенческие произведения, в основном явно обозначая реальные и вымышленные прототипы. Таким образом, своими романами "Властелин мира" (Властелин мира, 1926) и "Битва в эфире" (Борьба в эфире, 1928) он подключается к уже сложившемуся литературному дискурсу об электрификации мысли.

126 Биографические подробности см. в статье Ляпунов, Борис: Александр Беляев. Критико- биографический очерк, Москва 1967; Вьюгин, В. Ю.: Беляев Александр Романович, в: Скатов: Русская литература XX века, т. 1, стр. 201-203; Беляева, Светлана: Воспоминания об отце (Прогулки по городу Пушкину), С-Питер-бург 2009; Бар-Селла, Зеев: Александр Беляев, Москва 2013.

127 При жизни Беляева на русском языке вышло 17 книжных изданий его произведений в издательствах "Земля и фабрика", "Красная газета", "Молодая гвардия", "Советский писатель", "Детиздат". За исключением нескольких поздних текстов, таких как короткий роман "Химмельсгаст" (Небесный гость, 1937-38, впервые опубликован на украинском языке в 1963 году) и нескольких рассказов и набросков, в 1930-е годы ему удалось разместить все свои произведения в журналах; только в 1933 году он не опубликовал ни одного прозаического текста. Ср. Вельчинский: Библиография советской фантастики; Бережной: Библиография.ру.

Как и его западные и советские литературные предшественники, он также включает в себя столкновение миров между Советским Союзом и капиталистическим Западом, но гораздо больше внимания уделяет психологическому и антропологическому измерению конфликта. 128 Также "Последний человек из Атлантиды" (Последний человек из Атлантиды, 1925)129 или его несколько более поздние космические романы "Прыжок в ничто" (Прыжок в

ничто, 1933) и "Звезда КĖЦ" (Звезда КЭЦ, 1936) берут обычные сюжеты 1920-х годов и выдающихся ученых в качестве моделей для драматического обострения определенных конфликтов, касающихся образа человека и общества. 130

128 Например, в книге "Хозяин мира", название которой, кстати, восходит к одноименному роману Жюля Верна (Le Maître du monde, 1904), описывается, как немец Людвиг Штирнер пытается манипулировать мыслями отдельных людей и целых масс с помощью психомашины. Штирнер предполагает, что любой моральный поступок — это не более чем условный рефлекс, который может быть перекодирован по желанию в собственных властных интересах. После провала своих планов стать мировым правителем, он доводит эту идею до крайних последствий, электромагнитно перестраивая свою личность так, что сам уже не знает, кто он такой, что, в свою очередь, происходит потому, что он не учел, что другие люди — его социальное

окружение — могут узнать его по внешности. Радиогород Москва, с другой стороны, является полностью безмолвным городом, поскольку все работают только телепатически посредством электромагнитной передачи мысли, включая радио и кино, см. Беляев, Александр: Властелин мира (1926), в: Ders.: Избранные научно- фантастические произведения в 3-х томах, т. 3, Москва 1957, с. 3-226. Электрификация мысли еще раз рассматривается в будущем романе "Лаборатория Дубль-Ве" [W], но к 1938 году она обозначена как уже явно анахроничный процесс. История рассказывает о соперничестве двух ученых из Института экспериментальной медицины, которые спорят о том, как лучше продлить человеческую жизнь. Пока один из них (Сугубов) пытается продлить жизнь, оптимизируя условия окружающей среды и методы питания, другой профессор (Лавров) работает в своих лабораториях, более тихих, чем "Башня молчания" Павлова, чтобы очистить гены от отбросов капитализма с

помощью электромагнитных лучей и одновременно стимулировать мозговую деятельность, хотя в ходе самоэкспериментов он становится наркоманом. Помимо этой вымышленной дискредитации методов облучения, роман также довольно четко представлял собой вымышленную обработку диадоховской борьбы за научное "наследие" Ивана Павлова, умершего в 1936 году, ср. Беляев: Лаборатория Дубльве; Рю- тинг: Павлов и новый человек, стр. 225 и далее. О западных предшественниках см. Schütz: Wahn-Europa, pp. 127-148.

129 Ср. Беляев, Александр: Poslednij čelovek iz Atlantidy (1925), в: Ders.: Izbrannye naučno- fantastičeskie proizvedenija v 3 tomach, vol. 3, Moskva 1957, pp. 227-346; О литературных конъюнктурах мифа об Атлантиде до 1920-х годов см. Schwartz: Atlantis oder der Untergang der russischen Seele,

p. 174ff.

130 Если "Прыжок в ничто" посвящен советскому пионеру космонавтики и ракетостроителю Фридриху Артуровичу Цандеру (1887-1933), который считается учеником Циолковского и играет в романе главную роль Льва Цандера, то "Звезда КЄЦ" — это прямая посмертная дань Константину Эдуардовичу Циолковскому, чьи инициалы не только образуют название романа, но и чьи идеи и наброски составляют материальную основу сюжета. Ср. Беляев, Александр: Прыжок в ничто (1933), Ленинград І1935; Дерсу: Звезда КĖЦ (1936), в: Дерсу: Избранные научно- фантастические произведения в 3-х томах, т. 2, Москва 1957, с. 161-328.

Истории не фокусируются на успешных экспериментах по созданию "нового человека", а наоборот показывают, что "старый человек" не может выйти за свои антропологические, психологические и социологические рамки, даже с помощью самых замечательных инноваций и психомашин. Для Беляева стремление к власти, любви и признанию и другие страсти представляют собой антропологические константы, которые можно преодолеть только ценой человеческого бытия. Если "новые люди" будущего и появляются, то их изображения, как правило, остаются схематичными, как, например, в коммунистических видениях Москвы как "радиогорода" (в "Правителе мира") или "Радиополиса" (оригинальное название "Битвы в эфире"). 131 Искусственно усовершенствованные "новые люди" колониальной периферии Южной Америки или Индии, такие как герой его самой успешной работы 1920-х годов "Человек-амфибия" (Человек-амфибия, 1928),132 или летающий герой его последнего романа "Ариэль" (Ариэль, 1941), с другой стороны, функционируют как символы трагического провала

перед лицом консервативного и реакционного социального порядка старого мира. 133

Если ранние работы Беляева почти не были замечены в прессе и лишь сыграли определенную роль в дискуссиях о создании нового жанра "научной фантастики" — как будет показано в следующей главе, — то в 1930-е годы он оказался в центре дебатов о продолжении жанра, а после его смерти в течение 15 лет не удалось опубликовать ни одного его текста, за одним исключением. Однако с его повторным открытием в 1956 году он стал одним из наиболее часто

печатаемых авторов для молодежи в Советском Союзе, получил несколько изданий своих произведений и был прославлен как "советский Жюль Верн" и "основатель советской научной фантастики". 134 Эта крайне избирательная рецепция, которая в значительной степени игнорировала литературно- исторический контекст, первоначально фокусировалась в основном на его якобы пророческом богатстве идей и научной точности в описании технико- научных фактов.

131 Об амбивалентной семантике радиогорода см. Schwartz: Diktatur als Drogentrip, pp. 265-

267. Несколько более подробно Беляев изобразил коммунистическое будущее в романе "Лаборатория Дубльве" (1938), действие которого происходит в Советском Союзе в конце XX века. Ср. Беляев: Лаборатория ДубльВе.

132 Роман, впервые опубликованный в 1928 году частями в ежемесячном приложении для приключений и путешествий "Вокруг света" журнала "Всемирный следопыт", увидел два книжных издания в 1928 году и третье в 1929 году — "Земля и фабрика". В 1930 году опрос читателей, проведенный "Всемирным следопытом", показал, что роман явно был самым популярным произведением, опубликованным в журнале и его приложениях за предыдущие пять лет. Ср. Беляев, Александр: Čelovek-amfibija (1928), in: Ders.: Izbrannye naučno-fantastičeskie proizve- denija v 3 tomach, vol. 1, Moskva 1956, pp. 21-202; Lyapunov, Boris: Predislovie, in: Ibid, pp. 3-20, pp. 5f.; Vel'činskij: Bibliografija sovetskoj fantastiki.

133 Ср. Беляев, Александр: Ariėl' (1941), in: Der.: Izbrannye naučno-fantastičeskie proizvedenija v 3 tomach, vol. 3, Moskva 1957, pp. 347-548. О мечте о полете в советской культуре 1920-х и 30-х годов см. Kluge, Robert: Der sowjetische Traum vom Fliegen. Analyseversuch eines gesellschaftlichen Phänomens (Slavistische Beiträge, Vol. 345), Munich 1997, pp. 70-99.

134 Ср. Ляпунов: Предисловие, с. 4; Дерс: В мире фантастики, с. 51; Геллер: Вселенная за пределом догмы, с. 72.

Позднесоветский и постсоветский прием еще раз подчеркнул его оригинальность как пионера российской научной фантастики, который продолжал развивать жанр в сталинскую эпоху, несмотря на тяжелые удары судьбы. 135

Однако, если присмотреться к его произведениям в литературно- историческом контексте конца 1920-х годов, то окажется, что он не создал жанра и не выделяется особой тематической или жанровой оригинальностью. Отличительной особенностью его работ является то, как он сочетает определенные научно-популярные темы с социально-политическими вопросами, создавая аллегорические портреты общества. Это заметно уже в его первом рассказе "Голова профессора Доуэля" (Голова профессора Доуэля, 1925), который критики

постоянно отвергают как все еще довольно неуклюжую адаптацию западных жанровых моделей. 136 Сюжет разворачивается где-то в англоязычном капиталистическом городе современности, в основном на частной вилле профессора Керна. Он хочет присвоить открытие своего научного учителя, профессора Доуэля, по пересадке органов и оживлению мертвых, тайно отравив ученого-астматика передозировкой морфия и сохранив его голову живой на

постаменте с помощью искусственного аппарата. Он может вводить отрезанную голову в анабиоз или оживлять ее по своему желанию, регулируя подачу кислорода, чтобы иметь возможность завершить с ее помощью незаконченные медицинские исследования и расчеты. 137

История рассказана с точки зрения молодой ассистентки мисс Адамс, которая во время своих ночных медицинских проверок состояния головы оживляет ее вопреки прямому запрету Керна и узнает от него все секреты научного преступления. Не имея возможности защититься от Керна и в то же время одержимый идеей завершить свое открытие на благо человечества, Доуэль делится с молодым помощником своими мучениями от чисто духовной, развоплощенной жизни, в которой больше нет чувственного удовлетворения. 138 После того как в лаборатории реанимируются еще более экспериментальные головы двух случайно умерших людей, для которых их состояние — еще большая душевная мука, чем для головы Доуэля, поскольку они еще не способны даже отдаленно сублимировать свое развоплощенное существование, мисс Адамс, терзаемая муками совести, нарушает обет молчания. Когда Керн берет живые головы в качестве своего личного научного

135 Ср. Мещерякова: Русская фантастика XX века, с. 23 и далее; Первушин: Космонавты Сталины, с. 328 и далее.

136 Рассказ впервые появился весной 1925 года в журнале "Всемирный Следопыт", затем частями был напечатан в "Рабочей газете" в июне 1925 года, а в 1926 году, несколько расширенный, появился в первой книжной публикации Беляева под названием. Ср. Беляев, Александр: Golova professora Douėlja. Naučno-fantastičeskij rasskaz, in: Vsemirnyj sledopyt

3 (1925), pp. 16-27; 4 (1925), 24-31; Ders.: Golova professora Douėlja. Рассказы, Москва 1926, с.

5-76. Цитируется по версии 1926 года.

137 Ср. Беляев: Голова профессора Доуэля [1926].

138 Там же, стр. 19 и далее.

"триумф" в "почетный президиум величайших представителей у че н о г о мира" ("почетный пр е зид иу м   из на иб о л е е   к ру пны х   п р е д ст ав и тел е й   у че н о го м ир а "), она публично называет его лжецом и убийцей, присвоившим себе открытие Доуэля.

и заточил жертв в своем доме в виде оживших голов. 139 Затем ее помещают в психиатрическую больницу как сумасшедшую (cumacшедшая), но сын Доуэля — Артур — освобождает ее. Под угрозой сообщников Керна Артуру и мисс Адамс при поддержке следственных органов в конце концов удается найти хирургически изуродованную голову Доуэля во время обыска дома. Пока умирающий глава успевает сказать "последнее прощание" своему сыну, профессор Керн совершает самоубийство в соседней комнате. 140

На первый взгляд, эта история полностью вписывается в дискурс вымышленных научных фантазий, описанных в предыдущем разделе, согласно которому злоупотребление научными изобретениями жаждущими власти учеными на капиталистическом Западе приводит к фатальным социальным последствиям. В повествовании также используются распространенные научно- популярные темы трансплантации органов и оживления мертвых, которые явно апострофируются как современное состояние науки в предисловии к изданию журнала за 1925 год. 141 Как и в историях об электрификации мысли, здесь предпринимается попытка манипулировать сознанием других людей с помощью химических и биомедицинских средств. Однако не гениальный ученый преследует свои мечты о мировом господстве, а наоборот, его ученик контролирует своего учителя, не манипулируя сознанием, а выделяя чистое, развоплощенное сознание, которое сохраняется в отрубленной голове.

Однако именно это медицинское вмешательство в человеческое тело как центральная отправная точка повествования открывает множество метафорических прочтений, начиная с конкуренции между религиозным и научным мировоззрениями, явно рассматриваемой здесь посредством человеческого демиурга, который пересматривает библейскую историю творения. 142 Во-вторых, в продолжение этой темы, в разговорах мисс Адамс с развоплощенными головами актуализируется старая дихотомия "разум-тело" и вопрос о человеческой душе. В-третьих, эта история также отсылает к современному биополитическому дискурсу о "гениальных мозгах" про- минентальных политиков, художников и ученых. И, в-четвертых, эта история отражает диспозитивы репрессивных дисциплинарных механизмов, присущих этому дискурсу.

Первый уровень истории, уровень демиургической конкуренции, описывается как демо-.

ническая фантазия о всемогуществе, в которой мефистофельский ученый, вслед за Франкенштейном, придерживается "непоколебимых законов" ("незыблемые за к о ны ") о

139 Там же, стр. 54 и далее.

140 Там же, стр. 72 и далее.

141 [Ot redakcii (Golova professora Douėlja), in: Vsemirnyj sledopyt 3 (1925), pp. 16-17.

142 Само обезглавливание   также   представляет   собой   топос,   который   передавался мифологически и символически во многих случаях, начиная с греческой Медузы и библейских обезглавливаний Иоанна Крестителя и Олоферна и заканчивая современными интерпретациями отрубленной головы, как в "Приглашении на казнь" Владимира Набокова (1936), см. об этом подробно Мергенталер, Фолькер: Медуза встречает Олоферна. Poetologische, semiologische und intertextuelle Diskursivierung von Enthauptung, Bern 1997.

божественное творение уходит из жизни143 и исполняет "тысячелетнюю мечту человечества" о воскрешении мертвых:144

"Весело насвистывая, профессор Керн вымыл руки, закурил сигару и самодовольно посмотрел на стоящие перед ним головы: — Хе-хе! На блюдо упала не только голова Иоанна, но и голова Саломеи. Это будет не плохая встреча! Стоит только включить краны, — и... мертвые просыпаются! В конце концов, мы не для развлечения начинаем соревноваться с Господом Богом!"145

Подобно Ироду, ученый как император не только способен обезглавить своих светских (соблазнительная танцовщица Саломея) и религиозных подданных (Иоанн Креститель), но даже может воскресить их. В то же время эта научная фантазия о всемогуществе поставлена как фантастический роман ужасов: Все атрибуты частного дома Керна отсылают к алхимическим лабораториям отдаленных особняков или замков, где механические автоматы и архаичные реликвии пугают читателя в

постоянном полумраке. 146 Сам профессор Керн описывается как живой аппарат, напоминающий кубистическое произведение искусства:

"Большие очки из черепахового панциря напоминали два циферблата часов. Как маятники, его серо-стальные зрачки двигались вперед-назад по строчкам письма. Прямоугольный нос, прямой разрез рта и квадратный, выступающий подбородок придавали лицу вид стилизованной декорированной маски, созданной скульптором-кубистом./ Такую маску следовало бы украсить каминную полку, а не письменный стол, — считала мисс Адамс. "147

143 Так Керн говорит: "Мы, ученые, таким образом вторгаемся в "незыблемые законы" природы, бросаем вызов даже смерти и лишаем хлеба чудотворцев и даже божество". ("Мы, ученые и так вторгаемся в "незыблемые законы" природы, бросаем вызов самой смерти и отбиваем хлеб у чудотворцев и самого божества"). Беляев: Golova professora Douėlja [1926], с. 10.

144 Так Керн говорит о Доуэле: "[...] я сохранил его тело. Мне удалось не только оживить его сердце, но и воскресить его сознание, его "душу", говоря словами толпы. И разве воскрешение мертвых не было тысячелетней мечтой человечества?". ("[...] я получил его тело. Мне удалось не только оживить его сердце, но и воскресить его сознание, воскресить"душу", говоря языком толпы. Что же тут ужасного? Люди считали ужасной до сих пор смерть. Разве воскресение из мёртвых не было тысячелетней мечтой человечества?") Ibid, p. 10f.

145 "Весело насвистывая", профессор Керн умыл руки, закурил сигару и самодовольно посмотрел на стоящие перед ним головы./ — Хе-хе! На блюдо попала голова не только Иоанна, но и самой Саломеи! Недурная будет встреча! Остается только открыть краны, — и... мертвые оживут! А ведь мы не на шутку начинаем конкурировать с господом богом!". Там же, стр. 39.

146 Мюриэнн Магуайр посвящает отдельную подглаву готическим элементам в повествовании Беляева, но здесь рассматривает только троп возвращения мертвых из могилы, см. Maguire: Stalin's Ghosts, pp. 180-185.

147 "Большие очки в черепаховой оправе напоминали два циферблата часов. Как маятники, двигались его зрачки с ер о — с та л ь но го цвета, п е р е хо д я с о с тор он ы н а с то рон у п и с ь м а . Прямоугольный н о с ,

В этой первой характеристике мисс Адамс профессор Керн приобретает черты искусственного человека, так что разница между Франкенштейном и его созданием стирается уже в первой сцене. В то же время повторяется мотив вампира: не только Керн, но и его учитель Доуэль носят черты графа Дракулы, который делает современный большой город Запада небезопасным. Таким образом, разговоры между Доуэлем и мисс Адамс эротически закодированы с самого начала и достигают своего апогея в его

"безумное желание"   ("безумное   желание")   поцеловать   ее,   заканчивающееся

страстным укусом вампира в ее губы:148

"После долгой паузы она медленно встала, подошла к голове..... поцеловал его... и вдруг издала короткий крик и отпрыгнула назад./ Голова прикусила губу./ Мисс Адамс была так поражена, напугана и взволнована, что почти бессильно опустилась в кресло. Глаза главы, однако, смотрели на нее печально и серьезно./ — Я благодарю вас.... спасибо! Не думайте, что я сошел с ума.... Это не вспышка безумия. О, Боже! Я долго думал об этом, прежде чем сделать это "149.

прямой разрез рта и квадратный, выдающийся вперед, подбородок придавали лицу вид стилизованной декоративной маски, вылепленной скульптором кубистом./ Камин украшать такой маской, а не письменный стол, — подумала мисс Адамс". Беляев: Golova professora Douėlja [1926], с. 6.

148 Тот факт, что этот поцелуй не только вызывает буйную страсть, но и, как у кровососущих вампиров, прежде всего призван дать жизнь, подробно объясняет профессор Доуэль: " — Меня преследует желание..... Безумное желание... чтобы ты меня поцеловал!../... Вы не ожидали такого... Такой поклонник? Успокойся!.. Это не... не то, что вы думаете!.. Я знаю, что могу вызвать только отвращение. Ожившая голова мертвеца!... Мое тело давно лежит в могиле.... [...] Подумай, кто ты для меня! Вы молоды, красивы. Люди будут любить вас, а вы будете дарить их поцелуи своему возлюбленному. Но никому в мире ты не сможешь дать своим поцелуем то, что дашь мне! Для меня вы — не просто женщина. Для меня ты — жизнь, вся жизнь во всей ее широте. Целуя тебя, я прикасаюсь к жизни, ко всему, что доступно тебе, ко всему, чего я могу лишь тщетно желать. [...] Не дай мне до самого конца чувствовать, что я всего лишь труп!... Помилуй меня!.. Поцелуй меня!.." (" — Меня преследует одно желанье... Безумное желание... чтобы вы поцеловали меня!.../... Вы не ожидали такого...поклонника? Успокойтесь!.. Это не то... не то, что вы думаете!... Я знаю, что я могу возбудить тольков отвращенье. Ожившая голова мертвеца!... Моё тело давно в могиле... [...] Поймите, что такое вы для меня! Вы молоды, прекрасны. Вас полюбят и вы будете дарить любимому свои поцелуи. Но никому вмире вы не можете дать свой поцелуй тем, что дадите мне! Для меня вы — не только женщина. Для меня вы — жизнь, вся жизнь во всей её широте. Целуя вас, я прикоснусь к жизни, ко всему, что доступно вам, ко всему, о чём я могу только безнадёжно тосковать. [...] Не дайте мне до конца почувствовать, что я только труп!... Сжальтесь надо мной!... Поцелуйте меня!.."). Там же, стр. 30.

149 "После долгой паузы она медленно встала, подошла к голове..... поцеловала... и вдруг коротко вскрикнула и отскочила./ Голова укусила её в губу./ Мисс Адамс была так поражена, испугана и возмущена, что почти без сил опустилась на стул. А глаза головы смотрели на неё печально и серьёзно./ — Благодарю вас... благодарю!.. Не думайте, что я сошёл с ума... Это не порыв безумия. Увы! Я долго думал об этом, прежде чем сделал". Ibid, p. 31f.; Магуайр не углубляется в эти отрывки, поскольку она работает с версией рассказа 1937 года, переработанной в роман, в котором все эротиче-

Даже если Доуэль снова меняет вампирскую логику в оправдании укуса, сексуальное кодирование мотива оживления мертвых остается явным и в других местах,150 что в т-о же время знаменует собой не только отмену границы между жизнью и смертью, но и между животным и человеком. Так, в конце мы узнаем, что Керн создал локен-голового "маленького ангела Рафаэля" ("рафаэлевский ангелочек"), который пока превратился только в головастика. 151

Эта семантическая связь человеческого "богостроительства" с сексуальным желанием, научного любопытства с телесным насилием, гениальных идей с ани-мальными драйвами указывает на второй уровень смысла дуализма "разум-тело", рассматриваемого в причитаниях отрубленных голов по поводу их "развоплощенного существования":

"Сейчас я веду существование почти бесплотного духа. И какой нелепой, какой неуклюжей кажется мне сейчас мечта о развоплощенном существовании! Мы — сыны земли, из плоти и крови. И мы можем быть счастливы только на нашей родной земле и на земле. Знаете ли вы, что значит жить без тела, наедине с сознанием? Меня мучают не только сны моей иллюзорной реальности. В состоянии бодрствования меня мучают сенсорные иллюзии "152.

сцены и вампирические аллюзии были последовательно удалены, ср. Магуайр:

Призраки Сталина, стр. 181 и далее.

150 Так, Доуэль объясняет свой укус так: "Видите ли...[...] я хотел оставить небольшой след в этом мире..... след моей воли... и я мог сделать это только так, как я это сделал Я

буду думать о том, как вы пойдете домой с этим знаком, по шумным улицам, среди людей. Возможно, кто-то заметит этот след в этом далеком от меня мире, — след, сделанный мной..... он думает, что кто-то..." ("Видите ли... [   ] я хотел оставить в этом мире

маленький след.... след моей воли... и сделать это я мог только так сделал Я буду думать, как с этим

знаком выуйдёте домой, будете идти по шумным улицам, среди людей. Может-быть, кто-нибудь заметит этот след в том далёком от меня мире, — след, сделанный мной.   он подумает о том, что

кто-то..."). Беляев: Golova professora Douėlja [1926], p. 32. Здесь Беляев довольно открыто

играет с амбивалентной структурой вампирического желания, с одной стороны, чтобы противостоять опасности быть обнаруженным тайной, но с другой стороны, чтобы публично продемонстрировать свое эротическое желание, как это изображено в "Дракуле" Брэма Стокера в его соблазнении Люси Вестенра и Мины Харкер. Ср. об эротизме вампира также Brittnacher, Hans Richard: Ästhetik des Horrors, pp. 141ff.

151 "[ ] голова мальчика, свернутая Рафаэлем, как ангелочек. Но от шеи этой маленькой головы спинной мозг в виде хвоста спускался в сосуд с жидкостью. Это придавало голове вид отвратительного головастика. Очевидно, Керн продолжал свои научные эксперименты". ("[. ] голова мальчика, кудрявого, как рафаэлевский ангелочек. Но от затылка

этой головки вниз спускался в сосуд с жидкостью, в виде хвоста, спинной мозг. Это придавало голове вид какого-то чудовищного головастика. Очевидно, Керн продолжал свои научные опыты"). Керн также отмечен как человек-животное, когда мисс Адамс впервые отмечает его "очковую оправу из черепахового панциря" ("очки вчерепаховой оправе"). Ср. там же, с. 71.

152 "Сейчас я веду существование почти бесплотного духа. И какой смешной, нелепой кажется мне в этом бесплотном существовании! Мы — сыны земли, из плоти и крови. И мы можем быть счастливы только с нашей милой землей и на земле. Знаете ли вы, что значит жить без тела, одним.

В своих диалогах с мисс Адамс Доуэль неоднократно возвращается к теме потери тела, что означает потерю жизни. 153 Он еще сильнее бьет по двум вновь добавленным тест-объектам — головам простых деревенских жителей Тома Беггинса и бывшей танцовщицы мисс Уотсон [Уотсон], которые со своими "примитивными потребностями и ощущениями" ("с примитивными потребностями и ощущениями") потеряли смысл жизни. 154 Так двое утешаются виски и ведут разговор о бессмертии души, который "материалист" и "атеист" Беггинс заканчивает словами: "- Нет, — уже серьезно говорит он, — мы как машина. Когда они пускают пар — он снова работает. Но если он разлетится на куски — тогда уже никакой пар не поможет.../ И каждый погружается в свои мысли... "155 Упоминанием о том, что каждый погружается в "свои мысли", рассказчик сразу же опровергает механистическое суждение Беггина, которому он противопоставляет антропологический монизм, пронизывающий весь текст.

156

сознанием? / Меня не только мучат сны своей обманчивой реальностью. Наяву меня мучат обманы чувств". Там же, стр. 21.

153 "Странно, но в жизни мне казалось, что я живу только работой ума. Я действительно как бы не замечал своего тела, полностью поглощенный научной работой. И только после того, как я потерял свое тело, я почувствовал, чего мне не хватает Мир

телесных ощущений! Сколько в этом удовольствия! [ ] Потеряв тело, я потерял мир, -

[ ] О, с какой радостью я отказался бы от всего своего химерного существования ради

одного удовольствия ощутить в руке вес простого брусчатого камня! Я завидую несущему ношу, который изнемогает от тяжести груза на своей спине Я только

сейчас понял, что даже в физической боли есть доля удовольствия. Боль — это крик живого тела!... Да... Больше всего я страдаю от отсутствия осязаемых ощущений". ("Странно, при жизни мне казалось, что я жил одной работой мысли. Я, право, как-то не замечал своего тела, весь погруженный в научные занятия. И только потеряв тело, я почувствовал, от чего я лишился.... Мир ощущений тела! Сколько здесь наслаждения! [...] Утратив тело, я утратил мир, — [ ]

О, я бы охотно отдал все это химерическое существование за одну радость почувствовать в своей руке тяжесть простого булыжника! Я завидую грузчику, который изнемогает под тяжестью груза на своей спине Я только теперь понял, что даже в физической боли есть доля наслаждения. Боль — это крик

живого тела!... Да от недостатка осязательных ощущений я страдаю больше всего"). Там же, стр.

22f.

154 Ни киносеансы с Чарли Чаплином, ни радиоконцерты не могут их развлечь, поскольку все мирские развлечения лишь заставляют их осознать свою физическую неполноту. Там же, стр. 46 и далее.

155 "- Нет, — говорил он уже серьёзно, — мы — как машина. Пустили пар — опять заработала. А разбилась вдребезги — никакой пар не поможет.../ И каждый погружался в свои думы...". Там же, стр. 49.

156 Это философско-антропологическое измерение вопроса бессмертия и проблемы "разум-тело", как конфликт между гуманистически-трансцендентным и материалистически-атеистическим взглядом на человека, становится центральной сюжетной линией более позднего фильма Леонида Менакера "Наследие профессора Доуэля", который в 1984 году уже склоняется к религиозной основе человека, в то время как все остальные уровни смысла остаются в значительной степени скрытыми.

Ср. Завещание профессора Доуэля, реж. Леонид Менакер. Ленфильм, СССР 1984.

Однако эта монистическая валоризация телесности в конечном итоге также направлена против старого образа человека эпохи Просвещения, который заключался в привилегии интеллекта, духа, "мужской" рациональности над примитивными, архаичными, неконтролируемыми "женскими" сферами чувств и инстинктов, физического и животного. Эта дискредитированная телесность возвращается в текст в вымыслах ужаса и отвращения к физическому нападению, будь то в форме поцелуя или безобидного жучка, как это всегда делали фантастические тексты с момента их появления в конце XVIII века. 157

Однако эта дискурсивная ссылка на настоящее становится еще более ясной, если добавить в качестве третьего уровня значимости современный дискурс о "мозге гения", в котором физио- логисты и неврологи, медики и биологи пытались "материалистически" определить мозговое место гениальности. С одной стороны, в 1920-х годах в дискурсе так называемой европатологии гениальность была сближена с болезнью.

157 Беляев знает об этом ужасе и отвращении к чисто физическому, животному, инстинктивному и иллюстрирует его "простым случаем", который Доуэль пережил в лаборатории: "Я расскажу вам случай, который произошел в то время. Как-то так получилось, что я оказался в лаборатории один. Вдруг в окно влетел большой черный жук с клешнями на голове. Как она попала в центр огромного города? Я не знаю. Возможно, машина привезла его после экскурсии на берег. Жук покружил подо мной и сел на стеклянную крышку моего маленького столика, рядом со мной. Прищурив глаза, я следил за этим отвратительным насекомым, не в силах отогнать его. Ноги жука скользнули по стеклу, и он медленно зашуршал по направлению к моей голове. Я не знаю, понимаешь ли ты меня... Я всегда чувствовал какое-то необыкновенное отвращение, брезгливость к этим насекомым. Я никогда не мог заставить себя прикоснуться к ним пальцами. И теперь я был бессилен против крошечного врага. Но для него моя голова была просто удобным местом для взлета. И он продолжал медленно приближаться, шурша своими маленькими ножками по стеклу. После некоторых усилий ему удалось ухватиться за усы. Он долго боролся в спутанных волосах, но решительно вскарабкался выше. Так она скользила по сжатым губам, по левой стороне носа, по левому закрытому глазу, пока, наконец, не достигла лба, но упала на стекло, а оттуда на пол./ Незначительное происшествие! Но в том состоянии, в котором я находился, это произвело на меня сокрушительное впечатление". (" — Я

расскажу вам один случай, произошедший в то время. Как-то я был в лаборатории один. Вдруг в окно влетел большой черный жук с клешнями у головы. Откуда он мог появиться в центре громадного города? Не знаю. Может быть, его завез авто, возвращавшийся из загородной поездки. Жук покружился подо мной и сел на стеклянную доску моего столика, рядом со мной. Я, скосив глаза, следил за этим отвратительным насекомым, не имея возможности сбросить его. Лапки жука скользили по стеклу, и он шуршал, медленно приближался к моей голове. Не знаю, поймете ли вы меня я чувствовал всегда какую-то необычайную брезгливость, чувство отвращения к таким насекомым.

Я никогда не мог заставить себя дотронуться пальцем. И вот, я был бессилен перед этим ничтожным врагом. А для него моя голова была только удобным местом для взлета. И он продолжал медленно приближаться шурша ножками по стеклу. После некоторых усилий ему удалось зацепиться за волосы бороды. Он долго барахтался, запутавшись в волосах, но упорно поднимался все выше. Так он прополз по сжатым губам, по левой стороне носа, через прикрытый левый глаз, пока, наконец, добравшись до лба, не упал на стекло, а отттуда на пол./ Пустой случай! Но в том настроении, в котором я находился, он произвел на меня потрясающее впечатление"). Там же, стр. 28f.

где необычайно высокая производительность разума могла быть получена только ценой физических и чувственных недостатков. С другой стороны, существовало видение генетической и хирургической оптимизации "духовного" человека. Центральным объектом увлечения в этих дебатах был мозг Ленина, для изучения которого уже в 1924 году была создана отдельная лаборатория под руководством немецкого невролога и директора Берлинского института исследования мозга Оскара Фогта (1870-1959). 158 Наряду с этой "наукообразизацией" мозга Ленина происходила одновременная идеологическая сакрализация лидера партии в бессмертный ratio, который выступал за "торжество чистого разума, не признающего никакой мистики", за "вечный энтузиазм науки и техники", "вечный энтузиазм науки и техники", "вечный энтузиазм науки и техники", "вечный энтузиазм науки и техники", "вечный энтузиазм науки и техники", "вечный энтузиазм науки и техники", "вечный энтузиазм науки и техники".

"символ электрификации", который "страдал за идею", как писала "Правда" в 6-ю годовщину революции в 1923 году. 159

Но если принять эту медицинскую и идеологическую мифизацию гения Ленина как дискурсивный предлог для головы профессора Дуэля, то насильственное присвоение его научного наследия профессором Керном может быть также прочитано как история о войнах за преемственность в политической сфере. Профессорская голова спрятана в частной лаборатории "цареубийцы" Керна, чье интеллектуальное наследие одаренный, но чисто механически мыслящий человек,

"Кубистский" автомат, который человек хотел бы присвоить себе без вдохновения, стал бы тогда еще и аллегорией на Советский Союз после смерти Ленина, фантастическим присвоением лозунга того времени

"Ленин жив!". 160

Таким образом, четвертый уровень смысла — это тотальный контроль и дисциплина, что особенно ярко проявляется с точки зрения Адамса, ассистента врача.

158 Владимир Бехтерев, о котором уже неоднократно упоминалось, в 1927 году развил из этого идею создания "Пантеона мозгов" к 10-летию революции, в котором должны были быть представлены известные большевики, художники и ученые. Подробнее см. Спивак, Моника: Посмертная диагностика гениальности. Eduard Bagrickij, Andrej Belyj, Vladimir Majakovskij v kollekcii Instiuta mozga, Moskva 2001; Hagner, Michael: Geniale Gehirne. Zur Geschichte der Elitegehirnforschung, Göttingen 2004, pp. 235ff., 249ff.

159 "Ленин — это торжество чистого разума, не признающего никакой мистики [...] — это безграничный энтузиазм науки и техники... символ электрификации [...] это страдания за идею [...]". ("Ленин — это торжество чистого разума, не признающего никакой мистики [...] — это бесконечное увлечение наукой и техникой.... символ электрификации [...] — это страдание за идею [...]"). Цитируется по Тумаркина, Нина: Lenin živ! Культ Ленина в Советской России, С- Петербург 1997, с. 124.

160 Однако это присвоение "наследия Доуэля" — великого "благодетеля" в конце концов терпит крах: Дуэль (как научный вдохновитель эксперимента) начинает "восстание головы" ("бунт головы"), голова Беггина (как символ рабочего-крестьянина) заболевает и умирает во второй раз, а мисс Уотсон (как художник-ампутантка) становится все более истеричной в своем тщеславии и пристрастии к оригинальности. Ср. Беляев: Голова профессора Доуэля [1926], с. 27, 50, 51 и далее. Имя Douėl' можно также интерпретировать на английском языке как Do-well, to do well, в смысле делать добро, быть благодетелем. В варианте романа 1937 года это значение благодетеля (Добродетель) также эксплицитно рассматривается, см. Беляев: Голова профессора Доуэля [1937], с. 45.

Даже ее прием на работу осуществляется только под угрозой "крайне неприятных последствий" для нее, если она не выполнит свой долг по сохранению конфиденциальности. 161 Затем ее вводят в угрожающую атмосферу лаборатории, после чего она подвергается одному шоковому переживанию за другим, которые продолжают расшатывать ее нервы. Когда она затем обнародует секрет Керна, ее наказывают, помещая в психиатрическое отделение как "душевнобольную" (душевнобольная). 162А голова Доуэля также находится в плену у Керна и подвержена его произволу: Когда он отказывается продолжать сотрудничество, Керн сначала пытает его физическими пытками, а затем принуждает к сотрудничеству психологическими уловками. 163

Этот образ всемогущего ядра, у которого нет блестящих идей, но который умеет распространять страх и террор, также подходит в качестве аллегории для диктатуры пролетариата, который, ссылаясь на наследие Ленина, продолжал свой социальный эксперимент все более жестоко, Александр Беляев, по-видимому, знал это, поскольку он выбрал этот ранний рассказ из всех, чтобы расширить его более чем в три раза в роман одновременно с Большим террором и опубликовать его в 1937 году сразу после второго показательного процесса (с 23 по 12 мая). на

30 января) частями в ленинградской комсомольской газете "Смена" (с 1 февраля по 11 марта), затем роман также появился (с июня по октябрь того же года) в журнале "Вокруг света" и в 1938 году в издательстве "Советский писатель" в виде книги. 164

В этом варианте романа Беляев в некотором смысле раскрывает свои методы аллегорического кодирования, рисуя характеристики сновидца на полюсе силы еще более четко. Чтобы остаться политически неприступным и избежать прямых ассоциаций со Сталиным, он переносит действие в Париж165 и описывает Керна как "настоящего инквизитора", который не останавливается ни перед чем в своих методах пыток и допросов:

161 "Я должен предупредить вас, что невыполнение этого условия приведет к крайне неприятным для вас последствиям. Крайне неприятно!" ("Должен предупредить: неисполнение этих условий повлечет за собой крайне неприятные для вас последствия. Крайне неприятные!"), Там же, стр. 7.

162 Там же, стр. 60 и далее. На фоне этих разрушительных методов контроля и дисциплины имя "Мисс Адам" можно также интерпретировать как реванш первого человека Адама, который переживает свой собственный процесс создания из глины как кошмарный сон.

163 "Он пошел на довольно жесткие меры. Он прикрепил концы электрических проводов к моим вискам и включил ток, усиливая его еще больше. Казалось, что мой мозг пронзают раскаленным сверлом. [...] Затем он начал кормить меня сосудами с питательными веществами, которые вызывали новые мучительные боли в голове".

("Он прибег к довольно жестоким мерам. Прижимая к моим вискам концы электрических проводов, он пускал ток, все усиливая его. Казалось, мой мозг просверливают раскаленным буравом. [...] Тогда он начал пускать в питающие меня баллоны вещества, которые вызывали в моей голове новые мучительные боли. ") Там же, стр. 29.

164 Ср. Ляпунов: Александр Беляев, с. 103 и далее; Троегубов: Александр Романович Беляев.

165 Соответственно, некоторые названия изменились: Мисс Адамс теперь зовут Мари Лоран, Тома Беггинса — Тома Буш, а мисс Уотсон — Брике.

"Он стоял, скрестив руки перед грудью, и говорил самым нежным, мягким тоном, как настоящий инквизитор. Уважаемый коллега, — начал он. — Мы здесь одни, наедине, за толстыми каменными стенами. Для остальных, даже если бы они были худее, это ничего не меняет, потому что вы не можете кричать. Они полностью в моей власти. Я могу подвергать их самым ужасным пыткам и оставаться безнаказанным. Но зачем пытать? "166

Он также стал гораздо более бдительным по отношению к своей помощнице, которую теперь звали Мари Лоран [Мари Лоран]167. Он разоблачает ее заговорщические разговоры с профессором Доуэлем и, после того как она не проявляет раскаяния на его допросах, отправляет ее прямиком в психиатрическую больницу им.

"Доктор Равино", владеющий всей информацией о своем пациенте вплоть до "самых ужасных тайн" (самые у ж а с ны е т а йны )168 и занимающийся систематическим

"работу психики" ("обработку психики") и "разрушение моральных ценностей"

("разрушение моральных ценностей")169 Лоран производит с помощью психологического террора:

"В его арсенале были самые разнообразные средства воздействия — от вовлекающей честности, доброты и очаровательной внимательности до грубости и циничной открытости. Он пытался, чего бы это ни стоило, вывести Лорана из равновесия [...]"170.

Доктор Равино почти преуспел в этом, лишая ее сна, постоянно взрывая ее музыкой и позволяя ей общаться только с сумасшедшими людьми, пока однажды, когда ее нервы уже полностью расшатаны, она не встречает среди пациентов "новичка", который встает на ее пути со словами: " — Прекрасны те, кто не знает неизвестности. Это все естественно

166 "Он стоял, скрестив руки на груди, и говорил очень ласковым, мягким тоном, как настоящий инквизитор. 'Дорогой коллега, — начал он. — Мы здесь одни, с глазу на глаз, за толстыми каменными плитами. Впрочем, если бы они были тоньше, это не меняет дела, так как вы не можете кричать. Вы вполне в моей власти. Я могу причинить вам самые ужасные пытки и останусь безнаказанным. Но зачем пытки?" Беляев: Голова профессора Доуэля (1938), в: Дерс: Избранные научно- фантастические произведения в Трех томах, т. 2, Москва 1957, с. 3-160, с. 24. Далее следует подробный рассказ Керна о многодневных допросах и методах пыток, в которых он становится все более раздраженным перед лицом упорного сопротивления Доуэля, прежде чем изменить свою тактику, ср. там же, с. 24f.

167 Мари Лоран (1826-1910) — девичья фамилия жены знаменитого французского химика и бактериолога Луи Пастера, у которой было пятеро детей, двое из которых умерли от тифа, а один — от опухоли мозга в младенчестве, что, как говорят, вдохновило Пастера на исследования по лечению таких болезней, как тиф. Этим именованием, как и почти всеми ссылками на реальные исторические личности в творчестве Беляева,

устанавливается чрезвычайно позитивно закодированная научная ссылка, которая, однако, разительно контрастирует с сюжетом романа.

168 Беляев: Голова профессора Доуэля (1938), с. 118.

169 Там же, стр. 112, 116.

170 "В его арсенале имелись самые разнообразные средства воздействия — от подкупающей искренности, вежливости и обаятельной внимательности до грубости и циничной откровенности. Он решил во что бы то ни стало вывести Лоран из равновесия [...]". Там же, стр. 116.

171 Именно сын Доуэля Артур симулирует свое безумие, чтобы освободить Лорана, что ему и удается, хотя "великий инквизитор" ("великий инквизитор")172 с самого начала видел его насквозь. В качестве наказания психиатр подвергает Артура жестоким физическим и психологическим пыткам, последствия которых он не оставляет сомнений:

" — Я уничтожил других зеленорогих, чем ты. Пожаловаться на власть? Это не поможет, мой друг. Остальные могут просто исчезнуть до неожиданного появления силы. От вас не останется и следа [...]/ Как хорошему психологу, ему сразу стало ясно, с кем он здесь имеет дело, и он даже не пытался использовать свои инквизиторские таланты./ С Артуром Доуэлем нельзя бороться с помощью психологии, а только решительными действиями. "173

В версии романа также больше нет сомнений в характере "жертв большого города" (жертвы большого города), которых привозят в лабораторию Керна в экспериментальных целях. Агенты профессора Керна повсюду, так что героине, сбежавшей из его лаборатории, остается только немедленно бежать на средиземноморское побережье Франции и жить в парижском подполье.

Эти очевидные внелитературные отсылки к политическим чисткам в Москве 1930-х годов подробно развиваются в романе, но в то же время неоднократно атрибутируются как особенности западной парижской жизни. Аналогичным образом Беляев проводит "научные" эксперименты по созданию нового человека, которые дополняются дальнейшими хирургическими вмешательствами и сюжетными линиями, усиливая тем самым семантику тюрьмы и дисциплинарной лаборатории, уже присущую повествованию. 174 Таким образом, он создает метафорическую форму речи, в которой "фантастическое" обозначает весь тот ужас и кошмар, который породили "научные" эксперименты над обществом, как он пишет в предисловии к роману, опубликованном в газете "Смена" в 1937 году:

"Тринадцать лет назад я написал рассказ "Голова профессора Доуэля" на тему реанимации человеческой головы, отрезанной от тела.../ Для того времени рассказ был довольно смелым в том варианте, в котором он был напечатан, и

171 " — Те хороши, которые не знают о неведомом. Все это, конечно, сентиментальность". Там же, стр. 120.

172 Там же, стр. 122.

173 " — Я ломал не таких молокососов, как вы. Жаловаться властям? Не поможет, мой друг. Притом вы можете исчезнуть прежде, чем нагрянут власти. От вас не останется следа. [...]/ Хороший психолог, он сразу разгадал, с кем имеет дело, и даже не пытался применять свои инквизиторские таланты./ С Артуром Доуэлем приходилось бороться не психологией, не словами, а только решительными действиями". Там же, стр. 127.

174 В версии романа ожившие человеческие головы на втором этапе удается хирургически

соединить с другим, неповрежденным телом, так что можно хирургическим путем получить фактически совершенных "гибридных" людей, см. там же, с. 54 и далее.

автора можно обвинить в ненаучном подходе к предмету./ С тех пор все изменилось. В области хирургии достигнуты огромные успехи. Поэтому я решил переработать повествование в роман, сделав его более фантастическим, не отходя от научной основы "175.

В этом оправдании своих фантазий Беляев практически провоцирует метафорическое прочтение

"В 1926 году отрезанная голова все еще была "довольно смелым" и нереалистичным прогнозом с научной точки зрения, тогда как в 1937 году в этом отношении были достигнуты "огромные успехи".

В целом, поэтику Беляева, более подробно описанную здесь на основе головы профессора Доуэля, можно охарактеризовать следующим образом: Беляев символически размещает свои рассказы в устоявшихся дискурсах и топосах приключенческой литературы и истории культуры (частный учитель в лаборатории, миф Франкенштейна, мотив обезглавливания, проблема "разум- душа", западный большой город и другие), которые явно негативно оцениваются в повествовании с советской точки зрения: На этом уровне его работа успешно адаптирует и перекодирует западные модели приключений в смысле "коммунистической пинкертоновщины". Образно говоря, его рассказы относятся к научным экспериментам и гипотезам, фактическая исследовательская актуальность которых часто   дополнительно подчеркивается в предварительных замечаниях или предисловиях. Хотя медицинские и физиологические предпосылки, лежащие в основе этих экспериментов, "популяризируются" в позитивистском ключе (пересадка тканей, реанимация мертвых, продление жизни, гениальные мозги), в разворачивающемся повествовании интерес направлен исключительно на главных героев, вовлеченных в лабораторные эксперименты, и на их действия, которые обычно питаются антагонистическими мотивами (жажда власти, славы, ревность, любовь, страх, месть, совесть, мораль). Разжигаемые и обостряемые таким образом конфликты в конечном итоге приводят к тому, что мизантропические лабораторные   эксперименты терпят крах (а иногда, как уже говорилось выше, превращают их в утопический, похожий на сказку мир будущего). Этот уровень также соответствует воссозданию советской приключенческой литературы, поскольку научная экспертиза показывает, что создание Нового человека может быть успешным, если социальная среда в марксистском понимании делает это возможным. В то же время, однако, эти символически и образно закодированные повествования также делают "реальными" подтексты внелитературных реалий, аллегорически и метафорически читаемых в рассказе (эксперименты над людьми, биополитическая дисциплина, методы допросов и пыток, тюремное заключение, бегство и преследование).

175 "Тринадцать лет тому назад я написал рассказ 'Голова профессора Доуэля' на тему об оживлении человеческой головы, отсеченной от тела. / Для того времени рассказ в том виде, в каком он был

напечатан, являлся достаточно смелым, и автора могли упрекнуть в ненаучом подходе к теме./ С тех пор положение изменилось. В области хирургии достигнуты огромные успехи. И я решил переработать свой рассказх в роман, сделав его, не отрываясь от научной основы, еще более фантастичным". Цитируется по Ляпунову: Александр Беляев, с. 106.

Если взять за основу творчества Беляева этот поэтический принцип аллегорического кодирования устоявшихся культурно-исторических и научно- популярных дискурсов, то его произведения приобретают социально- политическое измерение, которое еще не принималось во внимание исследователями. 176 Таким образом, приключенческие рассказы Беляева о вымыслах средств массовой информации и фантазиях о технологиях более четко, чем у любого другого автора тех лет, связывают советскую приключенческую литературу с тем измерением жуткого и сверхъестественного, которое стало решающей характеристикой фантастики, связанной с научными инновациями, со времен "Франкенштейна" Мэри Шелли. Беляев, похоже, с самого начала сознательно основывал свою поэтику на этом определении фантастического как отвергнутой, подавленной теневой стороны Просвещения и современности, причем эти наводящие страх "теневые стороны" в его произведениях наделялись также функцией политической аллегории. В Советском Союзе Беляев был одним из первых писателей, который уже в 1925 году часто присваивал своим рассказам и повестям атрибут "научно- фантастический", именно в этом смысле, восходящем к готическому роману, задолго до того, как в критике появилось устоявшееся жанровое обозначение или какое-либо определение этого термина. Но когда к концу 1920-х годов люди действительно начали заниматься более точным определением того, чем может быть "научно-фантастическая" (приключенческая) литература, именно с этим беляевским пониманием фантастического как сверхъестественного боролись всеми силами, как будет   показано   в следующей главе.

176 Ср. совсем недавно Maguire: Stalin's Ghosts, pp. 112ff., 180ff. Голова профессора Доуэля, в частности, часто читалась автобиографически, ср. например: Bugrov: 1000 likov mečty, pp. 175f.

Рис. 8 Титульный лист тома с рассказами Александра Беляева, Golova professora Douėlja

("Голова профессора Доуэля", Москва 1926).

Маттиас Шварц «Экспедиции в другие миры: советская приключенческая и научно-фантастическая литература со времен Октябрьской революции и до конца сталинской эпохи»