Колонка коллекционера

В последние десятилетия восемнадцатого и первые десятилетия девятнадцатого века немецкая культура и наука совершили удивительный скачок вперед, сжав «классический» и «романтический» период до нескольких коротких лет. Германия оказалась в положении посредника между двумя доминирующими культурами — Францией и Англией, а в области науки и философии науки — на перекрестке трех различных, противоречивых течений. Два из них четко определены: с одной стороны, картезианский рационализм с его приверженностью априорным идеям, а также мощная атака на рационалистические системы со стороны ньютоновской науки. Механическая модель Ньютона извлекает знания из чувственного опыта, исходя из индуктивных, а не дедуктивных рассуждений к общим «законам», согласно которым природные явления объясняются с точки зрения причины и следствия. Рационалистическому априори, такому как cogito Декарта, не может быть дано причинное объяснение (это можно увидеть в «Страстях любви», тогда как материальные доказательства свидетельствуют об обратном, он прибегает к простому подтверждению существования разумной души). Наука, похоже, опровергает метафизику. В ответ мы имеем вопрос Канта: могут ли метафизические спекуляции вообще привести к знанию?

Третье течение — течение Беркли, Юма и эмпирического скептицизма — можно рассматривать как контратаку на ньютоновскую науку. По мнению Юма, нам известны лишь наши восприятия; мы воспринимаем вещи последовательно, поэтому можем в лучшем случае предположить, что они существуют в физическом мире в хронологической последовательности. Но мы не можем доказать наличие причинности. Скорее, в нашем сознании, мы организуем наши впечатления в соответствии с ментальными категориями, такими как постоянство и связность. Эти категории мы привносим и в природу; с их помощью мы не можем доказать, что такая вещь, как причинность, существует во внешнем мире. Беркли пошел еще дальше в своем знаменитом утверждении: esse est percipi, «быть — значит быть воспринимаемым». Единственный мир, который мы знаем, — это тот, который мы воспринимаем; но если мы отвернемся, будет ли этот мир существовать? Скептицизм, по мнению Юма, подвергает сомнению не только причинность, но и в существование «я», а вместе с ними и субстанцию, которая, как говорят, поддерживает существование как «я», так и мира. Поэтому он бросает вызов как индуктивному методу науки, так и существованию априорных сущностей, таких как картезианское «я». Ограниченные миром восприятий, мы никогда не сможем узнать, что существует такая вещь, как разумная душа. Любая идея «я» — это конструкт постфактум, умственная фантазия. Отказ скептика как от научного метода, так и от рационализма приводит ко второму вопросу Канта: может ли разум знать что-либо помимо опыта непосредственного восприятия?

Таким образом, эмпиризм угрожает основам как физики, так и метафизики. Ни res cogitans, ни res extensa не предлагают фиксированных точек в потоке восприятий, потому что мы никогда не сможем познать Ding an sich (Вещь в себе). Здесь мы имеем потенциальный сдвиг парадигмы, при котором и наука, и философия должны использовать совершенно иное понимание отношений человечества со Вселенной. Наука, возникшая в результате этого сдвига, будет сформулирована только в двадцатом веке — в теории вероятностей и квантовой теории или в теореме Геделя, которая утверждает, что ни одна система, будь то рациональная или физическая, никогда не является замкнутой. Теория восприятия Юма уводит как от рационалистических систем организации, так и от законов ньютоновской физики, устремляясь к современной физике, где восприятие становится средством участия в создании события, где мы не можем наблюдать явление, не изменив его, и в свою очередь, не меняя наше восприятие себя.

Последствия теории восприятия Юма приводят в тупик, который проявляется в мысленных экспериментах, таких как парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена. Это бросает вызов идее «локальности» — принципу, согласно которому то, что происходит в одном месте, не зависит от переменных, подлежащих контролю со стороны экспериментатора в отдаленном и отделенном месте. Парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена, похоже, обнаруживает необъяснимую взаимосвязь между частицами в двух разных местах, как если бы частица в области А мгновенно знала направление спина частицы в области B. Барьер, который поддерживает как локальность, так и дискретную природу объекта в теории Юма — скорость света – не срабатывает. Здесь появляется порядок, который связывает локализованные явления, но выходит за рамки таких понятий, как причинность — «сверхсветовая» связь между вещами, которая лежит за пределами как квантовой вероятности, так и (на макроскопическом уровне восприятия Юма) сложных структур теории хаоса. Эйнштейн без колебаний назвал эту связь «телепатической», отбросив идею порядка за пределами локальности в область паранормального.

…

…

…

Давайте обратимся к недавнему научно-фантастическому роману Грега Игана «Город перестановок». Здесь проблемы, поднятые теорией восприятия Юма, мутировали в область компьютерного моделирования и математических теорий Абсолютного Ансамбля. Линзы Копполы, брошенные на стол перед Натанаэлем, теперь представляют собой головокружительный набор автоматически сгенерированных «миров», где восприятие реальности стало реальностью. Мир Игана — это мир ближайшего будущего, где зеркальное существование персонажей Гофмана теперь является функцией электронного клонирования, где (богатые) люди избегают смерти, создавая на синаптическом уровне компьютеризированные виртуальные симуляции. Эти ментальные сущности можно «запускать» в ВР, симулированные среды, которые все больше упрощаются ради снижения затрат на их «эксплуатацию». Эти виртуальные реальности либо работают со скоростью, меньшей, нежели биовремя человека, либо, в этом искусственно созданном пространстве детали в манере Беркли просто стираются, когда их не воспринимают; например, когда мы поворачиваемся к ним спиной. Виртуальные реальности населены Копиями — цифровыми дублями человеческого мозга, «сканированными» в эти виртуальные миры в качестве продвинутой формы крионики. Ученые будущего в романе Игана экспериментируют с «автоверсумами», самоподдерживающимися, самосогласованными «автоматами», компьютеризированными системами, способными поддерживать не только виртуальные реальности, но и целые миры в процессе эволюции, миры со своей собственной химией, физическими и биологическими законами.

Это дальнейшая научная разработка августинского мира разума Олдисса ("Сад времени", 1967). Но опять же, в этом лабиринте симуляций существует физический мир, от которого эти самодостаточные перцептивные конструкции все больше отделяются. Ощущается физическое давление. Например, для создания виртуальной реальности, которая может только стремиться стать похожей на сложную среду, с которой мы сталкиваемся в «реальной» жизни, требуется все больше компьютерного пространства и времени. Эти ВР потребляют все больше энергии, источники которой в мире романа Игана после изменения климата истощаются. Вычислительные единицы торгуются на фондовом рынке. Копии, населяющие эти миры, если их миры сложны, нуждаются в фондах, обеспечивающих денежную поддержку их устойчивости. И так же, как эти активы подвержены финансовым кризисам, так и Копии во время этих кризисов обнаруживают, что их миры сжимаются, становясь стерильными, как гомеровская страна теней, и в конечном итоге решают покончить с собой.

В романе действуют два главных героя — человек-предприниматель-провидец Дарэм и биоинженер Мария, чьи проекты переплетаются. Цель Дарэма — создать суперкомпьютерный мир-автомат, который он называет Городом Перестановок, созданный на основе конфигурации «Эдемского сада», и таким образом, получить отправную точку, которая является ex nihilo (из ничего) по отношению к другим симуляциям. Но, реализуя свою мечту уподобиться Богу-творцу, он обнаружит, что просто заново порождает известную нам вселенную, повторяя процесс, но не создавая и не понимая его. Город перестановок остается закрытой структурой. Однако Дарэм, как и Буш у Олдисса, чувствует необходимость «прорваться» к Вещи в Себе. Это смутно понимаемый физический порядок, регулируемый эволюционным временем, который поддерживает этот лабиринт симуляций. Возможно, в какой-то бессознательной надежде на это он включает в замкнутый контур Города перестановок биологический автоверсум Марии. Это якобы еще один контролируемый эксперимент с ограниченной биосферой, имеющий целью увидеть, какой уровень жизни может быть создан на основе штамма autobacterium Lamberti. Однако, имея биологическое происхождение, бактерия эта обладает способностью избежать перестановочного контроля.

Все это происходит во имя «теории пыли». «Пыль», похоже, — это информация. Иган сообщает нам, что эта теория основана на гипотезе математической Вселенной Тегмарка, которая утверждает, что в мирах, достаточно сложных, чтобы содержать само-осознающие структуры, такие миры будут воспринимать себя как существующие в физическом мире. Трансцендентальное единство апперцепции Канта доведено здесь до абсурдных пределов. «Само-осознающая структура» теперь задает кантианский вопрос — что может знать разум помимо опыта? — в галерее зеркал, где «опыт» не имеет референта вне своей замкнутой структуры. Дарэм, однако, как такая само-осознающая структура, надеется выйти за пределы своего существования ex nihilo, задав псевдокантианский вопрос: принадлежит такая структура полностью миру апперцепции или она может в то же самое время принадлежать миру «там, вовне», физическому миру? Но в его «математической» или компьютеризированной вселенной путь к более высокому порядку кажется безнадежно окольным. Он предлагает сделать себя, в виде Копии гёделевским x-фактором в любой конкретной виртуальной реальности. Это возможно, рассуждает он, потому что Копии — единственные структуры, обладающие сознанием, которые не вычисляются по самосогласованным математическим правилам.

Он вставляет, а затем удаляет свои копии из серии виртуальных реальностей. Каждый раз он может утверждать, что был копией, и что эта копия была стерта. Каждая копия представляет собой ситуацию восприятия. Похоже, что в этой последовательности восприятий Дарэм достигает памяти о непрерывности. Но подтверждает ли это, с точки зрения Юма, существование непрерывного сознания, «самости»? Доказывает ли это, что такое сознание находится в каком-то внешнем (и стабильном) пространстве-времени? Дарэм предлагает два возможных объяснения: одно субъективное, другое объективное. С одной стороны, это сознание, как «само-осознающая структура», способно в каждом случае постулировать мир, в котором он не было стерт. Однако этот «мир» остается логическим конструктом. С другой стороны, он утверждает каждый такой опыт как нечто физически реальное. Но чтобы это было правдой, ему пришлось бы каждый раз, подобно Христу, воскресать из мертвых. Мир Игана изображает сложную квантовую вариацию мира безумного пророка времени профессора Сильверстона из романа Олдисса.

Дарэм — стохастическая версия Натанаэля у Гофмана. Он снова и снова крутится волчком, бросается с башни, но в его Городе перестановок ему никогда не вступить в контакт с физической реальностью. По мере продолжения повествования мы перемещаемся не в новое место в физическом пространстве-времени, а в другое (на этот раз «далекое») субъективное будущее, будущее ламбертовой автоверсии Марии. Этот конструкт, который Дарэм внедрил в структуру своего Города Перестановок, невероятным образом эволюционировал. Но «эволюция» вновь вышла за пределы биологии. Ламбертианцы достигли состояния сознания, более высокого, чем у их макроскопического Бога и его мира. Город Перестановок построен на основе гипотезы создателя, лежащей в основе симуляции Эдемского сада. Это одно огромное творение индивидуального разума. Таким образом, просто отвергая гипотезу Дарэма, ламбертианцы могут построить свой мир вокруг лучшего решения (спонтанного образования материи) вопроса о творце. Говорят, что они «интерпретируют» существование Города Перестановок. Но приблизились ли эти ламбертианцы к Вещи в Себе как таковой — единственной, физической причины их собственного творения? В конце романа гипотетическое смоделированное «путешествие» продолжается; Дарэм и Мария «уйдут» (ироничный момент фильма «Когда миры сталкиваются») в поисках какой-то еще «высшей» интерпретации нашего физического происхождения. Однако они, похоже, навсегда останутся ограничены миром Копий и математических зеркал, в котором наше восприятие реальности не делает ничего кроме моделирования автономных миров, каждый из которых способен концептуально стереть другой, но ни один из них не может вступить в контакт с физической реальностью. Эта реальность не выражена здесь, как у Гофмана или Олдисса, как совокупность образов, слов или звуков, которые кажутся безразличными к человеческой судьбе. Люди живут здесь в гротескно перевернутой ситуации, где фатальная цепочка событий, управляющая их жизнью, — это и есть тот самый мир энергии и энтропии, от которого они надеялись уйти в лабиринте математически рассчитанных симуляций.

* * *

Перевод любезно предоставлен А. Бушуевым, Т. Бушуевой.

2. Двухсторонняя открытка, посвящённая М. Михееву, с автографами участников конвента

3. Открытка, посвящённая М. Михееву

4. Еще одна открытка, посвящённая М. Михееву

5. Программа "Белого пятна-2009"

6. Распоряжение о проведении "Белого пятна-2009"

Первая новость была о том, что Минобрнауки и АСТ намерены продвигать науку через фантастику. Подзаголовок растолковывает, что «стороны планируют делать это путем популяризации научно-фантастической литературы». Так сказать, Per spinas ad astra (Чрез тернии к звездам), в смысле – Чрез фантастику к науке (Per ficta in scientia, если не врёт гугл переводчик). Василий Владимирский в своем Телеграмм-канале справедливо подметил, что это «новость скорее хорошая, чем плохая». И еще содержательно добавил: «Как я понимаю, по этому соглашению АСТМО будет помимо прочего поставлять в школьные библиотеки фантастику и научпоп на постоянной основе. Даже если это окажутся неликвиды, складские остатки (а это окажутся в первую очередь складские остатки – то, что и так продается, нет смысла сливать в библиотеки по себестоимости), выиграют все: и издатели, и чиновники, и йуные читатели». Углубляться в тему сильно не буду, кому интересны подробности, можно перейти по ссылкам и прочитать.

Вторая новость: Издательство "Наука" планирует за два предстоящих года к своему 300-летию в 2027 году увеличить выпуск научных журналов с двух до трех сотен. Внезапно. Я понимаю, что научные журналы имеют свою суровую специфику, и буде денег казна отсыплет – всё аж бегом материализуется. Но согласитесь, на фоне наметившейся всеобщей эпохи вымирания журналов, звучит неуместно бодро.

Так уж совпало, что параллельно с таковыми новостями я прочитал предисловие к сборнику «Поселок на краю галактики». Напомню, что эта книга была опубликована в 1989 году в серии «Библиотека журнала Химия и жизнь». Сама серия просуществовала не долго и не плодовито: 1989-1991 годы, шесть изданий. Кстати, две книги из этой серии были, по сути, сборниками фантастики публиковавшейся в советские годы в научно-популярных журналах. Любопытно, что выпускало на свет божий все эти книги издательство «Наука». Да-да, то самое, которое сейчас собирается за двухлетку выдать плюс сто новых научных журналов. Но вернемся к предисловию из сборника «Поселок на краю галактики».

Предисловие под названием «Факт и фантастика» написал известный академик Рэм Викторович Петров. Лейтмотив предисловия – небезынтересные рассуждения о том, что же первично: Наука или Фантастика? (Хорошая, как по мне, иллюстрация Проблемы курицы и яйца.) Дальше, я просто обязан дословно процитировать три абзаца:

Выковывается золотая цепь: фантазия порождает факт, факт порождает фантастику. Возникает внешне парадоксальная ситуация проверки факта фантастикой, объединения научного знания и воображения художника. Союз двух методов познания мира.

Этот союз представляется насущно необходимым. Ни разрозненные журнальные публикации, ни сборники, выходящие от случая к случаю, ни многотомные библиотеки фантастики не способны выполнить эту задачу. По моему мнению, назрела необходимость создать принципиально новый журнал, объемный, ежемесячный, авторитетный, строить который будут одновременно и на равных правах фантасты и люди науки. Именно так удастся, наконец, соединить научный факт с научной фантастикой. И название, кстати, напрашивается само собой — «Факт и фантастика». Я уже мысленно держу его в руках и вижу две большие буквы «ФФ» на его обложке...

Хорошо бы Академии наук СССР взять на себя роль издателя такого ежемесячника! Правда, могут возразить мне, никогда прежде академическое издательство не занималось целенаправленно такой деятельностью. Но ведь академический журнал «Химия и жизнь» многие годы печатает, пусть и малыми дозами, добротную фантастическую прозу. В том число ту, которая послужила основой этого сборника. Выходит, что академическое издательство вполне может печатать фантастическую литературу, ничего в этом нет зазорного.

Масштабно замахнулся академик Петров относительно журнала и Академии наук СССР, что и говорить. Впрочем, то были другие времена. Вернемся в нашу реальность.

Товарищи господа, я пессимист и не верю, что внезапно, среди сотни запланированных (или еще не запланированных) журналов издательство «Наука» разродится вдруг журналом «Факты и Фантастика» или чем-то в таком роде. Хотя, по-моему, академик Петров прав – «ничего зазорного в этом нет». От себя добавлю: при правильном подходе, возможно, это был бы самый перспективный из намеченной сотни и самый многообещающий журнал. Ведь научные журналы, при всей их – не спорю – необходимости, нацелены на что? Они работают в системе координат сегодняшнего дня: фиксируют вехи научной мысли, множат их среди ученых мужей, вызывают дискуссии и в таком духе далее по списку. Журнал же, фантастики пусть даже сочетающий в себе и научно-популярную направленность при всей «несерьезности» на фоне научных изданий, способен сработать лишь где-то потом, в близком или отдаленном будущем. Академик Петров в предисловии приводит очень подходящую нам цитату Мишеля Монтеня: «Сильное воображение порождает событие».

Прошу меня понять правильно: я сейчас в первую очередь пекусь не о журнале фантастики – да, не спорю, возможно, этот поезд уже ушел – просто на этом примере «на злобу дня» удобно рассуждать в целом о фантастике, как силе способной воплотиться во что-то вполне осязаемое в будущем. К примеру, начитался в молодости один парень «фантазера» Циолковского, а спустя несколько десятилетий в 1961 году человек впервые оказался в космосе и даже живым вернулся на Землю. Или вот другой юноша, где-то там, в Африке лет 30-40 назад зачитывался «Основанием» Азимова, «Автостопом по Галактике», «Дюной» и тому подобными совершенно оторванными от реальности книжками, а в результате он поспособствовал тому, чтобы сегодня электомобили стали повседневностью, появился спутниковый Интернет и ракеты стали многоразовыми.

В моем представлении вкладываться в фантастику, это в некотором смысле, как вкладываться в фундаментальные науки – сегодня все очень оторвано от реальности, непрактично, непонятно будет ли вообще какой-то выхлоп – когда и где именно? Всё крайне туманно. Исследовал, скажем, Жорес Алферов с коллегами какие-то многослойные полупроводниковые гетероструктуры (кстати, прочитал, что в 1950-х это направление общепризнанно считались неперспективным), долго исследовал он всю эту непонятную большинству из нас дичь, а сегодня – идижты! – это привело к появлению мобильных телефонов, оптоволокна и даже, когда тётя на кассе пикает штрих код вашей покупки, надо сказать спасибо за эту технологию Жоресу Ивановичу. Благодарное человечество отблагодарило героя наградив в 2000 году Нобелевкой по физике.

Так что жизнь доказала: хоть и не всегда прогнозируемо и подчас не понятно, где именно выстрелит, но фундаментальными вещами в долгосрочной перспективе необходимо заниматься. Поэтому, не знаю уж как там всё будет реализовано на практике, но на уровне концепции Минобрнауки рассуждает правильно – Чрез Фантастику к Науке! Но все же мелковато, инициатива всего лишь на уровне сотрудничества с одним, пусть и крупным издательством. Китайцы тоже на эту тему думают и действуют. Я по китайцам не силен, но любопытную заметку «Расцвет китайской фантастики по партийной разнарядке?» год назад опубликовал. Пожалуй, напомнить об этом материале считаю очень уместным.

PS: Я в Сети не нашел текста предисловия академика Петрова, поэтому решил здесь в конце статьи опубликовать, вдруг кому-то будет интересно для контекста прочитать.

Факт и фантастика

В истории имеются примеры, которые могли бы проиллюстрировать любую здравую или шальную мысль по поводу взаимодействия, науки и научной фантастики. Я даже могу представить себе двух глубокомысленных или напротив, легкомысленных людей, которые дискутируют проблему, что возникло раньше — наука или научная фантастика. Конечно, как литературный жанр научная фантастика возникла совсем недавно. Но как воображение, порождающее поиск, она могла появиться раньше каменного топора.

Когда научное достижение порождает научно-фантастические произведения, все кажется логичным. Но и примеров опережения немало, многие из них общеизвестны. Первое, что вспоминается мне: литератор, забияка и фантазер Сирано де Бержерак задолго до научного ракетоплавания начинил фантастическую карету ракетами для фейерверка, чтобы отправиться на Луну. А ведь много позже Циолковского, заложившего научные основы ракетных двигателей, считали фантазером...

«Сильное воображение порождает событие». Это было сказано Мишелем Монтенем четыреста лет назад. Слова большого мыслителя характеризуют не только фантазию, но и научно-фантастическую литературу. Ибо фантастика прошлого позволила предсказать многое из того, что окружает нас сегодня, а фантастика нынешняя — та, что в журналах, книгах, рукописях,— она, несомненно, обладает той же поразительной способностью порождать события завтрашнего дня. Не все события, конечно. Но и не всякое научное исследование, не каждая научная теория выдерживают проверку временем.

Так что же — правы те, кто видит главную функцию научной фантастики в прогнозе, в научном предвидении, в предсказании будущего человечества, научно-технического и социального?

Конечно, правы. Но этим роль фантастики далеко не исчерпывается.

Научная фантастика несет благородные общечеловеческие идеи, отстаивает высокие ценности — мир, добро, справедливость, равенство. Черпая свою силу из научных истоков, она строит свой, особый мир, оказывая — прямо или от противного абсолютную необходимость человечности и нравственности.

Но и это еще не все. В самую суть научной фантастики заложены острота и увлекательность; поэтому, наверное, она столь популярна у молодежи. Ее просто интересно читать, а книги, что бы там ни говорили, предназначены для чтения.

Наконец, некоторые видят в фантастике одно из средств популяризации знаний. Что ж, не будем оспаривать и такого прочтения, хотя для этого дела есть более надежные информационные каналы.

Так чего же мы ждем от фантастики? Вероятно, единого ответа на этот вопрос быть не может. Что же касается моей точки зрения, то я убежден: фантастика призвана вносить свой, особый вклад в дело прогресса, играя роль разведчика, зонда, индикатора в том неизведанном мире, куда человечеству предстоит войти. Между фактом, уже известным, и фактом предполагаемым она перебрасывает мост, и мы мысленно испытываем этот путь, чтобы убедиться в его прочности или зыбкости.

Выковывается золотая цепь: фантазия порождает факт, факт порождает фантастику. Возникает внешне парадоксальная ситуация проверки факта фантастикой, объединения научного знания и воображения художника. Союз двух методов познания мира.

Этот союз представляется насущно необходимым. Ни разрозненные журнальные публикации, ни сборники, выходящие от случая к случаю, ни многотомные библиотеки фантастики не способны выполнить эту задачу. По моему мнению, назрела необходимость создать принципиально новый журнал, объемный, ежемесячный, авторитетный, строить который будут одновременно и на равных правах фантасты и люди науки. Именно так удастся, наконец, соединить научный факт с научной фантастикой. И название, кстати, напрашивается само собой — «Факт и фантастика». Я уже мысленно держу его в руках и вижу две большие буквы «ФФ» на его обложке...

Хорошо бы Академии наук СССР взять на себя роль издателя такого ежемесячника! Правда, могут возразить мне, никогда прежде академическое издательство не занималось целенаправленно такой деятельностью. Но ведь академический журнал «Химия и жизнь» многие годы печатает, пусть и малыми дозами, добротную фантастическую прозу. В том число ту, которая послужила основой этого сборника. Выходит, что академическое издательство вполне может печатать фантастическую литературу, ничего в этом нет зазорного.

Пока идея симбиоза факта и фантастики пробивает себе дорогу, я могу лишь приветствовать инициативу журнала, включившего в свою библиотеку наряду с научно-художественными и научно-фантастические книги. И мне приятно представить читателям первую из них — «Поселок на краю Галактики».

Имена фантастов, представленных в сборнике, известны любителям этого жанра. Международных премий Европейской ассоциации писателей фантастов удостоены в минувшем году А. и Б. Стругацкие и В. Бабенко; их произведения вы найдете в книге. Есть в сборнике рассказы К. Булычева, писателя, кинодраматурга, историка, одного из самых популярных в стране фантастов. Непохожи творческие манеры парадоксального Б. Штерна, ироничных М. Кривича и О. Ольгина, изобретательных Ю. Брайдера и Н. Чадовича, беспокойного В. Покровского, саркастичного Г. Прашкевича, многоопытного В. Рича, рассудительных В. Полищука и Б. Руденко. Их произведения, вошедшие в сборник, объединяет озабоченность судьбами нашей планеты, этого поселка на самом краю Галактики, которому угрожают войны, экологические кризисы, потеря духовности. Сохранить человечество и самого человека, чистоту планеты и душевную чистоту — вот задача, достойная литературы.

Академик Р. В. Петров

Классические годы Роберта А. Хайнлайна (1977)

Пересечение Дилэни: Сэмюэля Р. Дилэни считают писателем полудрагоценных слов (1977)

Космические одиссеи Артура Кларка (1978)

Художественная литература 2000: Киберпанк и будущее повествования (1992) (совместно Томом Шипи)

Трансформации утопии: изменение взглядов на идеальное общество (1999) (коллективная монография)

Жанр на перепутье: Вызов фэнтези (2003)

Грегори Бенфорд (2014) (есть русский перевод с цветными вклейками)

Некоторые издания представлены на страничке: https://fantlab.ru/autor31105/alleditions

Он отредактировал множество антологий критических эссе, в том числе серию статей, представленных на Итонской конференции, под редакцией совместно с другими учеными. Серия «Доклады конференции Итона» началась с книги «Мосты к научной фантастике» (1980, с Джорджем Робертом Гаффи и Марком Роузом) и продолжалась более чем в двадцати томах. Он также переводил французские жанровые произведения Оноре де Бальзака и Ж.Рони-ст.

За вклад в изучение НФ в 1986 году Слассер получил премию «Пилигрим».

Скончался исследователь 4 ноября 2014 года.

В 2022 году на английском языке вышла монография Д.Слассера "Science Fiction: Toward a World Literature", через три года ее перевели на русский язык ("Научная фантастика: На пути к мировой литературе", Минск, 2025). Сегодня мы публикуем небольшой фрагмент из этой книги.

Фуга сновавидения Гека Финна

В ряде юношеских романов Хайнлайна, выходивших в 1950-х годах в издательстве «Scribner», рассказывается о внезапной смерти и отсрочке. Юный Кип в книге «Имею скафандр — готов путешествовать» (1958) находится на волосок от того, чтобы «вращаться» вместе со всем человечеством. Но благодаря непоколебимости его курса ему в последний миг предоставляется отсрочка, и в финальной сцене романа мы снова видим его у автомата с газировкой на Среднем Западе, где он дерется с местным хулиганом и снова думает о будущих возможностях человечества в космосе. Подростковые произведения Хайнлайна были созданы под сенью образцового американского романа — «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена (1884). Интересно, что то, что Де Квинси представляет в своей «Фуге сновидений» середины века — динамику разума, движения и отсрочки — также описывает действующий механизм более поздних произведений Твена, которые на свой лад и в своей культуре также реагируют на силы технологических инноваций и научного прогресса. В конце своего физического путешествия почтовая карета Де Квинси сталкивается с традиционными структурами собственной культуры — церковью и нацией, судьбой и апокалипсисом. Гек Финн Марка Твена в конце своей реки встречается с открытой природой и фронтиром. Здесь встреча и попытка отсрочки происходит не между мчащейся каретой и маленькой двуколкой, технологиями и романтизмом, а между речными пароходами и плотом Гека. Результатом отсрочки становится выживание на новых землях и, подобным образом в понимании Хайнлайна, на новых планетах.

В «Гекльберри Финне» главный герой Твена освобождает себя из фантастического мира детских шалостей Тома Сойера. В начале романа он отворачивается от этих фантазий, чтобы бороться с миром мисс Уотсон и Папаши, суровой реальностью социальных и родительских ловушек, из которых он постоянно выскальзывает, обычно в последний момент и под угрозой внезапной смерти. Сценарии Гека не являются ментальными формами, которые, как в случае с Томом Сойером, впоследствии основываются на ситуациях реальной жизни. Скорее, это стратегии, придуманные на месте, позволяющие ему выскользнуть из социальных ловушек – «воспитания» мисс Уотсон – и серии все более опасных ситуаций, которые сами по себе обычно являются результатом неудачных фантазий. Тень смерти сопровождает его во время плавания по реке. Геку приходится инсценировать свою смерть, чтобы сбежать от Папаши. На реке он решает помочь беглому рабу Джиму добраться до Огайо, но в тумане они пропускают место слияния рек и их уносит течением вниз по реке на Юг. В плавучем доме Джим обнаруживает тело застреленного Папаши. Пристав к берегу реки, Гек сталкивается с опасностью и угрозы смертью в результате рыцарских фантазий Грэнджерфордов и Шепердсонов. Эти фантазии заканчиваются кровавой бойней, от которой ему в самый последний момент удается ускользнуть. В Арканзасе он становится свидетелем столь же опасной фантазии «чести», когда полковник Шерборн хладнокровно убивает безобидного Богса.

Если суша опасна, то и река таит в себе свои опасности. На плот садятся авантюристы Герцог и Король, которые продают Джима в рабство. Эти два мошенника буквально нападают на невинных сестер Уилкс, надеясь украсть их наследство. В конце концов девочек спасает резкий поворот, совершенный Геком, который прячет украденные деньги в гробу Уилкса. На последних страницах Гек ненадолго попадает в ловушку придуманного Томом плана по «освобождению» Джима — сложной и абсурдной «героической» фантазии, которая не только навлекает на них новые неприятности, но и в конце концов оказывается напрасной, так как мисс Уотсон умерла и в своем завещании дала Джиму свободу. Последняя попытка тети Полли «усыновить» Гека терпит неудачу, и он убегает от нее.

Слово «фуга» означает музыкальную структуру, включающую имитационный контрапункт, когда один голос время от времени повторяет другой. Однако в своем первоначальном значении оно означает бегство. У Твена, как и у Де Квинси, есть множество моментов такого бегства – никто не контролирует ни плот, ни карету – когда наблюдателей несет поток времени, устремляясь навстречу внезапной смерти (в прямом или переносном смысле), лишь затем, чтобы в последний момент свернуть прочь, чтобы отбросить прошлое в движущийся сон. В бегстве Гека по реке все формы кайроса (рыцарство, королевская власть, «воспитание») подвластны хроносу. Задача Гека – возможно, даже более неотложная, чем задача рассказчика Де Квинси, – состоит в том, чтобы наблюдать, адаптироваться, а в экстремальные моменты действовать и выживать. Оба — продукты постоянно ускоряющегося технологического века, вынужденные переосмыслить свое существование, которое теперь связано с неостановимым движением во времени.

Первый значительный роман Хайнлайна для подростков, «Астронавт Джонс» (1953), по сути, представляет собой историю молодого фермера Макса Джонса, который устраивается выполнять черную работу на звездолете. Покойный дядя Макса был «астрогатором», членом жестко управляемой гильдии, в которую Макс, не будучи его прямым потомком, не может в нее вступить. Однако Макс запомнил расчетные таблицы своего дяди (в 1953 году не было удобных компьютеров). Когда корабль из-за ошибочных расчетов теряется в другом пространственно-временном измерении, а таблицы злонамеренно уничтожены, человеку-вычислителю Максу удается, пока корабль мчится навстречу забвению, в нужный момент повернуть его обратно, в нашу знакомую вселенную.

Полное имя Макса — Максимилиан, этакий намек на императоров (Максимилиана I, основавшего династию Габсбургов, или злополучного Максимилиана I Мексиканского). Этим именем Хайнлайн намекает на структуры, созданные божественной силой, однако он связывает это имя с фамилией «Джонс», передающей динамику жизни обычного человека. В рамках одного имени Хайнлайн создал комплекс, в который встроен поворот, где кайрос теперь направляется Хроносом, так же, как Гек Финн открывает закрытый мир Тома Сойера, плывя по реке и буквально оседлав ее изгибы и повороты. Макс (который предпочитает свое народное имя) сталкивается с гильдией астрогаторов, считающих себя обществом избранных, структурой, в которой наследование осуществляется по праву первородства. Восхождение Макса на космический корабль, с таблицами астрогаторов в голове, которые охраняет гильдия, как будто это некий масонский ритуал, имеет тот же эффект, что и когда рассказчик у Де Квинси поднимается на борт английской почтовой кареты, которая в его глазах становится продолжением двигателя перемен, сметающего старый порядок по всей Европе. В романе Хайнлайна Макс, садясь на корабль, буквально оказывается в шкуре другого выскочки, императора — Наполеона, и в компании сержанта Сэма Андерсона из Имперской морской пехоты благодаря своему таланту становится главным астрогатором этого конкретного полета и в конечном итоге капитаном корабля. В то же время существует и явная параллель с Геком Финном. Твеновские Герцог и Король претендуют на титулы, но на деле это подлые негодяи и самозванцы. Гек же, простой обыватель, за время путешествия осознает благородство Джима и в конце концов оказывается способен использовать свои уловки «благородным образом», чтобы спасти сестер Уилкс.

Затерянный в новом измерении пространства-времени, корабль Макса приземляется на планете, жители которой — разумные существа, похожие на кентавров, но стремящиеся поработить людей. Критики узрели здесь отсылку к свифтовскому Гулливеру среди гуигнгмов. Если это так, то Хайнлайн представляет нам свою версию этой истории, которая отказывается от таких закрытых ограничений, как неоклассическая «золотая середина», и превозносит способность человечества продвигаться вперед в новом мире, определяемом скоростью и космическими путешествиями. Гулливер признал превосходство разумных лошадей над тем, что он считает своей собственной расой «еху». Вернувшись в Англию, он больше не в состоянии переносить вид и запах себе подобных и укрывается в конюшне. Кентавры Хайнлайна, как и все «высшие» существа, встречающиеся в его произведениях, обладают более обширным запасом технологий и «знаний», нежели люди, но, как и гуигнгмы, они фатально испорчены своей неспособностью меняться. Подобно крокодилу Де Квинси, они двигаются вперед по дороге и не могут от нее отклониться. Однако люди сражаются и сопротивляются, и, в конце концов, Максу удается сбежать и получить первую отсрочку, потому что несмотря на превосходящие силы, Сэм в порыве альтруизма поворачивается лицом к врагу и отдает свою жизнь.

Пока Макс пытается вычислить параметры, которые позволят кораблю «совершить прыжок» обратно в нашу вселенную, он находится в положении, аналогичном рассказчику Де Квинси на крыше мчащейся кареты, поскольку его корабль неумолимо движется к точке пространства-времени, где столкновение и поворот в сторону разделяет всего лишь микросекунда. Пока корабль приближается к моменту «прыжка», Макс продолжает свои хладнокровные расчеты, его ясный разум оседлал силу, которую он не в состоянии остановить. Но в отличие от рассказчика Де Квинси, он оказывается способен в самый крайний момент найти в «носовом платке» пространства-времени нужную «складку» и выполнить поворот, который вернет корабль домой. Прокручивая цифры в голове, Макс начинает мечтать: «Прокрутив числа у себя в голове, Макс с ужасом понял, что они ничего не говорят ему». В самый последний миг Келли призывает его к порядку: «Капитан! — резко позвал Келли. Встряхнув головой,макс опустился кресло… С непрекращающимся чувством паники он попробовал приступить к программированию. Теперь, по крайней мере, он знал, что это такое — ходить по самому краю запретной черты, потеряв уверенность в своих силах». За микросекунду от неминуемого столкновения все же решается: «Он рассчитал еще одну коррекцию, бросил взгляд на пульт управления и крикнул: «Внимание!» Он нажал кнопку, позволяющую совершить прыжок с точностью до микросекунды… Макс посмотрел вверх. Они вновь оказались в знакомом небе Ню Пегаса и Халкиона».

Очевидно, что, как и в случае с кучером Де Квинси, момент триумфа Макса смягчен. В более широкой схеме технологического прогресса человечества эти отсрочки незначительны с точки зрения кайроса. Но с точки зрения реального времени, хроноса, это знаменует собой незначительную брешь в старой философии человеческих ограничений, которая, если ее умножить, позволит людям продолжить поиск новых горизонтов. В конце концов Макс платит штраф и и его принимают в гильдию астрогаторов. Подобно Кипу он возвращается в мир обычных общественных институтов. Он не женится на Элли, потому что «астрогатор не должен быть женат». Получив второй шанс, он просто будет ждать своего часа: «Не оспаривая справедливость наказания, он был виновен и знал это; в глубине души Макс считал, что Союз ошибался в другом: его правила должны давать одинаковые возможности любому желающему вступить в Союз. Когда-нибудь он станет достаточно авторитетным, чтобы изменить существующую политику».

Финальная сцена романа Хайнлайна «Имею скафандр — готов путешествовать» представляет собой крещендо масштабов, сравнимых с произведением Де Квинси. Кип и Крошка, как в сцене в соборе из сновидения рассказчика у Де Квинси, предстают перед космическим правосудием. Судьи, групповая сущность, являют собой материальное воплощение всех кругов разума, по-видимому, способных принять все линейные векторы в свою постоянно расширяющуюся окружность, поглощающую растущее число «цивилизованных» рас во вселенной. Однако Кип и Крошка — люди, и величайшая сила человечества состоит в том, что оно состоит из пула свободных личностей, каждая из которых является «дверью», через которую становится возможным побег из логических ловушек и темниц разума. И здесь молодой мужчина и девушка сидят на скамье подсудимых, а на них неудержимо несется «карета» фатальной обреченности. И вновь, в самую последнюю секунду, совершается поворот от свободного действия. Судьи опасаются иррациональной и агрессивной природы человечества. Кип подтверждает эту природу, демонстративно выкрикнув перед лицом приговора: «Им нет пределов! И никто не способен предсказать наше будущее». Судьи опасаются, что однажды они действительно могут достичь звезд, и осуждают все человечество. Но в ход судебного процесса снова вмешивается акт альтруизма. Точно так же, как мужчина в карете пытается спасти женщину, или Гибнущий Трубач поднимается, чтобы предупредить о надвигающейся гибели, Кип и Крошка действуют свободно, связав свою судьбу с человечеством и требуя, чтобы их отправили обратно на Землю. Такое иррациональное поведение вызывает у судей нерешительность; размышляя о последствиях этого поступка. они приостановят стрелу внезапной смерти. Как всегда бывает в этой научно-фантастическом странствии, которая начинается с того, что карета Де Квинси несет надежду на победу, человечество получает отсрочку, шанс продолжить дальше свое путешествие.

В научной фантастике мы снова и снова видим, как в момент отсрочки круг разума разрывается. Даже если разрыв невелик (бесконечно мал в случае двойника), он сохраняет открытым путь для динамики движения и прогресса. Более того, вид фуги сна у Де Квинси почти точно воспроизведен в американском контексте сто лет спустя с космическими Геками Финнами Хайнлайна, давая читателю ощущение, что это лишь один из многих еще не открытых путей, ведущих из литературы девятнадцатого века в научную фантастику века двадцатого. Произведение Де Квинси — всего лишь один пример мощного потока книг, чьи нарративные модели можно проследить, как здесь, до научной фантастики — произведений, которые, как и работы Де Квинси, буквально и физически проверяют в тигле художественной литературы то, что Азимов считает базовым определением научной фантастики — влияние на человека научно-технического прогресса.

* * *

Перевод любезно предоставлен А. Бушуевым, Т. Бушуевой.

Я писал рассказы с такой же радостью, как и в школе. Какая-нибудь новость часто наталкивала меня на размышления. Обсуждения колебаний или волнового движения вызвали у меня мысли, ставшие основой рассказа «Пантомима». Гипотеза Фреда Хойла о цикличности Вселенной в связи с рождением атомов водорода показалась мне поэтически находчивой. Интерес к ней привел к появлению рассказа «Амеба-визитер» где повествование ведется строго от второго лица, что показалось мне очень интересным подходом.

Будущее — волшебный мир, который можно изменить. Оно является не чем-то единым, а набором несоответствий, которые невозможно предвидеть. Когда появились телефоны, никто не предполагал, что они со времени окажутся в каждом доме, а рабочие однажды будут разговаривать друг с другом по мобильной связи. Когда военные воспользовались первыми компьютерами, никто не представлял, что ПК попадут во все дома, и в итоге будут соединены одной невидимой сетью. Когда на рынок вышли противозачаточные, никто не ожидал появления феминистского движения и СПИДа.

Шестидесятые были ярче предыдущего десятилетия хотя бы из-за внезапного распространения долгоиграющих пластинок, очень быстро заменивших устаревшие грампластинки на 78 оборотов. Я помню, как в конце пятидесятых на Тоттенем-Корт-роуд в Лондоне, — всегда быстро реагировавшей на появление популярных технологий, — появилось множество ярких квадратных конвертов с новыми пластинками. Постсюрреалистические творцы вроде Роджера Дина добрались до всех домов. Тогда никто не мог представить, что два десятилетия спустя, с появлением лазерных дисков, долгоиграющие пластинки уйдут в небытие, как и их предшественники.

Про научную фантастику часто говорят, что она предсказывает будущее. Те, кто с ней не знаком, до сих пор в это верят. Достаточно одной теории хаоса, чтобы опровергнуть эти слова. Если наши предсказания сбываются через пятьдесят лет, это почти всегда чистая случайность. Всегда возникает нечто непредвиденное.

Когда мы с Маргарет вернулись их Югославии, то обнаружили, что сейчас в моде мини-юбки. Их появление никто не предсказывал. Женщины уже меняли свою одежду и мнение о том, что стоит носить. Мы с Бетти с интересом читали тексты на игривых открытках Дональда Макгилла, когда жили в Горлстоне. В воображении этого художника женщины были либо энергичными молодыми красотками с длинными ногами, либо грубыми тяжеловесными леди средних лет. Лондон и другие города в этом отношении стали частью его мира, однако никто не называет его предсказателем.

Писать роман очень тяжело, хотя многие с легкостью найдут работу тяжелее. Браться за такие труды хотелось бы еще меньше, если бы творческий процесс не захватывал мысли и не вызывал ощущение новизны. Чувстуя необходимость применить на практике мои новообретенные способности, я взялся за работу над двумя совершенно разными романами.

Несмотря на достижения моих непосредственных литературных предшественников: Эмиса, Уэйна, Осборна и Мердока, Британию до сих пор не охватило сильное литературное движение, однако во Франции течение «новый роман» уже привлекало интеллектуалов и даже вызывало легкое волнение на наших серьезных берегах. В 1959 году у нас вышел перевод «Ревности» Ален Роба-Грийе. Его объективное описание личных событий было поразительно оригинальным, и этим он напоминал Мондриана от мира прозы. Еще интереснее оказался «L’emploi du temps» Мишеля Бутора, в Англии вышедший в 1961 году под названием «Passing Time». В романе Бутора встречаются и сталкиваются два типа времени, когда время дневника догоняет реальное. Иностранец в Ливерпуле стремится сохранить свою разваливающуюся личность. Произведения Бутора и Роба-Грийе демонстрируют необычные состояния разума, в которых я немедленно нашел нечто знакомое.

Кроме того, в начале шестидесятых мы с Маргарет несколько раз ходили в кино на фильм, показавшийся мне одним из самых оригинальных, что я видел, «В прошлом году в Мариенбаде». Сценарий для него написал Роб-Грийе, а снял — Ален Рене. Великолепная Дельфин Сейриг играет — часто в перьях — леди, которая, возможно, в прошлом году в Мариенбаде завела роман с надоедливым мужчиной. Изолированность в романе воплощает большой печальный отель, где обитают нарисованные тени, практически неподвижные гости и мрачные спектакли для клиентов. Все эти элементы укрепляют загадку отношений двух главных героев.

В это время как раз началась недолговечная Космическая Эпоха. Она была далеко не такая величественная, как представляли фантасты, но зато оказалась тесно связана с международной политикой. Покинуть Землю было очень дорого и трудно, покинуть ее на совсем — пока невозможно.

Храбрые космонавты и астронавты — герои, первыми попавшие в новое царство, — летали, лежа на спине в металлических утробах примитивных кораблей! Какое необычное положение для исследователей...

Феномен изоляции был лучше продемонстрирован мрачным отелем Роба-Грийе, чем гигантским фейерверком ракеты «Сатурн», потому что в обычной ситуации уединение чувствуется острее.

В пятидесятые нф-журналы были забиты весьма странными предостерегающими размышлениями о космических путешествиях и межзвездных полетах. Хотя им часто противопоставлялся отвращающий беду страх перед атомной войной, в целом все были настроены оптимистично и «с надеждой смотрели вверх и в космос». Будущее считалось синонимом огромных скоростей. Но как насчет неподвижности, — она ведь такая же интересная и пугающая, не правда ли?

Я задумал антироман под названием «Garden with Figures». Часть вдохновения мне принесла наука, принцип неопределенности Гейзенберга, потому что моя жизнь в то время напоминала элементарную частицу и как будто подчинялась какому-то физическому закону. Эту работу я отправил в «Faber» в 1962 году в качестве «нового романа», но Чарльз отказался ее печатать. Первый отказ всегда сильно удивляет, в отличие от первого удара по носу в школе.

Пока мы собирались в Югославию, Тед Карнелл ушел с поста редактора двух журналов, в которые я отправлял рассказы. «Science Fantasy» занялся Бон, а «New Worlds» взял себе Майкл Муркок. Майк оказался смелым, энергичным и готовым на эксперименты редактором. Закрепив Балларда на носу своего корабля, он собрался доказать миру, что мы уже живем в будущем. Оно было живо и хорошо себя чувствовало в Ноттинг-Хилле.

Майк написал мне с просьбой приготовить для следующего выпуска что-нибудь получше обычного барахла, которое издавал Тед. После некоторых правок я переименовал свой новый роман в «Доклад о вероятности Эй» и послал ему. Майк опубликовал роман, занявший большую часть № 171 «New Worlds» — в марте 1967 года.

Я снова послал рукопись Чарльзу. На этот раз он согласился напечатать роман, и тот вышел в «Faber» в следующем году. В качестве обложки мы использовали картину Уильяма Холмана Ханта «Нерадивый пастух», которую я немного изменил. Это произведение фигурирует в произведении как пример застывшего времени. Я никогда не спрашивал, помнит ли Чарльз, что уже читал его под другим названием. В издательском деле есть секреты, в которые не стоит лезть.

В мире научной фантастики роман приняли не слишком хорошо. Я надеялся, причем довольно сильно, что он понравится тем, кому пришлась по душе «Теплица», и в нем увидят нечто новое (если в литературе еще может быть что-то новое). Так или иначе, о «Докладе» до сих пор возникают споры. Я знаю одного ядерного физика, практически одержимого этим произведением. «Я прочитал его восемь раз», сказал он. «Пожалуйста, объясни, о чем там идет речь».

«Доклад» часто перепечатывали. В Штатах его выпустило «Doubleday», а позже он появился в мягком переплете под сбивающей с толку вывеской «Astounding Science Fiction». Вне области научной фантастики он удостоился полного энтузиазма отзыва Джилл Твиди в «Гардиане». Но на этом все! Тишина. Типичная сонная обывательская реакция. Позже Рэйнер Хеппенстолл упомянет «Доклад» в своем тексте о «новом романе». Когда я встретил его лично, его похвала показалась мне очень искусной, однако он всегда считался эксцентричным, потому что любил все зарубежное...

Однако зарубежное очень скоро вошло в моду. В Британии стали появляться настоящие деликатесы — вместе с иностранными фруктами и переводами стихов итальянского поэта Примо Леви. Мы получили возможность услышать новых зарубежных композиторов вроде Пендерецкого и Лютославского. Поездки стали дешевле и проще, по крайней мере по тем странам, что не находились во власти Советов.

Второй роман, появившийся благодаря моему стремлению к экспериментам, назывался «Босиком в голове». Несмотря на заявления критиков, я не собирался подражать Джойсу. На этот сюжет меня скорее натолкнули мировые события. В 1956 году началась венгерская революция. В Будапеште разрушили гигантскую статую Сталина, а отважного кардинала Миндсенти освободили из тюрьмы. Когда Имре Надь заявил, что Венгрия желает выйти из Варшавского договора и стать нейтральным государством, в столицу въехали русские танки. Радиолюбители обратились за помощью к Западу.

И как мы ответили? Что тогда случилось на Западе? Под руководством премьер-министра Энтони Идена и с попустительства некоторых представителей Консервативной партии Великобритании британские вооруженные силы вторглись в Египет и регион Суэцкого канала. План был втайне разработан вместе с французами и израильтянами. Он оказался катастрофой и представлял собой стратегию умирающего империализма. Все говорили только об этом. В кои-то веки США и СССР встали на одну сторону и осудили Британию. Наши силы с позором отступили.

В ноябре 1956 года британские солдаты униженно вернулись к себе в казармы, а Венгрию утихомирили советские власти.

За египетской операцией скрывалось высокомерие, с которым многие британцы столько лет относились к арабам, индийцам и почти всем встреченным народам. В шестидесятые все сторонники настроения, заданного известной фразой Тимоти Лири («Turn on, tune in, drop out», Включайся, настраивайся, выключайся. – Прим. перев.) могли получить ведро ЛСД за пару пенни. Казалось, арабы вполне смогут без проблем отомстить Британии. Требовалось всего пара десятков килограмм ЛСД в водохранилище Стэйнс, чтобы страна выбыла из гонки за мировое господство.

Дальше случилось нечто интересное, и я решил взяться за перо и бумагу.

Отдельные части романа я написал в Западной Европе. Я вдохновлялся не Джойсом, а европейским хаосом, с которым мы постепенно сталкивались на пути через французский Мец, Стокгольм, Лондон, Германию, Бельгию и Голландию — главным образом. Там на темной улице грязного Маастрихта мигала разбитая неоновая вывеска с объявлением: «STELLA ART»... Позже этот город получит известность в истории Евросоюза. Я первым упомянул его в романе.

В Маастрихте у Венди заболел живот, и нам пришлось остановиться в отеле, где не было горячей воды...

На каком языке лучше всего описывать мир после ЛСД-катастрофы? Я решил сделать так же, как позже поступил Рассел Хобан в «Riddley Walker». Надо говорить на сленге выжившего. Я написал это произведение частями, которые Муркок выпустил в «New Worlds» под названием «The Acid War Stories», затем я все переделал, чтобы получился связный роман. Со времени выхода «Босиком» уже успел удостоиться одобрительных кивков критиков, вряд ли читавших это произведения. Мне кажется, это ложная веха в научной фантастике. Возможно, истории несостоявшегося мессии вполне достаточно. Возможно, несмотря на все мои труды, стоило рассказать ее обычным языком. Однако пока не попробуешь, не узнаешь.

Если экранизацию «Босиком» снимут в наши дни, то назовут ее «Миром хиппи». Писателя Б.С. Джонсона очень заинтересовала эта мысль, и он взялся за написание сценария на деньги компании «FarThing Films». Не знаю, что случилось с этим трудом, но в 1973 года Джонсон совершил самоубийство. Еще один писатель поплыл против течения!

«Босиком» вызвал множество сердитых отзывов. Полагаю, недовольство старых читателей не важнее похвалы молодых. Мне понравилось письмо за подписью Бога, угрожающее сразить меня и мою семью. На конверте я нашел марку, говорящую о том, что в то время Он жил в Рейгейте.

Нам приходится изобретать то, чего не существует, поэтому сценические столкновения очень маловероятны. Так возникает парадокс, известный современной философии, касающийся размышлений о том, что мы не способны вообразить, — придумывания того, что невозможно представить. Разве есть смысл рассуждать о планете, где год протекает в три тысячи раз быстрее, чем Земле? Очевидно, есть, по крайней мере для тех, кого занимают такие мысли. Любопытный труд Людвига Витгенштейна «Логико-философский трактат» заканчивается утверждением, кажущимся мне вызовом: «То, о чем не получается говорить, лучше проживать в тишине».

Печаль может быть трудновыразимой, но говорящей. Писатели пишут, стараясь опровергнуть заявление Витгенштейна, и воображают невообразимое, чем, кстати, занимаются и ученые. Да здравствует воображение!

«New Worlds» Майкла Муркока столкнулись с финансовыми проблемами. Однажды он позвонил мне и спросил, нет ли у меня мыслей по поводу спасения журнала.

— Пойдем попросим денег у Художественного совета.

Он засмеялся.

— На научную фантастику?

— В этой конторе привыкли разбрасываться деньгами. Давай попробуем.

Я организовал целую кампанию и убедил людей вроде Эмиса, Роберта Конквеста и Кэтлин Тиллотсон написать Совету. После этого мы с Майком отправились к лорду Гудману, важной фигуре шестидесятых, радующемуся, что социальная жизнь становится не такой скучной. В итоге Майк получил субсидию.

Правда даже этого не хватало для красивого глянцевого журнала, в который Майк превратил «New Worlds». Его жена Хилари Бэйли запирала его в комнате на двое суток вместе с бутылкой виски и кофейником, если верить Майку, чтобы он написал роман в жанре фэнтези. Он продавал это творение американскому издательству, выпускающему книги в мягком переплете, и вырученные деньги пускал на «New Worlds». Однажды в Лондоне я наткнулся на Чарльза Платта, продающего этот журнал босиком, стоя на перекрестке. Я никогда не слышал, чтобы Сирилу Коннолли приходилось так делать с «Horizon». Господи, в каком отчаянии мы иногда жили!

Майкл Муркок подарил научной фантастике современный голос. Мы обнаружили брожение умов настоящего в лондонском переулке, на голландской улице. Революция Муркока, вскоре прозванная Новой Волной, привлекла более интеллигентную аудиторию, больше соответствующую повседневной жизни. Кроме того, на нашу сторону перешли некоторые хорошие писатели, пережившие бурю лет, в том числе Кристофер Прист. Он сам создал себе проблемы, не желая полностью отдаваться научной фантастике — и, если уже на то пошло, не желая оставаться в рамках одного жанра. У него образовался собственный творческий мир.

Литературная атмосфера Лондона в шестидесятых привлекла из-за границы значительное число писателей, редакторов и просто подающих надежды людей — не только из Соединенных Штатов и Австралии, но еще и из Скандинавии. Друзья с севера: Йон Бинг из Норвегии, Янник Сторм из Дании и в особенности Сэм Люндваль и Горан Бенгтсон из Швеции остались друзьями и через тридцать лет.

По улицам и бульварам больших западных городов разлеталась новая свобода. Молодежь много путешествовала без особых затрат. Города разрастались очень быстро, что тоже делало шестидесятые очень интересными. Появлялось много нового. Для того чтобы работать или избегать работы требовалось больше ума. Облик общества изменился не только из-за космической гонки, но и того, что мужчины и женщины переставали трудиться на полях не только в Британии, а еще и в США, остальной Европе и даже на Востоке, потому что появились современные методы ведения сельского хозяйства, увеличивающие городское население и ускоряющие отделение Человека от Природы.

Хотя мы пока этого не понимали, СССР начал отставать от Запада. Советское сельское хозяйство загибалось, и Никиту Хрущева в 1964 году отстранили от власти из-за того, что ему не удалось решить проблемы в этой области. Нельзя сказать, что он не пытался: когда он отправил крестьянам картофель для посадки, они его просто съели.

Вскоре после нашей с Маргарет свадьбы у меня появился новый литературный агент. Агентов менять гораздо тяжелее, чем издателей. Хотя я с неохотой расстался с Тедом Карнеллом, я был такой не один, — все прощались с ним. Тед никогда не собирался становиться агентом и просто взял на себя эту роль ради своих авторов, потому что ни одно агентство в Великобритании не желало нормально заниматься научной фантастикой. Тед был добрый, умный и совершенно честный. Его действительно любили все, однако у него был недостаток, сулящий неприятности всем клиентам: он с радостью соглашался на все предложения издателей.

Хилари Рубинштейн был человек другого толка. Он и его деловой партнер Майкл Хорнимэн, наследник миллиарда чайных листов, только что выкупили у А. П. Уотта самое древнее литературное агентство в городе, если не в стране. Мы с Хилэри быстро стали друзьями. Он был племянником Виктора Голланца. Я познакомился с Хилэри у него в кабинете размером с большой платяной шкаф, расположенном в конторе его дяди на Генриетта-стрит. Я пытался продать ему книгу, от чего он с любезностью отказался.

У Хилэри были свои поводы для гордости. Он познакомился с Кингсли Эмисом, когда они оба учились в Оксфорде. Узнав, что Кингсли сочиняет нечто длинное, он написал ему и договорился с Голланцем о выпуске этого невероятно веселого романа — «Счастливчика Джима», пера на шляпе длиной с пальмовую ветвь. Вот вам и преимущество университетского образования.

Мне всегда нравилось ходить в фирму Уотта. Мы с Хилэри тогда курили сигары и обсуждали литературу в общем. А еще я ходил и общался с его сотрудниками. Джереми Льюис (позже получивший известность в городских литературных кругах) с довольным видом сидел в приемной. Я так и не понял, чем он занимался. Только прочитав его веселые мемуары «Kindred Spirits», я выяснил, что он просто ждал обеденное время. Кэрол Смит (в дальнейшем ставшая самостоятельным агентом) находилась неподалеку и успокаивала своих клиентов. Кроме того, там жила и дышала энергичная Мэгги Ноач, нанятая Хилэри в качестве агента по работе с иностранными издательствами. Эта молодая девушка немедленно взялась за продажу моих книг по всему миру. Позже она основала свое агентство.

Солнце ярко освещало нашу жизнь. К лучшему менялись судьбы многих людей. Все это было частью всеобщего пробуждения, которое тогда прочувствовало на себе большинство населения мира.

Как удивительно, когда чеки неожиданно приходят со всех уголков мира, даже из Японии! Поразительно, как хорошее агентство меняет карьеру писателя. Хилэри был моим агентом свыше двадцати пяти лет, до самого выхода на пенсию, и я очень скучаю по нему.

У меня появилась возможность отправиться в еще более далекое путешествие, и я ухватился за нее. В марте 1966 мы с Маргарет собрались в Нью-Йорк, стараясь сэкономить на транспорте. Мы сели на поезд до Глазго, где устроились в салоне турбовинтового самолета компании «Icelandair».

Прежде чем мы оказались в Рейкьявике, мы пролетели над Сюртсеем, островом вулканического происхождения. Самолет снизился еще до него, поэтому перед нами открылся прекрасный вид. На наших глазах рос кусок суши, под океаном сверкали жуткие огни, и поднимался столб пепла и дыма, который ветром сносило на восток.

Два года спустя на все еще теплой почве появилась растительность, — ветра и птицы принесли семена из Скандивании и Канады. Зародились новые возможности. Без людей вся планета придет в себя за пару лет.

Мы прилетели в Нью-Йорк и успели на обед с мартини, который тогда пили все американские издатели, как будто запрет на продажу спиртного сняли только вчера вечером. Спустя десять лет гламурное общество перешло на бокал белого вина. Сегодня любители твердых обложек ограничиваются минеральной водой «Perrier». И кому-то еще хватает наглости говорить, что издательское дело развивается...

Посещение нью-йоркского издателя стало чем-то вроде ежегодного ритуала. Наконец я прошел своеобразное крещение и принялся считать себя настоящим писателем, — не без колебаний, разумеется. Какое-то время Нью-Йорк казался мне старомодным. Никаких мини-юбок! Лондон в то время уже блистал, как остальные европейские города. Гудящий улей под названием «Centre Point» тогда еще только строился, как и многочисленные эстакады. Европейцы разделяли настроение группы «The Happenings» и общее ощущение артистической свободы. Антониони снимал «Фотоувеличение» с Лондоном в качестве формы хрупкого искусства. Парни носили длинные волосы и джинсы — как американцы. Столицу украсило появление молодых леди, которых прежде никто не видел. По сравнению с Лондом, Нью-Йорк был очень серьезным, — над Эмпайр-стейт нависало тридцать теней Кинг-Конга.

Кофейни, пабы, художественные галереи, музыкальные группы и возможности появлялись как грибы после дождя.

После суэцкого позора Британия сумела разглядеть через туман постэдонии (удовольствие от созерцания древностей и мысленного возвращения в прошлое. Это слово придумал сам Брайан Олдисс. – прим перев.) очертания реальности. Она потеряла статус сверхдержавы. Мы с похвальной готовностью отказались от колоний. Премьер-министр Эдвард Хит был сторонником взаимодействия с Европой, тогда как Гарольд Вильсон относился к ней весьма прохладно. В Европе Британию ждала более скромная роль. Подобным образом римляне стали итальянцами.

Нашу семью тоже захватили общие настроения, и мы стали пользоваться новыми именами: Маргарет теперь была Крис (форма ее второго имения Кристи), а я — Уилсоном (тоже второе имя).

С появлением всех радостей и свобод Свингующих шестидесятых ушла теневая сторона, неотделимая от человеческой жизни. Мир ЛСД предсказал Р. Л. Стивенсон в «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда». В этой фантастике автор беспокоится о разрушении крепости личности. Хайд — деструктивная сторона человека. Средство, которое принимает Джекил, нужно не для изменения внешности, — это просто способ перехода из одного состояния в другое. Словами Джекила: «Вещество не выносит суждения, оно не дьявольское и не божественное, однако ему удалось взломать дверь тюрьмы моей личности».

Трагедия Джекила-Хайда разыгралась в США. Под привлекательным лозунгами хиппи мусорные баки в Хейт-Эшбери начались заполняться мертворожденными детьми.

У нас дома появлялся еще один новый мир, еще один Сюртсей. Моя умная, находчивая жена забеременела. Она несколько недель отдыхала в саду у дома, держа повыше свои красивые ноги. Когда в августе 1967 года пришло время разрешения от бремени, ей пришлось вынести долгие родовые муки. Я не отходил от ее койки в больнице. В ту эпоху в отделения для рожениц уже начали пускать мужей, что было еще одним признаком общественных перемен. Мне было полезно взглянуть на женскую отвагу и то, как на свет появляется еще одна человеческая жизнь — биологическая версия Сюртсея.

Тимоти родился пятого числа. Он был крупным младенцем, немного потрепанным после долгого пути. Инопланетянин вряд ли увидел бы связь между взрослым и этим красным сморщенным созданием, новорожденным ребенком. Тем не менее всех порадовало появление Тима, включая Клайва, которому тогда было двенадцать лет, и самого Тима.

Дорогой отец Маргарет, Джек Мэнсон, скончался в 1968 году. Он был настоящим шотландцем, щедрым и веселым. Поначалу ему не хотелось видеть меня в роли зятя из-за того, что у меня, как тогда казалось, нет никаких перспектив, однако мы быстро сдружились. Он только попросил избавить дочь от неразберихи, связанной с разводом, и всех сопутствующих процедур. Думаю, у меня получилось исполнить эту волю. Джек с невероятной добротой относился к моим детям и успел с восхищением посмотреть на внука.

В те счастливые годы чувствовалась особая радость. У нас появилось множество друзей и теплых воспоминаний. Полка с фотоальбомами показывает те дни во всей красе. Как и сама память, некоторые снимки тоже тускнеют, однако по ним совершенно ясно, почему мы покинули Жасмин. Этот красивый дом плохо подходил для детей, — там было слишком много крутых лестниц.

Хит-хаус был совсем другой, высокий, как хороший солдат, и с атмосферой правильности, типичной для эпохи Регентства. Он стоял на некотором удалении от деревни Саутмур, за полем в конце длинной дороги. Углы и прямые линии плохо сочетались с крыльцом с коринфскими колоннами и огромным эркером, вокруг которого росла жимолость. Следовательно, дом выглядел одновременно серьезно и весело, поэтому идеально соответствовал моей двойственной натуре.

В целом мы жили очень хорошо, в отличие от половины планеты. Прежде чем устроиться в «Oxford Mail», Маргарет работала секретаршей у сэра Дэвида Уэбстера, главного управляющего «Ковент-гардена». Казалось, это отличное место, однако спустя несколько лет она ушла оттуда без всяких сожалений. Она занималась рисованием, — я тоже иногда пробовал свои силы в этом деле, — и ходила на вечерние уроки. Работавшая там натурщица вскоре перешла к нам на службу. Она родилась в Германии и, насколько Маргарет поняла, почти что случайно перебралась в Англию после войны.

В жизни миссис Томас часто случались масштабные перевороты. Она дошла от Москвы до Мюнхена, поняла, что забыла сумочку, и вернулась обратно, — если я правильно расшифровал ее все еще ломаный английский.

Шарлотта родилась в марте 1969, через восемнадцать месяцев после брата. В отличие от него, она появилась на свет в мгновение ока. Когда мне позвонили из больницы, я помчался к жене. Маргарет уже ходила по палатке и улыбалась дорогой моему сердцу улыбкой. Наш второй ребенок мирно спал после родов.

Как мне повезло, как я был благословен! Клайв с Венди жили с нами большую часть школьных каникул. Меня всегда поражала алхимия наших отношений. Маргарет никогда не пыталась взять на себя роль их матери, она просто любила моих детей от первой жены и заботилась о них, и они, в свою очередь, никогда не относились к ней плохо. Постепенно связи между нами становились все прочнее.

Кроме того, Клайв и Венди никогда не ревновали меня к Тиму. Клайва, казалось, очень интересовал сводный брат. Когда Маргарет снова забеременела, Венди сказала ей, что теперь, наверное, родится девочка для нее, и моя жена ответила, что будет рада услужить. Время шло быстро... и вуаля! Точно на десятый день рождения Венди на свет появилась Шарлотта. Все увидели в этом настоящее чудо — и не ошиблись!

Уже очень скоро мы повезли их в Европу на отдых. Все дети росли очень быстро. Они всегда были близки — в подростковом возрасте и взрослом.

Хит-хаус попал на дюймовые карты Британии. Когда Тим научился бегать, «Конкорд» уже совершал опытные дозвуковые полеты из Фэрфорда, Глостершир. Мы не сомневались, что пилот ориентируются на наши трубы при развороте. В небе всего на километровой высоте регулярно появлялась огромная металлическая птица, и Тим выбегал в сад с криками: «Конкорд», «Конкорд!».

Это слово стало одним из первых, которые он научился выговаривать.

Из гостиной Хит-хауса мы на закате часто наблюдали в бинокль за Луной, низко висящей над деревьями. Тем временем мы следили за высадкой на единственный спутник Земли по телевизору. Шел июль 1969 года. Мы с детьми с интересом смотрели на то и на другое. Миллиарды людей по всему миру не отрывались от телевизоров и радиоприемников, пытаясь понять, что все это значит.

Астронавты-участники космической программы знали ответ на этот вопрос. Они находились в авангарде технологического развития, однако, взглянув на Землю из космоса, некоторые после полета обратились к мистицизму. В случае русских космонавтов все было примерно также: Алексей Леонов сделался космическим художником. Он сказал, что наша планета из космоса выглядит «поразительно одинокой», и назвал ее «нашим домом, который необходимо охранять, как святыню», если верить переводу, хотя, возможно, речь шла об иконе.

В конце шестидесятых многие ожидали, что вид Земли из космоса, так не похожий на старый добрый школьный глобус со всеми его политическими проблемами, сделает всех нас добрее и заставит щепетильнее относиться к драгоценным ресурсам планеты. Экологическое движение набирало силу, однако почти все продолжали спокойно тратить невозобновляемое сырье.

Известные писатели-фантасты вроде Кима Стэнли Робинсона рассуждали о терраформировании Марса, где Человек будет жить уже совсем скоро. К своему удивлению, я очень сдержанно отношусь к вопросу Красной планеты. Неужели мы действительно превратим ее в плохую копию Земли и построим на ней грязные города, освещенные тусклым солнцем? Можно не сомневаться, что военные умы установят там свою власть. И кто будет там жить? Бедные рабочие? Тибетцы? Возможно, нам пока не хватает ума и нравственности для захвата другой планеты. На данном этапе развития мы способны только повторить прежние ошибки.

Марс можно сделать чем-то вроде небесного Эвереста или скалы Улуру. Туда будут летать для размышлений, наблюдений, медитации, для того, чтобы побыть одному и расширить свои горизонты, раздумывая о Марсе и загадочной Вселенной, а не о нашем боге, мамоне.

Мне сложно представить, почему понимание всей земной жизни и ее уникальности, — в этой области остается множество вопросов без ответов, — не охватило население планеты, как доброкачественная болезнь, подобно тому, как все сходят с ума от футбола и стараются определить, какая сторона забросит больше мячей в ворота. Еще большая доля людей живет в городах и совершенно не видит природу. Бетон не растет на деревьях.

Джеймс Лавлок в своей книге 1979 о Гипотезе Геи указывает на то, к чему привело появление городов, и объясняет, почему информации трудно добраться от исследователя до академика... а потом и до общественности. Он говорит: «Тех, кто отправляется на кораблях и пешком в отдаленные уголки... очень мало по сравнению с людьми, решившими работать в городских институтах и университетах».

То же самое применимо к литературе. Остается только размышлять о том, как повлияла людская скученность на секс и сексуальность. Каскадное соединение феромонов? Резкий рост урбанизации привел к усложнению человеческих отношений, тогда как в так называемых примитивных культурах акцент был на связи людей с природой и окружающей средой.

Один из множества примеров того, как среду загрязнила торговля, можно было ясно увидеть в шестидесятых. Из-за импорта древесины из Канады в Британии появились вредоносные насекомые, и английские ландшафты изменился к худшему.

Голландская болезнь вяза началась, когда мы были в Саутмуре. Пришлось повалить несколько десятков деревьев. Тогда я большую часть времени был вынужден орудовать топором и потом колоть бревна тяжелыми клиньями и кувалдой. У нас был большой камин, и поленья медленно горящего вяза тускло светили всю ночь, тихонько потрескивая.

Этот огонь слышал множество бесед.

Мы с Маргарет осознали, что считаемся в Саутмуре «столпами местного общества», живущими в «большом доме». Сами мы так себя не воспринимали, и население просто выражало так скуку по четкой социальной структуре, которая недавно развалилась.

Лишь немногие родились в этой деревне. Саутмур — типичное полусельское образование, какие появляются вокруг городов. В пятнадцати километрах от Оксфорда построили дома значительно дешевле тех, что стоят в черте города. Саутмур был гораздо приятнее большинства таких деревень, потому что сохранил древний центр, правда не древний порядок. У главной дороги, ведущей к Фарингдону, стояла почта, магазин, фруктовая лавка, пекарня и два паба. Однако Саутмур не был изолированным поселением, в отличие от деревень прошлого, хотя бы потому, что у большей части жителей были машины, и почти все работали далеко от дома.

В Саутмуре не было религиозного ядра. Местных жителей нельзя назвать особенно верующими, да и мы не прививали детям веру в Бога, — о чем позже пожалели. Главным социальным центром деревни была школа, отличное учреждение, где всем заправлял Грэхэм Платт. Там постоянно устраивали танцы, праздники и другие подобные мероприятия.

В этот период наших жизней меня приглашали на различные торжества в соседних деревнях, Лонгуорте и Хинтон-Уолдристе, которые проводили прямо в садах. Надеюсь, я никого не шокировал. Для таких случаев я надевал панаму, считая себя плохой копией моего деда Г. Г. Подозреваю, он не совсем доволен моим поведением.

Примерно тогда, когда родилась Шарлотта, я получил приглашение в Бразилию на научно-фантастический съезд в Рио-де-Жанейро, связанный с третьим ежегодным Международным Фестивалем Кино. Эти мероприятия собирали враждебно настроенных журналистов, потому что правительство Бразилии тогда не отличалось положительными качествами, однако организаторы съезда были совсем другого сорта. Получилось так, что многие гости фестиваля оказались любителями научной фантастики. Они втайне разослали приглашения любимым писателям, на что ушло несколько миллионов крузейро, и ждали до последнего момента, прежде чем объявили о съезде у себя на родине.

Маргарет настояла на том, что я должен лететь. Все-таки выдалась редкая возможность. Можно легко увидеть здесь щедрость духа моей жены, — хотя, возможно, она просто хотела остаться наедине со своей маленькой девочкой и предаться приятным мечтам во время кормления. Ей помогала мать и прислуга.

Перед самолетом разворачивался новый день во всей его красоте. На моих глазах появлялась панорама с огромными живописными горами, в ущельях и на пиках которых я стремился разглядеть людей и города. Однако эти вершины, подсвеченные проснувшимся солнцем, голубые рифтовые долины и высокие скалы состояли из пара. Природа, пользуясь своим буйным воображением, создала высоко над Землей еще один мир, грандиозный, но недолговечный, скрывающий Южную Америку.

Облака, напоминающие пышные бразильские католические церкви, остались наверху, когда самолет снизился, и под ними появилось море и город.

Рио оказался таким же необычным, каким я себе его представлял. Мы с Баллардом сошли по трапу с борта «Aerolineas Argentinas» и наткнулись на волну жары, точно на потный носок.

— О! — воскликнули мы и глубоко вздохнули, обрадовавшись тому, что снова оказались в тропиках, где царит невероятное разнообразие...

Нас поселили в отеле, откуда видно пляжа Копакабана. Гарри уже был на месте и радовался теплу, приятной обстановке и многочисленным забавным американцам. С более наивной стороны спектра находился Сэм Московиц, который писал о научной фантастике. В тропическом климате он носил длинное саржевое пальто, доходящее практически до лодыжек.

— Сэм, почему ты не снимешь эту штуку?

— Я не хочу, чтобы ее украли.

Из вежливости мы не стали спрашивать, зачем он взял пальто, зная, что окажется вблизи тропика Козерога.

Мой друг Колин Стил из Канберры только что отправил мне выдержку из комментария Джона Уиндема, попавшего в каталог. Уиндем, тогда пребывающий на вершине славы, тоже получил приглашение в Рио. В отчете говорится: «Он отказался, опасаясь, что придется постоянно пить. По его словам, такое времяпрепровождение больше подходит для Брайана Олдисса и Кингсли Эмиса».

Уиндем действительно был человек-один бокал шерри, а в Рио принято пить больше.

Пока в центре города показывали старую фантастику, а выдающиеся авторы вроде Альфреда ван Вогта и Роберта Блоха покорно отправлялись смотреть «Франкенштейна» Уэйла в очередной раз (только здесь фильм шел на португальском с английскими субтитрами), большая часть нас оставалась на пляже и наблюдала за представлением. Фредерик Пол, Роберт Шекли, Гарри, Джимми и я воспользовались баром «Болеро» в качестве базы, откуда хорошо видны длинные пляжи.

С наступлением темноты, когда продавцы мороженого собрали все деньги, что могли, на просторных пляжах началась радостная церемония смешения рас.

По всей набережной висели плакаты с бледным и умиротворенным северным лицом югославской старлетки Неды Арнерич, гостьи фестиваля. На все фонарных столбах виднелась эта икона чистоты и невинности, напоминающая о том, что находится за пределами реальности Рио.

Ночью бар «Болеро» становился настоящим борделем, как и весь остальной город. Днем в нем подавали кашасу в высоких стаканах и прекрасную фейжоаду, напоминающую пасуль, которую мы ели в Югославии, связанную брачными отношениями с благородным французским кассуле. Мы пили, ели и курили «Мексиканское седло» с Бобом Шекли. У него была хорошая причина для праздника. На фестивале показывали киноленту «La Decima Vittima» («Десятая жертва»). Этот стильный, но бессмысленный фильм основан на умном рассказе Шекли «Седьмая жертва», и в нем играет Марчелло Мастроянни и Урсула Андресс.

Однажды я убедил кого-то прокатить меня по раскинувшимся шумным пригородам и фавелам и показать джунгли. Их не получалось назвать девственными, однако это все-таки были джунгли. Я прогулялся по просторам этого организма, с радостью посмотрев на возвышающиеся деревья. Возвращаясь к машине, я увидел бетонного Иисуса Христа с раскинутыми в сторону руками, стоящего на горе Корковадо и наблюдающего за городом и морем.

Каждый вечер нас возили на вечеринку в очередное посольство. Мы наблюдали величие, избыток экзотических фруктов, еды, напитков и женщин. Развлечении было множество, — мы словно оказались во временной яме и вернулись в древний Египет. По стенам этих мнимых замков поднимались многочисленные растения, которые росли у Маргарет в горшках. В гуще всей этой болтовни, танцев и музыки слышался главный хит фестиваля — песня Мэри Хопкин «Вот это были дни». Даже туда, где правило счастье и преобладало настоящее, проникала змея ностальгия.

В последний вечер фестиваля нас пригласили на главный банкет. В огромном зале устроилась тысяча человек. После пиршества нам под музыку показали самые красивые костюмы с праздника Марди Гра. Для этого мы сели в черные лимузины и поехали по забитым дорогам, где скопились выхлопные газы. Мы добрались до нужного здания. Две тысячи человек направились к дверям, держа в руках билетах. Какой-то ловкий мошенник успел подделать некоторое число и неплохо подзаработал.

В итоге мы оказались на типичном бразильском мероприятии. Все две тысячи человек усадили за столы и накормили. Везде царил беспорядок.

Мы с Фредом Полом решили, что международных фестивалей должно быть больше. Обсуждая этот вопрос в баре «Болеро», я вспомнил, что в следующем году «Экспо 70» проведут в японском Киото. Мы сошлись на том, что после возвращения домой — в Нью-Йорке и Оксфорд — попробуем что-нибудь сделать.

Дома Фред занялся различными проблемами, касающимися «Galaxy», редактурой которого он занимался. О фестивалях пришлось думать мне. Хотя я начал общение с людьми по всему миру, в Японии я знал только одного, Эндо Хироя, большого любителя научной фантастики, поэтому написал ему.

Эндо все сделал. Не знаю, как ему удалось, но уже очень скоро все причастные получили приглашение на Первый Международный Симпозиум Научной Фантастики, который должен был пройти в Токио, Тойота-Мотор-Сити, Киото и других местах.

Это событие было гораздо серьезнее показухи в Рио. Здесь впервые столкнулись писатели капиталистического и коммунистического блоков. Кроме того, всем пришлось иметь дело с точным японским расписанием:

1:00 Прибытие в Тойота-Мотор-Сити

1:05 Регистрация в гостинице

1:15 Свободное время

1:25 Обед в гостинице

1:45 Сбор у поезда

1:55 Прибытие в конференц-зал

2:00 Начало Симпозиума

Этот съезд стал для меня особенно значимым. На нем я впервые встретился с давним врагом, японцами, причем на их родине. Они кое-что знали обо мне.

— Ты стрелял в нас?

— Нет, а вы не стреляли в меня. — Таким образом был подписан мирный договор, и обе стороны были счастливы...

Мы собрались за двумя длинными столами. За одним сидели представители Запада: Фред Пол, Артур Кларк, поселившийся на Шри-Ланке, Джудит Меррил, недавно получившая канадское гражданство, и я. Мы были одеты в джинсы и тому подобную просто одежду. В другом конце помещения находились русские в официальных двубортных костюмах вместе с лидером Василием Захарченко, секретаршей Ириной, Еремеем Парновым и Юлием Кагарлицким, очень образованным и остроумным человеком, с которым я быстро сдружился, — позже мы часто встречались. Василий был редактором популярного научно-фантастического и научного журнала с ежемесячным тиражом около двух миллионов экземпляров, — и они продавались! От таких чисел его западные коллеги стонали от зависти.

Между конкурентами стояли и сидели японские писатели и переводчики, которых возглавлял Сакё Комацу, — его роман — «Гибель Дракона» — разошелся примерно таким же тиражом, что и отдельно взятый номер журнала Василия.

Одним важным вечером в Тойота-Мотор-Сити меня завели в комнату, где находились два представителя российской команды и несколько бутылок водки, и я прослушал лекцию (признание) о том, что в Москве все плохо (а в остальной России еще хуже), и везде бушует антисемитизм. Мои новые знакомые до глубокой ночи делились со мной ужасными историями о несправедливости и злодействе.

Западная Европа и США по-разному смотрели на природу Советов. Хотя я читал просветительский труд Роберта Конквеста «Большой террор: Сталинские чистки 30-х» (1968) и другие подобные труды, я отлично понимал, что с обеих сторон Железного Занавеса бесчинствует пропаганда. Как и миллионы других людей, я считал, что капиталистическая и коммунистическая системы в некоторых отношениях зеркально противоположны друг другу. Это утверждение подкреплял ход Космической Гонки: в Праге мы впервые купили пачку сигарет «Союз-Аполлон» с изображением, обыгрывающим эту борьбу.

Кроме того... ну, лучше выразиться словами из стихотворения Честертона: «Мы не знали о неудачах Бонапарта, но отлично разбирались в бедах Лондона». В общем, мы понимали, что нашему государству тоже не стоит доверять.

После этой мрачной ночи в Тойота-Мотор-Сити, сопровождающейся распитием водки, у меня больше не возникало сомнений по поводу того, что Советский Союз действует, как огромная преступная организация. Позже, в начале семидесятых, один британский издатель взялся публиковать перевод героического труда Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» в трех томах, поразительным образом подтверждающего все исследования Конквеста.

Эта книга Солженицына — лучшее, что было издано в этом веке. Что может сравниться с ней по описанию человеческих страданий и стойкости? В конце писатель обращается к западному читателю и говорит: «Если вы считаете, что я осуждаю русских и коммунистическую систему, учтите, что я говорю обо всей человеческой расе, включая вас». В «Архипелаг ГУЛАГ» вложено столько чувств, что мне даже стыдно писать эту книгу об одном человеке.

Так вышло, что я встретил Юлия Кагарлицкого через несколько лет после японского Симпозиума. Нас с Маргарет пригласили на ужин в Лондоне в честь столетия со дня рождения Герберта Уэллса. Пришел Д. Б. Пристли и его жена Жакетта Жоукс. Они много говорили. Все знали Пристли. Жена у него была выдающимся археологом и написала поэму «A Land», удивительно сильную, поучающую вещь.

До этого Пристли сказал мне своим мягким йоркширским голосом: «Лучше дальше пиши то, что ты пишешь. Не надо разбавлять и без того жидкий суп Английских Писем».

После речей, посвященных Уэллсу, я сделал пару кругов по зданию в поисках какого-нибудь крепкого напитка. В тусклом коридоре я заметил свет и наткнулся на кладовую. Там стоял известный русский автор книги о Уэллсе, поднеся бутылку к губам и положив локоть на удобную полку, чтобы было удобнее заливать вино в горло. Мы с Юлием распили бутылку югославского вина, — как позже и другие бутылки. Он был веселым человеком с прекрасным чувством юмора.

Спустя несколько лет, когда я посетил Советский Союз, только Кагарлицкому из всех моих русских друзей хватило смелости заглянуть ко мне в отель. Я восхищался им и ценил его. В «Life in the West» я изобразил его под именем Ругорского.

* * *

Перевод любезно предоставили Игорь Фудим и Александра Фудим.