| |
| Статья написана 7 октября 2018 г. 15:03 |
1 ліпеня 1972 года Ужо вырашана, што праз два гады будзем святкаваць 1000-годцзе Віцебска. I вось я прапаную стварыць у горадзе літаратурны музей. А сёння па запрашэнні гаркома ў горад прыехала вялікая трупа вядомых землякоў-творцаў: можа, да свята што-небудзь зробяць, напішуць... Сустракаў і размаўляў з імі на вуліцах, над ранішняй Дзвіной, а по- тым прывёў на тэлестудыю цэлую брыгаду, у якой былі Заір Азгур, Іван Дзяржынскі, Марк Фрадкін, Андрэй Бембель, Пятрусь Броўка, Уладзімір Караткевіч, Генадзь Бураўкін, Еўдакія Лось, Аркадзь Маўзон. I ўсе яны выступалі, расказвалі віцяблянам у перадачы з экрана пра свае новыя творы і задумкі... Марк Фрадкін абяцаў песню пра Віцебск. А Караткевіч — п’есу на гістарычную тэму, можа, будзе называцца «Набат», ці «Набатныя званы Віцебска», ці «Набат над Дзвіной»... Калі плылі на цеплаходзіку па Дзвіне, спявалі песні, і ўсе, нават Фрадкін, былі проста ўражаны, слухаючы, як цудоўна зацягваў стара- даўнія мелодыі Караткевіч... А вечарам на вялікім банкеце ў парку «Мазурына» я сядзеў побач з Уладзімірам. I калі Фрадкін сказаў, што збіраецца напісаць песню пра Віцебск на мае вершы, Караткевіч не вытрымаў і голасна на ўвесь парк закрычаў: «У-у-у! Давід! Песняпевец!.. Прачытай «Левітана»!..» Нічога я, зразумела, не чытаў, а Караткевіч падняўся, і мы ўтрох — ён, Фрадкін і я — чокнуліся, абняліся і выпілі за старажытны Віцебск... 29 жніўня 1974 года Віцебск святкуе 1000-годдзе... У тэатры — прэм’ера «Званы Віцебска». I пад шумныя авацыі віцяблян і гасцей горада ўсхвалявана і неяк сарамліва, але з пачуццём уласнай годнасці, як мне здаецца з залы, раскланьваецца на сцэне аўтар — Уладзімір Караткевіч. 31 жніўня 1974 года Свята. Ускладанне кветак. Мітынг і шэсце ад плошчы Леніна да плошчы Перамогі. Ішоў у калоне побач з Караткевічам, а Валодзя трымаў за руку сваю Валянціну. 3 імі — пра спектакль, пра рэжысуру маладога Валерыя Мазынска- га, пра артыстаў (Ф. Шмакава, У. Куляшова, I. Матусевіча, Т. Кокштыса, П. Ламана, А. Лабанка, Л. Пісараву, В. Петрачкову), пра факгаграфію і мастацкае асэнсаванне гісторыі, пра вымаўленне акцёраў (часта — не беларускае)... Разам з Уладзімірам і Валянцінай — кампліменты Марку Фрадкіну: учора прагучала яго новая песня, прысвечаная Віцебску. Караткевіч: «Няхай бы яна спявалася і па-беларуску... Я перакладу, але дапішу хоць адзін слупок...» Яшчэ з ім: «віцябляне» ці «віцябчане». Учора ў дакладзе П. М. Машэ- рава яго памочнікі «падсунулі»: «віцябчане»... Уладзімір рашуча: в і ц ь- б і ч ы... 1 верасня 1974 года 3 Караткевічам — вячэрнія агні, сузор’е Віцебска. Лістапад 1977 года Нарэшце выдадзена кніга Караткевіча «Зямля пад белымі крыла- мі». Тры гады назад на свяце ў Віцебску ён сказаў мне, што абавязкова пра гэта напіша. I вось у кнізе цудоўная глава — эсэ «Віцебск — горад майстроў». I няхай хоць фрагменцікі з яе будуць у маім дзённіку, у маім «Віцебскім вакзале»: «Мне давялося пабываць на свяце тысячагоддзя. I рэдка мне яшчэ даводзілася бачыць падобную феерыю... Свята мастацтва, свята агню, песні, выдумкі, таленту, свята майстроў, бо Віцебск — месца майстроў. Я ганаруся, што ў маёй «Кнізе працоўнага ўкладу» таксама занесена пару слоў аб працы на карысць горада і тысячагоддзя... Ён устаў з попелу, як уся Беларусь... Віцебск — гэта цяпер цалкам новы горад. Старых будынкаў заста- лося мала: некалькі палацаў, ратуша XVII стагодцзя (цяпер у ёй добры гісторыка-краязнаўчы і мастацкі музей з багатай калекцыяй беларуска- га, рускага, заходняга і мясцовага, віцебскага жывапісу). Віцебск — горад старых мастацкіх традыцый. Працавалі тут, у пры- ватнасці, Ю. Пэн, М. Дабужынскі, славуты К. Малевіч, не менш славуты цяпер М. Шагал і некалькі год — I. Я. Рэпін, маёнтак якога, Здраўнёва, быў непадалёку ад Віцебска...» Снежань 1978 года Быў у тэатры. Коласаўцы паставілі «Кастуся Каліноўскага»... Ужо можна гаварыць пра тэатр Караткевіча. 3 Уладзімірам — ён прыехаў на прэм’еру — пра ўсё гэта... Ён: «Ты пераболыпваеш... Тэатра такога яшчэ няма... Але ён будзе!..» Давид Симанович. Витебский вокзал, или Вечерние прогулки через годы: Дневники. Мн: Асобны, 2006 г. *** Рэжысёр-пастаноўшчык спектакля «Званы Віцебска» Валерый Мазынскі — у той час студэнт-дыпломнік рэжысёрскага аддзялення Беларускага дзяржаўнага тэатральна-мастацкага інстытута — успамінае: «I вось я трымаю таўшчэзную кнігу. Столькі аркушаў у п’есах было толькі ў Караткевіча — «дасведчаныя» ў тэатры людзі заўсёды пішуць старонак 60, не больш, а тут—124! Рэжысёраў тэта страшэнна палохае. Тое самае здарылася і са мной, хоць рэжысёрам я тады яшчэ і не быў. Гэта быў мой пачатак. Мая першая сапраўдная сустрэча з таленавітым чалавекам, успамін пра якога і сёння кранае душу. Ен шмат у чым зрабіў мяне рэжысёрам.- Прачытаў я «Званы Віцебска»... Па-першае, твор мне спадабаўся ўвесь, ды толькі ад п’есы там было мала. Гэта быў... нейкі «п’есны раман». Божа! Чаго толькі там не было! Усё — і нават кінематограф! Пазней ён скажа: «Я табе напісаў Барыса Гадунова», дык ты стаў і не прыдумвай, а не хочаш, дык ідзі...! ...Кажуць тэатр можа ўсё. гэта праўда! Але не ўсякі рэжысёр гэта «ўсё» адолее. Я не адчуваю ў сабе такой сілы, бо калі п’еса не кладзецца на маю «індывідуальнасць», рашыць мне яе вельмі цяжка. Тут быў іншы выпадак. Твор хваляваў, вабіў, спакушаў — і я пачаў прыдумваць. Потым усё, што было дадумана, вылецела, спектакль ішоў нармальна і без прыдумак, а пакуль у мяне з’явіліся папа рымскі і пароль Сігізмунд. Hi больш ні менш. Яны і прывялі мяне да Караткевіча. ...Чым больш доўжылася сустрэча, тым больш адчуваў я напружанасць атмасферы, напоўненай водарам кавы ці то па-турэцку, ці то па-грэчаску. Нарэшце ён сказаў: «Паслухай, даражэнькі, што ты там выдумваеш. Я табе напісаў...» 130 Прывядзём гэты ліст поўнасцю. I не голькі таму, што ён падае чытачу больш поўную карціну работы над п’есай і спектаклем «Званы Віцебска», але і прыадкрывае для ўсіх нас творчую лабараторыю У. Караткевіча. «Паважаны Валерый Яўгенавіч! Адразу па атрыманні Вашага варыянта (у якім з сім-тым згодзен, у чым і Вы пераканаецеся) напісаў быў Вам ліст, але раздумаў яго адпраўляць. Калі захочаце — дам пачытаць па прыездзе. Аддаў у перадрук трэці варыянт, зроблены ў Ялце і ўхвалены ўсімі кіраўнікамі семінара *. Калі не памыляюся, недзе ў канцы месяца павінна быць нарада па тэатру... на якой Вы будзеце мець магчымасць выслухаць і пазітыўныя і негатыўныя водгукі пра маю працу. Для мяне той варыянт, які мне даслалі,— непрымальны. Папы, каралі, цытаты з «Беларусі ў эпоху феадалізму». Можаце мне верыць, што яны падабраны кампаніяй Л. Абэцэдарскага тэндэнцыйна. А я ніколі не плёўся ў хвасце ні ў яго, і ні ў каго іншага. Не раю і Вам, калі хочаце быць самастойным і значным рэжысёрам. Значыцца, дамовімся так. Або прымаецца мой варыянт, або я — з надзвычайным жалем — вымушаны буду адмовіцца ад супрацоўніцтва. У такім выпадку я (а і Вы таксама, за мяне) папрашу прабачэння ў гаркома, гарвыканкома і ва ўсіх тых людзей, якія так добра гаварылі са мной, і якім я даў слова, што зраблю да гадавіны горада ўсё магчымае. 1 Пра гэты семінар У. Караткевіч 7 сакавіка 1974 года напісаў М. Забэйдзе-Суміцкаму ў Прагу: «Быў месяц у Крыме на семінары драматургаў. Вазіў туды сваю п’есу пра Іасафата Кунцэвіча «Віцебскія званы». Вельмі ўхвалілі».— ЦДАМЛМ БССР. Пісьмы У. Караткевіча да М. Забэйды-Суміцкага. Фонд № 293. 131 Значыць, у мае апраўданне застанецца толькі эсэ аб горадзе ў адпаведным нумары «Маладосці». Так і перадайце. А на будучае я — дзеля сябе — улічу, што мне (пра другіх не кажу) супрацьпаказаны кінастудыі і тэатры. Таму што я выхаваны на павазе да аўтарскага права, да слова, да мазка, да думкі творцы, хай бы то быў пісьменнік, мастак або рэжысёр. Я ніколі не дазволіў бы сабе ўмяшацца ў Ваша рэжысёрскае бачанне рэчы. Я мог бы толькі недзе ў сяброўскай бяседзе з Вамі, мастаком або акторам спытацца: «А як Вы думаеце, а можа, лепей было б ТАК!» I не болей. Такія адносіны, па-мойму, і павінны быць між людзьмі ў мастацтве. Я хачу, каб была пастаўлена МАЯ рэч. Без лабавога націску, без бурных вонкавых эфектаў. Думаю, што на гэтым полі ёсць дзе праявіць сябе і мне, і Вам. Іначай не варта гарадзіць гарод. I яшчэ адна, апошняя мая парада. На мой погляд, і Чайкоўскаму, і Тасканіні хопіць на гэтай зямлі славы, калі кожны з іх праявіць на сваёй ніве, у сваёй галіне агульнай сатворчасці самастойнасць і талент. I падмяняць друг друга яны не павінны. 3 павагай да Вас Уладзімір Караткевіч» К Як бачна, першая размова аўтара п’есы і аўтара спектакля не атрымалася. Не атрымаўся і другі дыялог. «Унутрана падрыхтаваўся да сур’ёзнай размовы і прыехаў у Мінск,— успамінае В. Мазынскі.— Націскаю на кнопку званка... Адказалі не адразу. Уладзімір Сямёнавіч падышоў да дзвярэй і запытаў: «Хто? — а праз паўзу,— Папа і кароль 1 1 Літ. і мастацтва. 1987. 4 верас. 132 засталіся?» — «Засталіся»,— выціснуў я. Чую цяжкія крокі — і цішыня... Потым зноў крокі і зноў яго голас: «Валерый! Выкінь тэта! Я не хачу сварыцца з Ватыканам!» Я прамаўчаў, і зноў — крокі, і цяпер я зразумеў, што болыш ён да дзвярэй не падыдзе. Мяне апанаваў мярзотны настрой: і крыўда, і адчуванне сваей непаўнацэннасці. I зусім мне не патрэбныя былі тыя кароль і папа, хоць я і не ведаў, як вырашыць апошнюю сцэну, якая ўсё-ткі павісае...» 1 Сёння цяжка сказаць, хто быў болыш правы — пачатковец-драматург У. Караткевіч ці пачатковец-рэжысёр Валерый Мазынскі. Відавочна адно. У выніку творчай дыскусіі скарбніца беларускага мастацтва папоўнілася новымі арыгінальнымі творамі як у драматургіі, так і ў тэатры. Аднак — «Званы Віцебска». Адметнай асаблівасцю твора з’яўляецца тое, што яго аўтар упершыню ў беларускай драматургіі так глыбока «апусціўся» ў нетры народнай гісторыі. Ён не толькі зрабіў прадметам свайго мастацкага даследавання такі складаны гістарычны перыяд, як барацьба беларусаў супраць уніяцтва, супраць рымска-каталіцкай навалы, але і напісаў твор гістарычна праўдзівы і мастацка-пераканаўчы. Ужо з першых старонак хронікі перад чытачом паўстаюць вобразы герояў — асоб рэальных, мужных, перакананых у справядлівасці сваёй справы. Перакананы ў неабходнасці барацьбы з рэлігійна-духоўным прыгнётам завадатар паўстання Сцяпан Пасіёра і віцебскі бурмістр Сымон Неша (іх прозвішчы неаднаразова згадваюцца ў афіцыйных матэрыялах следчай камісіі Льва Сапегі, які расследаваў забойства Кунцэвіча); перакананы, нават апантаны, у сваёй уні- 1 Літ. і мастацтва. 1987. 4 верас. 133 яцкай дзейнасці сам арцыбіскуп Полацкі і Віцебскі Іасафат Кунцэвіч (дарэчы, тэта таксама адметная асаблівасць твора — вобразы ворагаў падаюцца У.Караткевічам самымі рэалістычнымі фарбамі — хітры, значыць, хітры; разумны, значыць, разумны). Такімі ж праўдзівымі з’яўляюцца вобразы паплечнікаў галоўных герояў, хоць у гістарычных дакументах тых гадоў яны і не ўпамінаюцца,— гараджан Неўсці Ярамяшэвіч-Сквершы, Васкі Матыса, папа Ілі, бабы Абдзярыхі, дачкі аднаго з віцеб-кіх радцаў Багусі Данель, напаўюродкі Еўгі Ба-бук, спадзвіжнікаў Кунцэвіча — архідыякана Дарафея, галавы біскупскай «гвардыі» Палікара Абрагімовіча і інш. Сваімі заўвагамі, меткімі слоў-цамі, дзеяннямі, учынкамі яны ствараюць той гіс-тарычны фон, на якім асабліва ўражлівай з’яўля-ецца дзейнасць галоўных герояў Караткевічавай хронікі. Вось урывак з першай карціны першай дзеі, у якой аўтар падводзіць чытача да разумения пры-чыны Віцебскага паўстання: «Н а в у м В'оўк. Здохні, 'біскуп Іасафат! М а т ы с. Здохні, кунцэвічаўскае адроддзе! Не Марына... было... імя тваёй маці, а сука! Абдзярыха. Антыхрыста спарадзіла! Зуліся. Не Гаўрыла-шавец яе за падол ха-паў, а чорт! В а л ь г і н а. Божухна! Тэта ж цяпер, якраз перад сяўбою і каласочкі пасвяціць недзе! Не ўзыдуць зярняткі! Плач. Тэта ж ён, падла уніцкае, на арабіну, на кроў сына яе, святой вадою пырснуць не хоча. Зуліся. Бацька ягоны боты псаваў, а тэты псуе душы. Абдзярыха (накрываючы дзежку з калду- 134 намі). Каб табе, піндзюр, не толькі маіх, на свеце лепшых, калдуноў не паспытаць, каб табе — ніякіх. I л я. Ідзіце адсюль, людзі, ідзіце да мяне ў шалаш, у Задзвінне. А гэтымі — няхай іхнія ж дзеці ў голад давяцца. Абдзярыха. Каб табе, гнідзе, у Дзвіне захлынуцца! Каб табе столькі язваў было, як гронак на арабінках гэтых! Е ў г а. Язваў, як гронак! Язваў, як гронак! А там яго прыпякуць, прыпякуць! Галава рассядзецца, на азадак будзе падобная!» (VIII, кн. 1, 100). На такую вось глебу падаюць словы Пасіёры Сцяпана, які ўзначаліў урэшце паўстанне віцяблян. «...Уніты прыйшлі. Хай рассыпецца слава наша — жарам. Ім — усё адно... Плач коціцца ад Узгорскага пасада і да Заду-наўскага, і ўсёй вуліцай Вялікай, ад канца да кан-ца. Воўк драпежны прыйшоў у Віцебск. Біскуп уніц-кі Ізахват. Школы зачыненыя, цэрквы запечатле-ныя. Якія уніты не аднялі, і ў тых — корчмы і дамы распусты. ...I родную нам мову ў казанях. Тую, з якой нас бог у свет пусціў. Але пастыры-ваўкі загадваюць адарваць сэрца ад родных нам крыніц і мову сваю — забыць, стаўшы лацінянамі... Цяпер яны, сыраядцы, захацелі пазбавіць нас апошняга, беднага, але нашага свята. Спакон вякоў на прачыстую свяцілі нашы людзі каласы. I вось яны захацелі, каб Маці, паміраючы, не блаславіла іх на ўваскрасенне» (VIII, кн. 1, 101—102). Слухаюць Пасіёру цэхавы збраяроў-мечнікаў Марцыян Ропат, бурмістры Віцебска Навук Воўк і Сымон Неша, гараджане Неўсця, Матыс, другія людзі. I словы гэтыя, як гаручыя іскры, падаюць у іх знявечаныя душы, распальваючы агонь нянавісці і змагання за сваю свабоду, чэсць, хрысціян- 135 скую веру і чалавечую годнасдь. Затое ў біскупскіх памочнікаў, таго ж Палікара, словы гэтыя выклікаюць яшчэ большае азлабленне, яшчэ болыиае жаданне «ў іхнія свінячыя галовы кіем убіць... братнюю любоў цэркваў» (VIII, кн. 1, 107). Далёка не адназначны і віцебскі люд. ёсць сярод гараджан і тыя, хто ў такі складаны і цяжкі для роднага краю час спадзяецца на нейкае прымірэнне з уніятамі, не бачыць і не разумее ўсёй згубнасці гвалтоўнага акаталічвання сваіх землякоў. Залатых спраў майстар Антоні-Лар Вольха на пачатку віцебскіх падзей не толькі не верыць у праўдзівасць і неабходнасць пачатае справы, але і проста-напраста абвінавачвае сваіх таварышаў у непавінавенні: «Вунія — тэта мір з Польшчай, мір з каралём, мір з Рымам. Яны хрысціяне і людзі, як мы. Няўжо вам войны не абрыдлі? Няўжо ты, Ропат, не хочаш, каб скутая табою зброя мірна драмала, аж пакуль не нападуць на твой дом? Каб са шкуры, якую ты, Васка, вырабіў, не рабілі ножны, а рабілі вокладкі для кніг? А ты, Неўсця, няўжо хочаш, каб утваіхкатлах варылі ваякі апошнюю карову абяздоленага селяніна? I ты ж, Сцяпан, хочаш, каб у скрынях, што ты робіш, не ведер свістаў, а ляжала багацце, што людзі сабралі работай і сум-ленным гандлем? Чаго вы лезеце? Няўжо вы не прагнеце пасля войнаў, паўстанняў, плах — спакою?! ...Ну змірыцеся з уладай папы, і ўсё» (VIII, кн. 1, 103—104). А калі ўжо і браць доўбню ў рукі, дык за шчасце горада, не за Белую Русь, а за сваё асабістае шчасце, за чэсць сваёй каханай Багусі. Праўда, адметныя ад іншых выказванні Вольхі, яго спрэчкі з гараджанамі наконт мэтазгоднасці ўзброенага выступления супрадь уніятаў можна зразумець. I вось, на наш погляд, чаму. Ен не толькі творца, як залатых спраў майстар, ён творца ду- 136 шэўнага настрою людзей. Паводле словаў таго ж Кунцэвіча, «ён паэта. Можа, другі на Беларусі пасля вялікага Міколы з Гусава» (VIII, кн. 1, 114). I менавіта таму Вольха да пэўнага часу супраць кровапраліцця. 3 прадстаўнікамі віцебскага магистрата ён ідзе з прашэннем да Іасафата Кунцэвіча, мяркуючы ўсё ж, што будзе дасягнута пара-зуменне: «Мы молім цябе выслухаць нас. Выслуха-еш — згодныя быці з табою... Не — глядзі» (VIII, кн. 1, 116). На пачатку размовы з арцыбіскупам словы гэтыя яшчэ не пагроза. Тэта папярэджанне езуіту пра тое, што чаша народнага цярпення ўжо перапоўнена і што менавіта ад яго залежыць, 'будзе яна разліта ці не. Не робіць свайго кроку насустрач гараджанам арцыбіскуп Полацкі і Віцебскі Іасафат Кунцэвіч. Не хоча, а галоўным чынам, ужо не можа. Так далёка зайшоў ён у нянавісці, жорсткасці, усёй сваёй дзейнасці па насаджэнні уніяцтва на беларускіх землях. Два сведчанні пераканальна пацвярджаюць тэты вывад. Першы — афіцыйны — пісьмо літоўскага канцлера Льва Сапегі Іасафату Кунцэвічу ад 12 сакавіка 1622 года: «...вы злоўжываннем сваёй улады, сваімі ўчынкамі... запалілі тыя небяспечныя іскры, якія ўсім нам пагражаюць згубным і ўсёзнішчальным пажарам... ваша правялебнасць вырашылі прыводзіць людзей да яе (уніі.— А. Р.) такту гвалтоўнымі сродкамі... чуваць галасы, што яны лепей жадаюць быць у турэцкім падданстве, абы не цярпець гэтакі ўціск...» 1 Другі — літаратурны — словы духоўніка Кунцэвіча, езуіта Станіслава Касінскага з хронікі «Званы Віцебска»: «...ты адкрыта пачаў «паўсюль усё знішчаць, а нясхільных катаваць пакутамі і пры- 1 Цыт. паводле: Сапунов А. Витебская старина. Витебск, 1883. Т. I. С. 218—219. 137 ўлашчываць манастыры воўчым правам». I спадарожнікам трэцяга твайго кроку была нянавісць. Нават многія уніяты заразіліся ёю і адышлі. Але цябе не абразуміла і нянавісць. Аршанцы цябе ў Дняпры ўтапіць хацелі. Магілёўцы гарматы навя-лі, а пасля ім галовы секлі і прымусілі заплаціць дваццаць тысяч злотых. Інакі цябе ў Кіеве забілі б, каб не ўцёк. Так, уцёк ад пакутніцкага вянца. Ведает, што ён азначаў бы?» (VIII, кн. 1, 119). Калі задаволіцца толькі фармальным зместам, то можна бачыць, што і ў першым, і ў другім выпадку ў адрас Кунцэвіча як бы выказваюцца абвінавачанні за перавышэнне рэлігійных паўнамоцтваў, прыцясненне, здзек над людзьмі, гвалтоўнае насаджэнне сярод беларускага насельніцтва веры каталіцкай. Можа нават скласціся ўражанне, што і Сапега, і Касінскі праяўляюць пэўную заклапочанасць і ўвагу да лёсу тысяч беларусаў. Яно так, праяўляюць. Але не ў сэнсе абароны іх інтарэсаў, іх жыцця і веры. А ў тым, каб уся палітыка акаталічвання вялася не з пазіцыі гвалту, грубай сілы, а метадамі болыи вытанчанымі, псіхалагічнымі, маральнымі. Патаемны сэнс «дыпламатыі» Сапегі У. Караткевіч раскрывае ў трэцяй дзеі сваёй «Хронікі», калі вялікавяльможны канцлер прыехаў вяршыць суд у Віцебску над забойцамі Кунцэвіча. Што датычыць заўвагі духоўніка Касінскага, то, на наш погляд, яна мае вельмі добра прыхаваны падтэкст. Чаму Касінскі не выказаўся такім чынам да сустрэ-чы Кунцэвіча з дэпутацыяй віцяблян? Не мог ён уявіць, што арцыбіскуп Кунцэвіч можа даць, а потым стрымаць сваё слова, што ён не кране ўдзельнікаў сустрэчы ў сваім палацы. А калі гэта адбылося і завадатары смуты былі адпушчаны, езуіт Касінскі (ён добра разумеў, што менавіта ад гэтых разумных і мужных людзей можна чакаць вялікіх 138 бед) вырашыў псіхалагічна «завесці» Кунцэвіча, «націснуць» на эмацыянальны бок справы, выкарыстаўшы індывідуальныя, эгаістычныя якасці арцыбіскупа: маўляў, у сваім палацы ты вольны дзейнічаць як хочаш, а ў Віцебску уніяцкую справу будзеш весці так, як таго патрабуе Ватыкан. Сцэна сустрэчы ў арцыбіскупскім палацы адыгрывае ў творы У. Караткевіча вельмі значную ролю. Яна пераканаўча раскрывав працэс палярызацыі сіл напярэдадні віцебскага паўстання 1623 года. Як сведчаць падзеі, яго можна было б прадухіліць, калі б езуіты прыслухаліся да голасу народа, пайшлі на некаторыя ўступкі ў насаджэнні уніяцтва. Але так не адбылося. Лозунг Кунцэвіча «Або падпарадкоўвайся, або смярдзі ў гнаі, як тое падла» выкрывае сутнасць езуіцкай палітыкі на Беларусі. Асабліва калі ўлічыць, што магнацтва, апрача нямногіх, здрадзіла простаму народу, пера-кінулася на бок уніятаў. «Яны цяпер,— выказваецца Сцяпан Пасіёра,— па-чужынску цвэнкаюць, усе гэтыя тышкевічы, агінскія, валовічы, сангушкі, са-пегі, браніцкія, аскеркі, храбтовічы і іншыя, імя іх — легіён. Ім ужо мова Кірылы з Турава, Скарыны і Цяпінскага — грубая, як калі ў жываце бур-чыць. Псы. Ледзь не адны мы засталіся, мы, просты народ...» (VIII, кн. 1, 123). Дыялектыка адносін Кунцэвіча і яго паплечнікаў да гэтага вось простага народа адназначная: няма месца для «так і так», ёсць толькі «або — або». Ясна, што з такой пазіцыяй шлях, магчымасці да кампрамісаў адрэзаны. Ёсць толькі адна даро-га — да яшчэ большай канфрантацыі, яшчэ боль-шага размежавання сіл. Паверыўшы ва ўсёдазволенасць, Кунцэвіч і яго памагатыя не грэбуюць нічым: спрабуюць сілай разагнаць віцяблян, якія сабраліся каля праваслаў- 139 най царквы-шалаша ў Задзвінні, потым спальва- юць гэту царкву. Хапаюць і кідаюць у кухаварню для катаванняў папа Ілю, нарэшце сам Кунцэвіч вырашае сілай выдаць замуж за свайго падручна- га Палікара вольную гараджанку Багусю, дзяў- чыну, якую кахаюць Ропат і Вольха. Дарэчы, сцэна размовы арцыбіскупа Кунцэвіча з Багусяй адна з самых напружаных у творы. Для Кунцэвіча і тут галоўнае — дэманстрацыя сілы. Сказана ім — значыць, так і будзе. А пажаданні Багусі, яе довады і разважанні — гэта ўсё для «святога айца» хімера і абраза. Лагічнасць і праў- дзівасць выказаных ёю меркаванняў яшчэ больш раз’юшыла арцыбіскупа. Ен аддае загад «агнём і мячом» вынішчыць усё, што працівіцца каталіцкай царкве, а Багусю кінуць у падзямелле да катаў. Але і гэта не зламіла вольную гараджанку, не спа- кусілася яна на абяцаныя Кунцэвічам багацце і райскае жыццё. Урэшце раздзеліць яна свой лёс з тым, каго кахае — з паэтам Вольхам. Яна будзе по- бач з ім у самыя вырашальныя і самыя трагічныя моманты паўстання. I тады, калі Вольха, выконваю- чы волю народа, расправіцца з Кунцэвічам, і тады, калі будзе абвешчаны смяротны прысуд ім самім, як забойцам арцыбіскупа. Па загаду Палікара яны будуць замураваныя жывымі. У вобразе Багусі Данель — гэта бадай што адзін з самых цікавых вобразаў жанчын-змагарак у беларускай гістарычнай драматургіі — знітаваны ў адно і ўменне пастаяць за жаночую годнасць, і вернасць каханню, якое не вымяраецца багаццем і прымусам, і вялікае пачуццё прыналежнасці да свайго народа, вера ў справядлівасць і правіль- насць абранага ім шляху барацьбы з езуітамі. Ідзе назапашванне сіл і ў лагеры гараджан. На дапамогу ім прыходзяць людзі з Оршы, Полацка, Вільні і «шляхецкія падданыя» — сяляне з бліжэй- шых да Віцебска вёсак — прыгнёт каталіцкі паў- сюль жорсткі і нясцерпны. Невялікая сцэна з трэ- цяй карціны «Званоў Віцебска», калі ўсе разам — віцябляне, аршанцы, вільняне, палачане — прыма- юць канчатковае рашэнне аб выступленні супраць Кунцэвіча. «П а с і ё р а. Людзі некалі слаўнага места Віцебскага! Бедныя! У шалашы загнаныя, у норы, як зверы! Думаеце, адны вы так? Вось з’явіліся з за- гонамі людзі. Пятро Васільевіч, палачанін, з сынам Васілем, Ладысь — аршанец, Васіль — магілевец, ды Авянір, а прасцей Вінусь — вільнянін. Прыйшлі раіцца, як далей быць, як жыць, як дыхаць. Палачанін. Наконт нас і казаць няма чаго. Усе ведаюць, як ён нас прыціснуў. Ведаючы, якія беды нас чакаюць, проста хоць дзяцей не раджай... Аршанец. У нас за тое, што мы яго тапіць хацелі, усе грамадскія лазні на Дняпры зачыніў перад праваслаўным вялікаднем. I ў каго сваёй не было — тыя да суседзяў хадзілі і набіваліся, як са- лоная рыба ў бочку... Вільнянін. Вільня кіпіць. Вялікая грамада. У замках і па слабодах і дамах шляхецкіх хоча паўторна бунтавацца... П а с і ё р а. Ад Вільні да Магілёва куюць лю- дзей у жалезы, кідаюць у цямніцы. Людзі ў Бары- саглебскім манастыры адзінаццаць дзён трывалі асаду. Толькі полацкая замкавая варта агнём іх узяла» (VIII, кн. 1, 122—123). I раптам Вольха (той самы паэт, які яшчэ не змог вызначыць сваю лінію паводзін): «Мы, мя- шчане, у законе выраслі, звыклі паважаць закон. Мо напішам каралю ды пацерпім крыху яшчэ...» (VIII, кн. 1, 123). Воклічы абурэння, крык, нездаровы гул у на- тоўпе выклікалі гэтыя словы Вольхі. А самыя не- цярплівыя, як, напрыклад, Ропат, нават гатовы на- кінуцца на паэта са зброяй у руках: «Не пойдзеш — галаву развалю. До цярпець! Воўк перарэжа ўвесь статак...» (VIII, кн. I, 124). Эмацыянальная напружанасць, высокі напал людскіх страсцей: «За што змагацца?» I раптам спакойныя, разважлівыя словы папа Ілі: «Не толь- кі вера. Праўдзівей, не столькі вера. Справа на тое пайшла, ці быць, ці заставацца нам у вякі вякоў — і давеку — тым, чым мы ёсць. (Выдзелена аўта- рам.— А. Р.). I пра гэта вы і думайце перш за ўсё» (VIII, кн. 1, 126). Выдзеленыя словы — не проста эмацыянальны ўсплеск аднаго з герояў хронікі. Гэта, на наш по- гляд, лейтматыў і «Званоў Віцебска» і, наогул, усіх твораў У. Караткевіча, прысвечаных змаганню бе- ларусаў супраць усякага прыгнёту — сацыяльнага, нацыянальнага, рэлігійнага. Так, не толькі за пра- васлаўную веру, не за лепшага арцыбіскупа змага- ліся віцебскія паўстанцы ў 1623 годзе, як не толькі супраць арандатараў і дрэннай адміністрацыі Кры- чаўскага староства былі скіраваны сялянскія хва- ляванні на Магілёўшчыне ў 1743—1744 гадах, ад- люстраваныя ў трагедыі «Маці ўрагану». Праўда, калі разглядаць кожнае хваляванне, выступление, паўстанне беларусаў супраць прыгнятальнікаў як асобны, не звязаны з іншымі, выключны эпізод, та- ды будуць прыклады з воляй адной вёскі ці аднаго невялікага рэгіёна, з добрым панам і добрым царом. Але ж, зыходзячы з навуковай метадалогіі ана- лізу гісторыі, мы павінны бачыць не толькі асоб- ныя эпізоды і падзеі, якія хай і атрымалі рэзананс у гісторыі народа, а імкнуцца ахапіць увесь працэс у цэласнасці і непарыўнасці, бачыць не толькі адно звяно, а ўвесь ланцуг гістарычных падзей, асоб, катаклізмаў, змены ў якім вызначаюцца агульна- чалавечымі законамі грамадскага развіцця. I тады зусім лагічна ў адзін рад выстройваюц- ца Пасіёра і поп Іля са «Званоў Віцебска», Вашчы- ла і Васіль Ведер з «Маці ўрагану», Юзэфа Яневіч і Кастусь Каліноўскі з «Кастуся Каліноўскага», Ча- ховіч і Янка Луцэвіч з «Калыскі чатырох чараў- ніц». Можна, канечне, засяродзідь увагу на тым, што кіраўнікі народных выступленняў (і ў «Званах Віцебска», і ў «Маці ўрагану», ды і ў пэўным сэнсе ў «Кастусю Каліноўскім») часта інтуітыўна вызна- чаюць сродкі і формы барацьбы з прыгнятальніка- мі, не могуць пераканаўча для людзей выснаваць матывы і задачы паўстання; шмат выпадкаў, калі ў барацьбе верх бяруць эмоцыі, а не цвярозы раз- лік і розум. Так, у шматвекавой, крывавай бараць¬бе з прыгнётам было ўсё — і памылкі, і расчара- ванні, і здрада. Але галоўнае, вызначальнае мы павінны бачыць не ў гэтым. Галоўнае, што людзі, якія станавіліся на чале таго ці іншага руху, сваёй мэтай (можа, і не заўсёды акрэсленай рэльефна так, як нам бы цяпер таго хацелася) бачылі волю, волю беларусаў, волю палякаў, усіх іншых людзей, якія штодзённа адчувалі жорсткасць сацыяльнага, нацыянальнага, духоўнага прыгнёту. Часцей за ўсё яны ведалі, які лёс чакаў іх у канцы змагання. Тым не менш, нават сваю смерць, сваю пагібель яны хацелі ператварыць, вобразна кажучы, у своеасаблівы каталізатар, які не даў бы згаснуць у народзе знічцы надзеі на волю, марам пра шчаслівую будучыню. Такая ўпэўненасць і ад- данасць абранай справе, неадольная вера ўсілы на¬родный надавала ім мужнасць і трываласць у ба-рацьбе, што яшчэ больш раздражняла прыгняталь- нікаў. Нібы навыперадкі адзін перад адным, яны пачыналі шукаць самый вытанчаныя, адмысловыя метады расправы над «вінаватымі», запалохвання, прыніжэння чалавечай і нацыянальнай годнасці. Слуга езуіта Кунцэвіча Палікар Абрагімовіч, ка- раючы ўдзельнікаў віцебскага паўстання, напрык- лад, загадвае жывымі замураваць яго актыўных ўдзельнікаў Вольху і Багусю («Званы Віцебска»), князь Радзівіл, упіваючыся сваёй уладай, вырашае кіраўнікоў Крычаўскага паўстання Івана Карпача, Васіля Ветра, Лаўрэна Каўбасу і Васку Ветра за- шыць у мядзведжыя шкуры і разарваць сабакамі на галоўнай плошчы Крычава. Але далей за ўсіх пайшоў «вешальнік» Мураўёў. Ён устройвае ган- даль, прапануе Кастусю Каліноўскаму захаваць жыццё, адмяніць смяротны прысуд, калі той адмо- віцда ад сваіх ідэй і поглядаў, стане ў рады «па- борнікаў парадку і магутнасці айчыны». «Жыццё або ідэя» — такі вось, зневажальны для чалавечай годнасці, гандаль... Зневажаецца не толькі асабістая годнасць лю- дзей. Імкненне прыгнятальнікаў накіравана на тое, каб знішчыць усё (і духоўнае, і матэрыяльнае), што садзейнічае іх еднасці, чэсці і нацыянальнай годнасці. У «Званах Віцебска» У. Караткевіч па¬дав нам унікальны прыклад такой расправы: «Палікар. ...Перш чым зляціць твая галава, яна ўбачыць, як будуць караць ганьбаю і смерцю званы. Яны ж крычалі тваім голасам? Ну вось, быць нямымі і ім, і табе... (Янку Гужнішчаву — званару.— А. Р.) Кат з падручнымі падступаюць да вечавога зво¬на. У падручных — бізуны, у ката — жароўня, і ў ёй клешчы. ...Але раней убачыш, як мы заторкнем глотку твайму гарладзёру. Як адхвошчам яго гнойнымі бізунамі. Як вырвем язык. Падручныя пачынаюць наводмаш хвастаць звон бізунамі... Кат дачырвана разжаранымі клешчамі вырывав звону язык... 3 в а н а р. Вы яго мацней, мацней. Гэх, не ўмее- це. Ану — я. (Выдраў бізун з рук падручных і — пад абураны ўздых натоўпу — аперазаў звон, які рантам адказаў трывожным гулкім уздыхам. I яшчэ. Яшчэ.) Бачыш, ён крычыць, толькі калі б’юць свае. (Кінуў бізун Палікару, які машыналь- на падхапіў яго.) Бачыш, калі трэба, мы крычым і без языка... С а п е г а. Хто прыдумаў камедыю з хвастан- нем звона? К о р в і н. Дарафей і... гэты... Касінскі. Духоў- нік» (VIII, кн. 1, 150, 151). Так, для вялікага канцлера Сапегі, які па зага- ду папы рымскага Урбана прыехаў чыніць суд у мя- цежны Віцебск, пакаранне гарадскіх званоў — гэта камедыя: для нескароных у яго прызапашаны дру- гія, болып жорсткія меры расправы — шыбеніцы, катаванні, пазбаўленне горада і гараджан усіх пра- воў, што з даўніх часоў былі наданы ім польскімі каралямі. Не адмаўляе ўсяго гэтага і вытанчаны езуіт Касінскі. Але ж імкненне да волі, паводле яго разумения, павінна быць зломана не толькі стра¬хам, але — ідэйна і духоўна. Людзі павінны пера- канацца, што іх сімвал волі, іх вольналюбівыя званы, як завадатары паўстання, пакараны навечна. Так сімвалічны рытуал гібелі званоў павінен, па¬водле Касінскага, аблегчыць мэту уніятаў — пры- весці да векавой пакорнасці людзей, звярнуць віцяблян у веру каталіцкую. Жорстка распраўляўся Ватыкан са сваімі пра- ціўнікамі. Пераконваючы польскага караля Жыгі- монта III не пакідаць без пакарання жыхароў Ві- цебска, папа Урбан у сваім лісце да яго пісаў: «...Жорсткасць забойцаў не павінна заставацца беспакаранай. Там, дзе такое жорсткае зладзейства патрабуе бічоў пометы Божай, хай пракляты будзе той, хто ўстрымае меч свой ад крыві. I так, дзяр- жаўны кароль, ты не павінен устрымацца ад мяча і агню» К Зразумела, што прыняць пракляцде ад самога папы не захацелі ні кароль польскі Жыгімонт III, ні вялікі канцлер Леў Сапега. Атрымаўшы аўтары- гэтнае папскае блаславенне, Сапега з актыўным удзелам каталіцкай царквы агнём і мячом наво- дзіў парадак у горадзе над Дзвіной: «Разгледзеў- шы абвінавачванні капітула, выслухаўшы скаргі тых, што знаходзіліся побач з блажэнныя памяці біскупам, камісарскі суд вінаваціць усіх мяшчан Ві- цебска і шматлікіх з Оршы, Магілёва, Полацка і Вільні ў тым, што наводзілі на дзяржаўную здраду народ. Што склалі змову супраць уніі яшчэ ў лю-тым 1621 года. Што, не жадаючы падпасці суду, узяліся за камяні і, скінуўшы на знак змовы і мя- цяжу шапкі ў адну кучу, абразілі ў асобе войта яго каралеўскую вялікасць... Усё разрабавалі, і ўбытку ад таго 3079 зло¬тых... Напала каля тысячы чалавек, і разам з про¬стым народам бурмістры Навум Воўк, Сымон Не- ша, Сцяпан Пасіёра, і ратманы, і лаўнікі многія. Таму ўсіх іх, колькасцю да ста чалавек, асудзіць завочна на смерць, дзе б толькі ні адшукалі... (На самай справе было пакарана смерцю 120 чалавек і больш 100 пасаджана ў турму.— А. Р.) Тых жа, хто ў закаранеласці не ўцёк і каго, папаймаўшы, страж адправуем, у вязеню маючы: Навума Воўка, Сымона Нешу — бурмістраў, Яна Гужнішчава — які біў у ратушны звон... (Пераліч- 1 Цыт. паводле: Сапунов А. Витебская старина. Витебск, С. 239. ваецца больш пятнаццаці прозвішчаў.— А. Р.) Пят- ра Васільевіча, палачаніна,— пакараць смерцю — праз адсячэнне галавы на плошчы перад былой ратушай бясслаўнага места Віцебскага. Прысуд выканаць неадкладна... Маёмасць усіх канфіскаваць... Увесь Віцебск прызнаць вінаватым, Майдэборскага права і ўсіх увогуле правоў пазбавіць. Ратушу, у якой склалася змова, разбурыць... разбурыць да грунту... Зняць вечавы звон — знак прывілеяў і волі горада... Са- борную прачысценскую царкву, пры якой зроблена злачынства, зламаць, а замест яе пабудаваць для уніятаў, за кошт гараджан, новую, у болыным па- меры і велікапышнасці. I на званіцу яе павесіць звон, адліты з былых званоў, з вечавога звона і тых, якімі білі ў набат падчас мяцяжу. А на ім зра- біць надпіс, што змяшчае кароткую аповесць пра забойства» (VIII, кн. 1, 146—148). Пакаранню было падвергнута ўсё беларускае насельніцтва краіны. Усе праваслаўныя цэрквы былі перададзе- ны ў рукі уніятаў. Вось яны, дзеянні паўнамоцнага каралеўскага пасланніка, вось яны, сапраўдныя справы «асцярож- нага канцлера», які яшчэ за год да Віцебскага паў- стання так палымяна заклікаў Кунцэвіча не выка- рыстоўваць гвалтоўныя сродкі, ісці на кампраміс у сваёй міратворчай дзейнасці. Крыж Кунцэвіча, меч Сапегі зліліся ў адно, калі толькі справа дайшла да здушэння волевыяўлення віцяблян, да спробы за- хаваць сваю нацыянальную годнасць, сваю веру і звычаі. Аднак ні фізічнае вынішчэнне кіраўнікоў і ак- тыўных удзельнікаў паўстання, ні маральныя здзе- кі над горадам і гараджанамі не зламалі, не маглі зламаць іх галоўнага імкнення — імкнення да волі, да свабоднага нацыянальнага развіцця. Нескаро- насцю, глыбокай верай у сілу народа прасякнуты апошнія словы Марцыяна Ропата, засуджанага да пакарання смерцю: «...Ніякім розумам, ніякім гвал- там нельга дасягнуць таго, каб у Віцебску не было Віцебска, каб на натай зямлі не было натай зям- лі. Гэта сказаў паляк. Гэта ж гаворым сваёй смер¬цю і мы. Вам не заглушыць Віцебскага набата. Вам не заглушыць званоў натай зямлі» (VIII, кн. 1, 151). Такім вось арыгінальным, патрыятычным, глы- бока нацыянальным стаўся твор, напісаны У. Ка- раткевічам па «сацыяльным заказе». Незвычай- насць гістарычнай сітуацыі, яскравыя характары, запамінальныя вобразы — у гэтым, на наш погляд, і заключаюцца тыя адметныя характарыстыкі «Званоў Віцебска», што сталі асновай для стварэн- ня яшчэ аднаго цікавага твора, але цяпер ужо ў тэатральным мастацтве. Дзелавое супрацоўніцтва з аўтарам, улік яго заўваг і пажаданняў дазволілі рэжысёру Валерию Мазынскаму, мастаку Аляк- сандру Салаўёву, кампазітару Сяргею Картэсу ра-зам з трупай Беларускага дзяржаўнага акадэміч- нага тэатра імя Якуба Коласа знайсці пераканаль- ны сцэнічны эквівалент Караткевічавай хронікі. «Цяжка прыпомніць за апошні час,— адзначаў на сваіх старонках «Віцебскі рабочы»,— іншы спек¬такль коласаўцаў, дзе так арганічна зліліся б у ад- но «малюнак» падзей, мастацкае афармленне і му¬зыка» К Нельга не адзначыць, што творчая работа тэатра атрымала станоўчую ацэнку рэспублікан- скай і ўсесаюзнай прэсы. "Віцебскі рабочы", 25 кастрычніка 1974 г. Русецкі А. Уладзімір Караткевіч: праз гісторыю ў сучаснасць. — Мн., 1991 Уладзімір Куляшоў "Чалавек са святлом" Мы не былі блізкімі сябрамі. Я ўсяго толькі сыграў дзве ролі ў спектаклях паводле ягоных п’ес. I гэта, канечне ж, падзея болып для мяне, чым для пісьменніка. Паміж намі існавалі, увогуле кажучы, звы- чайныя ўзаемаадносіны драматурга і акцёра, пазначаныя шчырай прыязнасцю. Упершыню Уладзімір Караткевіч пераступіў парог тэатра імя Якуба Коласа ў канцы 1968 года. Стала вядома, што ў знакамітага паэта і празаіка ёсць ці то п’еса, ці то кінасцэнарый пра Кастуся Каліноўскага. Садружнасць з пісьменнікам такога рангу абяцала ўзбагаціць рэпертуар нацыянальнага тэатра вартым спектаклем. Бо яшчэ і раней выношвала- ся задума звярнуцца да інсцэнізацыі аднаго з твораў У. Караткевіча на гістарычную тэму. Праўда, намеры гэтыя ніяк не падмацоўваліся канк- рэтнымі крокамі. I вось з’явілася надзея. Мастацкае кіраўніцтва звязала- ся з Уладзімірам Сямёнавічам, і ён ахвотна прыехаў у тэатр і прачытаў калектыву сваю п’есу. На вялікі жаль, я не прысутнічаў на той чытцы — быў на кіназдым- ках. 3 п’есай пазнаёміўся пазней. Але застаў сваіх калег у стане глы- бокай узрушанасці і ад драматурги «Кастуся Каліноўскага», і ад асобы аўтара. Калі б гэтая яркая, самабытная, рамантычная п’еса неадкладна была ўключана ў рэпертуар,— які багаты творчы плён мог чакаць нас у далей- шай садружнасці! Здарылася інакш. Трагедыя пра народнае паўстанне на Беларусі і ў Літве і яго легендарнага кіраўніка Кастуся Каліноўскага была ўвасоблена на коласаўскай сцэне толькі праз дзесяць гадоў. А ў той час, нягледзячы на выключную прыхільнасць калектыву, не знайшлося рэжысёра-пастаноўшчыка, якога п’еса запаліла б. Тэма народнай прагі да волі была «не ў модзе». А спасылаліся на перагрузку п’есы дзейнымі асобамі, яе «кінематаграфічнасць», нібыта непрыдатную для тэатраль- най сцэны. Вядомы рэжысёр у прысутнасці аўтара жартаваў так: «Ролі тых, што засталіся на полі бою, магу размеркаваць хоць зараз». Маўляў, а каму ж даручыць галоўныя ролі? Уладзімір Сямёнавіч цаніў гумар, сам любіў жартаваць, таму разам з усімі шчыра пасмяяўся. А праз некалькі гадоў ён напіша ў тэатр ліст з сур’ёзным напамінкам пра сваю п’есу, гэ- так горача прынятую калісьці калектывам. Нагадае, не баючыся ўжыць сакавітыя народныя слоўкі, пра бессаромна слабыя творы, якія плывуць і плывуць на сцэну. Будзе гэта пазней. А тым часам набліжалася 1000-годзе Віцебска, і Уладзімір Караткевіч выканаў дадзенае тэатру і гораду абяцанне — на- пісаў новую п’есу да гэтай знамянальнай даты. Аднак «Званы Віцебска» не мелі нічога агульнага з патокам спекуляцыйных «дацкіх» твораў, што паланілі тэатры. Адвечная тэма народнага лёсу вырашалася глабальна і важка праз тугі вузел рэлігійных супярэчнасцей на Беларусі XVII стагод- дзя, на багатым і дакладным гістарычным фоне. Сам аўтар на першую чытку п’есы не прыехаў. «Прадаць» яе ка-лектыву (ёсць такі прафесійны тэрмін) узяў на сябе смеласць малады рэжысёр-дыпломнік Валерый Мазынскі. Гляджу на прысутных калег і разумею: запрошаны ў асноўным тыя, каго мяркуецца заняць у спектаклі. Матэрыял незвычайны, складаны, і малады рэжысёр з усяе сілы імкнецца прабіць глухую сцяну недаверу, неразумення. Я і сам спачатку іранічны, але дысцыплінаваны — слу- хаю. А наогул я не ўспрымаю п’есы на слых, як бы хто ні чытаў. Ды тут пасля першай дзеі нешта мяне ўстрывожыла, усхвалявала, забілася ў душы. У час перапынку ўсе астатнія абмяркоўвалі прачытанае разам, а мне хацелася пабыць аднаму. Маўкліва курыў убаку. Другі акт слухаў уважліва, засяроджана. Слова Караткевіча ўзбуджала і ласкала, прызыўна клікала і крывавіла, вярэдзіла душу і лячыла. Мне, рускаму чалавеку, які адчувае сябе сваім і родным сярод беларусаў, раптам адкрываліся праз Караткевічява Слова новыя, глыбінныя рысы народа, яго неардынарнай гісторыі, побыту. Гэтае радаснае адчуванне не пакідала і ў буднях рэпетыцый. Я быў нямала здзіўлены, прачытаўшы загад аб размеркаванні роляў у «Званах Віцебска»: мае прозвішча стаяла насупраць персанажаў-анты- подаў — уніяцкага арцыбіскупа Іасафата Кунцэвіча і завадатара паўстан- ня 1623 года ў Віцебску Сцяпана Пасіёры. У гэтым, як потым зразумеў, быў сэнс. Во і адзін, і другі мелі сваю пазіцыю, а мне, акцёру, трэба было спасцігаць праўду кожнага. У рэшце рэшт за мною замацавалася роля Кунцэвіча. Услед за Караткевічам я не мазаў свайго героя адзіна чорнай фарбай, як вядзецца цяпер, не выстаўляў яго банальным злодзе- ем. Яго лёс, хутчэй за ўсё,— гэта трагедыя асобы, якую не зразумеў яго народ, якая са свайго боку імкнулася даць народу раўнавагу духоўную, спакой душам, прымяняючы гвалт і разбой. П’еса была пастаўлена і мела вялікі поспех. На жаль, мушу агава- рыцца: не сярод віцяблян, да сэрцаў якіх была ў першую чаргу звернута, а чамусьці ў Маскве на гастролях. Гэты ўспамін, як ні дзіўна, вымусіў мяне акінуць позіркам прой- дзены шлях. На коласаўскай сцэне за дваццаць шэсць з паловай гадоў сыграна каля сотні роляў. Розных. Гераічных, сацьшльных, характарна- камедыйных. Аднымі задаволены, іншымі не зусім. I ўсё ж найболын вызначаюць маю чалавечую сутнасць, найбольш значныя для мяне — гэтыя дзве: Іасафат Кунцэвіч і Кастусь Каліноўскі. Спадзяюся, зрэшты, што і не толькі для мяне, а для ўсіх уважлівых маіх гледачоў. Калі я ўпершыню ўбачыў Уладзіміра Караткевіча і пазнаёміўся з ім, быў надзвычай здзіўлены, што ён такі рэальны і даступны ў бытавых зносінах. У маім жа ўяўленні ён здаваўся таямніча-загадкавым і недася- гальным. Зрэшты, маё абагаўленне пісьменніка і надалей узводзіла ней- кі шлагбаум у дачыненні да яго. Але з першых ягоных слоў гэтая сцяна імгненна рассыпалася. I ўсё ж я часам раўнаваў яго. Ну як гэта ён можа станавіцца на кароткую нагу з людзьмі яўна ардынарнымі, не вартымі яго ўвагі? Ён, відаць, разумеў маё недаўменна-балючае пытанне і цёпла- 470 хітраватай усмешкай, лёгкім прышчурам вачэй як бы казаў: «Ды нічога ““ страшнага, усё гэта не так ужо і сур’ёзна, як табе здаецца». Мне думаецца, што вясёлая іронія, уласцівая яму ад прыроды, была для яго натуральнай абаронай ад тлуму, мітусні. А ўнутры віраваў вулкан магутнага таленту, ад якога яму не было куцы падзецца. I ён утаймоўваў яго, калі заставаўся адзін. I вылівалася ўсё гэта ў адметнейшыя творы, падобных на якія ніхто не напісаў і не напіша. Ёсць у «Кастусю Каліноўскім» такая сцэна. Свентаянскія муры, акружаньш вайскоўцамі Мураўёва-вешальніка. Скрозь цемру прабіваецца агеньчык: чалавек ідзе са свечкай. Капітан, заўважыўшы агеньчык, пы- тае: «Гэй, хто са святлом?» Твар чалавека асвятляецца, і Кастусь адказвае: «Я са святлом». Чалавек са святлом — гэта і ён таксама, незабыўны Уладзімір Сямё- навіч Караткевіч. Вялікі беларус, вялікі славянін, вялікі сын Сусвету. 1990 *** Валерый Мазынскі «Я табе напісаў “Барыса Гадунова”...» Упершыню я пачуў пра Уладзіміра Караткевіча ў самым пачат- ку сямідзесятага года, калі вучыўся ў тэатральна-мастацкім інстыту- це. Першыя заняткі па сцэнічнай мове, абавязковыя і для будучых рэжысёраў, скіравалі нашу ўвагу і на беларускае прыгожае пісьмен- ства. Хоць, па сутнасці, наш тэатральны факульгэт ніколі не быў беларускамоўным, усё ж некаторыя выкладчыкі патрабавалі... Вось з гэтага і пачалося маё знаёмства з творчасцю У. Караткевіча. Яго прозу і вершы чыталі на ўроках, потым на заліках. Як цяпер усведамляеш, дык мала што тады мы адчувалі, разумелі з яго балючых радкоў. Нам трэба было яшчэ многа разоў сутыкнуцца з рэальным жыццём, каб усё тое, што ў яго словах здавалася толькі прыгожым, стала для нас балюча асабістым. Памятаю, неяк Ілья Львовіч Курган, наш выкладчык па сцэнічнай мове, паведаміў, што на заняткі павінен прыйсці Уладзімір Караткевіч. З’явіліся яны ўтрох: Віктар Тарасаў, Ілья Курган і Уладзімір Караткевіч. Усе былі па-святочнаму ўрачыстыя. Тарасаў пачаў чытаць Караткевіча. Што рабіў сам аўтар, я не памятаю: здаецца, нічога не чытаў. Неўзабаве мы развіталіся, але цікавасць да гэтага чалавека ў мяне ўзрасла, а маг- чыма, з гэтай сустрэчы яна толькі і пачалася. Памятаю, я ўзахлёб пра- глынуў яго «Чазенію». Некаторыя заўважалі, маўляў, гэта не з лепшага, але мне на душу лягло настолькі, што я, мусіць, з месяц не мог прыйсці ў сябе. Цяпер я разумею, гэта быў Караткевіч — вандроўнік далёкіх шляхоў, з шырокім чалавечым даляглядам, малады і прагны да любові. Дарэчы, гэтая Прага, мабыць, і ёсць тое галоўнае і запаветнае, што бярэ цябе ў палон. Трапіў у палон і я — у 1974 годзе, калі ўжо быў у Віцебску і шукаў сабе матэрыял для дыпломнай работы. ...Неяк Геральд Асвяцінскі, наш дырэктар, прапанаваў мне п’есу і кажа: «Пачытайце, можа, за гэта возьмецеся?» Я не ведаў яшчэ, што ў кіраўніцтва горада і тэатра была дамоўленасць аб стварэнні спектакля да 1000-годдзя Віцебска. (Сёння ў гэта верыцца з цяжкасцю, але факт застаецца фактам. Дарэчы, п’еса «Званы Віцебска» адразу была ўзята ў работу, а не ляжала ў партфелі тэатра, як сцвярджае адзін з абаронцаў беларускіх драматургаў.) I вось я трымаю таўшчэзную кнігу. Столькі ар- кушаў у п’есах было толькі ў Караткевіча — «дасведчаныя» ў тэатры лю- дзі заўсёды пішуць старонак 60, не болыи, а тут — 124! Рэжысёраў гэта страшэнна палохае. Тое самае здарылася і са мною, хоць рэжысёрам я тады яшчэ і не быў. Гэта быў мой пачатак. Мая першая сапраўдная су- стрэча з таленавітым чалавекам, успамін пра якога і сёння кранае душу. Ён шмат у чым зрабіў мяне рэжысёрам. Прачытаў я «Званы Віцебска»... Па-першае, твор мне спадабаўся ўвесь, ды толькі ад п’есы там было мала. Гэта быў... нейкі «п’есны раман». Божа! Чаго толькі там не было! Усё — і нават кінематограф! Пазней ён скажа: «Я табе напісаў «Барыса Гадунова», дык ты стаў і не прыдумвай, а не хочаш, дык ідзі...» Гэта будзе потым, а пакуль я іду да дырэктара ў складаным настроі, з раздвоенымі пачуццямі. 3 аднаго боку, страшэнна падабаецца, хочац- ца пачаць што-небудзь з ёю рабіць, а як і што, жахліва падумаць! Адно, што я выціснуў з сябе,— буду працаваць! Кажуць, тэатр можа ўсё. Гэта праўда. Але не ўсякі рэжысёр гэта «ўсё» адолее. Я не адчуваю ў сабе такой моцы, бо калі п’еса не кладзецца на маю «індывідуальнасць», рашыць яе мне вельмі цяжка. Тут быў іншы выпадак. Твор хваляваў, вабіў, спакушаў — і я пачаў прыдумваць. По¬тым усё, што было дадумана, вылецела, спектакль ішоў нармальна і без прыдумак, а пакуль у мяне з’явіліся Папа Рымскі і кароль Сігізмунд. Hi больш, ні менш. Яны і прывялі мяне да дзвярэй кватэры Караткевіча. Папярэдне пазваніў яму і дамовіўся аб спатканні — першым спатканні з «самім». Упусціў у хату, прапанаваў распрануцца, пачаў мяне карміць. Я ад- маўляўся, казаў, што сыты, аднак, пачуўшы дужа «ласкавае» слова, ху- ценька сеў да стала, стаў чакаць. Ён папытаў, якую каву я больш люблю — «па-турэцку ці па-грэчаску». Божа літасцівы! Я і па-мінску не п’ю, бо ў мяне ад яе пякота, але пра гэта гаварыць не стаў, чакаючы, што будзе далей. Мяне здзівіла, што ён зусім не пытаўся пра п’есу, пра тое, што я збіраюся з ёю рабіць. Чым больш доўжылася сустрэча, тым больш адчуваў я напружанасць атмасферы, напоўненай водарам кавы ці то па- турэцку, ці то па-грэчаску. Нарэшце ён сказаў: «Паслухай, даражэнькі, што ты там выдумваеш. Я табе напісаў...» 472 Вось той ліст: «Паважаны Валерый Яўгенавіч! Адразу па атрыманні Ватага варыянта (у якім з сім-тым згодзен, у чым і Вы пераканаецеся) напісаў быў Вам ліст, але раздумаў яго адпраў- ляць. Калі захочаце — дам прачытаць па прыездзе. Аддаў у перадрук трэці варыянт, зроблены ў Ялце і ўхвалены ўсімі кіраўнікамі семінара. Калі не памыляюся, недзе ў канцы месяца павінна быць нарада па тэатру... на якой Вы будзеце мець магчымасць выслу- хаць і пазітыўныя і негатыўныя водгукі пра маю працу. Для мяне той варыянт, які мне даслалі,— непрымальны. Папы, ка¬рал і, цытаты з «Беларусі ў эпоху феадалізму». Можаце мне верыць, што яны падабраны кампаніяй Л. Абэцэдарскага тэндэнцыйна. А я ніколі не плёўся ў хвасце ні ў яго, ні ў каго іншага. Не раю і Вам, калі хочаце быць самастойным і значным рэжысёрам. Значыць, дамовімся так. Або прымаецца мой варыянт, або я — з надзвычайным жалем — вымушаны буду адмовіцца ад супрацоўніцтва. У такім выпадку я (а і Вы таксама, за мяне) папрашу прабачэння ў гаркома, гарвыканкома і ва ўсіх тых людзей, якія так добра гаварылі са мной і якім я даў слова, што зраблю да гадавіны горада ўсё магчымае. Значыць, у маё апраўданне застанецца толькі эсэ аб горадзе ў адпавед- ным нумары «Маладосці». Так і перадайце. А на будучае я — дзеля сябе — улічу, што мне (пра другіх не кажу) супрацьпаказаны кінастудыі і тэатры. Таму што я выхаваны на павазе да аўтарскага права, да слова, да мазка, да думкі творцы, хай бы то быў пісьменнік, мастак або рэжысёр. Я ніколі не дазволіў бы сабе ўмяшацца ў Ваша рэжысёрскае бачанне рэчы. Я мог бы толькі недзе ў сяброўскай бяседзе з Вамі, мастаком або акторам спытацца: «А як Вы думаеце, а можа, лепей было б ТАК?» I не болей. Такія адносіны, па-мойму, і павін- ны быць між людзьмі ў мастацтве і проста між людзьмі. Я хачу, каб была пастаўлена МАЯ рэч. Без лабавога націску, без дурных вонкавых эфектаў. Думаю, што на гэтым полі ёсць дзе праявіць сябе і мне і Вам. Іначай не варта гарадзіць гарод. I яшчэ адна, апошняя, мая парада. На мой погляд, і Чайкоўскаму і Тасканіні хопіць на гэтай зямлі славы, калі кожны з іх праявіць на сваёй ніве, у сваёй галіне агульнай сатворчасці самастойнасць і талент. I падмяняць друг друга яны не павінны. 3 павагай да Вас Уладзімір Караткевіч». У другі раз мне давялося паспытаць яшчэ болыиай крыўды. Мала таго, што і кароль і Папа Рымскі набывалі акрэсленыя тэкставыя ха- рактарыстыкі і цікава (як мне здавалася) пабудаваныя мізансцэны,- ім знайшлася ў тэатры гатовая вопратка. Але мяне не пакідаў грозны аўтар і яго рашучая постаць. Я паспрабаваў зрабіць яшчэ адзін захад. Унутрана падрыхтаваўся да сур’ёзнай размовы і прыехаў у Мінск. Націскаю на кнопку званка... Адказалі не адразу. Уладзімір Сямёнавіч падышоў да дзвярэй і запытаў: «Хто?», а праз паўзу: «Папа і кароль засталіся?» «Засталіся»,— выціснуў я. Чую цяжкія крокі — і цішыня... Потым зноў крокі і зноў яго голас: «Валерий! Выкінь гэта! Я не хачу сварыцца з Ватыканам!» Я прамаўчаў, і зноў — крокі, і цяпер я зразумеў, што больш ён да дзвярэй не падыдзе. Мяне апанаваў мярзотны настрой: і крыўда, і адчуванне сваёй не- паўнацэннасці. I зусім мне не патрэбныя былі тыя кароль і Папа, хоць я і не ведаў, як вырашыць апошнюю сцэну, якая ўсё-ткі павісае. (Я да- гэтуль упэўнены, што там трэба было нешта рабіць.) Хацеў яшчэ раз пазваніць, але ўспомніў яго «рост», і мне захацелася тут жа апынуцца ў Віцебску, каб ні хвіліны больш не затрымлівацца ў гэтым Мінску, дзе мяне так не зразумелі... Пасля былі і рэпетыцыі, і здача спектакля. Юбілей горада, да якога рыхтавалася пастаноўка, прыспешваў нас, не даваў расслабляцца, хоць іншым разам вельмі хочацца зірнуць на створанае спакойна, без мітусні. Менавіта на апошнія прагоны я запрасіў Уладзіміра Сямёнавіча. Ён пасяліўся ў гасцініцы «Віцебск» і сказаў, што крыху адпачне, а потым, калі ўжо вельмі трэба будзе, падыдзе ў тэатр. На рэпетыцыю ён так і не прыйшоў, даўшы гэтым зразумець, што цяпер гэта не яго справа, а наша. З’явіўся Караткевіч толькі на здачу спектакля. Дарэчы, быў даволі спакойны, не адчувалася таго «мандражу», які можна заўважыць у іншых драматургаў напярэдадні прэм’еры. А гэта ж быў яго дэбют на сцэне, мой — таксама! Толькі потым я зразумеў, што ён прыехаў не толькі п’есу сваю глядзець. Ён прыехаў у тысячагадовы Віцебск, і гэта было для яго галоўным. Яго бачылі і на беразе Дзвіны, і ля муроў разбуранай царквы XII стагоддзя, і ля касцёла Святой Варвары. Ён проста хадзіў па горадзе. Павольна, няспешна, затрымліваючыся там, дзе затрымлівалася яго душа. Усе нашы абеды, вячэры з ім былі насычаны Караткевічам, яго памяццю і ў той жа час выдумкай. Іншым разам здавалася, што ўсе яго расказы — неверагодныя фантазіі. Неяк сядзім у рэстаране, і ён, круцячы ў руках лыжку, кажа: «Да рэвалюцыі на ўсіх лыжках і відэльцах гэтага станцыйнага рэстарана было выгравіравана: «Украдзена на станцыі Віцебск»... 474 Другую п’есу, «Кастусь Каліноўскі», якая на самай справе доўга ля- жала ў партфелях, мы прынялі пасля некалькіх захадаў: прасілі сёе-тое перарабіць, бо «кінематаграфічныя» адносіны аўтара да тэатра гэтага патрабавалі. Зноў пачулі аўтарскае «не!» і ў дадатак: «Рабіце што хочаце! Я табе давяраю!» Караткевіч не перапісваў і не дапісваў свае п’есы. Наконт «Барыса Гадунова» ён сапраўды не жартаваў, у ім «сядзеў» драматург, але драма- тург гэты, здавалася, драмаў. Вельмі шкада, што ён не дапрацоўваў свае творы. Думаю, што гэта магло б абудзіць у ім вялікую любоў да тэатра. Апошняя наша сустрэча адбылася ў Сімферопалі, куды Караткевіч прыехаў да нас чытаць «Маці ўрагану». Тэатр быў на летніх гастролях. Спёка! Усе мы марылі штодзень бываць на моры, але заміналі рэпеты- цыі, спектаклі,— адным словам, праца. Прыляцелі Уладзімір Сямёнавіч з жонкай Валянцінай. Уладкаваўшы іх у гасцініцу, мы хацелі пасядзець, пагаварыць, ды і п’есу карцела гля- нуць. Гэта заўсёды так бывае: неадольнае жаданне прачытаць хоць бы старонку, і ў той жа час — страх. А што, калі не... Ён быў, як заўсёды апошнім часам, стомлены і, што самае дзіўнае, не зацікаўлены прадметам далёкай вандроўкі. Hi слова аб п’есе. Размовы ўвогуле. П’есу на ноч я ўсё ж выпрасіў, бо не ўмею слухаць чытку на аў- дыторыі, не магу поўнасцю ўключыцца. Ён, праўда, адмаўляўся, кажучы, што сам будзе чытаць на трупе, дык і не трэба псаваць уражання. Але п’есу даў. Я часта ўспамінаю той няшчасны вечар і, як заўсёды, доўгую п’есу Караткевіча. Недзе каля дзвюх гадзін ночы я зразумеў, што п’есы не ўспрымаю: мучу сябе, угаворваю, перачытваю па некалькі разоў ста- ронкі. Сапсаваў сабе ноч, а назаўтра ж трэба нешта казаць самому Ула- дзіміру Сямёнавічу, шукаючы адпаведныя словы. Раніцай сабраліся ўсе акцёры, дырэктар Асвяцінскі, мастак Салаўёў. Валодзя Ганчароў, убачыўшы мяне, адразу канстатаваў: «Што, не спа- дабалася?» Я ведаю, што ў мяне, як у бяздарнага акцёра, усё відаць па твары... Усё ж з надзеяй іду ў фае, спадзеючыся, што здолею інакш ус- прыняць п’есу, пачуўшы яе яшчэ раз. Учора быў цяжкі дзень: рэпетыцыі, спектакль, сустрэчы... Чытае — слухаем. Сачу, як успрымаюць п’есу калегі. Недзе ў сярэ- дзіне першай дзеі пачалі варушыцца акцёры, паглядаюць на мяне. Імкнуся быць зацікаўленым. Не атрымліваецца! Караткевіч пры- пыняецца і пытае: «Што, не цікава?» «Не, не, чытайце!» — чуюцца галасы. Яшчэ засталася нейкая надзея ці аўтарыгэт аўтара стрымлі- вае? Але гэта ненадоўга. Чуюцца цяжкія ўздыханні... Правал?! Якое гэта цяжкае адчуванне! Аднак думка свідруе: «Чалавек чорт ведае ад- куль ехаў, кінуўшы справы, лепш бы ўжо гэта дома адбылося». Добра яшчэ, што ён Валянціне не дазволіў прысутнічаць. Можа, прадчуваў? Праз нейкі час нават пачаў патроху ўшчуваць няўважлівых слухачоў. У такія хвіліны вельмі шкада аўтара. Артысты ж як дзеці. Супакояцца на хвіліну, а потым зноў працягваецца дыялог уздыханняў і пера- глядак. Закончыўшы чытанне, склаўшы старонкі сваёй п’есы, Карат¬кевіч узняў галаву і ўсім сваім выглядам задаў пытанне: «Як?» Адказы ў такіх выпадках бываюць настолькі прымітыўныя і недарэчныя, што раздражняюць неверагодна. Бачу, што аўтар нервуецца, пачынае злаваць. I тут жа ўсё спыняе! Ну, не падабаецца, дык не падабаецца! Караткевіч ёсць Караткевіч, ён не хоча фалынывых кампліментаў. Адчуў, што кантакту не атрымалася, і сам усё спыніў. Цяжка ўзняць гала- ву, паглядзець у вочы, быццам сам я ва ўсім вінаваты. Чаму, чаму ніхто не ўспрымае матэрыял? Усе ж так чакалі! «Званы...» і «Кастусь...» атры- маліся! Ізноў з удзячнасцю ўспамінаю Караткевіча. Ён падыходзіць да мяне і кажа: «Ну што, Валерый, паедзем у Ялту, я вас рыбай пачастую!» «Якая Ялта, якая рыба, ды і дзе ён возьме яе?..» Аднак выпраўляемся. Настрой пакрысе паляпшаецца — увагу пры- цягваюць навакольныя краявіды і сам Караткевіч. Ізноў жарты, анекдо¬ты, цікавыя гісторыі, былі і байкі, якіх у яго было многа. Пад’язджаючы да Ялты, Уладзімір Сямёнавіч засвяціўся ўвесь, узрадаваўся, хоць надвор’е нас сустрэла зусім не ялцінскае: вецер наляцеў і нават ці не на дождж збіралася. Найперш ён павёў нас на кірмаш. Ялцінскі кірмаш! Колькі ён напярэдадні расказваў пра яго, ды неяк не верылася. А тут і сапраўды! Адразу захацелася ці то піць, ці то есці, а можа, і ўсё разам?! Ён ішоў наперадзе, у гэты час яго трэба было бачыць, каб адчуць асаблівае натхненне, незвычайны настрой. Як ледакол сярод натоўпу, імкнуўся наперад, выглядаючы нешта ці некага. Адно мы ведалі — шукае рыбу! Праўда, ніякай рыбы не было. Было ўсё! А рыбы не было! Я недаўменна паціснуў плячыма і глянуў яму ў вочы. «Пачакайце мяне тут, а то нас многа!» — адказаў ён на маё маўклівае пытанне і знік. Пахадзіўшы з паўгадзіны, сабраліся — яго няма. Раптам бачым, шпарка ідзе, заціскаючы пад пахай скрутак. Падышоў, сунуў яго нам і, як запраўскі дэтэктыў, паведаміў, што яму трэба назад, у яго — справы. Усё! Ён завёўся! Яшчэ ў мора, можа, паедзе. Я неяк ад яго чуў, што ён хадзіў тут з рыбакамі ў рыбу. Страшэнна хацелася есці. Распальвалі апетыт пачастункі на пры- лаўках, а тут яшчэ ў дадатак — рыбны пах са скрутка. Мы ўзмаліліся, маўляў, хопіць і гэтага, трэба ісці падсілкавацца. Ён спачатку здзівіўся, і тут жа на яго твары з’явіўся здзеклівы выраз. Мы былі для яго «чор- най масай, якая толькі і хацела жэрці». «Я павінен схадзіць да аднаго чалавека. У яго з сабой больш няма. Ідзіце ў рэстаран, які вунь там, на набярэжнай, я зараз»,— адказаў ён на нашы ўгаворы і зноў знік. Усё гэта адбылося так хутка, што мы нават не сталі абмяркоўваць яго ўчынак, а пасунуліся ў напрамку набярэжнай. Вялікай чаргі ў рэстаране не было, мы хутка ўжо сядзелі і адпачывалі. Ногі ўсё ж набіць паспелі. Чакалі яго досыць доўга. Выходзілі, глядзелі. Абед пакуль не заказ- валі. Урэшце цярпенне скончылася, мы заказалі стравы на ўсіх, толькі яму прасілі пакуль не несці. I тут я ўбачыў (каторы раз выскачыўшы на вуліцу), як ідзе наш Уладзімір Сямёнавіч. «Вышагвае» сярод ялцінскага карагоду з мехам на плячы. Ну, дальбог, мех — як з бульбай. Я ледзь стрымаўся, каб не рассмяяцца. Убег у рэстарацыю і паведаміў навіну. Выйшлі ўсе. Здзіўленню нашаму не было канца, ды толькі дзівіцца трэ¬ба было паціху, што яшчэ болын гэтае здзіўленне «распаляла»... Рыбы мы атрымалі ўсе, і самай рознай: вялікай і малой, шырокай і вузкай, ка- роткай і доўгай... Ён стаяў такі па-дзіцячы шчаслівы, як быццам зрабіў нешта вельмі важнае і вельмі патрэбнае. Так, патрэбнае. I ў першую чар- гу яму самому. Ён быў шчаслівы, калі радаваў іншых, няхай хоць чым- небудзь маленькім. Я зноў успомніў пра п’есу — не па сабе зрабілася. Пасля мы хадзілі па Ялце, ён расказваў шмат цікавага. Пілі піва. Яму гэта было забаронена, але ўсё-такі ён яго піў... Потым мы ехалі дамоў, хоць які гэта быў дом... Седзячы з ім побач у тралейбусе, стаміўшыся ўшчэнт, я захацеў сапраўды дамоў, у Віцебск. Ці, яшчэ лепш, да бацькі ў Вялікі Стахаў. Я зноў думаў пра «Маці ўрагану». Думаў і пасля. Думаю і цяпер... 1987 *** Таццяна Мархель «ПусцІце зоры ў мой пакой...» Пра Караткевіча я пачула ў Віцебскім тэатры імя Я. Коласа, дзе тады працавала. 3 ім сябравалі нашы акцёры Галіна Бальчэўская і Алесь Ла- банок. Яны расказвалі мне пра яго цудоўныя творы, і я адразу ўзялася чытаць кнігі пісьменніка. Прызнаюся шчыра, мне адкрыўся зусім новы свет. I ў тым, што маёй акцёрскай тэмай у далейшым стала народная гераіня нацыянальнага такога плана,— вельмі вялікі ўплыў спадчыны і асобы Уладзіміра Сямёнавіча. Я адчула сябе на сваім месцы: лёгка, спа- койна, упэўнена. Заўсёды працавалася на пад’ёме. Памятаю, узялі яго першую п’есу «Званы Віцебска», у якой аддюстраваны падзеі Віцебскага паўстання 1623 года. Рэжысёр Валерый Мазынскі, у ролі біскупа Іасафата Кунцэвіча — народны артыст Беларусі Уладзімір Куляшоў, Сцяпан Пасіёра — заслужаны артыст Беларусі Алесь Лабанок. Я іграла ў спектаклі «народ». Помню і цяпер, як хадзіла па сцэне ў сялянскім адзенні разам з іншымі акцёрамі, агульная атмасфера гарадской плошчы, паўстан- не... Адчуванне змагарнага духу, народнага супрацьстаяння ўціску, жорсткас- ці. Дарэчы, мы ездзілі з гэтым спектаклем у Маскву, яго добра прынялі. А потым у 1979 годзе — другая сустрэча ў нашым тэатры з Карат- кевічам-драматургам — яго трагедыя «Кастусь Каліноўскі»: Вялікі мой народ, зямля мая. Гняздо пакут, змагання і свабоды... I я зноў іграла «народ», але гэта нельга назваць звычайнай масоў- кай. У спектаклі было столькі напружанага дзеяння, так захапляў сюжэт, сама ідэя барацьбы за волю, што калі Уладзімір Куляшоў стаяў на пас- таменце, ішла музыка і ён гаварыў перадсмяротны маналог Кастуся, я заўсёды слухала яго з заміраннем. Быццам я сама перажываю тое, што і Каліноўскі. I яшчэ адзін яго зварот да сваёй каханай настолькі працінаў мяне, што я не магла пра гэта забыцца. I часта чытала яго на сустрэчах з гледачамі (хоць гэта і мужчынскі маналог): Пусціце зоры ў мой пакой шырокі! Пусці у пакой сузор’і, чалавек! Нічога не палохайся, пад сонцам Ёсць толькі ты і светлыя сузор’і. Нічога, акрамя цябе і іх. Каханне, зорка чыстая у глыбінях... Трэцяя п’еса Караткевіча — «Маці ўрагану» — пра Крычаўскае паўстанне ў нашым тэатры не ставілася, хаця і была такая спроба. А потым я прапа- навала паглядзець гэты тэкст Юрыю Марухіну, прывезла яму з Віцебска, ён прачытаў і зняў мастацкі фільм «Маці ўрагану» ў 1990 годзе на кінастудыі «Беларусьфільм». Я іграла ў ім шынкарку Магду. Хаця, дарэчы, бьші ў мяне пробы і на ролю галоўнай гераіні, але ў фільме яе сыграла маскоўская акгрыса Палякова. А Магда — гэтая роля больш характарная, яна бліжэй да майго амплуа. Я была, вядома, маладзейшая, спрытнейшая, на конях, у мяне такая таратайка была!.. Здымаліся ў Смалявічах, на натурпляцоўцы. А Марухін жа — сам цудоўны аператар. Ён так удала схопліваў патрэбны кадр, каб перадаць каларыт твора Караткевіча, дзе самае важнае — адчу- ванне нацыянальнай асновы, уласнай годнасці. Так, як Уладзімір Сямёнавіч мог пісаць пра гэта і любіць сваю зямлю,— мала каму дадзена... Згадваецца яшчэ 50-годдзе пісьменніка ў Доме літаратара... Зала перапоўненая, і ён сам — сціплы, сарамлівы, нават разгублены. I, як заўсёды, казаў: «Хлопцы, харошыя мае, дзяўчаты, хлопцы...» А мы пры- везлі яму з Віцебска віншаванне — паказвалі ўрыўкі са спектакляў і ў падарунак — сякеру. На сцэне специальна прыбілі дошку, каб сякера не ўвайшла ў падлогу. I напрыканцы, калі народны артыст Беларусі Яўген Шыпіла прачытаў берасцяную грамату, адрасаваную юбіляру, усе сказалі: «Так ёсць!» — і сякеру ўваткнулі ў дошку-падлогу! Потым, за сталом, я спрабавала запець любімую песню пісьменніка «Ой, коею, мой коею...». Бо калі мы ехалі на юбілей, ішла гаворка, што я, магчыма, праспяваю. Я, канечне, чула яе раней, ведала. А тут Уладзімір Сямёнавіч кажа: «Не, вось трошкі не так». I запеў сам. Ну ўсё. Больш я ніколі не псавала гэту песню. Але вярталася да яе на здымках фільма «Маці ўрага¬ну». Была такая задума рэжысёра, каб гэтая песня прагучала. Я некалькі разоў слухала запіс у выкананні Караткевіча (яго самога, на жаль, ужо не было), а я пазнаёмілася з сястрой Наталляй Сямёнаўнай, і яна давала мне стужку. Я спрабавала вывучыць, магла нават злавіць інтанацыю, але штосьці ў мяне не йшло. Так, як рабіў гэта сам Караткевіч, у мяне не атрымлівалася. Таму гэту песню для фільма мы і не запісалі. Безумоўна, вялікі дар нашай Беларусі, што тут нарадзіўся такі сын і столькі пакінуў нам. Ад сустрэч з ім засталося адчуванне адкрытасці і абсалютнай светласці. Хаця былі ў яго і цяжкія хвіліны, і балючыя, але мы заўсёды адчувалі святло яго душы. Мне здавалася, ён быў адкрыты для ўсяго свету: як да неба, лесу, зямлі, так і да людзей. Можа, таму і цяжка яму было, што не ўмеў нідзе затуліцца, душу сваю прыкрыць. А яна была такая сонечная... Канечне, яго адсутнасць сёння вельмі адчуваецца ў нашым жыцці. Бо такія людзі, як Уладзімір Караткевіч, вядуць за сабой іншых. I ты ідзеш за імі і сам адчуваеш сябе мацнейшым. А пасля страты — неяк закрывается, успамінаеш пра сустрэчы, працу над яго творамі і разу¬меет, які вялікі ўплыў гэта рабіла на тваё жыццё. Усё здавалася іншым. Так, як ён некалі казаў: Нічога не палохайся. Пад сонцам Ёсць толькі ты і светлыя сузор’і... Цяжка так жыць, каб толькі думаць, што ёсць зоры, ты — на свеце... Але ж яно — і сапраўды так. Астатняе — мітусня... 2005 Уладзімір Караткевіч--быў, ёсць, буду!: успаміны, інтэрв'ю, эсэ ЖЗЛБ--жыццё знакамітых людзей Беларусі Мн., Мастацкая літаратура, 2005 Котович, Т. В. Сакральный центр Витебска: стенопись : монография / Т. В. Котович /Витебск : [ВГУ имени П. М. Машерова], 2017 Дзякуй вялікі за апрацоўку Сяргею Глушу (Віцебск), Ірыне Пасько (Днепр)!
|
| | |
| Статья написана 4 сентября 2018 г. 21:50 |
Андрэя Ваэнясенскага не пазнавалі на віцебскіх вуліцах, яго гасцінічны нумар не бралі ў асаду маладыя паэты, як было гэта чатыры гады таму назад у Мінску. Прыезд вядо-діага паэта быў для нас раптоўным, а для яго, як сам пры-знаўся, доўгачаканым.
І ўсё ж паэт прысутнічаў у нашым горадзе: яго вершьі запісвалі ў студэнцкія сшыткі ў канцы пяцідзесятых гадоў, яго кнігі ставілі на любімыя «залатыя п а л і ц ы". Слухаю расказ Андрэя Андрэевіча пра падзеі пачатку шасцідзесятых гадоў. Тады мацнеў голас Вазнясенскага, Ахмадулінай, Акуджавы. У той час мужнеў і талент Васіля Быкава... — Калі вызначыць сутнасць Быкава ў двух словах, то гэта будзе: чэснасць і смеласць. ён бескампраміспы і шчыры ў сваёй творчасці, таму яго лю-бяць чытачы. I мне ён пада-баешіа, хаця манеры ў нас розныя. Але цікавей чытаць тых, хто піша не падобна па цябе. Калісыіі вельмі любіў Юрыя Казакова. Альбо ьось Валянцін Распуцін, Апдрэй Бітаў. Пад нязвыклым позір-кам абнаўлясшся. Але непры-няцце новага мае псіхалагічнае тлумачэнне. Калісьці не вы-стаўляліся і лічыліся шкодны-мі французскія імпрэсіяністы, мы не маглі ніводнага палат-на Рэнуара ўбачыць у музеях. Імя Ван Гога вымаўлялася шэптам. Памятаю, пад час ву-чобьі ў архітэктурным інсты-туце я быў рэдактарам насцен-газеты і меў вялікія непрыем-насці за тое, што асмеліўся з рэпрадукцыяй яю вядомых рыб. Нсйкі час у Пікасо пры-малі толькі «Галубку міру» і больш нічога. У людзей кансер-ватыуцых, схільных да стэрэа-тыпаў у мастацтве, незвычан-нае выклікала непаразуменнс. Цяпер мы дастаткова пад* рыхтаваныя да таго, каб пры-маць і разумень сусветную культуру ва ўсёй яе склада-насці. Важна, каб сснняшняе маладое пакаленне творцаў атрымала культуру без купю-раў, каб стварала сваё на сус- ветным узроўні, без правін-цыялізму і не адкрывала ве-ласіпедаў. Сёння нерв жыцця планеты зноў перамясціўся ў нашу краіну, і клопаты пісь-меннікаў ля'жаць у эпіцэнтры таго, чым жывуць людзі. Таму я не шкадую часу, каб выдапь Набокава, вельмі цікавага май-стра дзвюх культур: руска- і англамоўнай, надрукавань неш-та пра Хадасевіча... Знаёмства паэта з горадам пачалося з Успенскай горкі. Андрэй Андрэевіч пастаяў ля магілы лсгендарнага Бацькі Міная, аглсдзеў помнік героям Айчыннай вайны 1812 года і былы губернатарскі палан. Потым — старажытную забудову вуліцы Крылова. Ка-лі яму паказалі дворык паміж будынкамі на спалучэнні Су-ворава і Талстога, ён знайшоў яго своеасаблівым і ча-роўным. Толькі нам было крыўдна і трошкі сорамна: вель-мі ўжо недаглелжаны гэты дво-рык. У нішах былой Пакроўскай царквы — снег. Дзверы на засове. Абыходзім яе, І Ваз-нясенскі, .нягледзячы на адга-воркі спадарожнікаў, узбіраен* ца па крутой горцы бітай цэг-лы. Мы — у храме. Расказваю, як вечарамі пасля работы чле-ны клуба аматараў старажыт-насці «Узгор’е* разграбалі тут смецце, рыхтавалі будынак да рэстаўрацыі. — Калісьці пасля гіганцкага наваднення Фларэнцыю завалі-ла тонамі гразі, і моладзь еха-яа з усіх краін, каб уратавань пудоўны горад. Тут не на-вадЯеітс^а дбыякавасць без-адказных Я>тдзт*Л • аапоўні** смешіем храм, і доЙра„ шті) ме* навіта моладзь яго й\4ратоў* вае. Гэта не толькі р^ботп л*» патамі І насілкамі, гэта — ду-хоўная работа вялікай каштоў-насці. Віцебск — надзіва жы-вапісна размешчаны горад, шкада, што шмат чаго не заха-валася. Алс гэты архітэктурны взкуум у маім уяўленні запаў-няецца — тут няоачна прысут-нічаюць вашы знакамітыя са* боры... Калі гавораць аб нашых ка-рэннях, часцей за ўсё прыгад-ваюць старажытнасць. Канечне, калі я глядзеў на руіны Бла-гавсшчанскай царквы, то ад-чуваў, іііто гэта — вытокі. Але часам мы забываем, што двац* цатае стагоддзе да канца па-дыходзіць, і тое, што на яго пачатку глядзелася наватарст-вам, бунтарствам, сёння пера-тварылася ў традыцыі, нават у архаіку і, вядома. бачыцца так-сама вытокамі. У нашым ус-прыняцці перасекліся традыцыя іканапісных майстроў і, да-пусцім, мадэрн пачатку веку. Здабыткі сучаснікаў на нашых вачах робяцца гісторыяй — так ператварыўся ў гісторыю Шагал... У будучым годзе па рашэн-ню ЮНЕСКА ва ўсім свеце бу-дзе адзначацца стагоддзе здня нараджэпня М. Шага.іа, наіпа-га земляка. Вазнясенскі ведаў мастака асабіста і папрасіў паказаць мясціны, звязаныя з жыццём і творчасцю жывапіс-ца. Вядзём госця да доміка па вуліцы Дзяржынскага — тут жыў мастак у юнацтве. Дом, канечне, змяніўся за некалькі дзесяпігоддзяў. А вось будынкі на Пескаваціку, на вуліцы Грыбаелава, пабудаваныя э чырвонай цэглы, захавалі сваё аблічча. Есць тут і домік, у якім другі паверх драўляны. «Ды такія ж у Шагала на па-лотнах!» 1 тое, што адзін з бу-дынкаў на вул. Хмяльнінкага мае блакітны колер у цэмент-ным растворьі, падалося паэту знамянальным. — Блзкіт ёсць ва ўсіх кар-цінах Шагала. Гэты колер ві-пебскіх нябёсаў ен разліў па Нью-Йорку, Токіо, па ўсім свеце... Наогул, адчуванне колераў у яго неверагоднае! Пры ўсёй сучаснасці Шагала — на яго і кубізм уздзейнічаў, ў Парыжы ен вучыўся ў аілнгар^ных майст^оў, —.вры ўгіч» гэтьГ^ у ^гро^ціалотнах _заСсёлы адчуваеш гіОЫ<Чтнасць рэальнага, канкрэтнага жыцця. Мяне заўсёды вабіў жывапіс болей, чым слова. Палотны Шагала кажуць мне больш, чым, напрыклад, яго аўтабіяграфія альбо вершы. Дарэчы, ягоная паэзія пабудавана на відовішчных вобразах — прыгадайце лесвіцу на неба. Таму калі я пераклздаў яго вершы, то не спрабаваў дасягнуць вытан-чанасці формы, хацелася знайсці нешта блізкае да яго жыва-пісу. Перадаць настальгію па радзіме. У вашым горадзе ёсць нейкі налёт артыстызму, адчуваеш прысутнасць духоўнасці. У пісьме Шагала да роднага горада, якое пераклаў на рускую мову Д. Сімановіч, чуецца боль ад таго, што нямецкія афіцэры з крывой усмешкай праз манокль разглядаюць Віцебск, здзекуюцца з яго. Аб Віцебску ён гаварыў шмат. Яго гаворка была зусім не кра-нута французскім акцэнтам, і, я думаю, што ён так і не наву-чывся правільпа размаўляць па французску. Пн быў і за-стаўся чалапекам з гэтых мяс* цін, са звычкамі віцсбскага жыхара ты.х часоў. Ем не быў пагобны на сусветна вядомага разбуральпіка мастацкіх ка-нонаў. Гэта быу ціхі, сарамлі- вы чалавек. Наш пасол рас-казваў, які шчаслівы быў Ша-гал, атрымаўшы фотаздымак свайго віцебекага доміка. Як дзіця, ён гіаказваў муаравыя стужкі і брыльянты, якімі ўз-нагароджвалі яго ўрады роз-ных краін. Калі ў 1973 годзе ён прыязджаў у Маскву і ра-біў ілюстрзцыі да манго збор-ніка, мы запрасілі яго ў Пера-дзелкіна. Уласна, гэта быў адзі-ны прыватны дом, для наве-дання якогл ўдалося выкрііць час у насычамай праграмс. Узрост і стомленаснь псрашко-дзілі яму наведань Віцебск. Але калі Шагалу паднсслі букет васількоў, сн расплакаўся: пры-гадалася радзіма... Незадоуга да гэтага візіту на авіявернісажы ў Ля-Буржэ трагічна оазбіўся наш ТУ. Французскае тэлебачанне зноў і зноў у замаруджаным тэмпе паказвала, як развальвасіша самалст на кавалкі. Шагала адгаворвалі ляцець самалётам. Нн настаяў на сваім. Не па-баяўся, дарэчы, і палітычнай небяспекі свайго візіту — тады панавалі насцярожаныя адно-сіны да Савенкага Саюза ў некаторых яго сяброў. Яго выстаўка ф Арт-Мадэрн за усю гісторыю гэтага вядо- мага музея была першай выстаўкай жывога мастака. Аб гэтым мараць многія. Але ча-му ўзрадаваўся Шагал? Ма-стак быў шчаслівы, што хоць гэтым прынясе аўтарытэт ра-дліме. У абласным архіве захоўваешіа мандат наркома асвф'Ы, які пацвярджае, што мастак Марк Шагал накіроўваецца ў Віцебск упаўківажаным па справах мастацтваў з верасня 1918 года. А ў краязнаўчым му-зеі Вазнясенскаму паказалі па-лотны Пэна. Прачытаў паэт 1 цёплыя словы, адрасаваныя Шагалам свайму першаму на-стаўніку. Паштоўка гэта — сапраўдны аўтограф. УбачылІ мы І нядаўнія паступленні му-зея — эскізы афармлення да святочных дэманстрацыА. — Думка аб стварэнні ў Віцебску музея М. Шагала не бачыцца мне утапічнай. Бо і па яго карцінах Віцебск ве-даюць ва ўсім свеце. Тут, ка-нечне, патрэбны два музеі. Адзін — у доміку Шагала па былой Другой Пакроўскай ву* ліцы. Там экспанаваліся б ней* кія рэчы таго часу, пісьмы, фо-таздымкі, рэпрадукцыі альбо копіі карцін. Улэўнены, што нам удасца знайсці і некалькі арыгіналаў. У будынку па ву* ліцы «Правды», дзе пасля рэ-валюцыі размяшчалася народ-ная школа, можна стварыць музей, прысвечаны мастакам, якія тварылі тут: Лісіцкаму, Л\алевічу, Дабужы н с к а м у, Фальку. Цэлая галерэя імён, за якімі потым пайшлі мастакі ўсяго свету. Было б проста не па-гаспадарску такІ музей не ,мець. . Паэт прагледзеу старую кіна-стужку аб святкаванні ў Віцеб-ску першай гадавіны Вялікай Кастрычніцкай сацыялістычнай рэвалюцыі. Вазнясенскага за-цікавілі не тольхі транспаран-ты, эскізы якіх рыхтавалі вя-домыя мастакі, але І твары лю-дзей. — Вам не падалося — яны поўныя нейкай рамантычнай узнёсласці? Цяпер мне зразу-мела, чаму мастацтва было сугучна пульсу часу. Разам з лозунгам «Днсцнплнна н труд буржуев перетрут» людзі неслі над сабой рэвалюцыю фарбаў і гукаў, і мастацтва асвятляла іх адначасова з палітычнымі за* клікамі. I тое, што сёння мы на-зываем дызайнам, у Віцебску было ўжо ў той няпросты і галодны час. Іншыя гарады па-вінны зайздросціць вам, бо мс-павіта тутэйшы ландшафт, ві-цебская атмасфера нарадзілі мастацтва афармлення вуліц. Мне здаецца, што ў час вашых традыцыйных гарадскіх свят можна стварыць музей пад не-бам: мясцовым мастакам ня-цяжка будзе аднавіць тран-спаранты па эскізах, якія заха-валіся. У вас адзін з першых трамваяў — гэта ж выстаўка на колах! Этттузіясты дапамо-гуць. ...Спадабалася Вазнясенскаму назва вуліцы — Замкавая. Тут, у падвале жылога дома, раэ-мяшчаецца майстэрня скульп-тара Аляксандра Гвоздзікава. Гаспадар паказваў госцю бю-сты герояў мінулай ванны, пар-трэт Ільі Рэпіна. Цікавая рабо-та прысвечана Шагалу: адкі-нуўшыся ў крэсле, мастак апу-сціў мальберт І прыкрыў да-ланёй вочы. Сн прыгадвас... Над ім — яго заўсёдная ві-цебская муза. «Шагал псіхала-гічна і партрэтна вельмІ па-добны», лічыць паэт. На вакзале, пасля творчага вечара, Андрэй Андрэевіч па-шкадаваў, што так і не ўдало-ся трапіць у майстэрні жыва-пісцаў, паглядзень праекты ма-ладых архітэктараў. — Прыедзеце зноў у Віцебск? — Безумоўна? Значыць, цікавыя сустрэчы— наперадзе. "Віцебскі рабочы" 26 снежня 1986 г
|
| | |
| Статья написана 4 сентября 2018 г. 17:21 |
Андрей Вознесенский. Ров [стихи, проза]. М. СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ. 1987
*** Успеть бы свой выполнить жребий, хотя бы десятое спеть, забвенное слово «свобода» по-русски осмыслить успеть. Успеть бы издать Ходасевича, суметь не продаться за снедь, в метель — обнаженную розу к ногам Твоим бросить успеть. Сжать мышцы брюшные железно, когда тебе врежут под дых, не дать запороть иноходца, жеребчика из молодых. Такси с петушиным гребнем уже кукаречит чуть свет - спешит ежедневный мой жребий к удмуртам и в Витебск успеть. Успеть бы исполнить свой жребий на флейте пронзительных дней, не списанной флейте надежды, на внутренней флейте Твоей. Не мысля толпе на потребу, но именно потому, успеть бы свой выполнить жребий народу помочь своему. *** ВИТЕБСКАЯ БАЛЛАДА Г. М. М. (Геннадий Модестович Михасевич) Завгар, ты-дружинник и член партбюро, лицо твое в прессе почет обрело. Выходишь ты в полночь, в кармане сжав гирю,- «Опять изнасилованную убили!» Спи мирно, держава. Дорогами слез гуляет Варавва и ходит Христос. По области сперму берут на анализ. Сознались два нервных. Рок-группа созналась. Но телеграфирует новая ночь- убита с подругою твоя дочь. Пирует с дружиною страшный завгар. И молится мальчик на воли закал. Повсюду мерещится крик из-под кляпа: «Папа!» А утром записка у нового трупа. «Да здравствует террор! Подпольная группа». По области почерк берут на анализ. Расстрелян один. Еще десять сознались. Незримый Варавва в глуши земной творит свой мини тридцать седьмой. — Скажи мне, прохожий, а ты не Варавва? — Зачем мне, дружинник, делить твою славу? Да разве облавою схватишь в снегах присутствие дьявола в наших шагах?.. Я городом шел, где забытый Шагал. Стояла тюряга у края оврага, верней монастырь, превращенный в тюрягу. Там воет в наручниках страшный завгар. Неужто мы жили, молясь на Варавву?.. Прости нас, боже правый! А. Вознесенский 1987 *** ЭКОЛОГИЯ КУЛЬТУРЫ «А публикация «Прорабов духа» в Витебске произвела такой эффект, как (уверен!) ни в каком другом городе,-пишет Сергей Н. с улицы Урицкого.-В те дни собирались взрывать старые витебские дома. Они хотя и не принадлежали к зарегистрированным памятникам архитектуры, но были самой историей, дорогие каждому витеблянину. Правильно сказал Д. Лихачев: рядовая застройка определяет лицо города. Это лицо и у Витебска хотели смазать. И тут-Ваши «Прорабы», в самом высоком смысле-публицистическая вещь! Она заставила многих задуматься, по-новому взглянуть на привычное. Потом появились выступления в местной печати (кстати, с ссылками на «Прорабов»). Многое удалось отстоять, за многое еще будем бороться. Не знаю, ожидали ли Вы от публикации конкретных реакций, но в Витебске они случились». ГАЛА ШАГАЛА Не так давно, выступая в пурпурнокресельном нью-йоркском зале «Карнеги-Холл», я читал свое стихотворение «Васильки Шагала». После выступления мне передали письмо, написанное мелким почерком. Под ним стояла подпись: «Белла Шагал». На следующий день, по-студенчески просто одетая, она рассказывает мне о последних минутах деда. Он умер в своем доме, среди зелени Поль де Ванса. Марк Захарович находился в кресле-каталке и опочил, когда его подымали в лифте на второй этаж. Умер со слабой улыбкой на тонких губах-умер, взвиваясь в небо, летя. На его картинах парят горизонтальные скрипачи, ремесленники, влюбленные. Он к ним присоединился. Небо, полет — главное состояние кисти Шагала. Вряд ли кто из художников так в буквальном смысле был поэтом, как этот сын витебского селедочника. Безумные василькового цвета избы, красные петухи, зеленые свиньи, загадочные саркастические козы-все увидено взглядом поэта. Не случайно его любил Аполлинер. В доме у Арагона я видел его автографы на титульных листах монографий с виньетками и фломастерскими рисунками, обрамленные и повешенные на стену. В преддверии нынешнего слияния неба с землей, в преддверии космической эры Шагал ввел небо в быт, а быт городишек пустил по небесам. Белка и Стрелка с задранными хвостами, пересекающие небосклон, могли бы быть персонажами Шагала. Я познакомился с Марком Захаровичем Шагалом в феврале 1962 года, о чем напоминает дата под первым его подаренным^ рисунком. Голубая дева в обнимку с ягненком летит над Эйфелевой башней. После4 этого мы много встречались, если учитывать дистанцию между Москвой и Парижем, и в его квартирке над Сеной, и в доме его дочери Иды, 6 А. Вознесенский 161 которая была ангелом его вернисажей, а позднее на юге, где его муза и супруга Вава-Валентина Григорьевна-вносила олимпийскую гармонию в суетный быт двадцатого века. В каждый приезд во Францию я посещал голубого патриарха мировой живописи. Он часто вспоминал Маяковского, припоминал надпись поэта ему на книге, где Шагал, конечно, рифмовалось с глаголом «шагал». Странно было знать, что этот тихий, застенчивейший, деликатный человек с белыми кисточками бровей, таращащий в шутовском ужасе глаза, если кто-либо говорил о его славе, был когда-то решительным комиссаром революционного искусства в Витебске. Витебляне помнят, как он возглавлял оформление улиц во время городских праздников. Правда, мало кто уцелел от времени и иных причин из свидетелей тех торжеств. Какой радостью для него было разглядывать при мне фотографии его родной улочки, присланные ему. Синяя бабочка, как летела ты, выбиваясь из сил, через Карпаты, Пиренеи, через мировую тоску и океаны! Шагал весь светился, казался нематериальным и будто все извинялся за свою небесность. Был он бескорыстен. Однажды он пригласил меня поехать с ним в Цюрих, на открытие его синих витражей в соборе. Опять он делал их бесплатно, как дар городу, как дар синего неба из окна. Он и в этом был поэтом. Он иллюстрировал гоголевскую поэму «Мертвые души»-какая поэтическая, летящая за окном Россия в этих гравюрах! Поэзию он видел в уродливой для обывателя жизни, поэтизируя быт, открывая новую красоту; предметы, оттертые от пыли его взглядом, сверкали, как бриллианты. До конца своих дней он работал каждое утро. Огромные холсты, записываемые его легкими тонами, являли собой жизнь и, может быть, продляли этим его летучий срок на земле. 162 По-детски он счастливо сиял, демонстрируя вам ордена, бриллиантовые звезды и муаровые ленты, дарованные ему королями и президентами. Он был мужественным, этот тихий удивленный человек. Однажды мне довелось стать свидетелем тому. Летом 1973 года я был с выступлениями в Париже. В это время Шагал, приняв приглашение Министерства культуры, собирался приехать к нам. Это был первый его визит после отъезда в двадцатые годы и, увы, как оказалось теперь, единственный. Он расспрашивал-какая она нынче, Москва? Есть ли на улицах автомобили? Он помнил Москву разрухи .двадцатых годов. Полет был назначен на понедельник. Тогда был рейс Аэрофлота. Увы, в субботу стряслось страшное. На глазах тысяч парижан во время демонстрации на Парижской авиавыставке красавец «Ту» потерпел в небе аварию и разбился. Погибли наши испытатели. Накануне я разговаривал с ними. Заснятый момент катастрофы показывали по нескольку раз на телеэкране в замедленном дубле. Мы с ужасом вновь и вновь проглядывали эти кадры. В стихах «Васильки Шагала» я так записал это: С вами в душераздирающем дубле видели мы-как за всех и при всех срезался с неба парижского «Туполев». В небе осталось шесть человек. Шагала отговаривали лететь на «Ту». Советовали или отменить полет, или лететь на «Эр Франс». Шагал полетел в понедельник. Я прилетел в Москву несколько дней -спустя после приезда Шагала.Он поехал с Вавой и Надей Леже. В Большом театре мы смотрели с ним балет РодионаvЩедрина «Кармен» с Плисецкой в главной роли. В фойе, идя к выходу, Вава потеряла в толпе тяжелую брошь. Пыталась вернуться за ней, но волна идущих людей празднично шла навстречу. Вава только махнула рукой. Так теряют что-то в море «на счастье»... б 163 7 Приехав к нам на дачу в Переделкино, Шагал остановился на середине дорожки, простер руки и остолбенел. «Это самый красивый пейзаж, какой я видел в мире!»-воскликнул он. Что за пейзаж узрел метр? Это был старый покосившийся забор, бурелом, ель и заглохшая крапива. Но сколько поэтичности, души было в этом клочке пейзажа, сколько тревоги и тайны! Он открыл ее нам. Он был поэтом. Не случайно он любил Врубеля и Левитана. Сейчас Третьяковка перестраивается. Склонясь вместе с архитекторами над планом будущей галереи, Ю. Королев, директор Третьяковки, сам после автокатастрофы носящий на ноге 12 кг гипса, показывал мне на плане будущий зал, специально спроектированный для Врубеля, где впервые сможет экспонироваться семнадцатиметровая «Принцесса Греза», около столетия томящаяся в рулоне. Ее со времени нижегородской ярмарки ни разу не разворачивали. Цела ли она? Она валялась за оперными кулисами. Об нее тушили сигареты. Где только она не скиталась! Далее, следуя по анфиладам чертежа, палец Королева уперся в стену: — А здесь будет Шагал... В этом году столетие со дня рождения мастера. Энциклопедия наша до сих пор именует Шагала французским художником. Должен быть непременно создан музей мастера на земле, его создавшей. Давно написал я эти строки: Если сердце не солгало, то в каком-нибудь году в Витебске в Музей Шагала обязательно зайду. Знакомые мои лишь скептически усмехались, считая это черным юмором. Но о музеях надо не вздыхать, а делать хоть что-то для создания их. Все жители Витебска, которых я встречал, ратуют за 1 увековечивание памяти их великого земляка. Прав- I 164 да, некоторые ратуют осторожно: «Создадим, если вверху примут решение...» Шагал называл Париж своим вторым Витебском. 15 февраля 1944 года он опубликовал в нью- йоркской газете свое письмо-плач «Моему городу Витебску». «Давно, мой любимый город, я тебя не видел, не упирался в твои заборы. Мой милый, ты не сказал мне с болью: почему я, любя, ушел от тебя на долгие годы? Парень, думал ты, ищет где-то он яркие особые краски, что сыплются, как звезды или снег, на наши крыши. Где он возьмет их? Почему он не может найти их рядом? . Я оставил на твоей земле, моя родина, могилы предков и рассыпанные камни. Я не жил с тобой, но не было ни одной моей картины, которая бы не отражала твою радость и печаль. Все эти годы меня тревожило одно: понимаешь ли ты меня, мой город, понимают ли меня твои граждане? Когда я услышал, что беда стоит у твоих врат, я представил себе такую страшную картину: враг лезет в мой дом на Покровской улице и по моим окнам бьет железом. Мы, люди, не можем тихо и спокойно ждать, пока станет испепеленной планета. Врагу мало было города на моих картинах, которые он искромсал, как мог,-он пришел жечь мой дом и город. Его «доктора философии», которые обо мне писали «глубокие» слова, теперь пришли к тебе, мой город, сбросить моих братьев с высокого моста в Двину, стрелять, жечь, «наблюдать с кривыми улыбками в свои монокли...». «Кривые»,-ах, это любимое словцо,Мандельштама!. . Я приехал в метельный Витебск в канун Нового, 1987 года. На площади устанавливали гигантскую, темнуюу «еще Не убранную, загадочную елку. Что хотелось бы увидеть на елке? Конечно, маленький музей Шагала в новом году. Подъезжаем на ул. Дзержинского, бывшую 2-ю Покровскую, где чудом уцелел одноэтажный домиш- 165 ко художника. Он из красного узкого кирпича, о четырех окошках в белых окладах. Рамы крашены васильковым. Собака, именованная на воротах как злая, бешено срывается с цепи на поклонников Шагала. Собственно, художник родился не здесь, а под Витебском, в местечке Лиозно, где дядя его имел парикмахерскую, но младенца сразу же отвезли в город. Нынешний хозяин дома, отрекомендовавшийся нам Зямой, маляр на пенсии, довоенным пацаном слышал россказни очевидцев о жившем здесь лохматом художнике. Потолки высокие. На стене фотографии Зямы в орденах и медалях. За стеклом книжных полок вырезанный из журнала портрет Сталина в форме. На полках-подписные издания, Фет, Есенин, Ахматова, современная поэзия. Зяма говорит, что ранее на месте левого окна была дверь. И правда, снаружи видим следы заложенного кирпичом проема. Так что реставраторам будущего музея есть работа, хоть и небольшая. Война снесла 93% Витебска. Американская комиссия считала невозможным строить на том же месте и рекомендовала перенести город. Провидение, видно, сохранило домик художника и псевдоампирный особняк начала века, в котором располагались УНОВИС-мастерские Малевича и Лисицкого. Сохранился и памятник арх. Фомина к 100-летию войны 1812 года, и чугунные орлы, и 1ранит целехоньки, лишь выщерблены осколками. Сейчас город известен станкостроительным и телезаводом, педагогическим и мединститутом. Новое руководство внимательно к культуре. Увы, белые витебские соборы, пощаженные войной, взорвали в 60-е годы люди, не любящие свою историю. Живописно расположенный на холмах и оврагах, город над Двиной утратил свой уникальный силуэт. Сейчас город планирует восстановить храм св. Варвары с органом для концертзала и картинной галереи, оставщийся Покровский собор почти до сводов был завален окаменевшей за годы грязью. В августе этого года молодые энтузиасты Витебска, самостийно объединившись, очищали храм, долби 166 ли, выносили на носилках тонны грязи, очищали собор-все это бескорыстно, после работы и учебы. Женщины приносили им самовары и булки. Костяк клуба-30 человек. К нему примыкают сотни. Лидер их, светловолосый, стройный, нетерпеливый юноша, едва вернувшийся из армии, оказался тем самым Сергеем, который когда-то написал мне о сохранении центра Витебска, и я процитировал его в статье «Экология культуры». И вот мы впервые встретились. Рождающееся новое молодежное движение обнадеживает. На них похожи московские ребята, что отстаивают Щербаковские палаты, поселившись в них, и Лефортовский ампир, останавливают преступные бульдозеры строителей-разрушителей. Ценители «хард-металла» и брейка спасают историю, вопреки инертному скептицизму старших. В городском архиве читаю выданный Луначарским мандат № 3051: «т. Художник Марк ШАГАЛ, назначается Уполномоченным по делам искусств в Витебской губернии. Всем революционным властям предлагается оказ тов. ШАГАЛ полное содействие». Прочитаем декрет грозного комиссара от 16 октября 1918 года: «Всем лицам и учреждениям, имеющим мольберты, предлагается передать таковые во временное распоряжение Художественной Комиссии по украшению г. Витебска к Октябрьским праздникам. Губернский Уполномоченный по делам искусств Шагал».. . . . Смотрю искрящуюся от времени старую документальную киноленту празднования 1-й годовщины Октября в Витебске, декорированном Шагалом. Горожане в шинелях, узкоплечих пальто, усищах, с бантами щ петлицах, семенят на параде, машут нам широкополыми шлягащи. Женщины несут палки для шествия на ходулях. Улицы убраны гирляндами, шагаловским панно «Мир хижинам-война дворцам», и другим, где с герба Витебска вместо рыцаря с мечом восседает на коне веселый трубач. На полотнищах бескомпромиссные и наивные формулы: «Дисциплина и труд буржуев перетрут» или «Рево 167 люция слов и звуков». Обезумев, несется супрема- тийно размалеванный трамвай. В те годы 33-летний художник писал П. Эттинге- ру, давнему корреспонденту Р. М. Рильке: «В Витебске тогда много было столбов, свиней и заборов, а художественные дарования дремали. Оторвавшись от палитры, я умчался в Питер, Москву, и Училище воздвигнуто в 1918 г. В стенах его 500 юношей и девушек... Профессорствовали кроме меня- Добужинский, Пуни, Малевич, Лисицкий, Пен и я. При Училище есть драмкружок, который недавно поставил в гор. «Победу над Солнцем» Крученых. (Опера Матюшина.- А. В.)». Всех их, спасая от голода, а с ними и Татлина, и Фалька, и других привлек в Витебск Шагал. Город стал центром революционной интеллигенции, Эйзенштейн, приехав, был изумлен: «Здесь главные улицы покрыты белой краской по красным кирпичам. А по белому фону разбежались зеленые круги. Оранжевые квадраты. Синие прямоугольники. Это Витебск 1920 года. По кирпичным его стенам прошлась кисть Казимира Малевича». Увы, волевой Малевич вскоре стал духовным властелином Витебска. К нему перебежали ученики Шагала. Так же когда-то Мандельштам вызывал на дуэль Хлебникова, а Блок-Андрея Белого. Самолюбивый художник покидает родной город, а через пару лет и страну. Лишь в Витебском архиве остался приказ N° 114 от 29 июля 1920 г. «Завсекцией изо подотдела искусств художник Шагал за переездом в Москву освобождается от занимаемой им должности. Временно заведование секцией изо возлагается на заведующего музейной секцией художн. Ромма». От Ромма сохранилась рукопись очень интересных мемуаров, где он обвиняет Шагала в деспотизме и иных грехах. Кто рассудит художников? Думаю, их полотна. Еще в 1936 г. он писал на родину: «Меня хоть и во всем мире считают «интернац.» и французы рады вставлять в свои отделы, но я себя считаю русским художником и мне это так приятно». Однако в 168 пашей энциклопедии мы читаем тупое: «Марк Шагал- франц. художник». Глядя на оставшиеся кубики домишек «на Песко- ватиках» и в старых кварталах центра, понимаешь источник чувственной манеры Шагала. Да, он учился и у Сезанна, и кубисты влияли на него, но именно так покрывали холмы и овраги плотные по цвету локальные плоскости витебских халуп. Работники краеведческого музея вынимают мне 12 полотен Ю. Пена, мастера репинской школы, учителя Шагала. Как помнил добро великий ученик! Предавая учителя-предают прежде всего себя, свет в себе. «Я вспоминаю себя мальчиком, когда я подымался на ступеньки Вашей мастерской. С каким трепетом я ждал Вас-Вы должны были решить мою судьбу в присутствии моей покойной матери... Мы не ослеплены. Какая бы крайность ни кинула бы нас в. области искусства далеко от Вас по направлению- Ваш образ честного труженика-художника и первого учителя все-таки велик. Я люблю Вас за это». Это письмо 1921 года. А хранительница музея высвобождает из казенного конверта парижскую открытку, помеченную 7 января 1937 г.: Витебск. Художнику Ю. М. Пену: «Как Вы живете? Уже давно от Вас слова не имел, и как поживает мой любимый город? Я бы, понятно, не узнал его... И как поживают мои домики, в которых я детство провел и которые вместе с Вами писали...» Остальные слова погублены, вырезаны из открытки вместе с маркой местным любителем филателии. Знал бы он, что эти слова на обороте клочка картона ценнее любой марки!.. Остались обрывки фраз: «Когда помру... обещаю Ва... Преданн...» Застала ли открытка Пена? В том же году старый метр- был зарублен топором. Пену уже больше^ не напишешь, и он пишет в 1947 г. тому же П. Эттингеру, которого, забыв про Пена, “называют теперь единственным корреспондентом художника в нашей стране. «В Париже сейчас в Музее Art Modern происходит моя большая ретроспективная выставка почти за 40 лет работы. Успех, как пишет пресса, громадный. 169 f Это первый раз, когда делаешь выставку живого художника в официальном музее вообще, и в частности русского. И хотя я вынужденно жил вдали от родины, я остался душевно верным ей. Я рад, что мог таким образом быть ей немного полезным. И я надеюсь, меня на родине не считают чужим. Не верно ли?» Правда, однажды в письме он грустно обмолвился: «Мои картины по всему свету разошлись, а в России, видно, не думают и не интересовались моей выставкой...» Приехав к нам в июне 1973 г., он подарил 100 листов своей графики и был огорчен, что к приезду организовали лишь скромную выставку литографий! Приехав, Марк Захарович -мечтал о встрече с Витебском и боялся ее. Увы, просквозившись на балконе гостиницы, он простудился-и о поездке не могло быть и речи. Но как получилось, что родина художника оказалась единственной из цивилизованных стран, где не издано ни одного альбома, монографии с ним, не было ни одной выставки его живописи? Имя его и произведения были долгие годы абсурдно запрещены. Во всем мире знают Витебск по его картинам и потому, что он в нем родился, а в городе нет ни музея, ни улицы его имени. Может, елка поможет? Мне видится 100-летний юбилей художника в будущем году-необычайный Витебск, в убранстве шагаловских панно, гирлянд, улиц, расписанных по его эскизам сегодняшними живописцами,' музей- домик, освобожденный от пристроек,-и все в гости к нему. Я вижу выставку в Москве в Музее им. Пушкина, на открытие которой обещалась приехать вдова художника и предоставить для ретроспективы хранящиеся у нее шедевры. Да и альбом хорошо бы издать! Выхожу из драгоценной атмосферы архива и краеведческого музея, из химер минувших лет. Сергей ведет меня к одному из старых кирпичных четырехэтажных сохранившихся домов. В витебской старинной кладке растворные швы 170 голубеют — связующий раствор имел некий секрет, почему-то он голубого цвета. Сквозь кирпичные фасады тонкой сеткой будто просвечивает небо. Отламываю крошку раствора- может, химическая экспертиза даст разгадку этого василькового синего-голубизны, пронизывающей Шагала? Значение живописцев отнюдь не только музейное, историческое. Художник дает свежий взгляд на вещи. Он развивает интуицию, открытие, озарение и в других сферах. Зря разве наши ученые устраивают у себя выставки П. Филонова и других художников? Зря разве В. Бедуля, земляк Шагала, ломающий бюрократизм и рутину, хочет, чтобы его колхозники в клубе внимали сложной игре С. Рихтера и хоральной ноте Б. Ахмадулиной? Именно у него во время выступления мне подали из зала записку, спрашивающую о творчестве Элиота. Это случилось семь, лрт назад, когда у нас еще книги Элиота не издавались. Вряд ли это говорит о том, что наши колхозники поголовные эстеты,-просто, вероятно, непохожий художник помогает им в их практике мыслить и поступать нешаблонно. Может быть, культура не гибнет, а лишь меняет свои цвета, свое обличье? Недавно в Сицилии состоялась встреча наших, американских и итальянских писателей под девизом «Традиции и ответственность писателя в сегодняшнем мире». На ней дважды выступал академик Лихачев, который в своей жизни спасал многое- глубинное понимание летописей, и красоту Сухаревой башни, и судьбы наших северных рек, и нравственную чистоту сознания. И в этот раз он покорил аудиторию. В первом своем выступлении обратился к святьням культуры. Второе он назвал: «В защиту авангарда». Он посвятил свою речь мастерам зари двадцатого века'нашего отечественного искусства- Филонову; Гончаровой, Лентулову, глубоко проанализировал творчество Шагала, особенно его витебский период. «Дмитрий Сергеевич, что бы вы посоветовали прочитать мне на моем поэтическом вечере, ведь он 171 как бы заключает встречу?» — спросил я. Он посоветовал прочитать «Васильки Шагала». Мне довелось переводить стихи Микеланджело. Это выпуклые, скульптурные строфы. Стихи Пикассо- аналитично-ребусные. Шагал всю жизнь писал стихи не только в переносном, но и в прямом смысле. Стихи Шагала-это та же графика его, где летают витебские жители и голубые козы. Они скромны и реалистичны по технике. Насколько знаю, стихи свои он издавал дважды в 1968 году тиражом 238 экземпляров. В издании было 23 цветных и 15 черно-белых автолитографий- махаонов. В 1975 году эта композиция переиздается в расширенном виде и сопровождается изящным предисловием Филиппа Жакота.' Он подарил мне в Поль де Вансе в 1980 году подарочную книгу своих стихов, перемежаемых живописью и графикой. «Для поэта-друга»,-написал он на ней и нарисовал музу, выпускающую летящее сердце, как птицу из ладони. Стихи, предлагаемые читателю в этой публикации, окружены живописными образами. Например, одно из стихотворений сопровождается синей картиной «Одиночество» 1933 года, где грустит мыслитель между ангелом-быком и скрипкой. Под ней изумрудные фшуры витебских сограждан 1927 года. И наконец, графический набросок Небесной арки. Я написал вариации на эти стихи. И драгоценную по цвету живопись, и ностальгические стихи, и воздушную графику объединяет одно-Поэзия Шагала. Пусть два стихотворения, подрагивая крылышками и поводя усакщ, присядут на страницы этой книги. ВЫСОКИЕ ВРАТА Отечество мое-в моей душе. Вы поняли? Вхожу в нее без визы. Когда мне одиноко-она видит. Уложит спать. Укутает, как мать. 172 Во мне растут зеленые сады. Нахохленные скорбные заборы. И переулки тянутся кривые. Вот только нет домов. В них-мое детство. И, как оно, разрушились до нитки. Летят по небу бывшие жильцы. Где их жилье? В моей душе дырявой. Вот почему я слабо улыбаюсь, как слабенькое северное солнце. А если плачу- это плачет дождь. Бывало- дер головы я весело носил. Бывало- те обе головы мои смеялись, накрытые любовным одеялом... Ах, умерли, как резкий запах розы! Мне кажется, я все иду к Вратам, иду вперед, даже идя обратно- передо мной высокие Врата. Врата-это распахнутые стены, там громы отгремевшие ночуют и молнии расщепленно трещат. БЕЛЫЕ СТУПЕНЬКИ Брожу по,миру,- как в глухом лесу, То на'ногах пройдусь, то на руках, И жухлый лист с небес летит на землю. Мне жутко. Рисую мир в оцепененьи сна. Когда мой лес завалит снегопадом, 173 Картины превратятся в привиденья. Но столько лет я среди них стою! Я жизнь провел в предощущенъе чуда. Я жду-когда ж меня ты обовьешь, Чтоб снег, как будто лесенка, спустился. Стоять мне надоело-полетим С тобою в небо по ступенькам белым! После публикации «Гала Шагала» множество читателей горячо поддерживают в своих письмах идею создания музея. Казалось бы, все Ясно — народ должен видеть наследие великого художника. Но старое мышление не хочет перестраиваться. Идет борьба не на жизнь, а на смерть. Вот мнение зав. отделом Института философии и права АН БССР В. И. Бовша: «Поэт А. Вознесенский выступил инициатором крикливой кампании в связи со 100-летием со дня j рождения художника-модерниста М. Шагала, связанного с Белоруссией фактом своего рождения, но с 1922 года и до смерти в прошлом году проживавшего во Франции и США. В творческом и гражданском | отношениях он противостоял нашему народу». («Вечерний Минск» 22 июня 1987 г.). Свое мнение опубликовал и Василь Быков, народ- | ный писатель, «...уж коль я заговорил об этом великом | художнике, замечу, что белорусская интеллигенция благодарна Андрею Вознесенскому, напечатавшему свой очерк о Шагале в «Огоньке» и в этом порыве опередившему любого из нас. Конечно, поначалу мы должны были написать о Шагале у нас, в Белоруссии. Но у нас, к сожалению, до сих пор существует разброд по отношению к имени, к творческому наследию ныне всемирно известного художника. Снова повторяется j прежняя, почти библейская истина: нет пророка в своем отечестве. Уходит из жизни художник, и мы постепенно, с оглядкой на что-то или кого-то начинаем его признавать. Осенью я разговаривал с руководством Витебской области о создании музея Шагала, вроде бы возражений особых не было, но и дел конкретных тоже не видать». ВАСИЛЬКИ ШАГАЛА Лик ваш серебряный, как алебарда. Жесты легки. В вашей гостинице аляповатой в банке спрессованы васильки. Милый, вот что вы действительно любите! С Витебска ими раним и любим. Дикорастущие сорные тюбики с дьявольски выдавленным голубым! Сирый цветок из породы репейников, но его синий не знает соперников. Марка Шагала, загадка Шагала — рупь у Савеловского вокзала! Это росло у Бориса и Глеба, в хохоте нэпа и чебурек. Во поле хлеба—чуточку неба. Небом единым жив человек. Их витражей голубые зазубрины— с чисто готической тягою вверх. Поле любимо, но небо возлюблено. Небом единым жив человек. В небе коровы парят и ундины. Зонтик раскройте, идя на проспект. Родины разны, но небо едино. Небом единым жив человек. Как занесло васильковое семя на Елисейские, на поля? 625 Как заплетали венок Вы на темя Гранд опера, Гранд опера! В век ширпотреба нет его, неба. Доля художников хуже калек. Давать им сребреники нелепо — небом единым жив человек. Ваши холсты из фашистского бреда от изуверов свершали побег. Свернуто в трубку запретное небо, но только небом жив человек. Не протрубили трубы господни над катастрофою мировой — в трубочку свернутые полотна воют архангельскою трубой! Кто целовал твое поле, Россия, пока не выступят васильки? Твои сорняки всемирно красивы, хоть экспортируй их, сорняки. С поезда выйдешь—как окликают! По полю дрожь. Поле пришпорено васильками, как ни уходишь — все не уйдешь... Выйдешь ли вечером — будто захварываешь, во поле углические зрачки. Ах, Марк Захарович, Марк Захарович, все васильки, все васильки... Не Иегова, не Иисусе, ах, Марк Захарович, нарисуйте непобедимо синий завет— Небом Единым Жив Человек. 1973 А. Вознесенский. «Гала-ретроспектива Шагала» С возвращением под родное небо, Марк Шагал, гений века, голубой патриарх мировой живописи! Наконец мы дождались его настоящего воскрешения. Наконец его шедевры смотрят в выставочных залах Музея имени А.С. Пушкина люди его земли, для кого он творил. Собственно, Шагал никогда с родной землей и не расставался. В Париже, Нью-Йорке, Сен-Поль де Ванс она неотвязно цвела на его магических холстах. Эйфелева башня у него стоит на курьих ножках, подобно видениям его родной земли. Париж он называл своим вторым Витебском. Помню первое его краткое возвращение в 1973 году в Москву. Тогда он прибыл по приглашению Министерства культуры. Номер его в отеле был завален корзинами цветов и торжественными дарами. Но гениальный голубоглазый мастер, с белоснежной гривой, как морозные узоры на окне, разрыдался над простым букетиком васильков — это был цвет его витебского детства, нищий и колдовской цветок, чей отсвет он расплескал по витражам всего мира от Токио до Метрополитен. Тогда я написал ему стихи. ВАСИЛЬКИ ШАГАЛА Лик Ваш серебряный, как алебарда. Жесты легки. В вашей гостинице аляповатой в банке спрессованы васильки. Милый, вот что Вы действительно любите! С Витебска ими раним и любим. Дикорастущие сорные тюбики с дьявольски выдавленным голубым! Сирый цветок из породы репейников, но его синий не знает соперников. Марка Шагала, загадка Шагала — рупь у Савеловского вокзала! Это росло у Бориса и Глеба, в хохоте нэпа и чебурек. Во поле хлеба — чуточку неба. Небом единым жив человек. В них витражей голубые зазубрины, с этой неистовой тягою вверх. Поле любимо, но небо возлюблено. Небом единым жив человек. В небе коровы парят и ундины. Зонтик раскройте, идя на проспект. Родины разны, но небо едино. Небом единым жив человек. Как занесло васильковое семя на Елисейские, на поля? Как заплетали венок Вы на темя Гранд-Опера, Гранд-Опера! В век ширпотреба нет его, неба. Доля художников хуже калек. Давать им сребреники нелепо — небом единым жив человек. Ваши холсты из фашистского бреда от изуверов свершали побег. Свернуто в трубку запретное небо, но только небом жив человек. Не протрубили трубы господни над катастрофою мировой — в трубочку свернутые полотна воют архангельскою трубой! Кто целовал твое поле, Россия, пока не выступят васильки? Твои сорняки всемирно красивы, хоть экспортируй их, сорняки. С поезда выйдешь — как окликают! По полю дрожь. Поле пришпорено васильками, как ни уходишь — всё не уйдешь... Выйдешь ли вечером — будто захварываешь, во поле углические зрачки. Ах, Марк Захарович, Марк Захарович, всё васильки, всё васильки... Не Иегова, не Иисусе, ах, Марк Захарович, нарисуйте непобедимо синий завет — Небом Единым Жив Человек. Когда год назад я читал стихи эти в пурпурнокресельном нью-йоркском зале «Карнеги-Холл», мне передали после выступления письмо, написанное мелким почерком. Под ним стояла подпись: «Белла Шагал». На следующий день, по-студенчески просто одетая, она рассказывала мне о последних минутах деда. Он умер в своем доме, среди зелени Сен-Поля. Марк Захарович находился в кресле-каталке и опочил, когда его подымали в лифте на второй этаж. Умер со слабой улыбкой на тонких свекольных губах — умер, взвиваясь в небо, летя. На его картинах парят горизонтальные скрипачи, ремесленники, влюбленные. Он к ним присоединился. Небо, полет — главное состояние кисти Шагала. Вряд ли кто из художников так в буквальном смысле был поэтом, как этот сын витебского селедочника. Безумные василькового цвета избы, красные петухи, зеленые запретные свиньи, беременные коровы, загадочные саркастические козы — всё увидено взглядом поэта. Не случайно любил его Аполлинер. В доме у Арагона я видел его автографы на титульных листах монографий с виньетками и рисунками фломастером, обрамленные и повешенные на стену. В преддверии нынешнего слияния неба с землей, в преддверии космической эры Шагал ввел небо в быт, а быт городишек пустил по небесам. Белка и Стрелка с задранными хвостами, пересекающие небосклон, могли бы быть персонажами Шагала. Я познакомился с Марком Захаровичем Шагалом в феврале 1962 года, о чем напоминает дата под первым его подаренным рисунком: голубая дева в обнимку с ягненком летит над Эйфелевой башней. После этого мы довольно много встречались, если учитывать дистанцию между Москвой и Парижем, и в его квартирке над Сеной, и в доме его дочери Иды, которая была ангелом его вернисажей, а позднее на юге, где его муза и супруга Вава — Валентина Григорьевна — вносила олимпийскую гармонию в суетный быт двадцатого века. В каждый приезд во Францию я посещал мастера. Он часто вспоминал Маяковского, припоминал надпись поэта ему на книге, где Шагал, конечно, рифмовалось с глаголом «шагал». Странно было знать, что этот тихий, застенчивый, деликатный человек с белыми кисточками бровей, таращащий в шутовском ужасе глаза, если кто-либо говорил о его славе, был когда-то решительным комиссаром революционного искусства в Витебске. Какой радостью для него было разглядывать при мне фотографии его родной улочки, присланные ему, хотя дом его, увы, как считалось тогда, и не сохранился, вернее, от него отрезали крыльцо, пристроили крылья, и узнать его было трудно. Синяя бабочка, махаон Шагала, как ты летела, выбиваясь из сил, через Карпаты, Пиренеи, через мировую тоску и океаны! Шагал весь светился, казался нематериальным и будто всё извинялся за свою небесность. Был он бескорыстен. Однажды он пригласил меня поехать с ним в Цюрих, на открытие его синих витражей в соборе. Опять он делал их бесплатно, как дар городу, как дар синего неба из окна. Он и в этом был поэтом. Он иллюстрировал гоголевскую поэму «Мертвые души» — какая поэтическая, летящая за окном Россия в этих гравюрах! Поэзию он видел в уродливой для обывателя жизни, поэтизируя быт, открывая новую красоту; предметы, оттертые от пыли его взглядом, мерцали, как черные бриллианты. До конца своих дней он работал каждое утро. Огромные холсты, записываемые его легкими тонами, являли собой жизнь и, может быть, продляли этим его летучий срок на земле. По-детски он счастливо сиял, демонстрируя вам ордена, бриллиантовые звезды и муаровые ленты, дарованные ему королями и президентами. Он был мужественным, этот тихий удивленный человек. Однажды мне довелось стать свидетелем тому. Летом 1973 года я был с выступлениями в Париже. Шагаловский скорбный рисунок к стихам «Зов озера» издательство «Галимар» поместило на обложку моей книги. В это время художник принял приглашение Министерства культуры, согласился приехать к нам. Повторяю, это был первый его визит после отъезда в двадцатые годы и, увы, как оказалось теперь, единственный. Он расспрашивал — какая она нынче, Москва? Есть ли на улицах автомобили? Он помнил Москву разрухи двадцатых годов. Полет был назначен на понедельник — тогда был рейс Аэрофлота. Увы, в субботу стряслось страшное. На глазах тысяч парижан во время демонстрации на Парижской авиавыставке красавец «ТУ» потерпел в небе аварию и разбился. Погибли наши испытатели. Накануне я разговаривал с ними. Заснятый момент катастрофы показывали по нескольку раз на телеэкране в замедленном дубле. Мы с ужасом вновь и вновь проглядывали эти кадры. В стихах «Васильки Шагала» я так записал это: С Вами в душераздирающем дубле видели мы — как за всех и при всех срезался с неба парижского «Туполев». В небе осталось шесть человек. Шагала отговаривали лететь на «ТУ». Советовали или отменить полет, или лететь на «Эр Франс». Шагал полетел в понедельник. Я прилетел в Москву несколько дней спустя после приезда Шагала. Он поехал с Вавой и Надей Леже. Приехав к нам на дачу в Переделкино, Шагал остановился посередине дорожки, простер руки и остолбенел. «Это самый красивый пейзаж, какой я видел в мире!» — воскликнул он. Что за пейзаж узрел мэтр? Это был старый покосившийся забор, бурелом, ель и заглохшая крапива. Но сколько поэтичности, души было в этом клочке пейзажа, сколько тревоги и тайны! Он открыл ее нам. Он был поэтом. Может, он вспомнил витебские овраги? Повторяю, даже Париж он называл вторым Витебском. Не случайно он любил Врубеля и Левитана. Если сердце не солгало, то в каком-нибудь году в Витебске в Музей Шагала обязательно зайду. Давно написал я эти строки. Знакомые мои лишь скептически усмехались, считая это черным юмором. Но о музеях надо не вздыхать, а делать хоть что-то для создания их. Все жители Витебска, которых я встречал, ратуют за увековечивание памяти их великого земляка. Правда, некоторые ратуют осторожно: «Создадим, если вверху примут решение...» Василь Быков возмущенно корит своих земляков за медлительность в организации музея. 15 февраля 1944 года Шагал опубликовал в нью-йоркской газете свое письмо-плач «Моему городу Витебску». «Давно, мой любимый город, я тебя не видел, не упирался в твои заборы. Мой милый, ты не сказал мне с болью: почему я, любя, ушел от тебя на долгие годы? Парень, думал ты, ищет где-то он яркие особые краски, что сыплются, как звезды или снег, на наши крыши. Где он возьмет их? Почему он не может найти их рядом? Я оставил на твоей земле, моя родина, могилы предков и рассыпанные камни. Я не жил с тобой, но не было ни одной моей картины, которая бы не отражала твою радость и печаль. Все эти годы меня тревожило одно: понимаешь ли ты меня, мой город, понимают ли меня твои граждане? Когда я услышал, что беда стоит у твоих врат, я представил себе такую страшную картину: враг лезет в мой дом на Покровской улице и по моим окнам бьет железом. Мы, люди, не можем тихо и спокойно ждать, пока станет испепеленной планета. Врагу мало было города на моих картинах, которые он искромсал, как мог, — он пришел жечь мой город и дом. Его «доктора философии», которые обо мне писали «глубокие» слова, теперь пришли к тебе, мой город, сбросить моих братьев с высокого моста в Двину, стрелять, жечь, «наблюдать с кривыми улыбками в свои монокли...». «Кривые» — ах, это любимое словцо Мандельштама! Фашизм в 1933 году на шабаше в Мангейме сжигал произведения Шагала. Я приехал в метельный Витебск в канун нынешнего, 1987 года. На площади устанавливали гигантскую, темную, еще не убранную, загадочную елку. Что хотелось бы увидеть на елке? Конечно, маленький музей Шагала в Новом, юбилейном году. Подъезжаем на улицу Дзержинского, бывшую 2-ю Покровскую, где чудом уцелел одноэтажный домишко художника. Он из красного узкого кирпича, о четырех окошках в белых окладах. Рамы крашены васильковым. Собака, именованная на воротах как злая, бешено срывается с цепи на поклонников Шагала. Собственно, художник родился не здесь, а под Витебском, в местечке Лиозно, где дядя его имел парикмахерскую, но младенца сразу же отвезли в город. Нынешний хозяин дома, отрекомендовавшийся нам Зямой, маляр на пенсии, довоенным пацаном слышал россказни очевидцев о жившем здесь лохматом художнике. Потолки высокие. На стене фотографии Зямы в орденах и медалях. За стеклом книжных полок вырезанный из журнала портрет грозного генералиссимуса. На полках — подписные издания, Фет, Есенин, Ахматова, современная поэзия. Жена хозяина работала в книготорге. Зяма говорит, что ранее на месте левого окна была дверь. И правда, снаружи видим следы заложенного кирпичом проема. Дверь и крыльцо были снесены, поэтому домишко было трудно узнать на фото. Так что реставраторам будущего музея есть работа, хоть и небольшая. Война снесла 93% Витебска. Американская комиссия считала невозможным строить на том же месте и рекомендовала перенести город. Провидение, однако, сохранило домик художника и псевдоампирный особняк начала века, в котором располагались УНОВИС — мастерские Малевича и Лисицкого. В городском архиве можно прочитать выданный Луначарским мандат № 3051: «т. Художник Марк ШАГАЛ назначается Уполномоченным по делам искусств в Витебской губернии. Всем революционным властям предлагается оказ. тов. ШАГАЛ полное содействие». Прочитаем декрет грозного комиссара от 16 октября 1918 года: «Всем лицам и учреждениям, имеющим мольберты, предлагается передать таковые во временное распоряжение Художественной Комиссии по украшению г. Витебска к Октябрьским праздникам. Губернский Уполномоченный по делам искусств Шагал». Смотрю искрящуюся от времени старую документальную киноленту празднования 1-й годовщины Октября в Витебске, декорированного Шагалом. Горожане в шинелях, узкоплечих пальто, усищах, с бантами в петлицах, семенят на параде, машут нам широкополыми шляпами. Женщины несут палки для шествия на ходулях. Улицы убраны гирляндами, шагаловским панно «Мир хижинам, война дворцам» и другим, где на гербе Витебска вместо рыцаря с мечом восседает на коне веселый трубач. На полотнищах бескомпромиссные и наивные формулы: «Дисциплина и труд буржуев перетрут» или «Революция слов и звуков». Обезумев, несется супрематийно размалеванный трамвай. В те годы 33-летний художник писал П. Эттингеру, давнему корреспонденту Р.М. Рильке: «В Витебске тогда было много столбов, свиней и заборов, а художественные дарования дремали. Оторвавшись от палитры, я умчался в Питер, Москву, и Училище воздвигнуто в 1918 г. В стенах его 500 юношей и девушек... Профессорствовали кроме меня — Добужинский, Пуни, Малевич, Лисицкий, Пэн и я. При Училище есть драмкружок, который недавно поставил в гор. «Победу над Солнцем» Крученых. (Опера Матюшина. — А.В.)». Всех их, спасая от голода, а с ними и Татлина, и Фалька, и других привлек в Витебск Шагал. Город стал центром революционной интеллигенции. «Подумайте, со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под одним небом. Свобода! — воскликнул герой пастернаковского романа «Доктор Живаго». — Можно было бы сказать: с каждым случилось две революции, одна своя, личная, а другая общая. Мне кажется, социализм — это море, в которое должны влиться эти свои, отдельные революции, море жизни, море самобытности. Море жизни, сказал я, той жизни, которую можно видеть на картинах, жизни гениализированной». Такова была атмосфера времени. Как это по-сегодняшнему читается про эти «две революции», про революцию внутри каждого — без внутренней свободы нет всеобщей. С этой внутренней свободы и начинается творец. Как это необходимо сегодняшним молодым, чтобы скорее обозначились сегодняшние Шагал, Кончаловский, Филонов, Иван Леонидов! Эта гениализированная жизнь и притягивает нас с полотен данной выставки. Эйзенштейн, приехав в Витебск, был изумлен: «Здесь главные улицы покрыты белой краской по красным кирпичам. А по белому фону разбежались зеленые круги. Оранжевые квадраты. Синие прямоугольники. Это Витебск 1920 года. По кирпичным его стенам прошлась кисть Казимира Малевича». Увы, волевой Малевич вскоре стал духовным властелином Витебска. К нему перебежали ученики Шагала. Художники неуживчивы друг с другом. Так же когда-то Мандельштам вызывал на дуэль Хлебникова, а Блок — Андрея Белого. Формулы супрематизма были чужды страстному, замешенному на быте вареву Шагала. Он не шаманил, а шагалил на своих полотнах! Однажды, вернувшись после отлучки в Москву, он увидел на дверях Училища вместо вывески «Свободная академия» доску «Академия супрематизма». Ученики предали его. Самолюбивый художник покидает родной город, а через пару лет и страну. Лишь в Витебском архиве остался приказ № 114 от 29 июля 1920 года: «Завсекцией ИЗО подотдела искусств художник Шагал за переездом в Москву освобождается от занимаемой им должности. Временно заведывание секцией ИЗО возлагается на заведующего музейной секцией художн. Ромма». От Ромма сохранилась рукопись очень интересных мемуаров, где он обвиняет Шагала в деспотизме и иных грехах. Кто рассудит художников? Думаю, их полотна. Еще в 1936 году Шагал писал на родину: «Меня хоть и во всем мире считают «интернац.» и французы рады вставлять в свои отделы, но я себя считаю русским художником, и мне это приятно». Однако в нашей энциклопедии мы читаем: «Марк Шагал — франц. художник». Глядя на оставшиеся кубики домишек «на Песковатиках» и в старых кварталах центра, понимаешь источник чувственной манеры Шагала. Да, он учился и у Сезанна, и кубисты влияли на него, но именно так покрывали холмы и овраги плотные по цвету локальные плоскости витебских халуп. На сегодняшней выставке видно, как менялась манера художника. Он познавал кубизм «животом». Позднее пришла моцартовская легкость летучих композиций. Все это ждет глубоких исследований. После опубликования одного из моих эссе о художнике пришло письмо: «Хочу сообщить Вам о Марке Шагале то, что Вы, возможно, не знаете. Он был в 1922 г. нашим учителем рисования в Малаховской трудовой колонии, где мы, дети, вместе с воспитателями мыли полы, пекли хлеб, дежурили на кухне, качали воду из колодца, и вместе с нами трудился М. Шагал. Нас, детей, приобщили к труду и искусству и воспитали порядочных людей. Шагал относился ко мне тепло, я дружила с его дочкой Идой. Она тоже воспитанница Малаховской колонии. Нас, колонистов, осталось в живых очень мало, но мы будем помнить нашего дорогого учителя всю жизнь. К 90-летию М. Шагала мы, колонисты, послали ему фотографии, где он снят с нами. Он был тронут нашим поздравлением и ответил, что Есех нас помнит, что сейчас богат и знатен и никогда не забудет нашей Малаховской колонии, где жил на 2-м этаже со своей Беллой и спал на железной кровати... Я ветеран труда. Еще раз благодарю за Вашу заметку о нашем дорогом учителе и великом художнике. И. Фиалкова». Вот что, оказывается, стояло за идиллической голубизной великих полотен! Работа в колониях «Малаховка» и «III Интернационал». И вот что таилось за загадочной золотоволосой Идой, в салоне которой собирался «весь Париж» от Андре Мальро до мадам Помпиду — трудное малаховское детство и друзья-детдомовцы в «цыпках»! И вот откуда выстраданные глобальные видения художника — не смесь французского с нижегородским, а всечеловеческого с витебским, с голодом малаховских огольцов. Работники краеведческого музея хранят 12 полотен И. Пэна, мастера репинской школы, учителя Шагала. Потом его учили и Н. Рерих, и барственный Бакст, и французы, но Пэн был первым. Как помнил добро великий ученик! Предавая учителя — предают прежде всего себя, свет в себе. «Я вспоминаю себя мальчиком, когда я подымался на ступеньки Вашей мастерской. С каким трепетом я ждал Вас — Вы должны были решить мою судьбу в присутствии моей покойной матери... Мы не ослеплены. Какая бы крайность ни кинула бы нас в области искусства далеко от Вас по направлению — Ваш образ честного труженика — художника и первого учителя все-таки велик. Я люблю Вас за это». Это письмо 1921 года. А хранительница музея высвобождает из казенного конверта парижскую открытку, помеченную 7 января 1937 года: «г. Витебск. Художнику И.М. Пэну. Как Вы живете? Уже давно от Вас слова не имел, и как поживает мой любимый город? Я бы, понятно, не узнал его... И как поживают мои домики, в которых я детство провел и которые вместе с Вами писали...» Остальные слова погублены, вырезаны из открытки вместе с маркой любителем филателии. Знал бы он, что эти слова на обороте клочка картона ценнее любой марки!.. Остались обрывки фраз: «Когда помру... обещаю Ва... Преданн...» Застала ли открытка Пэна? В том же году старый мэтр был зарублен топором. Пэну уже больше не напишешь, и он пишет в 1947 году тому же П. Эттингеру, которого, забыв про Пэна, называют теперь единственным корреспондентом художника в нашей стране. «В Париже сейчас в Музее «Арт модерн» происходит моя большая ретроспективная выставка почти за 40 лет работы. Успех, как пишет пресса, громадный. Это первый раз, когда делают выставку живого художника в официальном музее вообще, и в частности, русского. И хотя я вынужденно жил вдали от родины, я остался душевно верным ей. Я рад, что мог таким образом быть ей немного полезным. И я надеюсь, меня на родине не считают чужим. Не верно ли?» Правда, однажды в письме он грустно обмолвился: «Мои картины по всему свету разошлись, а в России, видно, не думают и не интересовались моей выставкой...» Ходишь по залу сегодня, а в ушах звучат эти глухие горькие слова художника. Приехав к нам в июне 1973 года, он подарил Музею изобразительных искусств им. А.С. Пушкина около ста листов своей графики и был огорчен, что к приезду организовали лишь скромную выставку литографий и картин из запасников в Третьяковской галерее. После выставки несколько картин остались в постоянной экспозиции. Приехав, Марк Захарович мечтал о встрече с Витебском и боялся ее. Конечно, Витебска его детства и след простыл. Война разрушила многое, а в 50-х годах уничтожили знаменитый соборный силуэт города. Увы, просквозившись на балконе гостиницы, старый мастер простудился — о поездке не могло быть и речи. Но как получилось, что родина художника оказалась единственной из цивилизованных стран, где не издано ни одной монографии художника, не было ни одной ретроспективы его живописи?! Имя его и произведения были долгие годы абсурдно запрещены. Во всем мире знают Витебск по картинам Шагала и по тому, что он в нем родился, а в городе нет ни музея, ни улицы его имени. Пора издать достойный альбом и монографию мастера. Исследования Тугендхольда и Эфроса, вышедшие в конце 1910-х годов, недоступны ныне, да и, увы, сейчас неполны. Они говорят лишь о начальном периоде его творчества. В Витебске осталось несколько кирпичных домов с холстов Шагала. В витебской старинной кладке растворные швы голубеют — связующий раствор имел некий секрет, почему-то он голубого цвета. Сквозь кирпичные фасады тонкой сеткой будто просвечивает небо. Отламываю крошку раствора — может, химическая экспертиза даст разгадку этого василькового синего, голубизны, пронизывающей Шагала? Значение живописцев отнюдь не только музейное, историческое. Художник дает свежий взгляд на вещи. Он развивает интуицию, стимулирует открытие, озарение и в других сферах. Зря разве наши ученые устраивают у себя выставки П. Филонова и других художников? Мне доводилось переводить стихи Микеланджело. Это выпуклые скульптурные строфы. Стихи Пикассо — аналитично-ребусные. Шагал всю жизнь писал стихи не только в переносном, но и в прямом смысле. Стихи Шагала — это та же графика его, где летают витебские жители и голубые козы. Они скромны и реалистичны по технике. В свое время я написал несколько вариаций на темы его стихов. Насколько знаю, стихи свои он издавал дважды в 1968 году, тиражом 238 экземпляров. В издании было 23 цветных и 15 черно-белых автолитографий-махаонов. В 1975 году эта композиция переиздается в расширенном виде и сопровождается изящным предисловием Филиппа Жакота. Шагал подарил мне в Сен-Поле в 1980 году подарочную книгу своих стихов, перемежаемых живописью и графикой. «Для поэта-друга», — написал он на ней и нарисовал музу, выпускающую летящее сердце как птицу из ладони. Стихи его — нерифмованные, окружены живописными образами. В интонации поэта, как и в истовости его кисти, сильны мотивы «народной еврейской культуры, народной белорусской культуры и русского лубка» (Д. Лихачев). Так, зеленое лицо раввина в стихах становится зеленым лицом с шишкой, как картофелина. И драгоценную по цвету живопись, и ностальгические стихи с их дохристианским библейским началом, и воздушную графику объединяет одно — Поэзия Шагала. Пусть стихи седого мастера, как бабочки, порхают среди этой небывалой по размеру сегодняшней выставки Марка Шагала, наконец вернувшегося в свои края. ВЫСОКИЕ ВРАТА Отечество мое — в моей душе. Вы поняли? Вхожу в нее без визы. Когда мне одиноко — она видит. Уложит спать. Укутает, как мать. Во мне растут зеленые сады. Нахохленные скорбные заборы. И переулки тянутся кривые. Вот только нет домов. В них — мое детство. И, как оно, разрушились до нитки. Летят по небу бывшие жильцы. Где их жилье? В моей душе дырявой. Вот почему я слабо улыбаюсь, как слабенькое северное солнце. А если плачу — это плачет дождь. Бывало — две головы я весело носил. Бывало — те обе головы мои смеялись, накрытые любовным одеялом... Ах, умерли, как резкий запах розы! Мне кажется, я все иду к Вратам, иду вперед, даже идя обратно, — передо мной высокие Врата. Врата — это распахнутые стены, там громы отгремевшие ночуют и молнии расщепленно трещат. Две повернувшиеся головы, два лица поворота, глядят, пролетая сегодня по залам Пушкинского музея. БЕЛЫЕ СТУПЕНЬКИ Брожу по миру, как в глухом лесу, То на ногах пройдусь, то на руках, И жухлый лист с небес летит на землю. Мне жутко. Рисую мир в оцепененье сна. Когда мой лес завалит снегопадом, Картины превратятся в сновиденья. Но столько лет я среди них стою! Я жизнь провел в предощущенье чуда. Я жду — когда ж меня ты обовьешь, Чтоб снег, как будто лесенка, спустился. Стоять мне надоело — полетим С тобою в небо по ступенькам белым! И пророки, и Иисус, и весь его «мессаж библик» — очень личное, домашнее какое-то, пропущенное сквозь витебское нутро. Стихи выдают и поразительную застенчивость художника. Пикассо, смеясь, рассказывал мне, как они с Шагалом и Матиссом, кажется, сняли втроем гончарную мастерскую. Уверенные европейцы быстро слепили и обожгли свою керамику и подошли поглазеть, как работает русский. Шагал же смущался — он не мог работать на людях, — он так и не создал ничего, пока его сотоварищи не отошли. Создание для него — таинство, не ремесло, а чудо. На нынешней выставке, гала-ретроспекции Шагала, зритель впервые увидит полотна, долгие годы томившиеся в запасниках наших музеев. Этот Шагал для меня главный — русского периода, как Заболоцкий для меня главный периода «Столбцов», а Пастернак — «Сестры моей жизни». Это плотный, активный цвет, колдовство биологии цвета и духа, психологизм цвета, очень национальные мотивы, библейские не только по колориту, но и по страсти духа, познавшего парижскую школу и преодолевшего ее на свой витебский лад. Его безумный синий взгляд — трагический василек Вселенной. Сегодняшняя выставка М. Шагала результат и победа гласности. В дни столетия центральные газеты и журналы поместили статьи и репродукции его произведений. В день рождения мастера миллионы посмотрели по центральному телевидению французский фильм «Марк Шагал — художник, поэт». По зрительскому опросу он занял одно из первых мест. Белорусская писательница С. Алексиевич писала после просмотра фильма: «Если бы мы знали таких людей, больше знали о них, многих драматических событий в нашей истории и жизни могло бы не быть, может быть, и мы были бы другими». Готовится монография А. Каменского. Объективности ради надо сказать, что появились и статьи, где творчество художника называется «злобной клеветой», где его пытаются отлучить от отечественной культуры. Им как бы отвечает опубликованное письмо ветерана войны, освобождавшего Витебск и пролившего свою кровь за него: «Счастлив, что дожил до открытого и честного времени... до сих пор старались не замечать великого признанного во всем мире художника, нашего земляка, который никогда не переставал ценить, почитать и любить свою Родину!.. Почему тогда не написать, что С. Рахманинов — американский композитор, Ф. Шаляпин — французский певец, а И. Бунин — не русский писатель, ведь все они прожили часть своей жизни и скончались не у себя на родине...» Это мнение человека из гущи народной. Это же народное мнение выражают такие ведущие авторитеты культуры, как академик Д. Лихачев, писатели Василь Быков, В. Каверин, Ю. Нагибин, Г. Семенов, дирижер Г. Рождественский и другие, как бы продолжая оценку, данную художнику Маяковским и Ахматовой. 50 полотен привезла с собой щедрая Валентина Григорьевна, среди них знаменитые «Влюбленные над Сен-Полем». 11 холстов — из собрания Иды Шагал. «И невозможное возможно», — эти слова голубого Блока не идут из головы на сегодняшнем вернисаже. Невозможное сотворено гениальным мастером, невозможное сотворено усилиями устроителей этой уникальной выставки. Невозможное стало возможным ныне. Поздравляю Вас с возвращением, Великий Мастер! Поздравляю нашу и мировую живопись, поздравляю зрителей — нас всех поздравляю. Поздравляю наш век со столетием его художника — с веком Шагала! Источник: http://www.m-chagall.ru/library/katalog-m... *** СТИХИ ГОЛУБОГО ПАТРИАРХА Не так давно, выступая в пурпурнокресельном нью-йоркском зале «Карнеги-холл», я читал свое стихотворение «Васильки Шагала». После выступления мне передали письмо, написанное мелким почерком. Под ним стояла подпись: «Белла Шагал». На следующий день, по-студенчески просто одетая, она рассказывает мне о последних минутах деда. Он умер в своем доме, среди зелени Поль де Ванса. Марк Захарович находился в кресле-каталке и опочил, когда его подымали в лифте на второй этаж. Умер со слабой улыбкой на тонких губах — умер, взвиваясь в небо, летя. На его картинах парят горизонтальные скрипачи, ремесленники, влюбленные. Он к ним присоединился. Небо, полет — главное состояние кисти Шагала. Вряд ли кто из художников так в буквальном смысле был поэтом, как этот сын витебского селедочника. Безумные, василькового цвета избы, красные петухи, зеленые свиньи, загадочные саркастические козы — все увидено взглядом поэта. Не случайно его любил Аполлинер. В доме у Арагона я видел его автографы на титульных листах монографий с виньетками и фломастерскими рисунками, обрамленные и повешенные на стену. В преддверии нынешнего слияния неба с землей, в преддверии космической эры Шагал ввел небо в быт, а быт городишек пустил по небесам. Белка и Стрелка с задранными хвостами, пересекающие небосклон, могли бы быть персонажами Шагала. Я познакомился с Марком Захаровичем Шагалом в феврале 1962 года, о чем напоминает дата под первым его подаренным рисунком. Голубая дева в обнимку с ягненком летит над Эйфелевой башней. После этого мы много встречались, если учитывать дистанцию между Москвой и Парижем, и в его квартирке над Сеной, и в доме его дочери Иды, которая была ангелом его вернисажей, а позднее на юге, где его муза и супруга Вава — Валентина Георгиевна — вносила олимпийскую гармонию в суетный быт двадцатого века. В каждый приезд во Францию я посещал голубого патриарха мировой живописи. Он часто вспоминал Маяковского, припоминал надпись поэта ему на книге, где Шагал, конечно, рифмовалось с глаголом «шагал». Странно было знать, что этот тихий, застенчивейший, деликатный человек с белыми кисточками бровей, таращащий в шутовском ужасе глаза, если кто-либо говорил о его славе, был когда-то решительным комиссаром революционного искусства в Витебске. Витебляне помнят, как он возглавлял оформление улиц во время городских праздников. Правда, мало кто уцелел от времени и иных причин из свидетелей тех торжеств. Какой радостью для него было разглядывать при мне фотографии его родной улочки, присланные ему, хотя дом его, увы, и не сохранился … Синяя бабочка, как летела ты, выбиваясь из сил, через Карпаты, Пиренеи, через мировые моря и океаны! Шагал весь светился, казался нематериальным и будто все извинялся за свою небесность. Был он бескорыстен. Однажды он пригласил меня поехать с ним в Цюрих, на открытие его синих витражей в соборе. Опять он делал их бесплатно, как дар городу, как дар синего неба из окна. Он и в этом был поэтом. Он иллюстрировал гоголевскую поэму «Мертвые души» — какая поэтичная летящая за окном Россия в этих гравюрах! Поэзию он видел в уродливой для обывателя жизни, поэтизируя быт, открывал новую красоту; предметы, оттертые от пыли его взглядом, сверкали, как бриллианты. До конца своих дней он работал каждое утро. Огромные холсты, записываемые его легкими тонами, являли собой жизнь и, может быть, продлили этим его летучий срок на земле. По-детски он счастливо сиял, демонстрируя вам ордена, бриллиантовые звезды и муаровые ленты, дарованные ему королями и президентами. Он был мужественным — этот тихий, удивленный человек. Однажды мне довелось стать свидетелем тому. Летом 1973 года я был с выступлениями в Париже. В это время Шагал, приняв приглашение Министерства культуры, собирался приехать к нам. Это был первый его визит после отъезда в 20-е годы, и, увы, как оказалось, единственный. Он расспрашивал — какая она нынче, Москва? Есть ли на улицах автомобили? Он помнил Москву разрухи 20-х годов. Полет был назначен на понедельник. Тогда был рейс Аэрофлота. Увы, в субботу стряслось страшное. На глазах тысяч парижан во время демонстрации на Парижской авиавыставке в Орли красавец «ТУ» потерпел в небе аварию и разбился Погибли наши испытатели. Накануне я разговаривал с ними. Заснятый момент катастрофы показывали по нескольку раз на телеэкране в замедленном дубле. Мы с ужасом вновь и вновь проглядывали эти кадры. В стихах «Васильки Шагала» я так записал это: С вами в душераздирающем дубле видели мы — как за всех и при всех срезался с неба парижского "Туполев". В небе осталось шесть человек. Шагала отговаривали лететь на «ТУ». Советовали или отменить полет, или лететь на «Эр Франс». Шагал полетел в понедельник. Я прилетел в Москву несколько дней спустя после приезда Шагала. Он поехал с Вавой и Надей Леже. В Большом театре мы смотрели с ним балет Родиона Щедрина «Кармен» с чудом Плисецкой в главной роли. В фойе, идя к выходу, Вава потеряла в толпе тяжелую брошь. Пыталась вернуться за ней, но волна идущих людей празднично шла навстречу. Вава только махнула рукой. Так теряют что-то в море «на счастье». Приехав к нам на дачу в Переделкино, Шагал остановился на середине дорожки, простер руки и остолбенел. «Это самый красивый пейзаж, какой я видел в мире!» — воскликнул он. Что за пейзаж узрел мэтр? Это был старый покослвшийся забор, бурелом, ель и заглохшая крапива. Но сколько поэтичности, души было в этом клочке пейзажа, сколько тревоги и тайны! Он открыл ее нам. Он был поэтом. Не случайно он любил Врубеля и Левитана. Сейчас Третьяковка перестраивается, расширяется. Вокруг будет заповедная пешеходная зона. В свое время мне приходилось писать, что здание прогнило, нуждается в ремонте. Сейчас Москва, разрубив гордиев узел волокиты, решительно взялась за спасение галереи. Строителям дано только четыре года. Склонившись вместе с архитекторами над планом будущей галереи, Ю.Королев, директор Третьяковки, сам после автокатастрофы носящий на ноге 12 кг гипса, показывал мне на плане будущий зал, специально спроектированный для Врубеля, где впервые сможет экспонироваться семнадцатиметровая «Принцесса Греза», около столетия томящаяся в рулоне, Ее со времени Нижегородской ярмарки ни разу не разворачивали. Цела ли она? Она валялась за оперными кулисами. Об нее тушили сигареты. Где только она не скиталась! Далее, следуя по анфиладам чертежа, палец Королева уперся в стену: — А здесь будет Шагал Шагал сделал иллюстрации к моему стихотворению «Живое озеро», посвященному гетто, расстрелянному фашистами в Закарпатье и затопленному водой. Издательство «Галлимар» поместило этот рисунок на обложку моей книги. На рисунке возле озера сидит мать с ребенком. Волшебная крылатая рыба летит к младенцу, чтобы спасти. Как скорбно он использовал цвет в этой работе-реквиеме! Лишь мазок васильково-синего да желтый овал за летящим абрисом девы-рыбы ... Он был гневным и печальным поэтом. В ноябре прошлого года, после того как я прочитал это стихотворение в университете Ричмонда, США, ко мне подошла профессор университета Ульяна Габарра. Оказывается, она ребенком была в этом страшном озере и чудом уцелела. На рисунке Шагала на коленях матери навеки оцепенела девочка. Теперь для меня это Ульяна Габарра. В 1987 году исполнилось сто лет со дня рождения художника. Энциклопедия наша до сих пор именует Шагала французским художником. Должен быть непременно создан музей мастера на земле, его создавшей. Если сердце не солгало, то в каком-нибудь году в Витебске в Музей Шагала обязательно зайду. Значение живописцев отнюдь не только музейное, историческое. Художник дает свежий взгляд на вещи. Он развивает интуицию, открытие, озарения и в других сферах. Зря разве наши ученые устраивают у себя выставки П. Филонова и других художников? Зря разве В. Бедуля, земляк Шагала, ломающий бюрократизм и рутину, хочет, чтобы его колхозники в клубе внимали сложной игре С. Рихтера и хоральной ноте Б. Ахмадулиной? Именно у него во время выступления мне подали из зала записку, спрашивающую о творчестве Элиота. Это случилось семь лет назад, когда у нас еще книги Элиота не издавались. Вряд ли это говорит о том, что наши колхозники поголовные эстеты, — просто, вероятно, непохожий художник помогает им в их практике мыслить и поступать нешаблонно. Может быть, культура не гибнет, а лишь меняет свои цвета, свое обличье? Недавно в Сицилии состоялась встреча наших, американских и итальянских писателей под девизом «Традиции и ответственность писателя в сегодняшнем мире». На ней дважды выступал патриарх нашей литературной, а стало быть, и общественной мысли академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, который в своей жизни спасал многое — глубинное понимание летописей, и красоту Сухаревой башни, и судьбу наших северных рек, и нравственную чистоту сознания. И в этот раз он покорил аудиторию. В первом своем выступлении обратился к святыням вековой культуры. Второе он назвал: «В защиту авангарда». Назвав Аввакума первым авангардистом, он говорил о традициях обновления. Он посвятил свою речь мастерам зари двадцатого века нашего отечественного искусства — Филонову, Гончаровой, Лентулову, глубоко проанализировал творчество Шагала, особенно его витебский период. «Дмитрий Сергеевич, что бы вы посоветовали прочитать мне на моем поэтическом вечере, ведь он как бы заключает встречу?» — спросил я. Он посоветовал прочитать «Васильки Шагала». Мне довелось переводить стихи Микеланджело. Это выпуклые, скульптурные строфы. Стихи Пикассо — аналитично-ребусные. Шагал всю жизнь писал стихи не только в переносном, но и в прямом смысле. Стихи Шагала — это та же графика его, где летают витебские жители и голубые козы. Они скромны и реалистичны по технике. Насколько знаю, стихи свои он издавал дважды в 1968 году тиражом 238 экземпляров. В издании было 23 цветные и 15 черно-белых автолитографий-махаонов. В 1975 году эта композиция переиздается в расширенном виде и сопровождается изящным предисловием Филиппа Жакота. Он подарил мне в Поль де Вансе в 1980 году подарочную книгу своих стихов, перемежаемых живописью и графикой. «для поэта- друга», — написал он на ней и нарисовал музу, выпускающую летящее сердце, как птицу из ладони. Стихи, предлагаемые читателю в этой публикации, окружены живописными образами. Например, одно из стихотворений сопровождается синей картиной «Одиночество 1933 года, где грустит мыслитель между ангелом-быком и скрипкой. Под ней изумрудные фигуры витебских сограждан 1927 года. И, наконец, графический набросок Небесной арки. И драгоценную по цвету живопись, и ностальгические стихи, и воздушную графику объединяет одно — Поэзия Шагала. Картина Моя кровать — картина. Я ложусь И засыпаю, погруженный в краски. Но ты, любовь, заснуть мне не даешь! Меня тоска земная пробуждает, Надежды пробуждают, тормоша, Толкают в бок, не ставшие мазками И даже не натянуты на холст. Я убегаю ввысь, где без меня Страдают мои высохшие кисти. Как Иисус Распят я на мольберте. Неужто я окончен? Неужели Окончена моя картина? Жизнь Сверкает, продолжается, бежит. Белые Ступеньки Брожу по миру как в глухом лесу, То на ногах пройдусь, то на руках, И жухлый лист с небес летит на землю. Мне жутко. Рисую мир в оцепененьи сна. Когда мой лес завалит снегопа дом, Картины превратятся в привиденья. Но столько лет я среди них стою! Я жизнь провел в предощущеньи чуда. Я жду — когда ж меня ты обовьешь, Чтоб снег, как будто лесенка, спустился. Стоять мне надоело – полетим С тобою в небо по ступенькам белым.
|
| | |
| Статья написана 30 августа 2018 г. 19:48 |
(npoдовження з №№ 123-124) часопис Аванґард. — 1976. — Ч. 5(130) Лондон *** «Свідомість? Так. Але це не всеосяжне знаряддя. То лише промінчик у безмежному спектрі пізнання... Пізнання світу художнє, наукове. Існує бачення релігійне, доросле, дитяче сприйняття утилітарне, байдуже, радісне, песимістичне. Минуле нагромадило багато зерен пізнання й уяви про світ. Треба розглянути все, що досяжне» (стор. 75).
Та в цьому частинний шлях, бо ж розв’язка лежить у всеохоплюючім збагненні дійсности. Та чи це зробить звичайний комп’ютер? Неможливо, бо ж воно не зрозуміє емоційні та естетичні фактори. Та коли Горениця представляє цю проблему Чорному Папірусові, воно відповідає: «Несеш у своїй свідомості нашарування псевдоінформації» (стор. 36). Та ця ідея лежить на шляху усіх шукачів правди. Універсальний Робот знаходить в собі зерно людських почуттів. Власні сновидіння Григорія Бови відкривають перед ним розв’язну проблем. «Ми тюремники власного духу. І ключ – у нашому серці. Ми склали свої крила, свої неосяжні можливості в скриньку древніх догм і користувалися технічними протезами, замість того щоб безстрашно ринутися в рідну космічну стихію!» (стор. 235). Розв’язка проблеми в особистості людини. Зерно всіх розв’язок у людині. Та це нагадує слова Сковороди «Шукай правду сам в собі». Але це не означає, що людське наставлення мало б бути егоїстичне, навпаки, настанова до світу має бути позитивна і любовна. Найтяжча проблема була УР-ові віднайти, що це любов, він не збагнув, що це духова спадщина віків, та що й навіть в ньому лежить зерно любови. Героїчна постать Гледіс могла отримати нове життя Свободи із Горіором, але перше вона бажала спробувати перемовити Арімана із шляху деспотії та інволюції. Любов Меркурія до Громовиці, його спонукувало до пошуку Космократорів, та в кінці він рішав з нею перейти в новий світ. Експеримент Горениці довершився тільки тому, що Григорій Бова був готовий піддатися долі, щоби спробувати віднайти Галю. Та в кінці любов Зоряного корсара до Космократорів означала, що в рішальному моменті він появився їм до помочі. А найкраще роз’яснення ідеї любови зробили малі квіти на Планеті Квітів. Суть нашого життя – невичерпні поєднання любови. «Наші предки передали нам просте й величне знання: пам’ять минулого свідчить, що мислячі істоти попередньої еволюції, які вели нескінченні війни і ненавиділи одне одного, завжди доходили до повного взаємознищення. Це говорить про те, що антиенергія ненависті є лише випадком, флуктуацією буття, яка неминуче згасає. А енергія любови, гармонії, спів’єдности не має закінчености – її можливості відкривають шлях у невичерпність буття» (стор. 97). Або твердження Корсара: «Мій світ, мої прагнення – абстракція, якщо вони не освячені любов’ю!»•(стор. 218). Та любов мусить бути щира та правдива! «Лише щирий дарунок любови – без бажання відплати, без чекання подяки – відкриє суджену квітку Неможливого».•(стор. 248). Та шлях любови тільки веде в одну сторону: в Неможливе, в Безсмертя, в Безмірність Всесвіту. Та Бердник нас веде до висновку, що безмірність, Свободу тільки можна одержати із покиненням загальної форми. Для Бердника особовість, реальність індивіда – це незбагненне та невмируще явище, яке є вставлене в смертну, зайву форму тіла. Та найвище й найкраще визволення індивіда тільки здійсниться із знищенням (не смертним) тіла через квантум крок еволюції – це, що в творі Бердник називає перехід у неосферу, а в «2001 – Космічна Одисея» Дитина Зірок. Та брак зрозуміння цієї правди веде до деспотії та інволюції. «В чому корінь нашої кризи? В обмеженості індивіда. Він іскра безмежжя, але не безмежжя. Він хвиля в океані, але не океан. Отже, практично він ніщо перед безоднею Несказанного» (стор. 173). Але щоби дійти до позитивного рішення вибору між інволюцією та Свободою, треба мати відвагу героя. Людина мусить відкинути страх, «що людині потрібен не добробут, а вічна небезпека і прірва, перед якою дух міг би вирощувати крила для польоту!» (стор. 199). Та тільки через боротьбу за правду, змагання за добро та братерство відважних може людина себе відновити та звільнити. Та й це було завдання Космократорів на Землі. «Аріман створив рабський світ для визиску. Ми ввійдемо туди і принесемо ідею повстання. Чуєте? Хай ми станемо каталізаторами неспокою, революції, пошуку, сумніву і прагнення. Аріманове створіння повстане супроти Творця. Система Ара не захотіла йти за нами в Світ Синтезу. Ми поведемо туди Новий Світ!» (стор. 262). Та це дуже пригадує слова Христа, що Він не приніс в світ мир, але меч, який буде ставити батька проти сина та брата проти брата. Але люди можуть перейти в Новий Світ, та коли це зробили Горіор і Гледіс, Ареас мовив: «Сьогодні народжується птах Свободи. Сум чи радість? Біль чи щастя? Сумує серце людини, бо розриває пуповину, яка зв’язувала його з теплим і затишним лоном матері. Радіє птах Свободи, бо виривається в обшир нового неба. Братове! Щоб зустрітися – треба розлучитися. Попереду – велике свято об’єднання в безмірності розуму, духу й чуття. Хай наші улюблені діти прокладуть вогняну дорогу до нового вирію. Людині суджено дати Розум і Серце Безмежності. Слухай же мене, Дитино Вічности! Розірви ланцюг міри, повстань на себе! Настав твій час – народись!» (стор. 256). Це перетворення, це самотворення є ціль і завдання кожної людини. Антитеза героя, Гомо Сатаніс, це Аріман і Кореос. Це люди деспотичні й егоїстичні. Вони управляють системами мертвих, пасивних душ, для кого потрібне матеріальне забезпечення, а не подвиг. Сам Кареос сказав, що він «прихильник врівноваження, доцільних рішень», а Горіор-Корсар – це «парадоксальний мислитель, аж до авантюрности» (стор. 197). Кареос – це Сталін, а Горіор – це Дон Кіхот. Та система Кареоса є паразитна, та він це сам твердить: «Щоб жити, треба когось асимілювати, знищити. Суть буття – у протиставленні когось комусь» (стор. 220). Система Арімана, ідеї Кареоса – це найвищий вияв егоїстичности. Люди та ціла система живуть тільки для власних потреб, для власного самозбереження; система високого рівня матеріальної еволюції зійшла на найнижчий щабель розвитку та на напрям інволюції. Твір «Зоряний корсар» також представляє ідею еволюції, яка є дуже подібна до думок о. Т. Шардена. Завдання людини є винайти свою внутрішню реальність, свою внутрішню правду, та тим способом здобути оптимальну індивідуалізацію. Усе людство мусить це здобути. Але індивідуалізація не є стан егоїстичний, але стан зрозуміння власної свідомости, власного існування. Відтак людина може ставитися до других із любов’ю, бо ж якщо людина сама себе знає, тоді він/вона не буде боятися чи ненавидіти других. Водночас людина мусить змагатися до найвищого подвигу, до найвищої цілі, до безсмертя свободи. Та цей перехід в безсмертя свободи, в неосферу означає найвищу індивідуалізацію людства та водночас найвищий синтез людства. Майбутність та збереження людини як творчої істоти для Бердника лежить тільки в індивідуалізації та синтезі людства. Ці концепції є споріднені із еволюційною філософією Шардена, тільки що Шарден завершує свою концепцію в синтезі в Космічнім Христі. Бердник роз’яснив синтез у цей спосіб: «Змикаються потоки часу. Було, є й буде – стало єдиним ТЕПЕР. Люди Землі й мислячі істоти неосфери об’єднуються безсмертним вогнем Подвигу. ...шлях у космічне безмежжя відкрито, і його не закриє ніхто – ні релігія, ні насилля, ні лестощі, ні навіть ті, хто відкрив цей шлях, – навіть учені! ...творіть нові заповіді – не заповіді судді, а заповіді любови! Ми повинні зробити це для Світу Свободи, який твориться подвигом вашого віку» (стор. 373). «Людям твердили: не протився злу! А я закликаю: спопеліте проклятий світ, де зло звило собі тисячолітнє гніздо і розплодило міріади змій. На новій ниві вирощуйте запашну квітку світоносного життя, куди злу вхід заказано! Віднині шлях ваш туди, де нема ворожнечі й проклять! Залиште темряві – темряву, а ви – Сини Світла – ідіть у країну знання й любови!» (стор. 374). Та центр цього світу не той самий Космічний Христос Шардена, але споріднене Дитя із Великою Матір"ю Безмежжя. Та вкінці треба ствердити, що цей аналіз «Зоряного корсара» не вичерпує теми. Самі філософічні аспекти потребують ширшого розгляду. Треба обізнатися з матеріалами, які могли вплинути на думки Бердника. Рівно ж, потрібен аналіз символів: сонце, світло, полум’я, чудодійний келих, чорний папірус, Дитя і Матір, та другі, які Бердник представляє в цьому творі та в своїх других. А що далі, цікавим є вживання слів та букв Бердником, особливо в цьому творі його вживання букви «Г» в назвах своїх героїв (Гледіс, Горикорінь, Горениця, Григір, Галя, Громовиця та Горіор). Дальше твір має особливий політичний аспект. Не можна знехтувати те, що системи інволюційні й деспотичні є подібні до стану в СРСР та філософічний фундамент є подібний до ідеології марксизму-ленінізму. Рівно ж, Бердник ставить велику увагу на ідею предків та потребу не посоромити спадщини предків. В думках Бердника один із найкращих земних прикладів Дитини Свободи – це українське козацтво. Тому бачимо, що «Зоряний корсар» залишає багато та глибокі дороги на аналізи. Але треба звернутися до короткого синтезу пройденого. Цей твір має кілька недотягнень щодо технічної підстави сюжетів, але спосіб представлення і самі ідеї, які є представлені, перебільшують та нехтують будь які недотягнення. Представлення ідей та думок в романі фантастичному є цікавий та високий осяг для української літератури. Рівно ж, воно підносить український фантастичний роман на світовий щабель. А що далі, висловлення цих ідей є протилежне до норм в радянській літературі та запереченням соціалістичного реалізму. Протилежність лежить у протиставленні норм контролю до прикладу вільної думки Бердника. Ця протилежність та сама суть ідей Бердника означає, що можна Бердника ставити в перші лави молодої української інтелігенції. Знову, із друком «Зоряного корсара» українська література зробила великий крок вперед та жанри українських романів стають щораз різноманітніші. Котляревський дав українській літературі свою «Енеїду», а Бердник дав тепер їй українську «Космічну Одисею». http://argo-unf.at.ua/load/nf_chasopisi_d...
|
| | |
| Статья написана 27 августа 2018 г. 22:15 |
Завтра исполняется 40 дней со дня кончины известного филолога и журналиста А.И. Яроменка.
23 июля сын известного журналиста написал в Фейсбуке: Igor Yarome На 82-м году жизни отец ушел из нашего мира. Яроменок Алексей Иванович, преподаватель, доцент (КИПСУ, КНЕУ им.Вадима Гетьмана и др.), журналист ( Газета «Гудок», Магистраль, Знання та Праця, Вечерний Киев и др.), популяризатор науки в прессе, капитан-лейтенант ВМФ...жил ярко и насыщенно. Автор статей о Владко и м.б. о Берднике в З та Пр, Н-Ф *** Список членов КЛФ "Зоряний шлях , Киев, март 1991 г. (см. поз. 27) — автор Борис Сидюк *** Знання та Праця 1965 р. №1 с.30 Леонід Сапожников. Стимулятор емоцій. фант. оповідання. мал. О. Пашути №2 с.22 — 23 Володимир Чепіга. Пригода в «Ізотопі» фантгумореска. №3 с.20 — 24 Ігор Росоховатський. Чи не для того людина? фант. повість №4 с.20 — 21 Наталія Конотопець, Галина Яремчук. Чужий. фантновела. мал. О. Пашути. на конкурс ЗтаПр., учасники друкуються в часописі, а твори кращих складуть збірку видавництва «Молодь» с.24 — 25 Олесь Бердник. Кохана з майбутнього. фантновела. мал. О. Гури. *** Знання та праця №3/1968 Навук-поп про Кибальчича, Кондратюка, Засядька, останнє інтерв«ю Норберта Вінера, оповідання про нові сорти пшениці в піднесеному стилі О. Бердника. Серед авторів статей — О. Бердник, Б. Патон, С. Плачинда, О. Яроменок, П. Кононенко, М. Доленго-Клоков, І. Куперман... О. Яроменок — член редколегії *** Киевская газета любителей фантастики, приложение к газете «Тайнознание», выходившая в 1992 году. Газета была основана журналистом и филологом Алексеем Яроменоком. В редколлегии газеты состояли: А. И. Яроменок, О. А. Блащук, Н. Л. Мухортов, В. И. Писаренко, Б. В. Сидюк, В. С. Тусузян, Ю. А. Шевела и С. В. Ягупова. Планировался выход газеты два раза в месяц, но было выпущено лишь 6 выпусков – четыре отдельными изданиями и два, как вкладыш в газете «Тайнознание». Звездный парус [1992, №1] №1 – 16 с. 3 руб. (о) Алексей Яроменок. 10 000 страниц фантастики: [Слово редактора] – с.2 Новости фантастики. Украина – с.2 Родом с Украины: [О советском писателе-фантасте А. Днепрове] – с.3 Анатолий Днепров. Банка без наклейки: [Рассказ] – с.3-4, 15 Орест Сомов. Недобрый глаз: [Рассказ] – с.5-7 Николай Лазарев. Роберт Шекли у себя дома: [Об американском писателе-фантасте] – с.8 А. Дж. Ониа. Многосерийка: [Рассказ] / Пер. не указан – с.9-11 А. Яроменок. Мастер: [Об итальянском писателе Дино Буццати] – с.11 Дино Буццати. Коломбр: [Рассказ] / Пер. не указан – с.12-14 Со всего света: [Новости фантастики] – с.15 Лем-кроссворд / Сост. Владимир Борисов – с.16 №4 – 16 с. 4 руб. (о) Алексей Яроменок. Молодежь теснит!: [Слово редактора] – с.2 Антон Фридлянд. Бабочки: [Рассказ] – с.2-3 Елена Теленкова. Я хочу увидеть время...: [Стихотворение] – с.3 Александр Диденко. Операция «Возрождение»: [Рассказ] / Рис. А. Ярошенко – с.4-6 Гарм Видар. Типичная внешность: [Рассказ] / Рис. А. Ярошенко – с.7 О. Баранов (Генічеськ). Малюнок із серії «Антарктида» (колонізація) – с.8-9 Что такое Хаббардовский конкурс «Иллюстраторы будущего» и зачем он создан? – с.10 Сергей Ошийко. Искусственник: [Рассказ] / Рис. А. Ярошенко – с.11-16 *** Наука – Фантастика 1991 (кроме №№ 9-12) №1 Машина часу Артура Кларка: [Уривки з книги А. Кларка «20 липня 2019 року»] – с.5-7 Володимир Савченко. Візит зсунутої фазіанки: [Повість] / Пер. з рос. Михайла Семенюка; Мал. О. Блащука – с.16-19 – [Далі буде] Олексій Яроменок. Той, що небо підпирає: [К 90-річчю В. М. Владка] – с.20-21 Карлос Кастанеда. Казки про силу / Пер. Олеся Бердника; Мал. О. Дмитрієва – с.22-25 – [Далі буде] Дмитро Коновалов. Космічна карусель, або знайомство через короткі слова з творами сучасної української фантастики – с.26-27 №4 Наталя Околітенко. І крикнув хлопчик...: Фантастичне оповідання / Мал. О. Баса – с.18-20 Михайло Мартинів. Координатор: Фантастичне оповідання – с.21-23 Карлос Кастанеда. Казки про силу / Пер. Олеся Бердника; Мал. О. Дмитрієва – с.23-25 – [Далі буде] Олексій Яроменок. Коротка дорога в космос: [К 70-річчю М. Дашкієва] – с.26 Семен Ошколап. Фантастика у світлі рампи: [Про Київській театр фантастики А. Дмитрука] – с.26 *** Ягупова Светлана Владимировна Потенціал людини – безмежний / Інтерв’ю взяв О. Яроменок // Друг читача, 1992, 28 жовтня – с. *** Владко В. М. Олексій Яроменок. Той, що небо підпирає: [К 90-річчю В. М. Владка] // Наука – Фантастика, 1991, №1 – с.20-21 источник https://goo.gl/noUBL1 *** Олексій Яроменок. Той, що небо підпирає: [К 90-річчю В. М. Владка] // Наука – Фантастика, 1991, №1 – с.20-21 В некоторой степени исследователей оправдывает ключевое обстоятельство: роман «Аэроторпеды возвращаются назад» не упоминался в советской библиографической литературе и долгие годы считался неопубликованным либо утерянным (с другой стороны, взаимосвязанные произведения Владко оставались все это время вполне доступны и никак не должны были игнорироваться). Однако еще в 1991 г. в № 1 журнала Наука-Фантастика А. Яроменок сообщил в статье «Той, що небо підпирає: К 90 річчю В. М. Владка» не только о существовании романа, но и его печатного экземпляра: И еще об одном малоизвестном факте из творческой биографии писателя. Незадолго до появления «Аргонавтов Вселенной», примерно в 1934–1936 годах, был напечатан тираж еще одного романа Владко, «Аэроторпеды возвращаются назад». Произведение имело острую антифашистскую направленность. Но на беду, сталинский режим решил побрататься с Германией. Поэтому какие-либо намеки на нелюбовь к брату стали, мягко говоря, неприемлемыми. Тираж книги, понятное дело, был уничтожен. А когда праздновалось 60‑летие Владимира Николаевича, академик Белецкий вручил юбиляру экземпляр этого злосчастного издания. Кто спас эту книгу — неведомо. Ныне этот уникальный экземпляр хранится в фондах Музея украинской литературы. В настоящее время достоверно известно о существовании как минимум трех уцелевших экземпляров книги: два из них хранятся в частных собраниях украинских коллекционеров, третий, как сказано выше — в Национальном музее литературы Украины. Уникальная книга была впервые отсканирована и возвращена читателям В. Е. Настецким (Киев) в мае 2015 года, спустя 81 год после первой публикации. Владелец экземпляра пожелал остаться неизвестным. В. Владко. Аэроторпеды возвращаются назад: Фантастический роман. Пер. С. Гоголина и М. Фоменко. Илл. В. Невского. Комм. М. Фоменко. — Б. м.: Salamandra P.V.V., 2015. — 305 c., илл. — (Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. LXXXVII). *** *** Сергей Кесельман для Igor Yarome — Фейсбук 23 августа Копался в своих архивах и нашёл старое видео, посвящённое Алексею Ивановичу. Замечательный был у тебя отец, будем помнить! Sergei Kesselman Опубликовано: 27 февр. 2015 г. Эту песенку написал мой давний друг и наставник Алексей Иванович Яроменок, с которым я познакомился в 1961 году. К сожалению, я запомнил только припев песенки и мелодию к нему, но общение с этим прекрасным человеком не забудется никогда. Удачи и Здоровья!
|
|
|