У меня была знакомая дама, по происхождению русская, работавшая в эфемерной кинофирме, женщина очень добрая; я ее убедил, что никто не может написать лучший сценарий кинокомедии, нежели Ильф и Петров, и они получили аванс.

Разумеется, я их тотчас посвятил в историю угольщика и булочника, выигравших в лотерее. Они каждый день спрашивали: «Ну что нового в газетах о наших миллионерах?» И когда дошло дело до сценария, Петров сказал: «Начало есть — бедный человек выигрывает пять миллионов...»

Они сидели в гостинице и прилежно писали, а вечером приходили в «Куполь». Там мы придумывали различные комические ситуации; кроме двух авторов сценария, в поисках «гагов» [Gag — шутка, острота, трюк (англ.)] участвовали Савич, художник Альтман, польский архитектор Сеньор и я.

Кинокомедия погорела: как Ильф и Петров ни старались, сценарий не свидетельствовал об отменном знании французской жизни. Но цель была достигнута: они пожили в Париже. Да и я на этом выиграл: узнал двух чудесных людей.

В воспоминаниях сливаются два имени: был «Ильфпетров». А они не походили друг на друга. Илья Арнольдович, застенчивый, молчаливый, шутил редко, но зло и, как многие писатели, смешившие миллионы людей, от Гоголя до Зощенко, был печальным. В Париже он разыскал своего брата, художника, давно уехавшего из Одессы, тот старался посвятить Ильфа в странности современного искусства, Ильфу нравились душевный беспорядок, разор. А Петров любил уют; он легко сходился с разными людьми; на собраниях выступал и за себя и за Ильфа; мог часами смешить людей и сам при этом смеялся. Это был на редкость добрый человек; он хотел, чтобы людям лучше жилось, подмечал все, что может облегчить или украсить их жизнь. Он был, кажется, самым оптимистическим человеком из всех, кого я в жизни встретил: ему очень хотелось, чтобы все было лучше, чем на самом деле. Он говорил об одном заведомом подлеце: «Да, может, это и не так? Мало ли что рассказывают...» За полгода до того как гитлеровцы напали на нас, Петрова послали в Германию. Вернувшись, он нас успокаивал: «Немцам осточертела война...»

Нет, Ильф и Петров не были сиамскими близнецами, но они писали вместе, вместе бродили по свету, жили душа в душу. Они как бы дополняли один другого — едкая сатира Ильфа была хорошей приправой к юмору Петрова.

Ильф, несмотря на то что он предпочтительно молчал, как-то заслонял Петрова, и Евгения Петровича я узнал по-настоящему много позднее — во время войны.

Я думаю о судьбе советских сатириков — Зощенко, Кольцова, Эрдмана. Ильфу и Петрову неизменно везло. Читатели их полюбили сразу после первого романа. Врагов у них было мало. Да и «прорабатывали» их редко. Они побывали за границей, изъездили Америку; написали о своей поездке веселую и вместе с тем умную книгу — умели видеть. Об Америке они писали в 1936 году, и это тоже было удачей: все, что мы именуем «культом личности», мало благоприятствовало сатире.

Оба умерли рано. Ильф заболел в Америке туберкулезом и скончался весной 1937 года, в возрасте тридцати девяти лет. Петрову было тридцать восемь лет, когда он погиб в прифронтовой полосе при авиационной катастрофе.

Ильф не раз говорил еще до поездки в Америку: «Репертуар исчерпан» или «Ягода сходит». А прочитав его записные книжки, видишь, что как писатель он только-только выходил на дорогу. Он умер в чине Чехонте, а он как-то сказал мне: «Хорошо бы написать один рассказ вроде «Крыжовника» или «Душечки»...» Он был не только сатириком, но и поэтом (в ранней молодости он писал стихи, но не в этом дело — его записи в дневнике перенасыщены подлинной поэзией, лаконичной и сдержанной).

«Как теперь нам писать? — сказал мне Ильф во время последнего пребывания в Париже.- «Великие комбинаторы» изъяты из обращения. В газетных фельетонах можно показывать самодуров-бюрократов, воров, подлецов. Если есть фамилии и адрес — это «уродливое явление». А напишешь рассказ, сразу загалдят: «Обобщаете, нетипическое явление, клевета...»

Как-то в Париже Ильф и Петров обсуждали, о чем написать третий роман. Ильф вдруг помрачнел. «А стоит ли вообще писать роман? Женя, вы, как всегда, хотите доказать, что Всеволод Иванов ошибся и что в Сибири растут пальмы...»

Все же Ильф оставил среди множества записей план фантастического романа. В приволжском городе неизвестно почему решили построить киногород в «древнегреческом роде, однако со всеми усовершенствованиями американской техники. Решили послать сразу две экспедиции — одну в Афины, другую в Голливуд, а потом, так сказать, сочетать опыт и воздвигнуть». Люди, поехавшие в Голливуд, получили страховую премию после гибели одного из членов экспедиции и спились. «Они бродили по колено в воде Тихого океана, и великолепный закат ос вешал их лучезарно-пьяные хари. Ловили их молокане, по поручению представителя Амкино мистера Эйберсона». В Афинах командированным пришлось плохо: драхмы быстро иссякли. Две экспедиции встречаются в Париже в публичном доме «Сфинкс» и в страхе возвращаются домой, боясь расплаты. Но о них все забыли, да и никто больше не собирается строить киногород...

Романа они не написали. Ильф знал, что он умирает. Он записал в книжке: «Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно как мне не повезло».

Евгений Петрович писал после смерти Ильфа: «На мой взгляд, его последние записки (они напечатаны сразу на машинке, густо, через одну строчку) — выдающееся литературное произведение. Оно поэтично и грустно».

Мне тоже кажется, что записные книжки Ильфа не только замечательный документ, но и прекрасная проза. Он сумел выразить ненависть к пошлости, ужас перед ней: «Как я люблю разговоры служащих. Спокойный, торжественный разговор курьерш, неторопливый обмен мыслями канцелярских сотрудников: «А на третье был компот из вишен». «Мы молча сидели под остафьевскими колоннами и грелись на солнце. Тишина длилась часа два. Вдруг на дороге показалась отдыхающая с никелированным чайником в руках. Он ослепительно сверкал на солнце. Все необыкновенно оживились. Где вы его купили? Сколько он стоит?» «Зеленый с золотом карандаш назывался «Копир-учет». Ух, как скучно!» «Открылся новый магазин. Колбаса для малокровных, паштеты для неврастеников». «Край непуганых идиотов». «Это были гордые дети маленьких ответственных работников». «— Бога нет! — А сыр есть? — грустно спросил учитель». Он писал о среде, которую хорошо знал: «Композиторы ничего не делали, только писали друг на друга доносы на нотной бумаге». «В каждом журнале ругают Жарова. Раньше десять лет хвалили, теперь десять лет будут ругать. Ругать будут за то, за что раньше хвалили. Тяжело и нудно среди непуганых идиотов».

Записные книжки Ильфа чем-то напоминают записные книжки Чехова. Но «Душечки» или «Крыжовника» Ильф так и не написал: не успел, может быть, но скромности не решился.

Евгений Петрович тяжело переживал потерю: он не только горевал о самом близком друге — он понимал, что автор, которого звали Ильфпетров, умер. Когда мы с ним встретились в 1940 году после долгой разлуки, с необычной для него тоской он сказал: «Я должен все начинать сначала...»

Что он написал бы? Трудно гадать. У него был большой талант, был свой душевный облик. Он не успел себя показать — началась война.

Он выполнял неблагодарную работу. Во главе Совинформбюро, которое занималось распространением информации за границей, стоял С. А. Лозовский. Положение наше было тяжелым, многие союзники нас отпевали. Нужно было рассказать американцам правду. Лозовский знал, что мало кто из наших писателей или журналистов понимает психологию американцев, сможет для них писать без цитат и штампов. Так Петров стал военным корреспондентом большого газетного агентства НАНА (того самого, которое послало Хемингуэя в Испанию). Евгений Петрович мужественно и терпеливо выполнял эту работу; он писал также для «Известий» и «Красной звезды».

Мы жили в гостинице «Москва»; была первая военная зима. 5 февраля погас свет, остановились лифты. Как раз в ту ночь вернулся из-под Сухи ничей Евгений Петрович, контуженный воздушной волной. Он скрыл от попутчиков свое состояние; едва дополз по лестнице до десятого этажа. Я пришел к нему на второй день; он с трудом говорил. Вызвали врача. А он лежа писал про бон.

В июне 1942 года в очень скверное время мы сидели в той же гостинице, в номере К. А. Уманского. Пришел адмирал И. С. Исаков. Петров начал просить помочь ему пробраться в осажденный Севастополь. Иван Степанович его отговаривал. Петров настаивал. Несколько дней спустя он пробрался в Севастополь. Там он попал под отчаянную бомбежку. Он возвращался на эсминце «Ташкент», немецкая бомба попала в корабль; было много жертв. Петров добрался до Новороссийска. Там он ехал в машине; произошла авария, и снова Евгений Петрович остался невредимым. Он начал писать очерк о Севастополе, торопился в Москву. Самолет летел низко, как летали тогда в прифронтовой полосе, и ударился о верхушку холма. Смерть долго гонялась за Петровым, наконец его настигла.

(Вскоре после этого был тяжело ранен И. С. Исаков, а потом при авиационной катастрофе в Мексике погиб К. А. Уманский.)

В литературной среде Ильф и Петров выделялись: были они хорошими людьми, не заносились, не играли в классиков, не старались пробить себе дорогу всеми правдами и неправдами. Они брались за любую работу, даже самую черную, много сил положили на газетные фельетоны; это их красит: им хотелось побороть равнодушие, грубость, чванство. Хорошие люди, лучше не скажешь. Хорошие писатели — в очень трудное время люди улыбались, читая их книги. Милый плут Остап Бендер веселил, да и продолжает веселить миллионы читателей.

А я, не будучи избалован дружбой моих товарищей по ремеслу, добавлю об Илье Арнольдовиче и Евгении Петровиче: хорошие были друзья.

Гроза не вщухала.

Блнскавкн майже без перестанку прорізували чорне небо сннімн вогняннимн стріламн. Раз-у-раз гримів грім.

Та як довго, та як страшно гримнть!.. Як же тут спати!

— Мамо, а ідо воно таке? — запитав Ерік. — Чого воно гуркоче і стріляе. I вогонь, і грім...

— Електрнка там, у небі, — сказала мама — ну, така сама електрнка, як у лампі, у телефоні, в чайннку. Та спн, вже пізно, згодом усе взнаеш.

Ерік заплюіднв очі і спробував уявнтн собі: шо то за електрнка. Мабуть, вона з огню. Серднта.

Он як ударнв грім! Ерік на мнть розплюшпв очі —і рап-тово побачнв у вікні велетенську огненну люднну. Вона вн-ннкла на мнть на темному небі, розкннувшн рукн. Огненна люднна... Електрнка... і навколо неі' звнвалнся снні огненні іскрн.

Ерік обережно оглянув кімнату. Днвно, але в кімнаті було вже не темно. Навпакн, було добре вндно стіл, телефон, на ньому трубку. I на трубці... на трубці...

Так, на телефонній трубці снділа маленька огненна лю-дннка. Вона снділа тнхесенько, поглядаючн на Еріка. А Ерік поглядав з свого ліжка на неі', Що це за людннка така?

Ерік поднвнвся... і спнтав:

— Тн хто такнй? Як тебе звуть?

— Мене звуть Електроном. А раніше звалн Електрнкою.

— А чого ж тн снднш на телефонній трубці?

— Бо я працюю в телефоні.

Ерік аж устав у ліжку: от так днво!

— А де це тн був? —спнтав Ерік.

— Далеко -далеко, — відповів Електрон, — слова носнв.

— Які такі слова?—зднвувався Ерік.

— Слова людей, іцо розмовлялн телефоном. Однн скаже — а я дротамн вже мчу до другого, несу слово. Другнй відпо-вість — тоді я до першого несу, йому дротамн відповідь. Так і бігаю весь час...

Ерік з повагою поглянув на Електрона: от швндко як бігае!

6

— А чому тебе раніше звалн Електрнкою? Електрнка не така, вона страшна, велнка, і з не'і іскрн снні.

Електрон похнюпнвся і сказав:

— Я теж був велнкнй, тількн дуже-дуже давно. Я був тоді Блнскавкою, огненною хуткою блнскавкою, ідо спалаху-вала в небі і гуркотіла серднтнм громом... Та тн чого посмі-хаешся? Не вірнш мені? От, я тобі покажу зараз.

I Електрон враз запалав яскравнм сннім огнем. Його рукн й ногн перетворнлнсь на велнкі блнскучі язнкн полум’я. I по всій кімнаті спалахнулн огненні іскрн, ідо безперестану стрн-балн від Електрона. А сам він став страшннй, грізннй — такнй, ідо Ерік аж злякався і заплюцднв очі.

А колн він розплюіднв і'х, Електрон знов тнхо й мнрно сндів на трубці —маленькнй й похнюпленнй.

— Тепер вірнш? — сказав він.— От і сьогодні під час грозн тн бачнв одного з моіх братів. I я колнсь був такнм веселнм і вільннм. А потім... потім людн знайшлн спосіб спійматн мене і прнмуснтн служнтн собі. I тепер я працюю на ннх...

Ерік запнтав його:

— А ідо тн говорнш про своіх братів? Де вонн? Які вонн?

— А тн хочеш і'х побачнтн?

— Хочу.

Електрон стрнбнув на лампочку, постукав по ній рукою— і відразу з лампочкн внстрнбнув ьце однн електрон. Потім він підбіг до електрнчного ліхтарнка, цдо лежав на столі — і з нього таксамо внскочнла огненна людннка. А Електрон тнм часом біг далі й далі. Він доторкався до електрнчного дзво-ннка, до радіопрнймача, до вентнлятора, до елек-трнчного чайннка—і звід-усіль внстрнбувалн нові й нові огненні людмнкн — електронові братн.

Ерік тількн днвнвся на все це шнроко розплю-іденнмн очнма.

Старшнй Електрон тнм часом знову сів на свое улюблене місце — на теле-фонну трубку—і звідтн днвнвся на своі'х бра-тів. Він днвнвся і прнка-зував:

— Отак, отак. Пока-жіться Ерікові, братн моі'.

Хай знае він, скількн на-вколо нього працюе невн-днмнх робітннків.

Електронн кружлялн, підкндаючн вгору рукн й ногн, спа-лахуючн різнокольоровнмн огннкамн по всіх кутках кімнатн. Ерік, моз зачарованнй, днвнвся на цей днвовнжннй танець. Він днвнвся і слухав пісеньку, іцо П' співалн Електронн. Вонн співалн так:

Відпочнтн можна нам, Електроновнм братам.

Вдень працюемо сумлінно — Струм дротамн йде невпннно. Світло в лампі запалнля,

По дротах слова носнлн —

Мн — електрнка, мн —всюдн, Де наказують нам людн. Тепер ніч, усі сплять —

Можна нам і погулять.

Тепер Ерік добре зрозумів усе чнсто. Все це — Електронка. Вона блніднть у небі яскравою блнскавкою і грнмнть страшннм громом. Вона запалюе світло в лампочці. Електрнка несе в телефоні слова дротамн, електрнка дзвоннть у дзвінку. Скрізь електрнка.

I всюдн працюють повороткі, прудкі Електрони. Ой, буде

про що розповістн мамі!

— Мамо, мамо, ідн сюдн, я тобі розповім усе про електрнку, — за-крнчав Ер ік.

Він закрнчав — а в кімнаті від-разу ^стало світло-світло. Просто день. Сонце у вікні сяе.

Поднвнвся Ерік,

— а він у ліжку сво-ему лежнть. Внхо-днть, все це йому прнсннлося!.'. і Елек-трнка, і Електронн, і пісенька іхня... Шко-да, шкода, він бо такнй хорошнй був, той маленькнй вог-няннй Електрончик.

1. Что же тут произошло?

Толстые и высокие дубы выстроились длинной шеренгой вдоль глухого дощатого забора, они всегда отбрасывают вниз мрачную, густую тень.

Улица тиха и пустынна, калитки в заборах всегда заперты на замок. Гриша Крюковский живет недалеко отсюда, ему приходится каждый день проходить по этой улице в школу. Гриша знает: за глухими заборами тут живут своею замкнутой жизнью сектанты, хмурые и нелюдимые, смотрящие на всех исподлобья, всем чужие и непонятные люди. Однажды Гриша, проходя мимо забора, услышал тихий плач: будто кого — то побили и кто — то плакал жалостным тонким голосом. Гриша остановился, прислушался : из-за забора до него долетели слова:

— Господи, да что же это... Что же мне делать?..

Крюковский подошел ближе к забору, но под его ногой

хрустнула сухая ветка. Голос за забором умолк — и через несколько секунд Гриша услышал торопливо удалявшиеся шаги.

Сейчас Гриша снова проходил мимо дома сектантов, спеша на собрание своего пионерского отряда. Вдруг он услышал крик :

— Убирайся ! Не нужны нам такие!

Тонкий, знакомый Грише голос просил, умолял. Но в калитке с треском повернулся ключ, калитка открылась, выбросила на улицу девочку лет две-наднати — и снова закрылась.

Гриша остановился, скрывшись за стволом дуба, и внимательно смотрел.

Девочка плакала, стучала в калитку, молила:

— Тетенька, пустите! Не буду больше, тетенька. Пустите!

Гриша вышел из-за дерева, чтобы спросить девочку о причинах ее горя, помочь ей.

Но едва она увидела постороннего человека, как застучала и закричала еще сильнее:

— Тетенька, пустите! Люди ходят, тетенька!

Калитка открылась, чья-то рука схватила девочку за волосы и втащила ее во двор.

Щелкнул замок — и Гриша остался один. Он не понимал ничего: если девочку выгнали, то зачем пустили обратно? И почему ее выгнали? Странно ...

Гриша нахлобучил шапку и зашагал в отряд.

2. Гриша и Люба—за работу!

Вожатый Кожухов делал доклад о социалистическом соревновании. Ребята сидели вокруг него и внимательно слушали. Гриша Крюковский сидел около окна и задумчиво смотрел, как в косом солнечном луче прыгали и обгоняли одна другую пылинки. Он раздумывал о происшедшем на глухой улице. Что это за девочка ? Что творится там, за высоким забором ?

Черная, как галка, Люба Быстрых дернула Крюковского за рукав:

— Гришка, ты чего не слушаешь?

Крюковский встрепенулся. Он услышал лишь, как Кожухов, кончая доклад, говорил:

— ... Следовательно, ребята, нам в порядке соревно-Ь Ш Л А шг Л яш вания нужно втянуть в обще-■ ственную жизнь побольше

неорганизованных детей. Особенно таких, которых родители стараются держать подальше от нас, дегей, которых эксплоатируют. Кто хочет говорить?

Неожиданная мысль мелькнула в голове Гриши. Он вскочил и заявил:

— Я хочу. Можно ? Нужно пойти к сектантам !

— Каким сектантам ?

— К тем, которые живут на Глухой улице. Там ничего не понять. Дети плачут, их выгоняют на улицу, а потом снова пускают во двор. И они боятся ...

— Постой, Гришка, ты чего мелешь несуразное? Говори толком что за история ? — остановил его Кожухов.

Гриша рассказал о происшедшем на Глухой улице. Вожатый спросил ребят:

— Никто не слыхал чего — нибудь об этом деле ?

Ребята переглянулись: о сектантах, конечно, слышали многие. Но о том, что рассказал Гриша — никто ничего ве знал.

— Крюковский, ребята, верно говорит,— продолжал вожатый,— я знаю, что сектанты часто держат у себя детей под видом родственников и жестоко эксплоатируют их. Может и тут такое. Как бы то ни было, а мы должны узнать в чем дело.

Какие есть предложения? Люба Быстрых крикнула :

— Обследовать!

— А если не пустят?

— Добиться!

— Даешь комиссию ! Вожатый поднял руку. Галдеж умолк.

— Верно, ребята. Проверим это дело. Возьмемся з: него крепко. И, если что — г> рой пойдем на защиту детгй. Так кого в комиссию?

— Гришку!

— Любку!

— Возражений нет-'' Принято ! Гриша и Люба, ричинайте действовать и поскоке — нам

_ доклад.

Тетенька, пустите !..

3. Маруся снова плачет

А на следующее утро, по уговору, Гриш? и Люба встретились на углу Глухой улицы. Они подоц»и к калитке. Во дворе было тихо.

— Постучим.

— И скажем зачем пришли. На — чистгУ-

Ребята постучали. Но на стук никто ‘е отвечал. Люба недоумевающе посмотрела на Гришу:

— Что они, поумирали ?

Гриша застучал сильнее. Посльш’лись шаги. Сердитый голос спросил:

— Кто тут ?

— Откройте, пожалуйста.

Калитка открылась. Старая -нщина со сморщенным лицом и торчащим из — за впалых Гугжелтым длинным зубом злобно глянула на пионеров:

— Вам чего нужно? ,

— Мы пионеры. Приш' на обследование.

— Чего?

Безобразники,

Ребята

— На обследование пришли.

— Ходят тут всякие. Убирайтесь,^[не пущу, ишь, девчонка, а ноги голые...

Старуха ожесточенно сплюнула и']заперла калитку, переглянулись.

— Ну!

— С’ели !

— Чортова баба — яга. Ну, ладно, мы так не уйдем. Сядем тут и будем сидеть.

Прошло несколько минут. Послышались снова тихие шаги. Калитка открылась, та же старуха выглянула из — за нее, осмотрелась :

— Сидите ? Ужо я вам. Чего ждете ?

— Нам надо поговорить с вашей девочкой.

— Это какой? У меня их трое племянниц — то.

Гриша пснтолкнул Любу локтем: смотри, мол, разговаривает. Победа ?

— Мне ту, у которой синее платье. Русая такая.

— Значит, Маруську? Ты откуда ее знаешь-то?

— Видал как — то на улице.

— Ну, ладно. Поговори. Все равно, от вас так не отделаешься.

Старуха пропустила ребят в калитку и пошла к дому, приказав :

— Вы тут стойте, не ходите дальше. У нас собаки злые.

Во дворе чисто, даже очень чисто. Сараи, запертые на замки, в глубине двора — дом. Мрачный, суровый.

Через минуту из дома вышла девочка. Гриша сразу узнал ее: та самая, которую ьыгоняли, которая плакала.

Но сейчас она шла, опустив голову, неохотно.

Приблизившись к пионерам, девочка спросила:

— Чего вам нужно?

— С тобой познакомиться пришли.

— Не надо мне. Чего ходите ?

В глазах у девочки мелькнул недобрый огонек.

— Да ты не бойся нас. Мы тебе помочь хотим,— сказала Люба,— ты что, живешь тут ? На работе ?

— Не, я племянница тетенькина,— торопливо ответила девочка.

— Ой, не так, Маруся,— весело проговорил Гриша,— не тетка она тебе.

Девочка изумленно посмотрела на него:

— А ты откуаа знаешь, как меня зовут?

— Слыхал. Я еще много о тебе знаю. Ты нам правду говори, мы тебе поможем.

На глазах у Маруси показались слезы. Она тихо сказала:

— Не поможете вы все равно.— Она не кончила фразы. Из дому вышла старуха. Она резко крикнула:

— Ну, будет лясы точить! Наговорились. Маруся, иди в дом.

Маруся повернулась — и пошла. Плечи ее вздрагивали. Старуха подошла к ребятам:

— Идите, идите. Нечего вам тут делать. Нет у вас делов к моей племяннице. Уходите.

Она выпроводила пионеров со двора и закрыла калитку.

Люба посмотрела на Гришу:

— Дальше чего делать будем ?

Гриша молчал, покусывая губу. Наконец, он сказал:

— Иди. Я еще останусь посижу тут.

— Зачем ?

— 11отом расскажу. Иди.

Заворачивая за угол, Люба оглянулась: Гриша сидел за дубом и о чем — то сосредоточенно думал.

4. Пионеры возмущены

Гриша исчез — появился в отряде лишь через день, к вечеру. Ребята мастерили стенную газету под руководством вожатого. Гриша вошел, сжал кепку и громко заявил:

— Ребята, есть дело.

— Какое дело?

— Я все узнал. Девочки живут у старухи сектантки, как в тюрьме. И совсем они не племянницы и не родственницы. Старуха их взяла из села, как домашних работниц. Родителям платит за девочек по три рубля в месяц, обещала мастерству их научить. У старухи три чулочные машины. Она их записала на имя девочек, чтобы налогов фининспектор не накладывал. Ловко. И девочки работают у нее на машинах от света до поздней ночи, вяжут чулки. Старуха чулки продает, наживается, а девочек держит впроголодь, да богу молиться заставляет, бьет их, издевается, никуда не пускает...

Ребята изумленно слушали. Кожухов спросил

— Как ты узнал все это? Нет ли ошибки?

Гриша возмущенно пожал плечами.

— Даром я что ли полдня в засаде просидел.

Все ждал, пока Марусю (это одна из девочек) в

лавку пошлют. Тут я ее и перехватил. Об’яснил как и что. Во дворе она боялась говорить, а тут все рассказала. Только опасалась, как бы хуже не было. Ну, я ее успокоил. А сейчас вам представлю главное доказательство.

Он выскочил за двери — и через мгновение вернулся с худенькой девочкой в заплатанном платье, робко и нерешительно вошедшей в комнату.

— Вот, смотрите. Это и есть Маруся. Я ее уговорил притти сюда. Ну, все боишься ? — обратился он к девочке.

Маруся сконфуженно осматривалась. Ребята обступили ее со всех сторон.

— Худая!

— Бледная, заморенная какая !

— Тебя, бьют, наверно ?

— А то,—ответил за Марусю Гриша,—вот, смотрите. Маруся отвернула рукав и ребята ахнули: вся рука до

плеча была покрыта синими кровоподтеками.

— Что это?

— Хозяйка щиплется... Чуть что, сразу щиплет, света не взвидишь, как ущипнет,— застенчиво об’яснила Маруся.

У Гриши блеснули глаза. Он всксчил на стул и заговорил горячо и убедительно:

— Ребята, это так оставить нельзя. Надо выручить этих девочек. Там еще две есть— Таня и Поля, только они совсем робкие, боятся слово сказать. Маруся вот решилась уйти, ей ведь нельзя вернуться, ее там побьют до полусмерти. Мы

должны оставить ее у себя, тут в отряде. И выручить тех двух.

— Правильно,— поддержал Гришу вожатый,—Надо выручить детей. Это наша обязанность. Но одного этого мало. За эксплоатацию девочек, за побои и все прочее, нужно привлечь сектантов к судебной ответственности. Я предлагаю: просить устроить над ними показательный суд.

— Верно! Правильно! Так и надо!

— Кроме того, мало освободить оттуда девочек. Надо еще связаться с комсомолом и с его помощью устроить их в фабзавуч. Это ь как раз и будет то,

что мы хотели сделать по соревнованию. Верно ?

— Даешь!

— Гриша, записывай наше решение.

5. Что было дальше?

Вскоре в газете .Голос пионера" пионеры и школьники читали:

Закончился показательный суд над сектантами, экс-плоати овавшими детей Виновные Киреева и ее сын приговорены к 6 месяцам тюремного заключения каждый и к штрафу в 500 рублей. Приговор встречен всеобщим одобрением. Дело Глухой улицы послужит хорошим уроком эксплоататорам детей.

И дальше:

Соревнование между пионерскими отрядами продолжается. Первое место в городе занимает по праву отряд 18-й школы, раскрывший нашумевшее дело об эксплоа-тации детей и добившийся больших результатов. Преступники наказаны; дети, находившиеся в неволе у сектантов, вступили в пионерский отряд и направлены на учебу в фабзавуч. Участвуйте в социалистическом соревновании, крепите пионерские ряды, работайте с неорганизованными ребятами!

В первом отзыве мне показалось, что история встречи двух фантастов имела «политический оттенок». Мне захотелось проследить предисторию этой встречи. Выяснилось, что для Уэллса это был третий приезд в Россию: первый — в 1914 году, второй — в 1920, когда между 9 и 14 октября Ленин принял Уэлса, беседовал с ним, и пригласил приехать в СССР через 10 лет. Следствием этого посещения стала книга Герберта Уэллса «Россия во мгле», которая при появлении ее в СССР была очень внимательно прочитана Лениным. Название этой книги было перефразировано Беляевым.

Третий приезд состоялся в июле 1934 года. После встречи со Сталиным и Максимом Горьким, академиками И.П. Павловым и Л.А. Орбели, писателем А.Н. Толстым, Уэллс присутствовал на физкультурном параде на Красной площади в Москве.

А 1 августа 1934 года в гостинице «Астория» состоялась встреча, в которой учавствовали профессор Борис Петрович Вейнберг (он согласился быть переводчиком), Яков Исидорович Перельман, Александр Романович Беляев, Николай Алексеевич Рынин, директор издательства «Молодая гвардия» Матвей Юльевич Гальперин и Григорий Мишкевич, сохранивший стенограмму этой встречи.

Но тогда получается, что Уэллс, как фантаст, по силе мечты и возможности реализации соревновался не с Беляевым или Перельманом, а с Лениным.

Получается, что гонения на фантастику связаны с тем, что на определенном этапе фантастика по силе воздействия конкурировала с политикой и идеологией

Политическая часть встречи состояла приблизительно в следующем: в годы гражданской войны правительство СССР под руководством Ленина разработало план электрификации страны (ГОЭЛРО), для чего Комиссией под руководством Г.М Кржижановского был разработан план электрификации. В декабре 1920 г. план был одобрен VIII Всероссийским съездом Советов, и через год утвержден IX Всероссийским съездом Советов. За 10—15 лет намечалось построить 30 районных электрических станций (20 ТЭС и 10 ГЭС) общей мощностью 1,75 млн кВт. Намечалось построить Штеровскую, Каширскую, Горьковскую, Шатурскую и Челябинскую тепловые электростанции, а также ГЭС — Нижегородскую, Волховскую (1926), Днепровскую, две станции на реке Свирь и др.

План был перевыполнен к 1931. Выработка электроэнергии в 1932 году по сравнению с 1913 годом увеличилась не в 4,5 раза, как планировалось, а почти в 7 раз: с 2 до 13,5 млрд кВт·ч.

Приехавший в 1934 году в СССР Уэллс должен был увидеть успехи экономики Советского Союза.

Андрона, 14 февраля 2008 г.

https://fantlab.ru/work66247

А. Беляев. Огни социализма, или Господин Уэльс во мгле»

На берегах Вислы и Днепра, Дона и Чусовой еще не просохла кровь, пролитая в гражданской войне.

Истерзанная страна залечивала раны. По городам брались на учет фабрики, заводы, склады, квартиры. Местные газеты печатали в отделе местной хроники: «За первую половину ноября выявлено 15 фабрично-заводских предприятий и 250 складов и квартир». Петроград замерзал. Не хватало дров, угля, лопнули трубы отопления. «Чрезутоп» рассылал боевые приказы. Вагоны были переполнены квалифицированными рабочими, возвращавшимися с фронта и деревень к опустевшим фабрикам, замороженным котлам, чтобы оживить их к новой жизни. Петроград напоминал искалеченного инвалида войны.

Темным осенним вечером по Невскому проспекту осторожно пробирался, среди разношерстно одетой толпы, плотный человек в котелке, с коротко подстриженными усами. Когда на него падал тусклый свет керосиновой лампы из окна дома, прохожие с недоумением останавливались, чтобы посмотреть на этот призрак прошлого: он был в отличном демисезонном пальто заграничного покроя, на руках замшевые перчатки, ноги обуты в изящные ботинки. И какой независимый вид! Ну, конечно, это был иностранец!*

Он внимательно всматривался в лица прохожих. Прохожие появлялись из тумана и исчезали в тумане. Что за несчастный вид! Взъерошенные голодом и холодом, с поднятыми воротниками, надвинутыми на глаза шляпами, сутулые, они ползли, как последние осенние мухи. Правда, в толпе попадались и иные люди. Широким твердым шагом шли краснофлотцы, рабочие, моряки. но глаза иностранца не останавливались на них. Они были устроены так, что видели только обывателя. Иностранец не слыхал уличных разговоров, в которых можно было услышать радость нового пролетарского города. Он улавливал ухом только слова «неп, пайки», так уж было устроено его ухо.

Иностранец загляделся на старика с породистым лицом и военной выправкой, который, почти откинувшись назад, шествовал в латаной, грязной солдатской шинелишке, — «социальная мимикрия», — и едва не упал, поскользнувшись на выщербленной плите тротуара.

Нет, с него довольно этого зрелища! Иностранец подошел к краю тротуара и махнул рукой шоферу автомобиля, медленно следовавшего за ним.

«Дикие люди, дикая страна!» — подумал иностранец, захлопывая дверку и усаживаясь на мягкое сиденье. — «Дикая, несчастная страна!.."

Иностранец был знаменитым писателем. Он приехал в Россию, чтобы видеть самому, что здесь происходит. Это было очень смело с его стороны — ехать в страну большевиков, где «свирепствует чудовищная Чека». Друзья и родные отговаривали его от безумного намерения. Но он все же поехал.

Что притягивало его в Россию? Эксперимент! Великий эксперимент перестройки мира, старой цивилизации, культуры, создания нового общественного строя. Эта дерзкая попытка осуществить в жизнь то, что веками было предметом утопий. А разве утопии не были его коньком? Разве он в своих произведениях, которыми зачитывался весь мир, не рисовал картины будущего, картины мировых войн и революций, даже космическую борьбу миров, крушение старой цивилизации, зарождение новой, невиданный технический прогресс? Это была его мировая монополия. И вдруг эти люди — большевики — заявили о том, что именно они перестроят мир! Это задевало его, как профессионала, не могло не волновать.

Он считал себя не только провидцем будущего. Он хорошо знал историю. Он читал, что на смену одной эпохи приходит другая, на смену одной цивилизации — новая. И эта смена никогда не проходила без острой борьбы, крови, страданий. Люди старой эпохи ненавидели тех, кто пришел смести их с лица земли со всеми их старыми ценностями. И все же новое побеждало, капитализм тоже не вечен. Разве не он — провидец будущего — много раз сам писал об этом в своих романах и статьях? Он наметил контуры будущего общества, будущей цивилизации, где все так красиво, гармонично и прилично, и из романа в роман он доказывал, что для перехода к социализму не нужно идти путем революций, потому что капитализм, как разумный назидательный мир, эволюционно перерастет в социализм, А большевики-рабочие всегда казались ему силой не созидательной, а разрушительной.

Он слишком хорошо знал цену своей английской печати, чтобы верить тому, что в ней писалось о советской России. Он решил посмотреть лично. И он посмотрел.

Конечно, газеты писали много глупостей и вранья. Большевики не людоеды и не национализируют женщин. Но все же действительность оказалась более удручающей, чем он предполагал. Полузамерзшие, голодные, погруженные во мрак столицы — Москва, Петербург... Изрытые мостовые, ободранные, искалеченные дома с разбитыми стеклами... Что стало с блестящей Английской набережной, Морской, Невским проспектом?.. А люди? Тончайшая культурная прослойка уничтожена. Осталось сто пятьдесят миллионов дикарей, которых кремлевская кучка мечтает превратить в высокоцивилизованных людей нового мира!

О, этот кремлевский мечтатель! Великий иностранный писатель был у него. Слышал его речи об электрификации. Да, он увлекательно говорит. И когда его слушаешь, то почти веришь тому, что все это возможно. Но ведь это же не больше, как мечта! Разве можно думать об электрификации в равнинной стране с медленно текущими реками? Строить же расчеты на одном угле и нефти — еще большая фантастика. Это потребовало бы Монбланы угля и моря нефти.

И все же даже не в этом — не в энергетике главный вопрос. Довольно выйти из Кремля на улицы Москвы, пройтись по этим азиатским кривым переулкам, тупикам, тонущим в темноте, чтобы рассеялись последние следы личного обаяния кремлевского мечтателя. Он, представитель английской цивилизации, великий романист и фантаст, умеет ценить силу воображения и отдает должное кремлевскому прожектеру. Великолепные планы, широчайшие горизонты. Но ведь Москва-то во тьме! Петербург во тьме! Что же говорить обо всей остальной мужицкой России?.. И кто будет строить? Где взять специалистов, средства? Сколько десятков лет нужно для того, чтобы страна поднялась из той пропасти, в которую ввергнута после войны и революции?..

И, медленно двигаясь в своем автомобиле по разрытым мостовым Петрограда, эксперт по утопиям и специалист по социальным прогнозам сделал свое компетентное заключение:

«Нет, это не реально. Это — беспочвенная фантастика. Мечта. Это не заря, не утренний свет. Это ночь. Глубокая ночь. Мгла над всей страной. Россия во мгле... кстати, неплохое название для книги, которую я напишу по возвращении в Лондон! Россия во мгле, надо записать. Или, быть может, назвать так: «Электрофикция России»?.."

Знаменитый писатель, вероятно, был бы огорчен, если бы узнал, что не ему одному пришло в голову это ядовитое словечко.

Электрификация! Слово это уже ползло по Москве, перекочевало в Питер, расползлось по провинции.

Слово «электрификация» витало и по уголкам редакций. Литераторы, журналисты впадали в тихое недоумение. Надо писать об электрификации. Надо пропагандировать выработанный план. Но о чем именно писать? Как подойти к этому делу? С чего начать?.. Ну, конечно, с тезисов. Это легче всего! И они строчили тезисы, наводняли газетные листы длиннейшими и пустейшими рассуждениями о том, как подойти к выработке плана, тогда как этот план был уже выработан и оставалось только внимательно изучить его.

Старый инженер-электрик потирал руки в кругу своих коллег по профессии:

— Я, во всяком случае, приветствую электрификацию! В конце концов, не наша забота, что выйдет изо всей этой затеи, — электрификация или электрофикция. Наши акции, во всяком случае, поднимаются. Без нас, старых, опытных специалистов, не обойдешься. Кто будет проводить план электрификации, строить электростанции? Уж конечно не коммунисты, которые генератора от трансформатора не отличат. Мы будем строить! А отсюда, как говорится, все организационные выводы для нас!

А в Кремле нервно ходил по кабинету сам «кремлевский мечтатель», виновник всего этого брожения умов. На его письменном столе лежала стопочка бумаги. Время от времени он подходил к столу и заносил на бумагу несколько строк. У стола сидел седовласый автор плана ГОЭЛРО и внимательно слушал.

— Взгляните на статью Крицмана в «Экономической жизни». Пустейшее говорение. Литературщина. Возьмите тезисы Милютина. Вслушайтесь в речи «ответственных» товарищей. Скучнейшая схоластика, то литераторская, то бюрократическая. Пустейшее «производство тезисов» или высасывание из пальца лозунгов и проектов вместо внимательного и тщательного ознакомления с нашим собственным опытом...

Он подошел к столу, записал несколько строк и вновь зашагал из угла в угол.

— Непонимание дела получается чудовищное... Вот этот-то разброд мнений и опасен, ибо показывает неумение работать, господство интеллигентского и бюрократического самомнения над настоящим делом... самомнение невежества! Надо же научиться ценить науку, отвергать «коммунистическое чванство» дилетантов и бюрократов, надо же научиться работать систематично, используя свой же опыт, свою практику.

Он вновь быстро подошел к столу и записал последнюю фразу.

Так, развивая свои мысли вслух, он готовил статью «О едином хозяйственном плане».

— Электрофикция! — гневно произнес он и вдруг, сощурив свои глаза, в которых засверкали веселые огоньки насмешки, добавил:

— Вумники!

Если бы при таком разговоре, — а они повторялись нередко, — присутствовал знаменитый английский писатель! Он включил бы в свою книгу «Россия во мгле» целую главу — «Трагедия кремлевского мечтателя».

Так написал бы знаменитый писатель.

И он оказался бы в роли не только плохого провидца, но и плохого психолога: кремлевский мечтатель мог негодовать на тупость и косность. Мог выходить из себя, метать громы и молнии. Но он ни на минуту не сомневался в победе.

«Тем хуже для него!» — сказал бы знаменитый писатель.

— Приезжайте через десяток лет и посмотрите, что у нас будет! — сказал на прощанье кремлевский мечтатель знаменитому английскому писателю.

Но писатель не приехал. А жаль. Пока он писал свою книгу «Россия во мгле», пока книга издавалась, переводилась на европейские и восточные языки, пока смаковалась поклонниками читателями, «кремлевские мечты» превращались в действительность, план — фантастический план — ГОЭЛРО был выполнен.

«Взъерошенные» люди, вызывавшие у великого писателя одно презрительное сожаление, извлекали из недр земли лежавшие под спудом рудные сокровища и превращали их в машиностроительные заводы, в генераторы, трансформаторы, гигантские турбины. Они научились делать это — «дикие, некультурные» люди! Они рыскали всюду, от полярного круга до горячего песчаного Туркестана, и в этой «равнинной стране с вялым течением рек» нашли бурные, стремительные реки, водопады, низвергающиеся с четырехсотметровой высоты, и сковывали их цепями железа и бетона. План ГОЭЛРО превратился в генеральный план электрификации СССР.

Два миллиона киловатт ГОЭЛРО казались электрификцией. Но когда эти два миллиона потекли по проводам, завертели колеса машин, засветились огнями — первыми огнями среди вековой тьмы российских просторов, — уже никому не кажутся фикцией шестьдесят миллионов киловатт генерального плана.

Смешное стало страшным...

И уже не один великий писатель, не один государственный человек захотел посмотреть, что же делается в непонятной Советской стране...

Это было на исходе лета 1933 года.

Большой французский политический деятель**, — и тоже писатель, но не фантаст, — человек с зоркими глазами трезвого политика и дельца, сидел на веранде гостиницы на берегу Днепра, смотрел и думал.

Он бывал в России и знал ее историю. Он знал эти места, которые некогда были приютом дикой казачьей вольности. Он знал о днепровских порогах — этой «несправедливости природы», делавшей несудоходной прекрасную реку на самом ответственном участке. Он знал, как некогда гибли люди, прогоняя утлые «дубы» через бурливые, чертовские пороги.

И вот он словно по волшебству перенесен в иную страну, иной мир, иную эпоху человеческой истории... Нет, это не Россия, какою он знал ее, не старый, дикий, непокорный Днепр, который он видел еще несколько лет тому назад.

Пред ним лежала необозримая водяная поверхность, упиравшаяся в величавую плотину. Эта плотина!.. Мощная, спокойная, несокрушимая, как символ непреклонной воли ее строителей. Она убеждала без слов...

По каналу проходили караваны судов. На противоположном берегу ослепительно сверкали в лучах яркого солнца белые дома города-сада. А за ним, вокруг всей гидростанции, на многие километры тянулись фабрики и заводы Днепровского комбината...

Величавы голубые просторы Днепра, величава в своем красноречивом молчании плотина, величавы голубые небесные просторы с реющими вдали стальными птицами.

Эти просторы воды и воздуха смягчают шум земли. Спокойствие природы здесь находится в новом гармоническом сочетании с кипучей деятельностью человека. Движутся аэропланы в синеве, движутся караваны судов, движутся толпы людей, движутся через плотину и по улицам новых городов трамваи, шумят созданные людьми водопады...

Нет, шестьдесят миллионов — не фикция. Они создадут это!..

Знаменитый французский вспоминает, как после шумных цехов заводов и оживленных улиц он спустился в «святилище» электростанции, где было тихо, словно в подземелье пирамиды, — остановился перед пультами управления... Он и его спутник долго молчали, охваченные невольным волнением. Повернуть этот рычаг — и шестьсот тысяч киловатт потекут по проводам. Из седых волн Днепра выйдут двадцать пять миллионов «механических рабочих» на помощь живым советским рабочим. Если бы собрать такую армию, построив по десяти человек в ряд, то она растянулась бы на 2500 километров — от Днепра до Тюмени...

Быть может, эта «днепровская симфония» настроила его самого на мечтательный лад, но он увидел нечто большее, чем профессионал-провидец — знаменитый английский писатель.

Днепровская электрическая станция и весь узел вокруг нее — сейчас, пожалуй, самое интересное место не только в СССР, но и на всей земле: сидя на этой веранде гостиницы, «дышишь будущим»...

— А ведь Днепр-то синий! — внезапно прервал путешественник общее молчание. — А вы уверяли, что он черный и мутный, как Дунай! — обратился он к своему спутнику и, помолчав, продолжал в задумчивости:

— Масса воды, масса света, масса воздуха, масса зеленых насаждений, города-сады... Когда смотришь на все это, то кажется, что находишься в фантастическом уэллсовском городе будущего!..

— Вы слышите, знаменитый писатель, непревзойденный фантаст, пророк и провидец будущего, специалист по социальным утопиям?

Фантастический город построен! Приезжайте и посмотрите на него своими «ясновидящими» глазами! Сравните его с вашими городами во мгле!

Но напрасно знаменитый французский путешественник приписывает вам честь. Это не ваш, уэллсовский, город! Ваши утопические города останутся на страницах ваших увлекательных романов. Ваши «спящие» не «проснутся» никогда. Это город — «кремлевского мечтателя».

— Вы проиграли игру!

«Вокруг света», 1933, № 13

http://epizodsspace.airbase.ru/bibl/v_s-l...

***

Пики: Из нового романа об электрификации СССР // Юный пролетарий (Ленинград), 1933, №11 – с.16-17

В 1933 году появилась и глава из романа об электрификации СССР. Она называлась "Пики".

Роман задумывался как фантастический -- действие в нем происходит в то время, когда уже создана Единая Высоковольтная Сеть страны. Герой, о котором идет речь в отрывке, -- главный диспетчер этой сети. Он командует нагрузкой и как бы видит у себя на пульте управления, что происходит с потоками энергии, куда и как она идет. Потребление энергии зависит от условий, в которых живет и трудится человек. Пики на графиках нагрузки -- это своеобразная летопись жизни.

Беляев словами своего героя рассказывает о том, какими были эти пики раньше, рассказывает образно, рисуя быт, экономику небольшого провинциального городка, который постепенно преображается. Показывает писатель разные эпохи -- вплоть до того времени, когда пики, моменты наивысшей нагрузки электростанций сгладились, когда стало возможным вести энергетическое хозяйство по единому продуманному плану. Этого нельзя достигнуть при капитализме -- заключает автор, сравнивая энергетику капитализма и социализма.

Борис Ляпунов «Александр Беляев Критико-биографический очерк» 1967

Еще задолго до назначенного часа, в холле гостиницы «Астория», около кадки с пальмой, начали собираться приглашенные— писатели, представители издательств, ученые-популяризаторы. Первым пришел профессор-геофизик Борис Петрович Вейнберг — невысокий, весьма подвижный, несмотря на полноту, человек, с лукавой усмешкой, таявшей в бороде. Сын знаменитого литературоведа-переводчика Гейне, Борис Петрович много и с пользой потрудился в области физики Земли и был неплохим популяризатором: его книга «Снег, иней, град, лед и ледники» выдержала несколько изданий. Борис Петрович хорошо владел английским языком и согласился быть толмачом на встрече с Гербертом Уэллсом.

Затем пришли Яков Исидорович Перельман, Николай Алексеевич Рынин и писатель Александр Романович Беляев — автор известных научно-фантастических романов. Неуемные поборники специфического жанра литературы — научной фантастики и популяризации собрались, чтобы побеседовать с одним из королей этого жанра.

Мы сидели за столом, обсуждая в оставшиеся четверть часа возможные детали встречи. Каждого занимала мысль о том, какое впечатление произвела на Герберта Уэллса наша страна. До приезда в Ленинград он уже успел побывать в Москве, на Днепрогэсе, видел нашу молодежь на физкультурном параде на Красной площади. Ведь это он, Уэллс, беседовал почти пятнадцать лет назад с Владимиром Ильичом Лениным, которого потом в своей книге «Россия во мгле» назвал «кремлевским мечтателем». Да, Уэллс в 1920 году не поверил в «Россию электрическую». Он полагал, что она навсегда останется такой же, какой была некогда при капитализме,— жалкой азиатской деревней, погруженной в спячку и мглу...

Но за годы, прошедшие со времени первого визита писателя, произошли громадные перемены. Выполнен с лихвой ленинский план электрификации страны... Горячий накал первых пятилеток... Магнитка... Кузбасс... Комсомольск-на-Амуре... Днепрогэс...

Какова теперь в представлении британского романиста советская страна?

По этому поводу в холле разгорелись жаркие споры.

— Бьюсь об заклад,—горячился Вейнберг,— что Уэллс находится в состоянии полной растерянности. Если он хорошенько смотрел, то должен будет отказаться от своих прежних мнений о России.

— Разумеется,— вставил реплику деликатный Перельман.— Уэллс как большой и настоящий художник не может равнодушно воспринимать перемены, которые бросаются всем в глаза.

— Эге, Яков Исидорович,— возразил Рынин.— Не забывайте, что Уэллс художник с капиталистическим, уточняю, с бри-танско — капиталистическим, мировоззрением. Он сын английского лавочника, торговавшего колониальными товарами. А такие люди не очень-то охотно расстаются со своими убеждениями.

— Мне хотелось бы добавить кое-что к сказанному,— включился в беседу Беляев.— За последние десятилетия научно-фантастическая литература за рубежом невероятно деградировала.

Убогость мысли, низкое профессиональное мастерство, трусость научных концепций — вот ее сегодняшнее лицо... Любопытно, что думает по этому поводу Уэллс.

Ведь он по-прежнему остается властителем дум в этой области.

— Одним словом,— заключил Вейн-берг,— Уэллсу предстоит жаркий разговор, если, конечно, он не увильнет от него по-британски...

Наша беседа была прервана приходом представителя ВОКСа — Андриевского.,

— Герберт Уэллс просит -к себе в номер,— сказал он.— Прошу не очень утомлять его расспросами, так как он устал после поездки в Колтуши к академику Павлову. — Андриевский сделал короткую паузу, а потом добавил: — Он чем-то, кажется, раздражен...

*— Ага! — усмехнулся в бороду Вейн-берг.— Он раздражен... Видно, Иван Петрович поговорил с англичанином по •душам!

В номере «люкс» навстречу нам поднялся высокий худощавый человек с седым коротким «бобриком» на голове и глубоко посаженными внимательными, но усталыми глазами. Борис Петрович представлял нас поочередно, и Уэллс крепко пожимал каждому руку, приговаривая по-русски:

— Очень, очень приятно!

Я оглядел номер. В глубине его на диване лежал, задрав ноги на спинку, рослый человек в золотых очках. Он читал какую-то книгу. Это был сын писателя. Своим не очень джентльменским поведением он выказывал полное пренебрежение к гостям: мол, не ко мне пришли... Он даже не поднялся, так все время

Г. Уэллс и его сын на прогулке в ЦПКиО в Москве 23 июля 1934 года.

и лежал на диване, пока мы беседовали с его отцом.

Уэллс пригласил нас к круглому столу, уста,вленному вазами с фруктами. При посредстве Бориса Петровича завязалась беседа. Ее тон, характер и направление лучше всего передать, если воспроизвести эту беседу примерно так, как она происходила, то есть «в лицах».

Уэллс: Я очень рад представившейся мне возможности встретиться со своими коллегами по профессии. Это, кстати сказать, одна из моих главных целей поездки в Советский Союз. После смерти Голсуорси я был избран президентом сообщества писателей «Пенклуб». В Москве я виделся с Максимом Горьким, с которым обсуждал вопрос о вступлении Союза советских писателей в «Пенклуб». Но Горький сказал, что это неприемлемо, так как «Пенклуб», не делая никаких политических различий, принял в число своих юридических членов корпорации писателей гитлеровской Германии и фашистской Италии. Я лично очень сожалею, что услышал из уст Горького отказ...

Вейнберг: Это произошло потому, что многие писатели Германии и Италии не хотят служить гуманизму, предпочитая поддерживать геополитические устремления своих фашистских диктаторов.

Уэллс: Писатель должен стараться по возможности быть вне политики. В противном случае его творчество может оказаться не свободным от влияния тенденции.

Беляев: Господин Уэллс, позвольте спросить вас, были ли вы свободны от влияния тенденции, когда писали свой, я сказал бы, зловещий роман «Джоан и Питер»? Я с содроганием прочитал* его в оригинале. Разве он не тенденциозен?

Уэллс: У нас разные подходы к оценке сюжета. Я исхожу из всечеловеческого добра. Вы видите во всем только классовую борьбу.

Перельман: Мне представляется, что ваш великолепный роман «Борьба миров» в подтексте имеет в виду тоже классовую борьбу?

Уэллс: Возможно, возможно... Простите, вь не тот ли самый мистер Перельман, который так своеобразно интерпретировал мои произведения? Я читал вашу «Удивительную физику» — так она именуется в английском переводе.

Перельман: Тот самый...

Уэллс (смеясь): И который разоблачил моего «Человека-невидимку», указав, что он должен быть слеп, как новорожденный щенок... И мистера Кэвора за изобретение вещества, якобы свободного от действия земного тяготения...

Перельман: Каюсь, было так... Но ведь от этого ваши романы хуже не стали.

Уэллс: А я, признаться, так тщательно старался скрыть эти уязвимые места своих романов от читателей. Как же вам удалось меня изобличить?

Перельман: Видите ли, моя специальность— физика. Кроме того, я еще и популяризатор...

Когда смех, вызванный этой мирной перепалкой, утих, я преподнес Герберту Уэллсу несколько десятков его книг, изданных в разное время в СССР после Октября. Вручая подарок, я добавил, что общий тираж его произведений, вышедших на русском языке, превышает несколько сот тысяч экземпляров.

Уэллс: Благодарю вас. Это гораздо больше, чем издано за то же время в Англии! Весьма приятный сюрприз.

Рынин: Вас охотно читают у нас, потому что любят и знают вас, как признанного мастера трудного жанра научной фантастики.

Беляев: Читают у нас книги и других писателей-фантастов. Читают ли у вас, в Англии, произведения советских писателей?

Уэллс: Я по нездоровью не могу следить за всем, что печатается в мире. Но я с удовольствием, господин Беляев, прочитал ваши чудесные романы «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия». О! Они весьма выгодно отличаются от западных книг. Я даже немного завидую их успеху.

Вейнберг: Чем именно отличаются, позвольте вас спросить? Мы будем вам весьма признательны, если вы хотя бы кратко охарактеризуете общее состояние научной фантастики на Западе. Ведь этот род литературы — один из самых массовых, а кроме того, он близок нам особенно.

Уэллс: Мой ответ на ваш вопрос, господин профессор, будет весьма краток. В современной научно-фантастической литературе на Западе невероятно много фантастики и столь же невероятно мало науки...

Вейнберг: Нас очень интересуют ваши личные творческие планы. Над чем вы работаете в настоящее время, над чем думаете?

Уэллс: Мне сейчас шестьдесят восемь лет... А это означает, что я должен думать над тем, зажгу ли я шестьдесят девятую свечу в своем именинном пироге... Поэтому меня, Герберта Уэллса, в последнее время все чаще интересует только Герберт Уэллс... И все же я продолжаю работать над книгой, в которой мне хочется отобразить некоторые черты нынешней смутной поры, чреватой военными потрясениями.

Беляев: Нас радует, что вы не останетесь в стороне от общей борьбы против военной угрозы. Правильно я вас понял?

Уэллс: Более или менее правильно.

Вейнберг: Мы надеемся, что вы окажетесь на той же стороне баррикады, на которой будем и мы в случае, если грянет новая война миров.

Уэллс: Господин профессор, боюсь, что из меня, вероятно, выйдет плохой баррикадный боец... Да и, кроме того, когда заговорят пушки, вряд ли смогут говорить перья...

Рынин: Не скажите, не скажите, мистер Уэллс. Иное перо сильнее пушек.

Уэллс не ответил на эту реплику. Он внимательно оглядел своих гостей и, помолчав, тихо произнес что-то по-английски. Мы вопросительно посмотрели на Бориса Петровича Вейнберга. Тот встал и сказал по-русски: «Уэллс благодарит за беседу и жалуется, что у него разболелась голова». Мы раскланялись и вышли.

  Автограф Уэллса, оставленный им в книге впечатлений ЦПКиО: «Когда я умру для капитализма и снова воскресну в советских небесах, то я хотел бы проснуться непосредственно в парке культуры и отдыха».

журнал «Уральский следопыт» 1962 г. №7