Литературный критик, 1940, №7-8, с. 103-110

У Эдгара По есть рассказ «Тысяча вторая ночь Шехерезады».

Синдбад мореход, на спине чудовища, выбрасывающего огромные клубы дыма, пробирается в страну могущественных волшебников и видит там чудеса: лошадь с железными костями, у которой вместо крови кипящая вода. Питается она черными камнями, и тащит за собой огромный груз с быстротой птицы. Видит он и другие необычайные вещи, в которых читатель узнает описание воздушного шара, телефона, типографской машины — словом, современной Эдгару По техники.

У калифа разболелась голова от этого гвранья Шехерезады. Он еще никогда не слышал подобной чепухи, не желая ее «больше слушать, он велел казнить Шехере-заду.

Эдгар По очень верно подметил: невозможно поверить в реальность картины, рисующей мир через тысячелетие. Если бы произошел невероятный случай и какой-нибудь писатель мог сейчас верно изобразить технику будущего тысячелетия, он, по-^калуй, тоже был бы осмеян читателями.

Эдгар По, впрочем, сам сделал такую попытку—и смеха она не вызвала., У не-

го есть «Письмо с воздушного шара», датированное 2848 годом.

Эдгар По описывает комфортабельный пассажирский аэростат на 300 пассажиров, двигающийся со скоростью 100 миль в час. Передвигается он с помощью попутных воздушных течений. Читатель узнает, что существует телеграф через Атлантический океан: по его поверхности проложена проволока. ,

Вся вещь две странички. Но в ней много для нас поучительного.

Эдгар По — великий фантаст — оказался очень консервативным пророком: он предвидит через тысячу лет технику своего времени, только немного усовершенствованную — поезда ходят быстрее, воздушные шары стали больше. Что же касается проволоки через Атлантику, то за семь лет до того, как По писал свой рассказ, был уже проложен первый подводный кабель, а еще через три года начали прокладывать кабель по дну океана — в Европу.

Так оказалось, что Эдгар По, думая опередить свое время на тысячу лет, отстал от него на семь лет. Конечно, подводный кабель более остроумное и пере-

103

довое достижение техники, чем проволока, проложенная по поверхности океана.

Эту судьбу разделили впоследствии с Эдгаром По многие писатели. Обычно, научные фантасты, думая, что заглядывают очень далеко вперед, на самом деле выражают технический заказ своей эпохи, а иногда фантазируют о технических проблемах, уж(Г решенных в лабораториях.

Кроме того Эдгар По совершенно игнорирует качественное изменение техники. Он пишет только о совершенствовании уже известных ему вещей. Та же лошадь, только быстрее бежит. А между тем, переход от лошади к автомобилю гораздо

больше меняет мир, чем увеличение скорости автомобиля с 60 до 150 километров в час.

Эдгар По оказался в противоречии сг самим собой. Показав в «Тысяча второй ночи Шехерезады» невообразимую удивительность техники будущего, он в «Письме с воздушного шара» развенчал ее, сведя к небольшим усовершенствованиям известных ему вещей.

Так оказался он не только пионером нового литературного жанра, но и многих ошибок писателей, работавших в этом, жанре после него.

2

Мировая литература не знает других примеров такой точности и такого многообразия технических предвидений, как в творчестве Жюль Верна. Он опередил свое время в среднем на пятьдесят лет (это рекорд!), предсказал почти всю нашу современную технику и притом' почти безошибочно.

В первом же своем романе — «Пять недель на аэростате» он пишет о температурном управлении воздушным шаром -— принцип, использованный тридцать лет спустя Циолковским.

Известный изобретатель Клод почерпнул у Жюль Верна идею своего замечательного двигателя, работающего на разнице температур в глубине и на поверхности моря.

Жюль Верн высказал эту идею в романе «80.000 километров под водой». А написан этот роман еще до изобретения первой электрической лампочки, то есть, когда возможность практического применения электричества еще совершенно не была изучена.

Удивительна точность с которой предсказал Жюль Верн не только форму, двигатель, способ погружения современной подводной лодки, но и все виды будущего применения электричества. Он предусмотрел и освещение, и прожектора, и кухню и даже трубки со светящимся газом.

В других романах Жюль Верн предсказал радио, танк («Паровой дом»), летательный аппарат тяжелее воздуха. Этот аппарат совершеннее не только сделанного 30

лет спустя братьями Райт первого аэроплана, но и нынешних самолетов. Жюль Верн описывает геликоптер, поднимающийся отвесно и способный неподвижно висеть в воздухе, — предмет работы многих изобретателей в наши дни.

В романе «Властелин мира» Жюль Верн предложил универсальный транспортный аппарат — автомобиль, который может превращаться в аэроплан, в пароход и в подводную лодку. Писал этот роман Жюль Верн не только за долго до изобретения аэроплана, но и прежде появления первого автомобиля.

О таком аппарате мечтает сегодняшняя техника, и он частично осуществлен: есть самолеты с убирающимися плоскостями, которые можно использовать, как автомобиль, есть плавающие автомобили.

У Жюль Верна было настолько точное представление о задачах науки будущего и способах решения этих задач, что, как это ни удивительно, он предсказал даже дрейф на пловучей льдине, во время которого решались примерно те же вопросы, которые-были поставлены перед папанинцами. Все, что случилось с героями романа во время дрейфа, очень похоже на приключения па-панинцев (кроме намеренности дрейфа .— герои Ж. Верна на льдине оказались случайно).

Чем же объяснить, что Жюль Верну удалось так многообразно, точно предусмотреть и направление, и конкретные формы техники будущего столетия?

104

Прежде вещего, тем, что наряду с литературным талантом, он обладал не только обширными научными познаниями, но и большой способностью к самостоятельному научному мышлению. Его строго логическая мысль доводила теоретические открытия физики и механики до их конкретного технического следствия — машины, аппарата. Вместе с тем он обладал замечательным чутьем и из огромного научного материала отбирал именно то, что впоследствии помогло изменить, усовершенствовать материальную культуру человечества.

Книги Жюль Верна не только натолкнули нескольких замечательных людей на очень ценные изобретения.

Они сыграли очень большую воспитательную роль для многих поколений, утверждая у юношей оптимистическую веру в науку.

Жюль Верн верит в могущество человека, во все возрастающую его власть над природой.

Социально еще неоформившаяся, но оптимистическая мечта Жюль Верна, предсказывающая счастливое будущее человечества — не бесплодна. Она помогает переделывать мир и теми идеями, которые она дала изобретателям, и тем воздействием, которое она оказывала и оказывает на юношество.

Жюль Верн был далеко не первым автором научно-фантастических романов. Генеалогию жанра можно было бы начать хоть с легенды об Икаре, которая содержит не только мечту о человеке, поднявшемся над землей, но и некоторый намек на конструкцию летательного аппарата. Гениальные технические предвидения содержатся в записях и рисунках Леонардо да Винчи. Знаменитый английский философ Фрэнсис Бэкон написал научно-фантастическую повесть на эту тему. У известного мемуариста XVIII века Казановы есть пятитомный роман о путешествии в глубь земли, в котором предсказан электрический телеграф. Многочисленные социальные утопии XVIII и XIX веков не избегали и технических предсказаний.

Интересно, что как раз социальные утопии оказали наименьшее влияние на творчество Жюль Верна.

Зато они были прямым предком романов другого фантаста — Герберта Уэллса.

Уэллс гибридизировал социальную утопию с технической и создал немало романов, пользующихся огромной популярностью.

Уэллс пессимистичен настолько же, насколько оптимистичен Жюль Верн. В «Машине времени» человечество приходит к полному вырождению. В других романах это вырождение намечается. В его романах человек будущего теряет власть над созданной им техникой. Капиталисты, по-

работившие рабочих, сами становятся рабами машины. Великолепная техника в романах Уэллса служит человечеству, почти потерявшему человеческий облик.

Впрочем этот разрыв между социальной и технической утопиями — блестящая техника в руках деградирующего человечества — только кажущийся. Если внимательнее присмотреться, то оказывается, что в своих технических предвидениях Уэллс такой же пессимист, как в социальных.

Особенно характерна его книга «Предвидения», написанная около 1900 года. Когда братья Райт в тиши пустынного Кит* ти-Хок уже запускают свои первые планеры, Уэллс брезгливб отмахивается от возможности серьезных завоеваний авиации в XX веке. Он предлагает довольно нелепый проект дирижабля. Он уверяет, что подводные лодки способны только тонуть И' удушать свой экипаж, а торпеды не могут причинить существенного вреда вражеским судам. Бронепоезд Уэллс признает оружием негодным. Зато он пророчит большую роль в будущей войне привязным аэростатам. Короче говоря, он переносит в будущее ту технику, которая была уже не новой и проверенной в то время, когда он писал свою книгу, и выбрасывает почти все технические опыты своей эпохи, определившие сегодняшнюю нашу технику. В 1900 году он уже не верит в то, о чем за семь лет до того писал в романе «Война в воздухе».

105

В 1921 году Уэллс был в Советской России и написал книжку о своем Путешествии. Он рассказывает там свой разговор с Лениным об электрификации России.

«Дело в том, что Ленин хотя и отрицает как правоверный марксист всякие «утопии», — пишет Уэллс, — но в конце ^концов сам вдался в электрическую утопию... Такого рода электрификация существует уже в Голландии, говорили о ней и в Англии... Но вообразить себе применение ее в России можно лишь с помощью очень богатой фантазии. Я лично ничего подобного представить себе не могу».

Это последнее заблуждение Уэллса очень хорошо объясняет пессимизм его социальных и технических утопий. Уэллс повторяет ошибку Эдгара По, но в бесконечно увеличенном виде. Будущее представляется ему прямым развитием настоящего. Он совершенно не учитывает качественных изменений социальной структуры общества и техники. Опять та же лошадь, только быстрее бежит. Лошадь капитализма в романах Уэллса издыхает. Но так как он не мыслит себе возможности иного социального строя, то доведенный до абсурда капитализм знаменует для него конец человечества — морлоков из «Машины времени».

Уэллс не смог заглянуть на пять лет вперед и догадаться, что новая структура общества — социалистическая — дает всз-можность достигнуть результатов, немыслимых в буржуазном обществе. Конечно, Россия капиталистическая не могла бы за несколько лет электрифицироваться так, как это произошло в России Советской. Забыв о принципиальной, качественной разнице между капиталистической и социалистической страной, Уэллс признал мечту Ленина невозможной.

А особенность мечты Ленина была в том, что это мечта, научная, обусловленная глубоким диалектическим анализом возможностей страны, и целей, которые поставил .перед собой советский народ. Это

научное предвидение, блестящие образцы которого показали Маркс и Энгельс, неоднократно проявлял Ленин, с поразительной точностью предсказывавший и политические события, и результаты этих событий, неоднократно проявлял его и Сталин, предсказавший, например, задолго до стахановского движения неизбежность рождения новых форм социалистического труда.

Уэллс, не понимающий диалектики развития общества и диалектики развития техники, не мог не ошибаться в своих научных предвидениях. Он не обладает качеством Жюль Верна — верой в человечество, в его неуклонный прогресс, в его смелую мощь. Разочарованный сын своего класса и своей страны, он выбросил, как мусор, лучшие достижения политической и технической мысли своего времени.

Из всего сказанного вовсе не следует,, что Уэллс плохой или второстепенный писатель. Это, конечно, человек огромного таланта и больших литературных удач. Но удачи его лежат за пределами научной фантастики — они в области чистой фантастики, облеченной лишь в наукообразную оболочку.

Предлагая невозможные составы для того, чтобы сделать человека невидимым, или для того, чтобы преодолеть земное тяготение, Уэллс создает блестящие психологические и социальные композиции. С силой превосходного памфлетиста он показывает противоречия современного ему буржуазного общества и бессилие одиночки, посредственного человека, в руках которого оказалось изобретение огромной значимости. Он остается верным себе •— пессимистом до конца. Казалось бы, научная фантастика Уэллса в силу бесцельности его мечты, в силу технической консервативности не могла оказать заметного влияния на советских научных фантастов.

На деле это не так. Жюль Верн и Уэллс в равной мере определили направление советской научной фантастики.

Одним из первых советских научно-фан- Книга эта интересна для определения тастических романов был «Гиперболоид ин- изменений, которые претерпел этот жанр

женера Гарина» А. Н. Толстого.

в XX веке. Научная фантастика подпала

иод сильное влияние детективной литературы. В предвоенные годы и по количеству названий и по тиражам детективная литература и в Европе и в Америке заняла чуть ли не ведущее положение.

Не в первый раз появляются здесь «лучи смерти». Со времени империалистической войны универсальный аппарат для уничтожения всего живого стал очень модной мечтой.

В стандартном детективном романе характеры, разработанные образы героев — необязательны. Эти книги построены на стремительном движении сюжета. Поступки героев обусловлены не свойствами их характеров, а только сюжетными ситуациями. Частая смена занимательных кадров, монтированных, как в фильме — с постоянными перебивками, обрывками действия, наличие тайны и драматического напряжения — вот и все несложные требования, предъявляемые в детективному роману.

Характеры, цельные образы в книгах этого рода встречаются очень редко. Нет

характеров и в романе А. Толстого, но в них есть черты гротескного типа.

Близость этого романа к произведениям Уэллса в том, что научно-фантастический элемент в нем не цель повествования, а повод для памфлетной характеристики современного капиталистического общества.

Примерно то же можно сказать о другом романе того же автора — «Аэлита»

Под Марсом в этом романе подразумевается Земля, марсиане — это доведенные до уэллсовского вырождения нетрудовые классы, а люди с Земли на Марсе — это молодой и сильный советский народ.

Реальный познавательный материал в «Аэлите», так же как в «Гиперболоиде», сведен к минимуму. А ведь обилие его •— основной признак научно-фантастического романа. Таким образом, обе книги А. Толстого лишь по формальному признаку—наличию в них фантастических изобретений— могут быть отнесены к жанру научной фантастики. По существу же это приключенческие романы с некоторым элементом социальной сатиры.

5

За последние 15 лет у нас выходило довольно много научно-фантастических романов, но мало среди них было произведений, достигающих хотя бы среднего литературного уровня.

Один из наиболее интересных романистов, работающих в этом жанре, А. Беляев, книги которого пользуются заслуженной известностью.

У него есть роман «Прыжок в ничто», носвященный путешествию на Венеру. А. Беляев в этой книге подробно разработал идеи Циолковского о ракетном звездоплавании. В роман включен такой большой и разнообразный познавательный материал, что получилась своего рода научно-популярная книга, в которой сюжет играет подсобную роль. Такие романы мы знаем, достаточно вспомнить хотя бы талантливые произведения академика С. Обручева •— «Плутония» и «Земля Санникова».

В романе Беляева есть серьезные достоинства и не менее серьезные недостатки, которые мы не будем сейчас анализиро-

вать, так как эта вещь не имеет большого принципиального или новаторского значения. Без особых претензий она продолжает традицию некоторых романов Жюль Верна.

Для разговора о путях советской фантастики очень интересны два других романа А. Беляева — «Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэля».

В «Человеке-амфибии» гениальный хирург Сальватор оперативным путем пересаживает мальчику жабры акулы. Мальчик становится взрослым юношей—человеком-амфибией, который может жить и на земле и в воде.

У того же доктора Сальватора есть необычайный сад, по нему гуляют голая ро зовая собака, «на спине которой, словно вылезшая из собачьего тела виднелась маленькая обезьяна — ее грудь, руки, голова», змея с двумя лапами, двухголовая, змея, одноглазый поросенок и другие чудовища.

Зачем все это нужно — непонятно. Це-

107

лесообразность опытов возбуждает у читателя самые серьезные сомнения, тем более, что автор этого не объясняет.

В сущности, А. Беляев не знает, что ему делать со своим человеком-амфибией, и он сочиняет несколько приключений, из которых читатель делает вывод, вероятно, неожиданный для автора, быть человеком-амфибией очень неудобно и совершенно незачем.

Но вот что забавно. Роман носит подзаголовок «научно-фантастический», а в конце книги помещено послесловие профессора Немилова, доказывающее, что фантазия А. Беляева совершенно ненаучна. Другими словами, роман этот не научно-фантастический, а просто фантастический.

Он продолжает традицию таких произведений Уэллса, как «Человек-невидимка», «Человек, который мог творить чудеса», «Машина времени», где поводом для фантазирования является изобретение, машина или событие, ни при каких успехах техники невозможное.

Но есть и существенная разница между произведениями А. Беляева и книгами Уэллса. Романы и рассказы Уэллса, построенные на реализации невозможного изобретения, наполнены богатым идеологическим и психологическим содержанием. Создаваемые им художественные образы всегда демонстрируют какую-то идею, отражающую мировоззрение автора.

Было бы безнадежной задачей по «Че-ловеку-амфибии» пытаться определить, за что борется А. Беляев, какие философские, психологические или социальные проблемы его волнуют. Из приключений чело-века-амфибии так же ничего не следует, как из факта его существования. Это чтение, мало дающее уму и еще меньше сердцу.

«Голова профессора Доуэля» занимательнее, но эта вещь тоже порочна в своей

Романы А. Беляева вне времени и пространства. Действие их развертывается в условных городах. К социалистическому обществу, к социалистической науке они имеют самое приблизительное отношение.

А попытки заглянуть в будущее нашей стр&ны, даже отдаленное будущее — были.

основе. В книге рассказывается об опытах оживления головы умершего человека. Доктор, ожививший голову своего учителя про-фессора Доуэля, пользуется ее советами для продолжения работы. Целый доктор и кусочек профессора придумывают новую операцию. Оживленную голову умершей женщины они пришивают к обезглавленному трупу другой женщины, погибшей от несчастного случая. Из двух покойников делают одного живого человека.

Беляев превосходный рассказчик, роман очень увлекателен. Но эта вещь принципиально еще более неверна, чем «Человек-амфибия». Беляев так и не раскрыл читателю секрета этой необыкновенной операции, да и трудно было это сделать.

В самом деле: если раскрыть несколько затушеванное в романе его идейное содержание, то окажется, что Беляев предвидит возможность массового механического воскрешения покойников, умерших от случайных причин. Урон они терпят только в том, что из двух покойников получается один живой человек.

Это механически созданное бессмертие противоречит всему, что мы знаем о природе.

Для плодотворного научного фантазирования недостаточно подхватить какой-нибудь любопытный опыт (вроде оживления отрезанной головы собаки) и безмерно-расширить его значение и перспективы. Нужно овладеть методом научного мышления и, оттолкнувшись от современного состояния науки, применить этот метод для определения основных путей дальнейшего развития науки.

Только при этом условии научное фантазирование может стать биноклем, при~ ближающим к нам завтрашний день, а не развлекательным чтением, лишенным вся~ кого познавательного интереса.

6

Мы имеем в виду романы Адамова «Победители недр» и «Тайна двух океанов»,-книгу Гребнева «Арктания».

Гребнев описывает воздушную метеорологическую станцию над Северным полюсом. В устройстве этой станции Гребнев проявил немало выдумки. Ее поддержива~

ют в воздухе понтоны, наполненные гелием. Реактивные двигатели автоматически направляют станцию в сторону, противоположную направлению ветра со скоростью, равной скорости ветра. Поэтому станция остается неподвижной.

Герои романа переживают самые разнообразные приключения. Действие развертывается уже после победы коммунизма во всем мире. Сохранилась только одна подводная крепость последних защитников капитализма. Мальчик Юра, отправляется на поиски трупа замерзшего во льдах Амундсена, чтобы попытаться его оживить, используя последние достижения науки. Он попадает в плен к врагам. Во время поисков Юры находят труп другого замерзшего мальчика. Его оживляют. На «Арк-танию» проник шпион последних капиталистов. Его изобличают, а затем, чтобы освободить Юру, нападают на подводную крепость и разрушают ее.

Гребнев привлек большой материал научных разработок, проявил немало остроумия в решении технических проблем. Не все его предвидения удачны, но мы так не избалованы удачами, что некоторое их количество достаточно отрадно.

Но вот что интересно: Гребнев попытался показать нам не только технику коммунистического общества, но и людей будущего — иначе и невозможно в романе. Ведь действуют-то в романе люди — значит надо создать их образы. Было бы преувеличением сказать, что Гребнев справился с этой задачей. В конце концов он не пошел дальше демонстрации гуманизма и сознания людьми будущего своей коллективной силы. Это черты, характерные уже для сегодняшнего социалистического общества. Бу^ем все же благодарны Греб-неву и за эту еще робкую попытку,—она, пожалуй, первая. А всерьез о требованиях, которые мы вправе предъявить в этой области научным фантастам, поговорим несколько дальше.

Интересен роман Адамова «Тайна двух океанов». Он довольно точно повторяет схему знаменитого романа Жюль Верна «80.000 километров под водой». Это экспедиция на подводной лодке очень совершенной конструкции, преследующая одновременно и военную цель (помешать выступлению островной державы на Дальнем

Востоке против Советского Союза) и научную (исследование глубин океана). Автор сообщает очень обширные сведения о глубоководной фауне и флоре, об устройстве подводной лодки, высказывая ряд продуманных и остроумных предположений о технике недалекого будущего. Он не заглядывает очень далеко, развивая и совершенствуя во многих случаях лабораторные изыскания и опыты сегодняшнего дня. Это часто уберегает его от ошибок. В романе показана борьба советского коллектива за выполнение серьезного поручения правительства. Самоотверженно преодолевают герои романа невероятные опасности и трудности путешествия—пожалуй, слишком сложного, чтобы поверить в реальность такого гладкого и благополучного исхода.

Чрезмерное нагромождение приключений в романе Адамова несколько уменьшает реалистическую достоверность событий.

Адамову хорошо удалось показать спаянность, дружные усилия коллектива. Го-раздо меньше удались Адамову характеристики членов этого коллектива. Характеристики общи, заданы раз навсегда, люди в романе не меняются. Впрочем, условность персонажей обычна в научной фантастике, как и во всякой почти приключенческой литературе. Какие же у нас основания считать эго недостатком книги?

Основания есть. Некоторые особенности романа заставляют подходить к нему с мерками несколько иными, чем к обычной приключенческой литературе.

Тема книги — не только будущая советская техника, но и советский патриотизм.

Речь идет о поведении советских людей завтрашнего дня, вооруженных совершенной техникой, и у нас возникает законное желание познакомиться с этими людьми.

Но ничего, кроме героизма людей завтрашнего дня, Адамов нам не показал. Их поступки всегда вытекают не из сочетания идеологии со свойствами характера, а только из общего положения, что всякий советский гражданин в трудных обстоятельствах героичен и внимателен к товарищам.

Несомненно, что коммунистическое воспитание уже ближайшего поколения еще во много раз увеличит число героев. Но героичны-то люди будут по-разному: в каждом их поступке неизбежно будут

109

сказываться личные свойства ума и характера. Невозможно дать художественное изображение этих людей, забывая об индивидуальных условиях развития.

У Адамова заранее ясно, что люди окажутся всегда на высоте положения и по своим душевным, и по умственным качествам, и по физической силе, и по степени преданности общему делу.

Прочитав Адамова, всякий подросток по-

думает: и я, конечно, вел бы себя так же.

Героизм только и показан как единственно возможная линия поведения и потому кажется очень простым и доступным.

В этой незатрудненности героизма, в отсутствии индивидуальности, пожалуй, главная, не только литературная, но и воспитательная ошибка талантливого романа Адамова.

7

Зародыши удач, которые мы находим в романах А. Беляева, Гребнева, Адамова, показывают, что у нас есть писатели, не только увлеченные своим жанром, но и обладающие необходимыми качествами, чтобы успешно в нем работать.

А качества эти многообразны. Для успешной работы в области научной фантастики, надо обладать не только литературным талантом, но и той способностью к самостоятельному научному мышлению, которое обусловило блестящие предвидения Жюль Верна. Мало писателю ознакомиться с состоянием работ изобретателей сегодняшнего дня. Мало даже самого серьезного знакомства с современной наукой. Он должен самостоятельно, диалектически, продумать пути дальнейшего развития науки. Вот этой подлинной научности мышления нехватает, например, А. Беляеву в «Человеке-амфибии» и в «Голове профессора Доуэля».

Но и этого мало. Научно-фантастические романы — бинокль, в который мы рассматриваем завтрашний день. Свойства бинокля известны—он позволяет видеть отдаленные предметы и при том все предметы, попадающие в поле зрения. Мы не хотим этим сказать, что наши научные фантасты должны показать всю технику хотя бы близкого будущего. Задача невыполнимая. Но в поле зрения должна попасть не только техника. Надо показать, что изменившаяся техника находится в руках изменившегося человечества — без этого невозможно создать полноценное художест-

венное произведение о завтрашнем дне нашей страны.

Мне кажется, что большая помеха к развитию советского научно-фантастического романа — излишняя приверженность писателей к его традиционным формам. Они не выходят из круга, очерченного Уэллсом и Жюль Верном. Одни берут за образец романы Уэллса, другие—романы Жюль Верна.

А. Беляев в одной статье, оправдывая это, писал, что мы еще не вышли из стадии ученичества. Слабое оправдание для художника! Да и кроме того, ученичество еще не означает подражания. А большинство писателей с абсолютной точностью повторяют схемы — и композиционные и сюжетные — своих литературных учителей.

Это мешает им создать убедительные образы людей завтрашнего дня, людей с изменившимся сознанием, показать не новые вещи в окружении старых людей, а новых людей, окруженных новыми вещами.

Задача сложная, но безусловно разрешимая. Нужно только больше литературной смелости, больше живых наблюдений не только за работами изобретателей, в лабораториях, но и за направлением науки, за людьми, создающими новую науку и новую технику. Нужно больше внимания, памяти, зоркости ко всему, что окружает нас, и меньше внимания, памяти к литературный! предшественникам, меньше зоркого разглядывания романов Уэллса и Жюль Верна, сыгравших очень значительную роль в литературе, но не могущих раз навсегда определить и ограничить пути научной фантастики.

Александр Ивич [Игнатий Игнатьевич Бернштейн]. Научно-фантастическая повесть: // Литературный критик, 1940, №7-8 – с. 146 — 175

1

Жюль Вер» был не первым автором научно-фантастических произведений, но именно он создал этот жанр, посвятив ему значительную часть своей литературной работы.

Мы не будем» здесь касаться сложного генезиса жанра, среди предков которого найдем и дневники подлинных путешествий, и романы путешествий фантастических, и социальные утопии, и попытки технических предвидений, 'иногда облеченные в литературную форму, как у Френсиса Бэкона, у автора знаменитых мемуаров Казановы, у Эдгара По, а иногда высказанные в (научных книгах или заметках, как у Леонардо да Винчи.

Эпоха Жюль Верна была временем важнейших разработок и открытий в области физики и механики.

Еще не было ни электрического освещения, ни динамомашины, но Фарадей уже создал свою теорию электричества как формы движения. Еще не начал своих опытов с планером Отто Лилиенталь, но в науке уже шли теоретические споры с серьезной математической и физико-меха-нической аргументацией о возможности создания летательных аппаратов тяжелее воздуха.

Вот в эту эпоху огромных сдвигов в области физики и механики, первых, еще очень приблизительных, предположений о возможности практического использования .новых научных открытий, начал свою литературную деятельность Жюль Верн.

Он начал с романов путевых приключений, и уже в первОхМ из них («Пять недель на аэростате») есть элементы научной фантастики. Речь идет о самом) обыкновенном* воздушнохм! шаре, какие уже существовали в то время. Но с серьезным отличием: у аэростата Жюль Верна температурное управление. Подъемная сила газа увеличивается, если газ нагреть. Меняя его температуру, можно менять подъемную силу аэростата. Никому из ученых или изобретателей той эпохи не пришла в голову возможность практического использования этого установленного физикой свойства газа.

Насколько удачна была догадка Жюль Верна, показывает то, что пятьдесят лет спустя Циолковский применил температурное управление для своих дирижаблей.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

147

Факт замечательный и очень важный для разговора о научно-фантастическом романе, особенно если вспомнить, что первую \ мысль о работе над воздушными и межпланетными путешествиями подали Циолковскому, как он сам сообщает, именно романы Жюль Верна.

Факт этот тем более замечателен, что он в литературной дея-\ тельности Жюль Верна не исключительный.

Большинство его технических предвидений в наши дни уже осуществлено. Некоторые выполняются на наших глазах, к иным мы начинаем) приближаться.

I Его «Паровой дом!» —предвидение танка.

В романе «Восемьдесят тысяч километров под водой», написанном раньше, чем) Яблочков, пионер электрического освещения, изобрел свою свечу, предусмотрено десять работ, которые будет выполнять электричество. Предусмотрены электрические двигатели, освещение, часы, прожектора, кухня, сигнализация, даже трубки со светящимся газом.

Будущая подводная лодка описана очень точно. Ее форма, двигатель, способ погружения предусмотрены правильно.

Самое удивительное в этом/ романе Жюль Верна, что сейчас в нем нечему удивляться, вся техническая фантастика превратилась для нас в описание существующих вещей.

После первых робких опытов Попова и Маркони Жюль Верн предвидел военные летательные аппараты, управляемые по радио,, и телевидение.

Забегая вперед, скажем тут же, что тридцать лет спустя Уэллс, пытаясь разглядеть технику будущего тысячелетия, предсказал всего лишь радиокниги.

Летательный аппарат Жюль Верна — геликоптер — предмет работы конструкторов в наши дни.

Об автомобиле «Властелина мира», который может превращаться в аэроплан, пароход и подводную лодку, мечтает сегодняшняя техника. Частично он осуществлен. Этот универсальный транспортный аппарат предсказан Жюль Верном до появления первого автомобиля.

В упомянутом романе «Восемьдесят тысяч километров под водой» есть идея двигателя, работающего на использовании разницы температур в глубине моря и на его поверхности.

Клод, построивший этот двигатель полвека спустя, говорил, что заимствовал идею у Жюль Верна.

Это далеко не все примеры правильных технических предвидений Жюль Верна, но и сказанного достаточно, чтобы сделать некоторые выводы.

После смерти Жюль Верна в его столе нашли около двадцати тысяч выписок из научных книг. Он превосходно знал науку своего времени, пристально следил за всеми научными открытиями и

10*

гипотезами, но самое важное, — он обладал незаурядной способностью к самостоятельному научному мышлению.

Материал для научного фантазирования Жюль В|ерн искал не в мастерских современных ему изобретателей, а в кабинетах теорети-дов науки. Он умел теоретическую гипотезу логически довести до -машины, умел научное открытие довести до его технического воплощения. Из огромного и часто разноречивого научного материала Жюль Верн с почти безошибочным чутьем* отбирал -именно те •идеи, которым» суждено было впоследствии получить техническое воплощение.

Эта способность и определила удачу писателя. В отличие от большинства научных фантастов, он не только правильно наметил почти все основные пути дальнейшего развития техники, но и опередил свою эпоху не на три, не на пять, а в среднем на пятьдесят лет.

Если бы жанр научно-фантастического романа нуждался в оправдании, то достаточно свидетельств Циолковского и Клода о значении для них романов Жюль Верна.

Но, конечно, не только в том дело, что два гениальных человека нашли идеи для своих работ в его романах.

Книги Жюль Верна оказали большое воспитательное воздействие на целый ряд поколений — прежде всего оптимистической верой в науку, в талантливость человека «и могущество его мысли. Художник верит, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, верит, что человек станет хозяином природы, хозяином жизни, и умеет эту веру передать читателю.

Оптимистическая мечта Жюль Верна помогает переделывать мир. Она учит смелости мысли и настойчивости в практическом осуществлении отважных замыслов.

2

Другой фантаст, о котором необходимо здесь сказать, отличается от Жюль Верна своим стремлением объединить техническую фантастику с социальной утопией.

Речь идет о Герберте Уэллсе, оказавшем на развитие научно-фантастической литературы не меньшее влияние, чем Жюль Верн, и создавшем) ряд блестящих, с точки зрения литературной формы, романов.

Социальный пессимизм Уэллса общеизвестен. Он находит в грядущем лишь вырождение человека. Нельзя отказать в логичности его точки зрения — капитализм, проецированный на тысячелетия, рабство пролетариата, закрепленное навечно, и должны привести к морлокам.

И вот расцветает у Уэллса казалось бы превосходная, ослепительная техника, которая служит вырождающемуся человечеству.

Но эти пародоксальные ножницы между техникой и создающим» ее человечеством) только кажущиеся. Если внимательнее пригля-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

149

деться к техническим предвидениям Уэллса, то окажется, что и ножниц никаких нет.

Посмотрим его книгу «Предвидения», написанную около 1900 года:

«Признаюсь, как я ни пришпоривал свое воображение, оно отказывается понять, какую пользу могут приносить подводные лодки. Мне кажется, что они способны только удушить свой экипаж и тонуть. Подбрасывая под великана торпеду, вы имеете столько же шансов причинить ему существенный вред, сколько им)ел бы человек с завязанными глазами, стреляющий из револьвера в слона».

Уэллс* не предусмотрел перископа и небрежно выбросил подводную лодку, значение которой на тридцать лет раньше понял Жюль Верн.

Предположения Уэллса о будущности летательного аппарата очень робки. В год, когда братья Райт уже работали над созданием аэроплана, Уэллс пророчит всего лишь управляемые аэростаты.

А за десять лет до того как Уэллс написал свою книгу, русский изобретатель Циолковский уже спроектировал управляемый аэростат, более совершенный, чем загаданный Уэллсом. Совершеннее были и первые же управляемые аэростаты (цеппелины), появившиеся в воздухе. Рядом Уэллс сообщает, что ставить пушки, вообще вооружать летательные аппараты, будет, вероятно, невозможно.

Уэллс предвидит создание бронепоездов, но они, по его мнению, пользы принести не могут. «Я допускаю даже возможность своего рода сухопутного броненосца, к которому уже сделан шаг блиндированными поездами. Но лично мне не нравятся и не кажутся надежными эти громоздкие неповоротливые машины, как сухопутные, так и морские. Я непоколебимо верю, что проворство в движении и меткость оружия действительнее всяких грузных защит».

Снять бронепоезд с рельс и сделать из бронепоезда танк Уэллс не смог, хотя о возможности распространения автомобиля в другой главе он пишет. Единственным серьезным новым» оружием! в будущей войне признает Уэлло привязные аэростаты. Но это было уже очень не ново в годы, когда он писал свою книгу.

В главе о путях сообщений в XX веке Уэллс пишет: «Я умолчал о будущем изобретении летающей машины. Но я сделал это не по неверию в возможность такого изобретения и не потому, что упустил из виду его будущее влияние на судьбу человечества. Я не считаю только вероятным, что воздухоплавание способно вызвать существенные перемены в системе транспорта и сообщений». Оказалось, что Уэллс в 1900 году уже не верит в то, о чем писал за семь лет до того, в романе «Война в воздухе». Как мусор, выбрасывает Уэллс почти все значительные опыты эпохи, которые определили сегодняшнюю технику. Положение почти невозможное для утописта, но Уэллс с ним справляется. Он переносит в

150

А. ИВИЧ

будущее преимущественно те технические новинки, которые уже не были новинками, когда писал он свою книгу.

Изобретены аэропланы, радио. Пишет Уэллс новую книгу — «Когда спящий проснется». Там он описывает достижения техники. через двести лет. Будут маленькие двухместные аэропланы, радиогазеты и радиокниги. Всю энергию для машин будут давать ветряные двигатели. Это очень примитивное решение энергетической проблемы. Снова техника в его романе почти не двинулась вперед. ,

Уэллс не учитывает качественных изменений техники. А между тем перестраивают материальную культуру прежде всего и сильнее всего качественные изменения, а не количественные. Переход от лошади к автомобилю больше меняет мир, чем увеличение скорости автомобиля с шестидесяти до ста пятидесяти километров ь час.

Но ведь то же самюе происходит и в социальной утопии Уэллса. Он берет классовые экономические отношения своей страны и своей эпохи и логически доводит их до морлоков. Качественного изменения социальных отношений, т. е. возможности бесклассового общества, он не хочет учитывать, не верит в него.

В этом консервативность его социальной и технической утопии.

Бесспорно, большого блеска в своих романах достигает Уэллс, когда из области научной фантастики он переходит в область фантастики наукообразной, практически ни при каких условиях и никогда не осуществимой.

Материал, непроницаемый для земного тяготения, изготовленный Кэвором, технически невозможен. Для того чтобы закрыть штору из кэворита, нужно усилие, превосходящее силу, с которой снаряд притягивается к земле, т. е. практически закрыть штору нельзя.

Сюжеты фантастических романов Уэллса построены очень умело. Его машины остроумно придуманы и дают материал для создания занимательных ситуаций. Но литературные качества романа и ценность научных предвидений, включенных в сюжег,— не одно и то же.

Решительное доказательство консервативности Уэллса и в со-циальных и в технических предвидениях можно найти в записанной им беседе о Лениным.

Уэллс спрашивает Ленина:

— А промышленность тоже придется так перестраивать, сверху-донизу?

— А известно ли вам то, что уже начали делать в России? — отвечал ему Ленин.

«Дело в том, что Ленин хотя и отрицает, как правоверный марксист, всякие «утопии», — писал Уэллс, — но в конце концов сам вдался в электрическую утопию. Он всеми силами поддерживает план организации в России гигантских станций, которые

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

151

должны обслуживать целые области светом, водой и двигательной силой; он уверял меня, что две такие опытные станции уже существуют. Можно ли вообразить более смелый проект в обширной плоской стране, о бесконечными лесами и неграмотными мужиками, с ничтожным! развитием) техники и с умирающими промышленностью и торговлей? Такого рода электрификация существует уже в Голландии, говорили о ,ней и в Англии, и весьма возможно, что в этих густонаселенных и промышленно развитых странах она увенчается успехом и окажется делом полезны м и экономным. Но вообразить себе применение ее в России можно лишь с помощью очень богатой фантазии. Я лично ничего подобного представить себе не могу; но этот маленький человек в Кремле, повидимюму, может; он видит, как пришедшие в упадок железные дороги будут заменены электрическими, видит, как вся страна покроется сетью таких дорог, и как разовьется новая, коммунистическая промышленность. Он говорил с таким жаром, что, пока я его слушал, я почти поверил в возможность этого».

О своей доверчивости Уэллс говорит с улыбкой.

И снисходительный тон этой записи, и уверенность в неосуществимости великого ленинского замысла, конечно, прямой вывод из всей предшествующей литературной деятельности Уэллса.

Жюль Верн работал в годы, когда еще почти непоколебленным было могущество капитализма, когда буржуазии еще не было нужды для спасения своих основ душить науку, социальную и техническую мысль, а достаточно было направлять ее работу себе на прибыль.

Конечно, социальные идеалы Жюль Верна, на которых он, впрочем, не очень настаивал, наивны: он верит в облагораживающее влияние науки и прогресса на человечество в целом, независимо от классовых различий. И все же он чувствует неизбежность конфликта между гением и буржуазным обществом. Его великие изобретатели — капитан Немо, Робур — в ссоре с миром, и свои могущественные открытия не ставят на службу обществу, а противопоставляют ему как оружие борьбы с ним, как средство, позволяющее не подчиняться его законам.

Но неутраченное еще господствующим классом в эпоху Жюль Верна стремление к научному и техническому прогрессу обусловило оптимизм его романов, определило широкий размах предвидений.

Мировоззрение Уэллса складывалось уже в эпоху загнивания капитализма.

Капиталистическое хозяйство в том виде, как его наблюдает Уэллс, должно привести к вырождению человечества и его культуры,— это он заметил. Но {Уэллс — реформист, выход он ищет в половинчатых решениях, выдвигая всерьез идею диктатуры инженеров, конечно основанной на сохранении классовых различий и частной собственности на средства производства.

Ему чужды идеи радикального социального переустройства мира, идеи неизбежной и постоянной победы прогрессивного над реакционным.

152

А. ИВИЧ

Именно потому, когда Уэллс встретился с гениальным мастером научного предвидения — Лениным, он не понял, что изменение структуры общества, победа передового класса обеспечивает не только прогресс, но и невозможные для капитализма темпы прогресса во всех областях общественной жизни, включая науку и .технику.

Технический консерватизм Уэллса, так же как его социальный пессимизм, объясняется в первую очередь ненаучностыо его мировоззрения.

Казалось бы, научная фантастика Уэллса не могла оказать заметного влияния на советских писателей, именно в силу бесцельности его мечты, в силу технического консерватизма.

Советским фантастам было у кого учиться методологии научного предвидения. Им стоит вдуматься в предсказания Маркса, — например, предсказание о будущей русской коммуне, сделанное после разгрома Парижской Коммуны; в предсказания Ленина и о политическом, и о техническом будущем нашей страны; в предсказания Сталина о стахановском и колхозном движениях. Вдумавшись во все эти предвидения, обнаружив в них единство метода, объективную их научность, они мюгут применить тот же метод для технических предсказаний, для нахождения в современности тех научных разработок, которым суждено изменить материальную культуру будущего.

Такова первая и основная предпосылка создания советского научно-фантастического романа.

Что же получилось на самом деле?

3

Часто говорят, что у нас нет научно-фантастического романа — всего два-три автора, всего пять-шесть книг.

Если подойти к вопросу формально, то это неверно. У меня записано пятьдесят восемь названий советских научно-фантастических произведений, созданных двадцатью шестью авторами. Вероятно, библиография эта не полна.

Но, по существу говоря, сетования справедливы.

Из этих пятидесяти восьми книг едва ли наберется двенадцать, заслуживающих хоть какого-нибудь внимания читателей и критики.

Выходило много псевдонаучной и псевдофантастической псевдолитературы в 1925—1928 гг. Такие книги выпускались частными издательствами, писались авторами, имен которых никто нынче не помнит, — это были типичные образцы «вагонного» чтения. Лишенные и творческой фантазии и самых скромных литературных достоинств, эти книги теперь забыты —и поделом. Нечего о них вспоминать.

Одной из первых литературных книг .научно-фантастического жанра был у нас роман (А. Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гари-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

15а

на». Книга интересная не только сама по себе, но и для определения изменений, которые претерпел этот жанр в XX веке.

Научная фантастика подпала под сильное влияние детективной литературы. Научно-фантастический роман — всегда роман приключений. А приключенческая литература все больше специализировалась *на детективе.

Вытеснив все другие виды приключенческой литературы, поднимаясь, как тесто, да дрожжах предвоенной, а затем и военной психической подавленности огромного числа людей в Европе и Америке, которые потребляли эти романы и фильмы на правах наркотика, детектив забрался и в научную фантастику.

Это и сказалось на романе А. Толстого.

«Гиперболоид инженера Гарина» — не лучшая удача писателя, но-это одна из немногих все же литературных книг детективно-фантастического жанра.

Нет смысла напоминать ее содержание, роман хорошо знаком нашим читателям.

Не в первый раз появляются здесь «лучи смерти». Со времени империалистической войны универсальный аппарат для уничтожения всего живого и распыления мертвой материи стал очень модной мечтой.

Для нас сейчас интерес романа Толстого не в этом фантастическом изобретении.

«Гиперболоиду» свойственны все характерные признаки детективной литературы: стремительное развитие сюжета, частая смена кадров с обрывом действия в местах наибольшего драматического напряжения, малоправдоподобные мотивировки сюжетных событий и замена характеров условными персонажами.

Здесь, впрочем, А. Толстой ^несколько отступил от традиции^ Гарин, конечно, не характер, но и не просто механизм для передвижения сюжета. В нем есть черты гротескного типа. Он, будучи заправским детективным героем, в то же время пародирует своих литературных предшественников. Его честолюбие, свирепость, ловкость — все это преувеличено по сравнению с реальными человеческими возможностями настолько, чтобы Гарина можно было воспринимать одновременно в двух планах: и как героя приключенческого романа, и как насмешку над таким героем. Миллиардер Рол-линг, его возлюбленная Зоя Монроз, шпион Тыклинский, белогвардеец Семенов — все это типы, немного шаржированные, — как раз; настолько, чтобы сохранилась двупланность в восприятии читателя.

В этом литературное оправдание книги, ее отличие от потока стандартных романов подобного типа, заполнивших газетные-киоски западных стран.

Но, в сущности, элементов научной фантастики в романе Толстого немного. Роман фантастичен только тем, что такого изобретения.,, какое предложил Гарин, на самом деле нет.

Толстой не переносит действия в будущее, соотношение общест-

154

А. ИВИЧ

венных сил у него такое же, как и в год выхода книги, и персонажи его — люди того же года.

Таким образом, это в значительной мере псевдофантастика.

Примерно то же характерно для романа, А. Толстого «Аэлита».

Реальный «познавательный материал в ней, так же как в «Гиперболоиде», сведен к минимуму. Аппарат для межпланетных сообщений описан очень приблизительно. Использованы гипотезы о жизни на Марсе, но без попытки научной разработки этого вопроса. Да и подзаголовок — «Фантастическая повесть» — предупреждает нас, что автор не ставил перед собой задачи художественной реализации серьезных научных гипотез.

Таким образом, оба романа А. Толстого оказываются фантастическими только по формальному признаку — наличию в них фантастических изобретений. По существу же это приключенческие романы. Поэтому в развитии советской научно-фантастической литературы они сыграли лишь вдешнюю роль, передав советскому фантастическому роману некоторые особенности современной западноевропейской приключенческой литературы.

4

По широкой популярности, по количеству книг на первом месте среди советских авторов фантастических романов, несомненно, стоит А. Беляев. У него около десяти романов в этом жанре. В наши задачи не входит подробный -их анализ, они заслуживают отдельной статьи. Для разговора о развитии и особенностях нашей научной фантастики достаточно остановиться на трех характерных его романах: «Прыжок в ничто», «Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэля».

«Прыжок в ничто» посвящен идее звездоплавания.

Компания капиталистов, предвидящих близкую революцию, решает спастись, отправившись в межпланетное путешествие с техм, чтобы переждать за пределами нашей планеты опасные события и вернуться на землю, когда революция будет подавлена. Воспользовавшись работой гениального изобретателя, они отправляются на Венеру, переживают там ряд приключений. На Венере капиталисты ссорятся с экипажем, между ними начинается борьба, и, наконец, экипаж улетает обратно на землю, где уже произошла социальная революция, а капиталисты остаются на Венере.

В романе собран большой познавательный материал, настолько обширный и разнообразный, что сюжет здесь играет подсобную роль, — он нужен для создания ситуаций, в которых без натяжки появился бы повод к сообщению научных сведений.

Сделано это очень умело, и подсобность сюжета не бросается в глаза.

В своей технической части роман — изложение идей Циолковского о ракетном аппарате для межпланетных сообщений, дополненное многими другими научными материалами и небольшими домыслами автора о деталях постройки аппарата.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

155

Жизнь на Венере — это рассказ о первобытном животном и растительном мире земли. В романе не очень много авторской фантазии, почти весь познавательный и фантастический материал заимствован из солидных научных работ, автор же взял на себя лишь реализацию в сюжетном плане предложенных учеными и изобретателями идей.

Конечно, нетрудно обнаружить в книге влияние Жюль Верна, — его не избежали, да и не могли избежать, все авторы нашей научной фантастики. Но «Прыжок в ничто» больше приближается к наполненным познавательным материалом приключенческим романам Жюль Верна, вроде «Детей капитана Гранта» или «Страны мехов», чем к фантастическим, где Жюль Верн выдвигает неожиданные для своего времени, очень смелые технические предположения.

Разнообразие приключений, богатство вложенного в книгу познавательного материала свидетельствуют о больших литературных возможностях автора. А. Беляев пишет всегда легко, увлекательно и с большим искусством дает сюжетное обоснование для сообщения научных сведений. А это одно из основных достоинств всякого научно-фантастического романа.

Конечно к сюжету, играющему служебную роль, как в «Прыжке в ничто», было бы неправильно предъявлять те же требования, что к сюжету в романе обычного типа, чисто беллетристическом. Охотно прощаем автору некоторые натяжки, заметные только опытному глазу. Но все же эту книгу трудно воспринять как полноценное художественное произведение, в той мере, как мы воспринимаем романы Жюль Верна.

Жюль Верн нередко давал в своих романах схематические, едва очерченные образы, но наряду с ними в романе, за исключением его самых слабых вещей, всегда присутствует хотя бы один, вызывающий к себе постоянный интерес читателя, полно и разнообразно характеризованный герой. Паганель в «Детях Капитана Гранта», капитан Немо и Нэд Лэнд в «80 ООО километров под водой», Кон-сэль в «80 дней вокруг света», — не будем их всех перечислять, — запоминаются на всю жизнь.

Вот этого героя нет у Беляева, нет—увы—и у всех почти наших писателей, работающих в научно-фантастическом жанре.

Пять «чистых» и пять «нечистых» в «Прыжке» одинаково безразличны читателю. Они могут вызывать только самые общие, неин-дивидуализированные в отношении отдельных героев чувства симпатии к пяти «чистым» и отвращения к пяти «нечистым».

Вот Цандер—изобретатель аппарата, на котором совершается путешествие. Этот человек все предвидит, ничему не удивляется и поэтому теряет всякие черты человечности.

«Он предвидел все и обо всем позаботился», — говорит _о нем автор. И действительно — обо всем. Самые необыкновенные вещи не могут возбудить в нем и тени эмоции. Твердость характера и логичность ума доведены у Цандера до окаменения.

156

А. ИВИЧ

Что же касается «нечистых» — пяти капиталистов, — то у них переживания заменены системой капризов.

Описание капиталистов у Беляева напоминает романы из великосветской жизни. Модные жилеты, монокли, египетские сигареты, груды бриллиантов, — словом, аксессуарная характеристика героев оказывается вообще их единственной характеристикой в романе. Дальше они уже говорят и делают то, что нужно автору для развития сюжета. Так как эти герои лишены всяких положительных или хотя бы обыкновенных черт характера, то из реалистического плана они выпадают. А до памфлета их изображение не дошло, оно недостаточно остро.

Эти застрявшие на тюлдороге между портретом и шаржем капиталисты, вместе с автоматизированным Цандером, и создают художественную неполноценность романа.

Вопросы характера, образа в научно-фантастическом романе очень не просты, нам еще придется к ним возвращаться.

Несомненно, в приключенческих, особенно в острофабульных, детективных произведениях отсутствие характеров .не всегда ощущается как дефект. Например, схематичность некоторых персонажей в романах Жюль Верна не разрушает художественную систему его романов. Но, повидимому, нужно очень тонкое чувство меры в использовании для движения сюжета этих «приблизительных» персонажей. Когда они слишком настойчиво курят египетские сигаретки и вставляют в глаз монокль, когда они пытаются острить в своих репликах и локтями отвоевывать себе заметное место в повести, — тогда начинает ощущаться их литературная неполноценность.

Совсем в другом духе «Человек-амфибия» А. Беляева. Эта книга имеет подзаголовок «Научно-фантастический роман» и послесловие профессора Немилова, вполне убедительно доказывающего, что автор оторвался от реальных законов природы, и его фантазия не имеет никаких оснований на осуществление даже в отдаленном будущем, — другими словами, что роман этот -не научно-фантастический, а чисто фантастический.

Действительно, речь идет о пересадке гениальным хирургом жа-бер молодой акулы человеку. Получился человек-амфибия, который может жить и на земле и под водой.

В романе сто семъдесять пять страниц, и достаточно было присоединить к ним четыре страницы послесловия, чтобы доказать полную научную несостоятельность фантазии автора.

Да велика ли беда? Разве не имеют права на существование просто фантастические романы, лишенные всякого познавательного значения?

Об этом и спора не может быть. Но совершенно незачем им появляться перед читателем в научном гриме. Ведь издаются эти романы в первую очередь для подростков; выпускает их Детиздат. Значит, нельзя забывать о воспитательном значении книги для читателя, еще не обладающего прочными критериями, позволяющими ему судить о правдоподобности или научной нелепости произведения. Выпущенный без послесловия, с подзаголовком «Научно-фан-

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

157

тастический», этот роман вводит читателя в заблуждение о действительных возможностях науки. Выпущенный с послесловием — он как бы сам себя отрицает.

Но забудем о подзаголовке и послесловии. Перед нами литературное произведение, рассказ о человеке-амфибии, его любви, приключениях и таинственном исчезновении.

Роман очень близок к подобным же произведениям Уэллса («Человек-невидимка», «Остров доктора Моро» и др.). «Человек-невидимка», например, не выдерживает научной критики, впрочем на это и не претендует. Это блестящая фантазия, с интересными психологическими ходами и социальной окраской. И здесь проявляется обычный пессимизм Уэллса. Он доказывает бесцельность замечательного открытия, неизбежность его использования для преступных целей человеком, недостойным своего изобретения, не выдержавшим давления открывшихся перед ним возможностей. Все динамичные, занимательные приключения «невидимки» имеют не только развлекательный интерес, но и некоторое социально-философское содержание.

Еще одна особенность уэллсовской манеры: автор очень подробно описывает способ, которым Гриффин стал невидимым. Он сообщает интересные сведения из области физики и химии и логически выводит из них возможность сделать человека невидимым. Конечно, это псевдологика, того же порядка, что у Марка Твена в «Жизнь на Миссисипи». «В продолжение 176 лет Нижняя Миссисипи сократилась на 242 мили. В среднем это пустяк — в одну милю и три восьмых в год. Поэтому всякий рассудительный человек, который не ослеплен предрассудками и находится в здравом уме, может сосчитать, что в древний неолитический силурийский период, как раз миллион лет тому назад, от прошлого ноября, Нижняя Миссисипи была свыше чем на один Амиллион триста тысяч миль длинней... Пользуясь тем же приемом, всякий может сосчитать, что через семьсот сорок два года от нынешнего дня Нижняя Миссисипи будет иметь в длину всего лишь милю и три четверти, улицы Каира и Нового Орлеана сольются, и оба города будут приятно вести общую жизнь под покровительством одного мэра. Что-то ослепительное есть в научных приемах».

И действительно, Уэллс с ослепительным блеском проделывает подобные логические операции. Это один из приемов, которым он пользуется, чтобы создать реалистическую мотивировку фантастических приключений.

А. Беляев поступает проще. Он знакомит нас с необычайными зверями в саду доктора Сальватора — голой розовой собакой, «на спине которой, словно вылезшая из собачьего тела, виднелась маленькая обезьяна —ее грудь, руки, голова», змеей с двумя лапами, двухголовой змеей, одноглазым поросенком и прочими чудовищами.

Совершенно не ясно, в чем целесообразность опытов доктора Сальватора, зачем нужны обезьяно-собака и одноглазые поросята? И вовсе не объяснено, как удалось почтенному доктору добиться создания этих монстров.

158

А. ИВИ'4

Доктора Сальватора в романе судят. И хотя Беляев считает процесс порождением самого отчаянного мракобесия, но я думаю, что доктора действительно следовало судить за искалечение ребенка, из которого он с неясной научной целью, да еще с сохранением своих открытий в полной тайне от современников, сделал амфибию. •Гениальность доктора Сальватора также мало полезна для человечества, как и уэллсовского доктора Моро, прямого предка героя А. Беляева.

Свое подражание Уэллсу Беляев в одной статье обосновывает:

«Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западноевропейских мастеров. Естественно,, мы должны были овладевать и стандартными формами». («Детская литература», 1939 г., № 5, стр. 34).

Польза овладения стандартными формами более чем сомнительна — об этом еще придется говорить. Кроме того, ученичество и подражание — не синонимы.

Беляев же отнюдь не обогащает «Человеком-амфибией» возможности даже романа уэллсовского типа. В этой научно-беспредметной повести нет вместе с тем ни социального, ни философского содержания. Роман оказывается ничем1 не нагруженным, кроме серии средней занимательности несколько статичных приключений. Оказалось, что амфибии нечего делать в романе, и Беляеву нечего делать с амфибией. Отсюда —статичность, ненапряженность событий книги. «Человек-амфибия» оказался развлекательным романом, книгой легкого чтения, не имеющей сколько-нибудь заметного литературного значения.

Можно было бы не останавливаться подробно на этой повести, если бы талантливый писатель Беляев не проявлял настойчивости в своих ошибках.

Ведь еще до «Человека-амфибии» он написал «Голову профессора Доуэля». Вещь эта очень занимательная. Ученик профессора Доуэля после его смерти оживил профессорскую голову, поставил на столик и продолжает вести свою научную работу под руководством талантливого Доуэля.

Впоследствии этому доктору удается оживить голову женщины, пришить ее к обезглавленному трупу другой женщину и сделать из двух покойников составного живого человека.

В романе нет и следа вялости, статичности «Амфибии». События развиваются быстро и весьма эффектно.

Но научное значение романа не намного выше того, что мы видели в «Амфибии».

Опыты оживления отдельных органов производятся и в наши дни. И не в том беда, что Беляев далеко заглянул в грядущую судьбу таких опытов, — этого и ждет читатель от научно-фантастического романа.

Мы говорили выше о замечательной способности отбора плодотворных научных идей, проявленной Жюль Верном). Прибавим к этому умение Жюль Верна дать очень убедительный вариант технического решения едва поставленной наукой проблемы. Жюль Верн не

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

159'

избегает трудностей таких описаний—да и почти немыслимо заставить читателя поверить в реальную осуществимость фантазии, не предложив ее решения. Напомним еще раз, что Уэллс даже в совершенно фантастической «Невидимке» очень подробно рассказывает, как человек стал невидимым.

Беляев в «Голове Доуэля» перескакивает от замысла фантастической операции к ее результатам с поразительной легкостью, выбрасывая сведения о том, как удалась эта операция и почему она могла быть удачной.

Вместо того чтобы рассказать о сущности операции — соединении оживленной головы с чужим мертвым телом, — Беляев рассказывает об операторе:

«Он работал как вдохновенный артист. Его ловкие, чувствительные пальцы совершали чудеса».

И — скок! Голова пришита.

«Операция продолжалась час пятьдесят пять минут.

— Кончено... Остается только вдунуть ей жизнь — заставить забиться сердце, возбудить кровообращение».

И — скок! Тело ожило.

Этим умолчанием о существе операции Беляев сводит на-нет познавательную ценность романа.

Ведь такая чудовищная операция не может быть воспринята как реально возможная, если автор даже не пытается наметить путь к разрешению возникающих перед хирургом непреодолимых трудностей. И, конечно, любой ученый написал бы к этой книге такого же рода послесловие, как написано к «Амфибии».

« — И как же вы предполагаете преодолеть все эти трудности?— спрашивают доктора.

— О, пока это мой секрет».

Вот и все, что Беляев может сообщить читателям. Это опять слишком мало, чтобы признать роман полноправным произведением, научной фантастики, и опять книга Беляева приближается к развлекательному гиньолю.

Не случайно обошел Беляев эти трудности! Продолжим немного его мысль. Пользуясь методом) профессора Доуэля и его ученика, можно всякую голову (кроме разбитой и с поврежденным мозгом) оживить. Всякий свежий труп человека, погибшего от случайной болезни или несчастного случая, можно пришить к любой оживленной голове.

Таким образом, скажем, в тридцати случаях из ста можно из двух покойников делать одного живого человека, и притом менять ему тело или голову неоднократно.

Это механически созданное бессмертие противоречит всему, что мы знаем о природе.

Беляев берет понравившийся ему физиологический опыт и доводит его либо до неоправданного целесообразностью чуда («Человек-амфибия»), либо до нелепости — практического бессмертия,— противоречащей материалистическому пониманию природы.

Притом в обоих романах насильственное изменение природы

160

А. ИВИЧ

происходит и насильственным путем — оперативным. Речь идет не об усовершенствовании человека путем изучения природы физиологических процессов и возможности влияния на них, что было бы очень плодотворным методом фантазирования, оправданным научными исканиями в этой .области, а о грубом» механическом) изменении или воскрешении живого существа.

Эта механистичность очень 'характерна. Она подменяет диалек-тичность в развитии научной фантазии и приводит к тем же результатам, что и механистические концепции в прогнозах хода общественного развития и в философии: к идеализму.

И потому оба романа оказываются совсеАм не прогрессивными. Вместо того, чтобы показать подлинные перспективы науки, обусловленные ее историческим развитием, они уводят читателя в область идеалистических мечтаний о чудесах и бессмертии.

Чудеса есть и у Уэллса. Но задание уэллсовской фантастики оказывается совсем иным. Чудо является не содержанием рассказа, как у Беляева, а отправной точкой, допущением», позволяющим развить ряд очень реальных психологических или идеологических соображений. А у Беляева антинаучное чудо является самоцелью и основой романа.

Странно получается с А. Беляевым. Когда хочешь назвать имя действительно талантливого советского фантаста, — обязательно первым вспоминается А. Беляев. А когда читаешь романы Беляева, — они оставляют чувство неудовлетворенности. И, несмотря на это, непоколебленной остается уверенность, что он может двинуть вперед советскую научную фантастику. В этом убеждают не только литературная талантливость его романов, но и некоторые теоретические высказывания.

Беляев писал в статье о научной фонтастике:

«Главное, чтобы писатель умел найти действительно новые, оригинальные и плодотворные идеи и поддерживал их, пропагандировал в своих произведениях, и важно, чтобы эти идеи были вполне доброкачественны в смысле их практической целесообразности и выполнимости».

И дальше:

«Советская наука и техника — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. На этом -пути писатель может явиться не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом научного будущего»1.

Если присоединить к этому содержащиеся в статье высказывания о необходимости работы над образом человека будущего, необходимости изобразить и социальное будущее человека и технику эпохи коммунизма, —1 получится программа как раз той работы, какую мы с нетерпением ждем от А. Беляева.

Но осуществление ее возможно только при переходе к подлинно научному мышлению.

1 «Детская литература», № 15—16, 1938 г.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

161

Энгельс писал в «Диалектике природы» (Собр. соч., т. XIV, стр. 461—462):

«Так, на каждом шагу мы волей-неволей замечаем, что мы ни в коем случае не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, как кто-либо, находящийся вне природы, — что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и внутри нее находимся, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем постигать и правильно применять ее законы.

И мы, в самом деле, с каждым днем научаемся правильнее понимать ее законы и постигать как наиболее близкие, так и наиболее отдаленные последствия нашего активного вмешательства в ее естественный ход. В частности, после мощного движения вперед естественных наук в нашем столетии, мы станем все более и более способными предвидеть, а благодаря этому и регулировать, наиболее отдаленные последствия, по крайней мере, наших наиболее обычных производительных процессов».

Как будто специально против «Человека-амфибии» и «Головы профессора Доуэля» направлены слова Энгельса. Именно как завоеватели вторгаются хирурги Беляева в человеческую природу.

Для плодотворного научного фантазирования нужно знакомство не только с хирургией и лабораторными работами по отдельным техническим и физиологическим открытиям, но прежде всего глубокое понимание современного состояния естественных наук, основных проблем и методов современных исследований.

Вот этим следовало бы дополнить статью А. Беляева, чтобы считать ее исчерпывающей программой для нашей научной фантастики.

5

До сих пор речь у нас шла о романах, не ставивших своей задачей предвидения научного или технического прогресса в социалистическом обществе.

Романы А. Беляева вообще вне времени и пространства. Они только формально прикреплены к каким-то случайным географическим пунктам.

А у нас уже есть попытки заглянуть в мир победившего коммунизма. Пусть попытки еще несмелые, далекие от совершенства, — они все же заслуживают самого пристального внимания.

Вот роман Гребнева «Арктания».

Действие происходит после победы коммунизма во всем мире. Место действия — висящая в воздухе над Северным полюсом метеорологическая станция Арктания.

А. Беляев писал в цитированной статье о трудности для современного писателя найти реалистически убедительные сюжетные конфликты в коммунистическом обществе.

Повидимому, именно этим и объясняется, для чего Гребневу понадобился подводный замок последних защитников погибшего капитализма и их шпион, проникший под видом журналиста в среду

11 Литературный критик № 7—8

162

А. ИВИЧ

действующих лиц романа. Это дало автору возможность построить наполненный разнообразными приключениями сюжет, мало отличающийся от классических образцов этого жанра.

Не это для нас интересно в книге Гребнева.

Научно-фантастический материал книги очень разнообразен и во многом оригинален.

Здесь и биология — опыты оживления замерзших, более близкие к современным научным поискам, чем пришивание голов у Беляева. Мечта об оживлении Амундсена, если удастся найти во льдах его замерзший труп,—конечно, только мечта. В отборе научных гипотез для своего романа Гребнев не проявил достаточной осторожности. Он, так же как Беляев, опускает всю технику операции, но все же дает обоснование возможности оживления, основанное на работах доктора Брюханенко. Ошибка отбора здесь в том, что как раз высказывания Брюханенко о возможности оживления давно замерзших трупов вызвали очень серьезные возражения ученых.

В романе есть и техника, много техники. Остроумно придумана сама Арктания. Станцию поддерживают в воздухе понтоны, наполненные гелием. Реактивные двигатели автоматически направляют станцию в сторону, противоположную направлению ветра, со скоростью, равной скорости ветра. Поэтому станция остается неподвижной при любом урагане.

Это, может быть, не слишком практично в отдельных деталях, но придумано с настоящим техническим остроумием.

Много хорошей выдумки и в описании отдельных предметов технического обихода будущего. Огромная фигура члена правительства, появляющаяся одновременно над всеми городами, когда он произносит в столице речь, — своеобразное разрешение проблемы массового телевидения.

Есть выдумки и неудачные — неясный по структуре электронный пистолет, не очень практичный скафандр.

Но эти недостатки искупаются разнообразием технической выдумки, привлечением большого материала современных научных разработок.

Гребнев, как большинство авторов научно-фантастических романов, не очень заботился о создании убедительных, резко индивидуализированных образов. Его главный герой, мальчик Юра, обладает всеми качествами стандартного безупречного мальчика, каких мы встречаем в неограниченном количестве, — конечно, в повестях, а не в жизни. Шпион Мерс тоже самый обыкновенный литературный шпион. Лучше обрисован дед Андрейчик, очень скрашивающий повесть своими своеобразными поступками и нестандартизованной речью.

Гребнев научился у Жюль Верна искусству введения в повесть хотя бы одного внимательно характеризованного персонажа. Также как одна удачно найденная черта может превратить схему в художественный образ, так же один художественный образ в романе делает менее заметной схематичность остальных.

Но вот что интересно. Гребнев попытался показать особенности

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ 163

людей коммунистического общества. Он не хотел, невидимому, повторять очень распространенной ошибки: показывать будущую совершенную технику во владении людей со старым, неизменив-шимся сознанием. Эта попытка у Гребневл— в подчеркивании мягкого и в то же время уверенного, полного понимания своей силы гуманизма, которым проникнуты обитатели Арктании. Энергия и волнение, с которыми мобилизуются огромные технические силы для поисков затерявшегося во льдах мальчика, смелое спокойствие, с которым ликвидируется последнее гнездо провокаторов войны, — все это не плакатно, без нажима показывает дальнейшее развитие тех качеств, которые воспитываются на наших глазах в социалистическом обществе.

Повторяем, — попытка еще очень несмелая, дальше очевидного развития качеств, которые и сегодня достаточно ясно проявляются в нашем социалистическом обществе, Гребнев не решился заглянуть. Но отметить ее важно, потому что здесь, пожалуй впервые в нашей литературе, дан хотя бы намек (еще почти декларативный), что люди, владеющие новой техникой, — это новые люди.

6

И вот после «Арктании», встреченной довольно равнодушно критикой, появляется «Истребитель 2-2» Сергея Беляева (просим не путать с А. Беляевым, о котором шла речь).

Роман этот написан под сильнейшим влиянием «Гиперболоида инженера Гарина», но то, что у А. Толстого оправдано гротеском, то у С. Беляева дано совершенно всерьез.

Была перед войной такая американская лента — «Тайны Нью-Йорка». В ней было, кажется, тринадцать серий, наполненных головокружительными погонями сыщика за преступниками, и преступников — за сыщиком. Растянуть ленту на огромный метраж удалось потому, что всякий раз сыщик изобретал такие сложные способы поимки преступников, а преступники — такие изысканные планы убийства сыщика, что осуществить их было невозможно — и в последний миг приходило спасение.

Эти алогичные, подсказанные только необходимостью продолжить сюжет, поступки героев характерны для самой низкосортной приключенческой литературы. К сожалению, ими широко пользуется и писатель С. Беляев.

Когда шпиону надо выкрасть документы, то он из бумажника пускает струю усыпляющего газа и сохраняет тем» свидетелей своего преступления. Логически было правильнее воспользоваться умерщвляющим газом, но тогда выбыли бы из романа главные герои.

Способ пленения героев романа с помощью того же усыпляющего газа, пущенного из весла лодки, конечно, доказывает изобретательность автора, но все же несколько смешон своей изыскан-ностью, достойной «Тайн Нью-Йорка». Казалось, такие средства годны в литературе только для пародийного использования.

Роман, конечно, о лучах смерти.

Изобретатель Урландо пробирается в СССР в качестве шпиона н*

164

А. ИВИЧ

с неясной целью. Дело в том, что в СССР изобретатели создают* машину, которая должна сократить время от посева пшеницы дэ сбора урожая до одних суток (!), а в методах работ советских изо. бретателей и Урландо есть кое-что общее. Но зачем этому Урландо понадобились секреты советских изобретателей, когда он до всего уже своим умом дошел?

А дошел он до таких вещей, как уничтожение материи, превращение ее в ничто. Когда советские изобретатели случайно повторили реакцию Урландо, то лежавший на столе, рядом с ретортой, букет цветов бесследно исчез. Почему исчез именно невинный букет, а не все оборудование лаборатории, и люди заодно, — секрет автора.

Можно было бы любое количество страниц заполнить анализом нелепостей романа, Преподнесенных читателю вполне серьезно, с претензией на научную обоснованность.

Доводить замечательные труды Лысенко до такого абсурда, как созревание пшеницы через двадцать четыре часа после посева — значит невыносимо опошлять серьезное дело. Это не имеет ничего общего с научной фантастикой.

Сюжет, герои — зполне на уровне научно-технических предвидений автора.

Для того чтобы разбить врага, решить войну в свою пользу, Советскому Союзу понадобилось всего несколько часов. При этом отчаянно смертоносный «Истребитель ‘2-2», созданный Урландо, ликвидируется в несколько минут самыми обыкновенными летающими торпедами, управляемыми по радио. Оказывается, нечего было и огород городить.

Урландо — родной сын инженера Гарина, индивидуалист, мечтающий о власти и деньгах, — не в пример глупее своего литературного родителя, хотя и подражает ему даже в мелочах. Например, забирает в плен советских граждан с той же неубедительной целью: сделать их свидетелями своего торжества, и так же держит их в плену на далеком острове.

Если А. Беляев в «Челозеке-амфибии», следуя за Уэллсом, всего лишь обедняет повествовательные методы своего литературного шефа, то Сергей Беляев, рабски следуя за А. Толстым, доводит его литературные приемы до анекдотичности.

Все отрицательные герои -не только отвратительны, но и отчаянно глупы — и разведчики, и военные деятели ведут себя, как пятилетние дети. А положительный герой — например, летчик Лебедев, попавший в плен к Урландо, — каменно невозмутим и весел, как птичка. Его веселая вера в себя, в неизбежность спасения, безмятежное ожидание случая выпутаться из безнадежного, казалось бы, положения свидетельствуют не только о храбрости, но и об ограниченности ума, тем более что Лебедев пропускает удобные случаи для спасения.

Механическое чередование глав двух почти не встречающихся линий сюжета — Урландо и советские изобретатели — невольно для автора превращается в литературную пародию на киномонтаж.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

165

Но самое плохое заключается в том, что в результате использования недоброкачественных литературных и антинаучных приемов в( романе опошляется и компрометируется жизненно важная для советского читателя и дорогая ему идея защиты родины.

Роман С. Беляева с убедительностью учебника показывает, какие грустные результаты рождает механическое следование литературным образцам, попытка сохранить далеко не лучшие традиции приключенческо-детективного жанра в советской научной фанта-* стике.

Для читателей «Гиперболоид» безвреден, но для писателя С. Беляева он оказался источником серьезных литературных бед.

«Истребитель 2-2» в своей литературной и научной примитивности с предельной ясностью показывает, в чем ошибка литературного метода большинства наших научно-фантастических романов. Попытка применения стандартных сюжетных штампов для показа советского социалистического отношения людей к технике и людей между собою неизбежно приводит к вульгаризации темы, недиа-лектичному ее развитию, к художественной неполноценности.

Литературные методы не только Жюль Верна и Уэллса, но и случайного в творчестве А. Толстого «Гиперболоида» возведены в непреложные законы жанра. Они представляют собой барьер, за который многим писателям и заглянуть страшно.

Но, может быть, это верно только в отношении таких очевидно неудачных произведений, как «Истребитель 2-2»?

7

Книги Адамова стоят на совершенно ином литературном и научном уровне. Он написал два научно-фантастических романа — «Победители недр» и «Тайна двух океанов».

Первый вызвал довольно серьезные возражения ученых, которые считали непрактичным предложенный Адамовым способ выработки энергии в глубине земных недр, и тем более не могли согласиться с утверждением, что осуществление этого проекта может окончательно разрешить энергетическую проблему. Но и центральная идея и целый ряд технических предложений разработаны Адамовым подробно, интересно, хотя и не всегда убедительно.

Это очень существенная особенность его произведений. Но не только этой чертой романы Адамова входят в русло жюльвернов-ской традиции.

Развитие сюжета, способы включения познавательного материала, чередование опасных приключений со спокойными промежутками, заполненными сообщением» различных научных сведений, — все это очень близко к французскому романисту.

• С точки зрения литературного метода, второй роман Адамова имеет много общего с /первым, и потому мы можем ограничиться рассмотрением только «Тайны двух океанов».

Адамов очень точно повторил в своей книге схему романа Жюль Верна «80 ООО километров под водой». Здесь тоже путешествие на подводной лодке, более совершенной, чем ныне существующие,

описание зоологических и растительных чудес подводного мира, многочисленные приключения. Так же как в жюльверновском романе, главы приключений чередуются с главами, посвященными описанию^ морских глубин и сообщению технических сведений о подводной лодке. Не изменилась и мотивировка, необходимая -для сообщения этих обширных сведений: проникновение на подводную лодку постороннего человека. У Жюль Верна — это ученый естествоиспытатель, у Адамова — мальчик. Ученый находится на борту подводной лодки.

Это повторение жюльверновской схемы вызвано, конечно, не беспомощностью автора. Он и здесь, и в «Победителях недр» показал, что обладает достаточно богатой сюжетной выдумкой. Необходимости в заимствовании, повидимому, »не было. И тем труднее найти ему объяснение. Возможно, что Адамов хотел показать разницу между лодкой индивидуалиста капитана Немо, обречен-ченного на бесполезные скитания, и советским коллективом, воодушевленным патриотической целью. Но намерение это выявлено не так ясно, чтобы можно было утверждать наличие его в романе.

Как бы то ни было, на жюльверновской основе Адамов построил сюжет, сильно отличающийся от описания путешествия капитана Немо.

Советская подводная лодка, необычайно совершенной конструкции, с новым оружиехМ, отправляется из Балтийского моря на Дальний Восток. Ее появление должно предупредить нападение островной державы на Советский Союз. Появиться во Владивостокском порту лодка должна в заранее назначенный день, а по пути произвести ряд научных наблюдений. Поэтому, кроме экипажа, на борту лодки — научная экспедиция. В Атлантическом океане лодка спасает советского мальчика, находившегося на борту потерпевшего аварию парохода. В составе команды подводной лодки — шпион. Он сообщает по радио о всех передвижениях и остановках лодки. Враги пытаются ее потопить, но неудачно. Путешествие благополучно завершается в назначенный день, несмотря на огромное количество препятствий.

В своих технических предвидениях автор осторожен. Он не заглядывает в далекое будущее, а идет по пути изобретателей и конструкторов современности, несколько опережая их достижения. Так, например, магнитные мины, о которых идет речь в романе, уже использованы в нынешней англо-германской войне и притом более совершенные, чем те, что предложил Адамов.

Самое интересное — ультразвуковая пушка, убивающая и разрушающая материю звуковыми волнами огромной частоты, инфракрасные и звуковые разведчики — своеобразная разновидность телевидения. Эти технические предвидения Адамова показывают, что он учитывает не только количественные, но и качественные, видовые изменения техники.

Роман очень увлекателен. Но если увлекательность изложения, стремительное развитие сюжета — очень важное условие для усвоения читателем познавательного материала, то нельзя все же

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

167

считать их безусловным, все оправдывающим, литературным достоинством.

В тридцать пять печатных листов романа автор уложил головокружительное количество приключений — одно другого опаснее. Совершенно невозможно представить себе в действительности такое сложное и в то же время благополучное путешествие. Лодка и каждый член ее экипажа в отдельности несчетное количество раз находятся на золосок от гибели. Гибнут, в конце концов, только шпион и один лейтенант, серьезно погрешивший против военной дисциплины.

Иногда приключения излишне вычурны. Мальчик совершает длинное вынужденное путешествие на спине кашалота, потому что кольцо, на котором висели ножны его кортика, зацепилось за обломок гарпуна, издавна торчавший в теле кита. Очень уж сложная мотивировка. Притом необходимость самого путешествия на кашалоте для развития сюжета или включения добавочного познавательного материала совершенно не ощущается.

Не вполне убедительна и самая мотивировка экспедиции: появление подводной лодки должно настолько устрашить японцев, что они откажутся от войны, которую собираются объявить. Вряд ли одна подводная лодка, которую есть все же надежда уничтожить, может остановить пущенную в ход машину войны...

А убедительность мотивировок очень важна в научно-фантастическом романе.

Может быть, самое замечательное качество Уэллса — его удивительное умение создать реалистическую обстановку для фантастических событий. Подробные, но не затянутые описания, хорошо подобранные аксессуары создают в рассказах Уэллса атмосферу немного даже подчеркнутой обыкновенности дня и места действия. Все так просто и естественно, что нечему тут не верить. Расположив читателя к благодушной доверчивости, Уэллс вводит в это г обыкновенный день и обыкновенный город фантастическое событие. И чем дальше идет повествование, чем фантастичнее события, тем больше подчеркивает Уэллс реальность окружения, реальность среды, в которой происходит фантастическое событие, реальность людей, которые с ним сталкиваются. Мастерски расположив реальные аксессуары, Уэллс заставляет читателя в их окружении воспринять и фантастику как реальность.

Вот такому мастерству действительно стоит поучиться у Уэллса. Но, к сожалению, как мы видели на примере А. Беляева, наши фантасты учатся у него другому.

Адамов, выбравший своим литературным руководителем Жюль Верна, а не Уэллса, тоже не вполне овладел искусством создания реалистических мотивировок, которые сделали бы более убедительными фантастические приключения.

Тот недостаток чувства меры, о котором сказано выше, сыграл здесь немалую роль. Можно было бы лучше, полнее развить некоторые сюжетные ситуации, сократив количество происшествий. Это

тем легче было сделать, что большинство приключений не связано с уточнением или развитием характеристики действующих лиц романа.

Как почти всегда, в нашей научной фантастике характеристики общи, заданы раз навсегда. Люди в романе не меняются, герои мало индивидуализированы и различаются преимущественно по именам и профессиям.

Все члены научной экспедиции и команды подводной лодки добры, умны, благородны, храбры, — словом, обладают полным ассортиментом положительных качеств без всяких оттенков. Шпиона легко пересадить в любой другой роман того же типа. Он ничем не отличается от длинного ряда своих литературных собратьев по ремеслу.

Впрочем, так ли уж это существенно? Ведь мы говорили, что условность персонажей — явление обычное в научной фантастике, как и вообще в приключенческой литературе. Правда, Адамов не учел даже жюльверновской поправки к этому .положению, — необходимости хотя бы одного индивидуализированного героя.

Тема романа — не только будущая советская техника, но и советский патриотизм. То, что намечалось в «Аэлите», в «Арктании», то что неудачно пытался поставить в центр книги С. Беляев в «Истребителе 2-2», то у Адамова проходит лейтмотивом романа.

Весь сюжет построен на показе борьбы советского коллектива за выполнение серьезного поручения правительства, важного для блага родины.

И дружные усилия коллектива, его спаянность Адамову показать удалось. Но при таком широком задании уже невозможно ограничиться скромными требованиями, которые мы предъявляем к персонажам приключенческих повестей.

Ведь речь идет о важном деле —о поведении советских людей в недалеком будущем, о их героизме. И у нас возникает законное желание разглядеть этих героев, познакомиться и породниться с ними. Их роль в книге уже не может ограничиться подталкиванием сюжета к благополучному концу, их поступки приобретают значительность, становятся ценными и важными сами по себе, независимо от чудес подводного мира, которые они рассматривают. Ставя патриотическую тему, автор берет на себя обязательство дать не только технические, но и социальные предвидения, показать людей завтрашнего дня.

Что же дает нам в этом направлении Адамов? Все персонажи романа (кроме шпиона, разумеется) абсолютно героичны, без каких бы то ни было индивидуальных оттенков, диктуемых свойствами характера. Они абсолютно взаимозаменяемы по -своим человеческим качествам. Это особенно заметно в отношениях действующих лиц романа с мальчиком Павликом.

Исходя из того, что советскому гражданину свойственно внимательное отношение к детям, автор заставляет всю команду, от капитана до водолазов и всех членов научной экспедиции, забыть все на свете, кроме забот о мальчике и любви к нему, вплоть до

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

169

пренебрежения своими прямыми обязанностями. С поразительной предупредительностью объясняют они ему все подробности устройства лодки, составляющие очень серьезную военную тайну. Мальчик доставляет множество хлопот команде, так как в своих подводных путешествиях вне лодки каждый раз попадает в какую-нибудь историю (в роде путешествия на кашалоте), задерживающую путь лодки к ее очень важной цели. Однако неизменно он остается любимцем экипажа и участником всех подводных экспедиций.

Павлик, правда,'щедро платит команде за эту любезность. С невероятными для четырнадцатилетнего мальчика ловкостью, умом и хладнокровием он не раз помогает избежать серьезных опасностей. Его героизм стоит вполне на уровне того, который свойственен всем взрослым членам экспедиции, и, может быть, даже чуть-чуть больше. Недаром капитан обращается к нему с торжественной речью:

«— Спасибо за все, товарищ Буняк! Вы вели себя геройски? Весь советский флот и вся наша родина скоро узнают об этом!».

Павлик так же лишен своеобразия, как остальные герои книги, потому что он слишком хороший, приятный и героичный. Это условная и очень лестная для наших ребят схема того, как взрослые представляют себе идеального советского мальчика.

Вот в этой черте, может быть, особенно отчетливо сказывается то, что мы считаем недостатком литературного метода Адамова. Ни прошлая жизнь, ни личные качества, ни привычки — буквально ничто не сказывается на поведении героев.

Их поступки в каждом данном положении обусловлены той общей предпосылкой, что всякий советский гражданин, выполняющий ответственное поручение, героичен и внимателен к товарищам.

Это верно в отношении многих граждан нашей страны. Несомненно, что коммунистическое воспитание подрастающих поколений во много раз увеличит число героев.

Но героичны-то люди будут по-разному. В каждом их поступкеу подходе к решению поставленных перед ними задач неизбежно будут сказываться личные свойства ума и характера. Останутся, например, люди медлительные, которым нельзя будет давать поручений, требующих способности к мгновенному решению. Извиняемся перед читателями за сообщение таких элементарных истин, но ведь сколько писателей — и Адамов в их числе — эти истины забывают, берясь за перо.

Взаимозаменяемость персонажей приводит к тому, что любую задачу мальчик может выполнить так же успешно, как руководитель экспедиции, если эта задача патриотична.

Убедительно показать массовый героизм советских патриотов будущего, не индивидуализируя героев, не показав изменившегося сознания людей ни в чем, кроме поголовной храбрости и сообразительности, да поголовно внимательного отношения к детям, — невозможно. Чтобы достичь этой цели, нужен более разносторонний и тщательный показ не только сходства, но и индивидуальных различий между людьми завтрашнего дня. Чем серьезнее поставлена

370

А. ИВИЧ

в произведении патриотическая тема, тем настоятельнее возникает эта необходимость.

Интересно, что непрофессиональный литератор, Герой Советского Союза Водопьянов, в своей повести «Мечта пилота» понял это. Он поставил проблему поведения как серьезнейшего фактора для успеха трудного дела.

Когда читаешь «Тайну двух океанов», то приходится иметь дело только с механическими препятствиями, причем заранее известно, что все люди окажутся на высоте положения — и по своим душевным качествам, и по физической силе, и по степени преданности общему делу. Один только лейтенант у Адамова попробовал быть несообразительным — и тут же за это был казнен автором.

Адамов ставит, как в скачках с препятствиями, один барьер за другим — каждый выше предыдущего, и берут барьер все разом, спотыкаться или отступать перед барьером никто у него не станет. Это обедняет роман, уменьшает реалистическую убедительность мотивировок фантастической части романа. У Водопьянова в экспедицию на Северный полюс попал трус. И сюжет осложнен именно тем, что наличие в экспедиции труса представляет дополнительную опасность, не менее серьезную, чем метели. Этим правильно оттенено героическое поведение его товарищей. Когда героичны все, то героизм кажется слишком простым и доступным делом, для того чтобы возбудить у юного читателя мысль о необходимости воспитывать в себе определенные качества, нужные для достойного поведения в трудных обстоятельствах. Прочитав Адамова, всякий подросток подумает: и я, конечно, вел бы себя так же; разве я хуже буквально всех, кто показан в романе?

Здесь естественное стремление советского юношества к героизму встретилось с уверениями в совершенной доступности героизма для любого мальчика, без обязательной напряженной работы над собой.

Другими словами, для того чтобы любой человек был героем достаточно возникновения обстоятельств, в которых героизм может проявиться.

В этой незатрудненное™ героизма — очень существенная, не только литературная, но и воспитательная ошибка романа Адамова.

Мы спорим с этой книгой серьезно, потому что она талантлива, потому что в ней, хотя бы в постановке темы, есть зародыш того нового подхода к научно-фантастическому роману, какого мы ждем от советских писателей.

5

Произведения, о которых шла речь, дают, пожалуй, достаточный материал для того, чтобы высказать несколько общих соображений.

Да, А. Беляев прав. Наш научно-фантастический роман еще не вышел из стадии ученичества, не проложил своей самостоятельной дороги.

Больше того, во многих романах мы находим типичные признаки эпигонства, прямого подражания изолированно взятым приемам западноевропейских романистов.

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

171

А с эпигонами обычно и случается та беда, что произошла, например, с «Человеком-амфибией» и с «Истребителем 2-2-».

По исхоженной дороге подражания западноевропейским романам никуда авторы советских фантастических романов притти не могут.

Ведь не в том задача нашей научной фантастики, чтобы показать в действии более или менее удачно выхваченную из исследовательских лабораторий техническую разработку, построив вокруг нее сюжет, как систему прожекторов, освещающих эту техническую новинку с различных сторон.

Нам прежде всего интересно посмотреть основные направления в технике будущего, в грядущих изменениях материальной культуры. Но -и этого мало. Если речь идет о художественном произведении, а не о научной книге, то мы вправе ждать, что нам покажут человека, изменяющего мир и измененного созданной им новой культурой.

Маркс писал, что, воздействуя на внешнюю природу и изменяя ее, человек в то же время изменяет свою собственную природу.

Это и есть отправной пункт. Если нужны примеры для иллюстрации положения Маркса, то достаточно вспомнить о стахановцах.

Товарищ Сталин «говорил: «Стахановское движение было бы немыслимо без новой, высшей техники». «Таких людей у нас не было или почти не было года три тому назад. Это — люди новые, особенные» («Вопросы ленинизма», изд. 11-е, стр. 493).

Стахановское движение, которое казалось поразительным, фантастически неожиданным в первые дни, было естественным, логическим следствием изменения отношения человека к труду и изменения техники в условиях социалистического строя.

Вот именно такая фантастика, которая являлась бы плодом размышления над движущими силами нашего общества, была бы, конечно, наиболее плодотворной.

В буржуазном обществе новое изобретение реализуется без труда, только если оно гарантирует серьезные выгоды какой-либо группировке капиталистов. У нас изобретение, так же как и открытие нового метода труда обычно реализуются с огромной быстротой, если они сулят благо обществу. У нас невозможен конфликт между техническим прогрессом и интересами общества, а поэтому такие конфликты невозможны и в советской научной фантастике.

Уэллсовским героям нечего делать со своими необычайными открытиями потому, что они появляются в неизменившемся обществе, выпадают из общего хода развития культуры, а потому не могут изменить человека, не могут даже оказаться ему полезными.

Конфликты Уэллса типичны для буржуазного общества, их суть в растерянности одиночки, появляющегося в мире с открытием, не нужным капиталистам.

Великолепные машины Жюль Верна — воздушный корабль Робу-ра, подводная лодка капитана Немо — не служат человечеству, а противостоят ему, — они орудие борьбы их создателей с обществом. Это единственное оправдание, какое мог дать Жюль Верн

172

А. ИВИЧ

для их несвоевременного появления. Конечно, это тоже конфликт, типичный для буржуазного общества.

Изобретения героев Уэллса и Жюль Верна по природе своей могут существовать в единственном экземпляре, они не могут быть размножены на пользу человечеству. А у нас, ввиду невозможности этих конфликтов, писатели-фантасты нашли только одну возможность создания сюжетной коллизии: введение враждебной силы, обычно шпиона, — фигуры, опасной сегодня, но совершенно неактуальной для будущего общества.

Это оказалось настолько единственным и незаменимым способом организации сюжета, что Гребневу в «Арктании» после описания победы коммунизма во всем мире пришлось выдумать последнего недобитого шпиона уже .несуществующего капитализма.

Конечно, такое следование литературным образцам западноевропейского романа — путь наименьшего сопротивления и наименее плодотворный. В -пределах этих традиционных конфликтов невозможно показать взаимодействие новой техники и человека, владеющего ею.

Ведь есть вещи очевидные: все большее уничтожение противоположности между умственным и физическим трудом; появление новой основы труда, нового стимула прогресса — социалистического соревнования. Намечаются и некоторые конфликты ближайшего будущего — хотя бы несоответствие медленно изживаемых недостатков человека, обусловленных пережитками капиталистического сознания, новым отношениям, производственным и бытовым. Тема индивидуальности в коллективе тоже могла бы дать немало материала для художественной фантазии.

Быть может, не все эти примеры удачны, но несомненно ведь, что возможно создать художественное произведение о технике будущего, ориентируясь не на сегодняшние конфликты, а на завтрашние, не на сегодняшнего человека, а на завтрашнего. В нашей повседневной жизни можно найти значительно больше черт нового человека, больше зародышей новых отношений, чем сделал это Гребнев, обнаруживший лишь гуманизм и спокойную силу людей будущего.

А без этой работы над образом человека завтрашнего дня создать убедительный художественный рассказ о будущем нашей страны невозможно, так как противоречие между новой, совершенной техникой и неизменившимся человеком неизбежно будет разрушать художественную ткань произведения.

Возможно, конечно, научное фантазирование, не ставящее себе задач смыкания технической и социальной утопии.

Пример — романы академика Обручева «Земля Санникова» и «Плутония». Это романы не о будущем, а о прошлом земли. Фантастичны в них только исходные положения. Сюжет построен на приключениях современных людей, попавших в доисторическую эпоху.

Что виднейший ученый, уже немолодой, взялся за научно-фантастический роман, чтобы рассказать юношеству о прошлом земли, —

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

173

факт очень большого общественного значения. А повышается его значение тем, что романы эти удачны. Читатели получают огромный запас научных сведений, с большим мастерством включенных в сюжетную ткань повестей. Предок этих романов, особенно «Земли Санникова», не только «Путешествие к центру земли» Жюль Верна, но, пожалуй, даже в большей степени, «Затерянный мир» Коная-Дойля — классический роман о прошлом земли. Знания, которые дает читателю академик Обручев, солиднее, чем те, что можно почерпнуть у Конан-Дойля. Мы не говорим здесь о романах академика Обручева подробнее, потму что они больше приближаются к сюжетной научно-популярной книге.

Возможен подобный литературный разговор и о будущем, например о Магнитогорске 1950 года, в который для оживления рассказа введены приключения или поездки каких-нибудь персонажей. Но это — разновидность научно-популярной литературы, с более или менее механическим использованием некоторых приемов художественного письма. Произведения искусства из такой книги не получится, и чаще всего марионетки, задача которых оживить описание созданием некоторого подобия сюжета, вызывают только раздражение. Вероятно, возможны удачи в этой области при наличии большого художественного вкуса у автора. Во всяком случае, такие книги подлежат прежде всего научной критике, — сколько-нибудь значительного литературного интереса они не представляют.

Обратим внимание еще на одну характерную особенность нашей научной фантастики: очень частое повторение тем научного фантазирования и однообразность показа техники будущего. Вот некоторые только примеры совпадений в романах, о которых шла речь.

Лучи смерти — у А. Толстого, С. Беляева, Гребнева (электронный пистолет) и Адамова.

Оживление мертвых — у А. Беляева и Гребнева.

Ультразвуковая пушка — у Адамова и С. Беляева.

Скафандр-самоход — у Гребнева и Адамова.

Ракетные двигатели — у А. Толстого, А. Беляева и Гребнева.

Некоторые повторения легко объяснимы и естественны. Ракетный двигатель — действительно одна из важнейших, разрешаемых в нашу эпоху технических проблем.

Тема оживления мертвых — всегда нова.

Но есть более серьезные причины.

Недавно академик П. Капица в беседе с писателями говорил о перспективах науки. Основные проблемы физики, по его мнению, очень близки к разрешению. Не приходится ждать серьезных изменений материальной культуры человечества, обусловленных новыми открытиями в области физики. Даже работы по атомному ядру, чрезвычайно важные для науки, не сулят возможности переворота в энергетическом хозяйстве.

Будущее науки — в физической химии и в физиологии. Характерно, например, что и у Гребнева, и у Адамова наиболее прочным строительным материалом оказывается попрежнему сталь. Между тем можно почти не сомневаться, что изобретения в области искус-

174

А. ИВИЧ

ственных, химическим путем созданных материалов сулят очень решительные перемены в технике. Кстати, это предвидел еще Жюль Верн.

Изучение тончайших физиологических процессов — например* превращения пищи в мускульную энергию — тоже, несомненно, окажет существенное влияние на изобретательскую мысль, подскажет новые принципы машин, поможет преодолеть громоздкость нынешней техники. Это области, совершенно не затронутые научной фантастикой.

Жюль Верн в своей работе исходил из теоретических положений физики и предвидел возможные их технические следствия. Уэллс, который, как мы показали, в работы изобретательских лабораторий своего времени верит редко, тоже исходит из теоретических научных положений, но думает чаще не о реально возможных технических следствиях, а о следствиях фантастических («невидимка», кэворит и т. д.).

Наши же фантасты слишком часто сталкиваются именно в лабораториях изобретателей. Они все внимательно присматриваются к ходу работ с ракетным двигателем и к опытам со звуковыми волнами ультравысоких частот. Не в том беда, что бывают совпадения, а в том, что приведенные примеры почти исчерпывают техническую тематику наших научно-фантастических романов. Оказывается, все пишут об одном и том же, редко выходя за пределы физических проблем.

А. Беляев писал в цитированной выше статье:

«Советская наука и техника — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. На этом пути писатель может явиться не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом недалекого будущего... Вершиною достижения в этом смысле могло бы быть положение, когда писатель научно-фантастического произведения своей фантазией наталкивает ученых на новую плодотворную идею» («Детская литература», № 15—16, 1938 г.).

Совершенно верно. То и досадно, что наши писатели, все еще чувствуя себя учениками, очень редко выходят за пределы уже высказанных и разрабатываемых технических идей, кроме тех случаев, когда от научного фантазирования переходят к чистому фантазированию. Лишь в некоторых мелочах А. Беляев, Гребнев, несколько больше Адамов, решаются на самостоятельные гипотезы.

Так же как для советской научной фантастики оказываются уже недостаточными слегка очерченные образы героев Жюль Верна и неизменяющиеся люди Уэллса, так недостаточными оказываются и методы отбора научных идей для фантазирования.

Одна из сложностей жанра в том, что мало писателю ознакомиться с состоянием работ изобретателей сегодняшнего дня, мало даже самого серьезного знакомства с современной наукой. Он должен не только свободно разбираться в новейших научных идеях, — разбираться настолько, чтобы делать более или менее безошибочный отбор идей плодотворных, — но и обладать самостоятельной

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

175

научной фантазией. Другими словами, нужна способность не только к литературному, но и к самостоятельному научному творчеству.

Этим качеством обладал Жюль Верн. Но если он в эпоху бурного развития физики и механики мог с легкостью найти в исследованиях ученых материал для технического фантазирования, то сейчас дело обстоит гораздо сложнее.

Правильный отбор плодотворных научных идей писатель может произвести только осмыслив историю техники, ход развития техники в наши дни, овладев диалектическим методом научного мышления, отказавшись и от попыток механически продолжить технику сегодняшнего дня и от попыток насильственно изменять природу человека.

Таким образом, для писателя, поставившего себе целью показать хотя бы уголок нашего будущего мира, недостаточно проконсультировать две-три технические идеи со специалистом-инженером. Он должен философски осмыслить пути развития социалистической техники, базируясь и на сегодняшнем состоянии материальной культуры и на тех изменениях человека, его природы, стремлений, которые происходят на наших глазах.

Те крупинки удач, которые можно найти в романах А. Беляева, Адамова, Гребнева, показывают, что есть у нас писатели, не только увлеченные своим жанром, но и обладающие необходимыми качествами, чтобы успешно в нем работать. Они могут удовлетворить огромный интерес юношества, да и не только юношества, к советским людям завтрашнего дня, к завтрашней технике, к совершенствованию материальной культуры, которое происходит у нас на глазах.

К наблюдениям за начинаниями в науке и технике надо присоеди. нить наблюдения за тем, что начинается в жизни и сознании людей.

В дни огромных революционных сдвигов сознания невозможно убедительно показать технику будущего, забывая, что она будет в руках изменившегося человечества.

Конечно, чтобы показать в художественном произведении эти изменения людей, надо будет проявить литературную смелость. Придется оторваться, от традиций западноевропейского приключенческого романа, в первую очередь от традиции приблизительных научных домыслов и приблизительных характеристик неизменив-шнхся людей.

тем более, что писатель Запад любит и хорошо знает. Но до сих пор этот путь пролегал через узкую полосу отчуждения. Линия преемственности героя, идущая от Старцова через «музыкантский скорбный послух» Никиты Карева, через скитания Рогова до «привередливого послуха в горах» Швейцарии,— эта линия зашла в тупик. Дальнейшее сужение плана, дальнейшее отграничение от жизни невозможно без ущерба для творчества. И здесь не поможет даже самое совершенное мастерство, самая изощренная манера видения. 1

Литературное обозрение, 1941, №3 (март) – с.13-15

Александр БЕЛЯЕВ. Человек, нашедший свое лицо. «Советский писатель». Л. 1940. Стр. 300. Тираж 10 000.

Ц. 5 руб.

Фантастические и научно-фантастические романы А. Беляева широко известны.

Мастер острого сюжета, напряженной интриги,— Беляев умеет завладеть интересом читателя, заставить его не отрываясь прочесть книгу.

В своей работе Беляев следует литературной традиции романов Уэллса,— следует довольно точно. Это во многом определяет и достоинства и недостатки его произведений.

Многие романы и повести Уэллса посвящены событиям невероятным, мотивированным псевдо-научными, на самом деле невозможными, открытиями или изобретениями. Наиболее известная его вещь такого жанра — «Человек-невидимка». Уэллс, сознательно допуская первоначальную логическую или научную ошибку, хорошо замаскированную, в дальнейшем изложении интересно разрабатывает последствия своего фантастического допущения, мастерски совмещая реальный и фантастический планы. В этих вещах всегда присутствует психологическая или социальная идея, которая в сущности и является художественным оправданием произведения, подымает его над уровнем развлекательной литературы.

Беляев часто пользуется этим уэллсовским методом внешне правдоподобных, но на самом деле научно не оправданных допущений (романы «Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля»). Но психологическое и социальное содержание этих произведений значительно беднее, чем у Уэллса, если не вовсе отсутствует. Зани-

мательная фабула оказывается полой: в ней нет добротного заполнителя. Фантастические опыты героев Беляева — бесцельны, они не отражают действительных перспектив науки.

Творчество Беляева не исчерпывается такими вещами; у него есть научно-фантастические романы, основанные на реальных перспективах науки и техники, например «Прыжок в ничто»,. Умело включая познавательный материал в сюжетную ткань, Беляев в этом романе дает интересный вариант дальнейшего развития идей Циолковского о межпланетных путешествиях.

Все лее между творчеством талантливого писателя и его принципиальными установками, изложенными в статьях, есть несомненный разрыв.

«Советская наука и техника — писал он — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. На этом пути писатель может явиться не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом научного будущего» («Детская литература», 1938, № 15/16).

К фантазированию о науке коммунистического общества, о технических последствиях работы советских ученых и изобретателей Беляев все еще не подошел.

Действие нового его романа развивается в Америке. В нем есть черты, выгодно отличающие его от «Человека-амфибии» и «Головы профессора Доуэля». В тех романах речь шла о попытках механистического, насильственного изменения человеческой природы и оживлении умерших оперативным путем. Идея эта мало плодотворная, не научно-фантастическая, а чисто фантастическая, что и указано, например, в послесловии профессора Неми-лова к «Человеку-амфибии».

«Человек, нашедший свое лицо» посвящен проблеме «исправления» недостатков, уродств, происшедших из-за неправильного функционирования гипофиза (придатка мозга).

Герой романа — талантливый киноартист Престо — карлик и урод. Каждое его движение, звук голоса, мимика — все возбуждает неудержимый смех. Своей мировой славой он обязан, по мнению кинопредпринимателей, только этой необычайной внешности и широкой рекламе. Но сам он знает, что в нем таятся огромные возможности трагического актера. В противоречии между внешностью и характером таланта, в невозможности ответной любви

13

(он любит красавицу киноактрису) — драма Престо. До него доходит слух о докторе Цорне, преображающем людей, оо-здающем из уродов людей нормальных. Он отправляется к нему, узнает, что препараты гипофиза могут его преобразить, и начинает лечение. Он наблюдает в санатории Цорна, как патологические толстяки, уроды с непомерно развитыми конечностями в течение небольшого срока становятся неузнаваемыми. Метаморфоза происходит и с ним под влиянием лечения. Он достигает нормального роста, исчезают все уродства. Престо становится красавцем.

Но тут новая драма. В результате преображения погиб всемирно известный артист, создавший новый жанр, артист, чье искусство было неразрывно связано с его внешностью. Он доставлял радость и отдых миллионам тружеников. Его преображение вызывает протест, зрители считают, что он не имел морального права изменять свою внешность.

Суд под влиянием хозяев киностудий отказывает в признании тождества прежнего и нового Престо. Артист должен совершить кражу из собственного дома, чтобы не умереть с голоду. На его многомиллионное состояние наложен запрет, он привлечен к суду за кражу, прокурор вносит законопроект о запрещении изменения внешности и о конфискации имущества у проделавших такую операцию. Закон должен иметь обратную силу. Женщина, которую любит Престо, считает, что он потерял свою славу, и снова отказывает ему.

Престо, по совету юриста, пригласив на ужин всех, кто организовал травлю против него, подсыпает в вино лекарство, украденное у Цорна. Судья, прокурор, хозяин киностудии, кинозвезда, ее партнер, за которого она собирается выйти замуж, становятся уродами. Одни непомерно толстеют, другие вырастают, третьи сморщиваются. Им всем приходится ехать лечиться к Цорну и, конечно, снять свой законопроект.

Престо получает половину своего огромного состояния — другую половину поглотили юристы и неустойки. В уединении он готовится к дальнейшей деятельности артиста — ищет свое новое лицо.

Престо организует собственное кинопредприятие на кооперативных началах, приглашает безработных актеров. Он пишет сценарий, начинает снимать картину, где главные герои — безработный и прачка. Эта картина должна разоблачить 14

социальное зло. Предприниматели ведут бешеную кампанию против нового конкурента. У Престо нехватает денег закончить съемки. Продажная печать пускает в ход клевету. В доме Престо живет со своим дядей девушка, которую Престо пригласил играть главную роль в фильме. Это дает повод газетам пустить сплетню о близких отношениях Престо с Эллен, что в американских условиях, по мнению Беляева, равно не только гибели моральной репутации девушки, но и деловому краху Престо. А он действительно любит девушку и делает ей предложение.. Эллен, устрашенная клеветой, отказывается от брака, хотя тоже любит артиста. Картина в конце концов снята, она имеет мировой успех. Сердце Престо разбито, но его слава восстановлена, и он решает посвятить свою жизнь мести и борьбе средствами искусства с теми, кто разбил его жизнь, т. е. с буржуазным обществом

Фантастика романа построена на серьезном фундаменте современных физиологических исканий и потому она добротна.. Беляев отказался от эффектных, но несерьезных оперативных методов изменения человеческой природы и обратился к тому пути, по которому идет современная наука.

Вместе с тем в романе есть психологическая и социальная тема. Но трудно считать ее разработку большим успехом писателя.

Престо, оставшись на короткое время без своих миллионов, сделавшись предметом несправедливого преследования суда и клеветы печати, становится «разоблачителем социального зла», защитником артистов от эксплоатации, чуть ли не* законченным революционером. Вместе с физической в нем произошла и «чудесная интеллектуальная метаморфоза». Если метаморфоза физическая мотивирована в романе убедительно и интересно, то метаморфоза интеллектуальная, особенна быстрое изменение классовых симпатий, представляется действительно чудесной. Она не имеет достаточно реальных мотивировок.

В сатирическом изображении американского буржуазного общества много наивного, примитивного. В сущности Беляев не дает сколько-нибудь углубленной, социально или психологически интересной* разработки общих, хорошо известных, положений о несправедливости и корысти капиталистов, о купленных ими судьях, печати и т. д.

Не вполне убедительны и сюжетные мотивировки. Автору надо сделать Престо несчастным в личной жизни. Поэтому Эллен решает уехать от него и отказаться от артистической деятельности, несмотря на огромный успех. Такая сверхост-рая реакция на клевету в печати не вытекает из характера Эллен, волевой, самостоятельной девушки, и поддерживающего ее решение дяди.

Однако, в романе есть и психологические находки. Престо мечтает после физической метаморфозы стать трагиком, но, оказывается, раскрытие трагической темы современного буржуазного общества требует комического таланта, и он с новыми внешними данными остается комиком. Это и есть его «найденное лицо». Здесь повидимому содержится намек на последние работы Чарли Чаплина — и намек уместный, не грубый.

Есть в романе рассуждения об искусстве. К сожалению, они еще более поверхностны, чем социальная сатира. Героиня сценария Престо — прачка. Наблюдая, как Эллен стирала белье, Престо заметил, что

«трудовые движения могут быть так же красивы и изящны, как художественная пластика, что самые хитроумные изощрения не могут лучше показать красоту форм, линий, динамику живого человеческого тела, чем эти трудовые позы и жесты».

Это было откровением для опытных артистов.

Мысль правильная, хотя не очень новая. Вряд ли она могла быть для хорошего артиста откровением. Заметим, кстати, что выражение «трудовая поза» не очень точно и уместно. Серьезнее другое. Цре-сто поручает роль прачки Эллен, считая, что опытная киноартистка с ней справиться не может, не сумеет так верно воспроизвести трудовые движения. Убеждая Эллен не отказываться от роли, он говорит:

«Поймите же... что одно дело — стирать белье в хижине сторожа и другое — перед аппаратом. Самая лучшая прачка забывает свои привычные движения, как только ее начинают снимать. Она или смущается, и у нее все летит из рук, или начинает стирать так, как ей кажется нужно для экрана. И только по-настоящему талантливые люди могут устоять перед этим испытанием — съемкой».

Это, конечно, неверное определение таланта и неправильная эстетическая теория. По Беляеву выходит, что задача артиста чисто натуралистическая. Надо

только не растеряться перед аппаратом и? точно воспроизвести процесс настоящей стирки. Между тем реалистическое воспроизведение любого трудового процесса, в искусстве совершенно не равнозначно его точному повторению. Иначе съемка незамечающей киноаппарата прачки и была бы идеальным решением художественной задачи. *

Все дефекты романа сводятся в сущности к одному. Превосходно владеющий: развитием интриги и понимающий подлинные задачи советской научной фантастики, писатель к решению литературных задач подходит несколько поверхностно,, прикрывая занимательностью сюжета неточные ходы идейного и психологического развития романа. Образы его героев рас^ плывчаты, потому что в их поступках нехватает внутренней логичности, психологической последовательности. В сюжетных ходах есть насилие над намеченными характерами.

Но большая содержательность «Человека, нашедшего свое лицо», по сравнению с вещами Беляева, появлявшимися за последние годы, убеждает, что лучшие его произведения — впереди.

А. Ивич

— Вы не найдете его на этой карте. Вот прилетим, увидите! — ответил я.

Лик вздохнул, с безнадежным видом сложил карту и сказал:

— Трудно знать географию СССР. Это совершенно новая страна. Новые названия, новые города, новые каналы, новые пути сообщения, все новое. Вы не пощадили даже рек и морей и перелицевали их на свой вкус. Кроме шуток, иностранцу теперь у вас легче заблудиться, чем в Африке.

— Мы только выполнили обещание «построить новый мир», — ответил я.

— О да-да! «Мы новый мир построим», как у вас поется, — отозвался он и отвернулся к окну.

Под нами проплывали бесконечные поля, перерезанные дорогами, новые «сельские города» совхозов, гнезда заводов, и фабрик, окруженные домами-коммунами и парками. Лик внимательно смотрел. Я наблюдал за выражением его лица. Он, видимо, был поражен, но, как истый журналист, старался не показать вида.

Однако его профессиональной сдержанности не хватило до конца пути.

На границе пустыни Кара-Кум Лик опять раскрыл карту, ткнул пальцем в большую плешину из серых точек, обозначавшую мертвый уголок земли, и воскликнул:

— Здесь пустыня, а здесь что? — И он кивнул в сторону окна, сквозь которое были видны уходящие до самого горизонта хлопковые поля, орошенные сложной системой каналов. Там, где каналов не было, виднелись вышки искусственного дождевания. Над некоторыми из них сгущались тучи, готовые пролиться «по заказу» дождем. На земле не было больше пустыни. Лик бросил карту на пол.

— Этой карте место в музее! — проворчал он не то сердито, не то восторженно.

Но пустыня, превращенная в цветущие плантации, была не последним сюрпризом «нового мира».

Лик долго молча смотрел в окно, потом, не поворачиваясь ко мне, как бы рассуждая сам с собой, продолжал:

— Я видел Кара-Кумы давно, до войны. Печальное зрелище. Серые, желтые, красные песчаные барханы, кое-где тощие кустарники, никому не нужные, забытые богом и людьми…

— …из которых мы теперь добываем прекрасный каучук! — вставил я.

— …Кустарники, как будто окоченевшие от сухости и зноя. Синее раскаленное небо над головой. И один только сухой, мертвенный звук песка, пересыпаемого ветром с места на место. Бесплодная работа стихий. Ни зверя, ни птицы. Только кое-где белеют верблюжьи кости — месть пустыни живому, вторгнувшемуся в смертельные пределы песчаного безмолвия… Одни скорпионы, сухие, как песок, да ядовитые пауки жили здесь, угрожая ядом, жгучим, как палящие лучи солнца… Казалось, это начало конца мира. Думалось: насекомые — древнейшие обитатели земли — останутся и последними ее жителями, когда весь земной шар превратится в такую же мертвую песчаную пустыню… Подумать только, одна лишь пустыня между Каспийским морем и Аму-Дарьей занимала пространство в четыреста пятьдесят тысяч квадратных километров!.. Какие страшные места омертвения на коже земли!.. И вот теперь… — он не договорил и тряхнул головою.

Я не мешал моему спутнику предаваться размышлениям, пока новое зрелище не привлекло его внимания.

Среди темно-зеленой площади, засеянной хлопком, показались большие белые круги, своего рода оазисы, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга в шахматном порядке. Между этими островками летало множество аэропланов, освещенных заходящими лучами солнца. Это было изумительно красивое зрелище. Аэропланы поднимались с белых кругов, летали по косой или прямой линии, от круга к кругу, снижались.

Залюбовавшись крылатой стаей, мы не заметили, как наш аэроплан начал снижаться. Под нами, как будто летя навстречу, виднелся большой, хорошо оборудованный аэродром.

— Неужели прилетели? — спросил Лик. — Но ведь вы говорили, что аэродром должен находиться у самого Нового Мерва, а между тем я не вижу признака города.

— И не увидите! — шутливо ответил я.

Перед нами лежала большая асфальтированная площадь, над которой местами возвышались невысокие трубы и дискообразные блестящие поверхности на металлических стержнях.

— Новая фабрика? Завод? Солнечная станция? — спрашивал Лик в недоумении. — Город должен находиться тут поблизости, но где же он? Провалился сквозь землю?..

Когда один из автомобилей повез нас по асфальтовой площади, Лик обратил внимание на люки, огороженные перилами. В эти люки спускались люди и поднимались оттуда на поверхность.

— Неужели я случайно отгадал и город действительно находится под землей? — спросил Лик. От его манеры ничему не удивляться не осталось и следа.

Я дал адрес секретаря хлопкового совхоза, товарища Муссе, к которому у меня было поручение из Москвы. Шофер остановился у одного из люков со спускающейся лестницей под землю. Я предложил Лику остановиться вместе со мною у Муссе.

Мы сошли с автомобиля и, захватив свой легкий багаж, зашагали по ступенькам, освещенным солнечным светом, отраженным от зеркал.

— Так вот для чего нужны блестящие диски! — сказал Лик.

Я сошел со своим спутником вниз до площадки, от которой расходились коридоры, и спросил проходящего человека, где живет Муссе.

— Третий этаж, сто семнадцать, — ответил он на ходу.

— Здесь этажи считают сверху вниз, — объяснил я Лику.

И мы спустились двумя этажами ниже. У дверей с прибитым вверху номером 117 я постучал.

Хозяин оказался дома, но он был болен. Загорелый, худощавый, мускулистый, с черными усами и небольшой бородой, он ходил по комнате в бухарском халате и поеживался. Его знобило. Нас он встретил очень радушно.

— Здравствуйте, товарищ Фомин! Я уже был извещен о вашем приезде радиограммой. Очень рад вас видеть. Как долетели? Хорошо? А вы поглядеть на пустыню приехали? — обратился он к Лику. — Все покажу, дайте срок. Малярия проклятая крутит!

— Здесь заразились? — спросил Лик.

Муссе даже обиделся.

— Здесь так же невозможно заразиться малярией, как на Северном полюсе. Здесь мы давно покончили с анофелесом[1]. В командировке заразился. Летал в еще дикие, неосвоенные места разбивать новые поля для хлопка.

Лик посмотрел на свет, льющийся через большое окно вверху, на потолке. Муссе поймал этот взгляд.

— Вас удивляет наше подземное жилище? А между тем надо удивляться, как людям не пришла в голову такая простая мысль. В строительстве, особенно жилищном, необходимо применяться к местным условиям. Подземные жилища очень удобны и для юга, и для Крайнего Севера. Раньше здесь строились дома такие же, как в Москве, как в Европе: каменные ящики, открытые со всех сторон жгучим лучам солнца. А это нельзя. Это нехорошо. Такие дома накалялись, как жаровня, и в них было почти невозможно от жары и духоты днем работать. Работа страдала. Темпы страдали. Люди страдали. А в земле прохладнее и температура ровнее. Вентиляция идеальная. Свет проникает через рефлекторы. Есть и электрическое освещение с лампами, пропускающими ультрафиолетовые лучи. Это прекрасное здоровое жилище. В верхних этажах — канцелярии. Работать хорошо, не жарко.

— А скажите, почему у вас такое огромное количество аэродромов и когда вы успели настроить столько самолетов? — спросил Лик.

— Это не самолеты, то есть самолеты, но без моторов. Планеры, если хотите.

— У вас так развит планеризм?

— Не планеризм, а безмоторное летание. Мы на наших планерах перевозим и почту, и пассажиров, и даже грузы. Самый дешевый способ сообщения. — И, кутаясь в полы халата, Муссе продолжал: — Вы знаете, какие успехи сделал планеризм за последнее время? И он обязан этими успехами изучению воздушных течений. Когда-то планер слетал свободным спуском с какого-либо холма, и этим дело ограничивалось. Планерист держался в воздухе несколько минут, в редких случаях, при подходящем ветре полчаса-час. Во время этих полетов наши планеристы начали изучать восходящие струи воздуха. Оказалось, что их существует немало. Ветер, встречая холм, поднимается вверх. Это раз. Затем грозовая туча несет под собою как бы клубок холодного воздуха. Этот «клубок» поднимает вверх встречный теплый воздух, который таким образом перепрыгивает через грозовую тучу. Вот вам два. Кучевые облака имеют под собою также восходящие потоки воздуха. Наконец, открытые места, окруженные растительностью, нагреваются больше и как бы испускают вверх воздушные столбы. Это давно было замечено и летчиками аэропланов: над лесом всегда воздух падает вниз, получается то, что называется воздушной ямой, столь опасной для летчиков, если они не набрали достаточной высоты, а на открытых местах воздух идет вверх, образуя воздушный бугор. Все это и создает «неровности» воздушного пути, вызывающие у пассажиров приступы морской болезни.

— Это мне хорошо известно, — кивнул Лик головой.

— Ну, вот, остальное понятно. Наблюдательные люди давно обратили внимание на парящий полет орлов. Распластавшись в воздухе, не двигая крыльями, они могут парить часами, выглядывая добычу. Что их держит? Восходящие токи воздуха. Этот опыт оставалось применить к планерам.

— Значит, ваши круглые площадки, которые мы видели…

Это основания «воздушных столбов», восходящих течений, которые поднимают вверх наши планеры. Аппарат запускается с одной площадки, набирает высоту и летит планирующим спуском до следующего «воздушного столба», который вновь поднимает его, и так далее. Шахматный порядок воздушных столбов дает возможность избрать любое направление. Все это очень просто.

— И тем не менее даже у нас за границей до сих пор не существует постоянного безмоторного воздушного сообщения!

— Даже у вас за границей, — несколько обидчиво повторил Муссе. — В том-то и дело, что ваша заграница никогда не в силах будет создать такое сообщение, по крайней мере, пока там существует частная собственность. Земля там разбита на мелкие участки, да и тесно у вас. Этот простой, но целесообразный способ передвижения по воздуху мог быть создан только у нас в СССР с его обобществленной землей и плановым хозяйством. Многое недоступно для капиталистической заграницы… Сегодня мне нездоровится, а завтра я все покажу вам.

Муссе, сославшись на нездоровье, скоро ушел в спальню, предоставив Лику на досуге размышлять обо всех выгодах безмоторно-планового хозяйства вообще и безмоторного летания в частности.

На другой день Муссе разбудил меня на заре. Он сообщил, что ночью получил радио: его срочно вызывают в самый южный уголок совхоза, у афганской границы. Так как дело, по которому его вызывали, интересовало и меня, я решил лететь вместе с Муссе.

— А с Ликом как быть? — спросил я его.

— Мой помощник все покажет ему, — ответил Муссе и охнул. Я посмотрел на Муссе. Он выглядел совсем скверно, и я предложил отложить полет. — Нельзя. Дело неотложное. Вы умеете управлять планерами и аэропланами?

Со стыдом я должен был признаться, что не умею.

— Скверно… А я едва ли справлюсь сегодня с этим делом… На ногах еле стою. Придется взять с собою Мемета Мухаматжи. А не хотелось бы… — И, помолчав, Муссе добавил: — Не нравится мне этот Мемет. Что делать, на границе поневоле становишься подозрительным. За нами следят сотни враждебных глаз. Не столько афганских, сколько английских. Боятся англичане за свою Индию… Ну, ничего, — заключил Муссе, как бы успокаивая самого себя. — Вы будете со мною. Мухаматжи, я так предполагаю, афганец, хотя и выдает себя за уроженца здешних мест. Он служит у нас в совхозе. Сегодня у него выходной день, он не откажется. Мы будем в четыре глаза наблюдать за ним. А заменить некем — все на работе…

— Может быть, все-таки отложить полет?

— Невозможно. Без меня там вся работа станет.

Муссе позвонил по телефону и вызвал Мемета.

Быть может, оттого что я был уже предубежден против этого человека, но Мемет мне не понравился. У него были беспокойные, ищущие и шмыгающие глаза и лукавая, слишком любезная улыбка. Он был суетлив и часто оглядывался назад, словно удостоверяясь, что за ним никто не наблюдает. По всему видно, что неглуп, а еще больше хитер. Предложение Муссе заметно обрадовало его, хотя он и поспешил сдержать свою радость.

— С удовольствием, дорогой товарищ, — сказал он певучим голосом. — С большим моим удовольствием. Мне только надо устроить мои… домашние дела, если позволите. Это займет не более часа. Через час я буду на площадке для взлета. — И, отвесив поклон, он вышел.

Муссе сообщил по телефону своему помощнику, чтобы тот взял под свое покровительство Лика.

Ровно через час мы с Муссе были на взлетной площадке. Мемет запоздал. Зато неожиданно явился Лик. Муссе совсем расхворался, но крепился. Он пояснил Лику, как запускают планеры.

— У нас это теперь механизировано. Вот смотрите, сейчас полетит один планер. Они у нас почти все бипланы с довольно большой грузоподъемностью. Видите скат, выходящий на площадку? Отсюда и запускают.

Пока Муссе говорил, из ангара вывели большой планер и подвезли к площадке. Сверху спускался тонкий трос, к которому и прикрепили планер. На площадке один рабочий повернул рычаг, и планер был легко втащен наверх. Трос отцепили, вращающаяся круглая площадка повернула планер головной частью к скату. Все это заняло не больше минуты. Два летчика уселись в кабину планера. Тот же рабочий, который втащил планер, прикрепил его хвост к тросу, на этот раз резиновому. Два других резиновых троса, расходящиеся в стороны, были прицеплены к носовой части аппарата. Затем по сигналу задний резиновый трос был отцеплен, а передние рванули планер вперед и механически отцепились. Планер вылетел, словно камень из пращи. Летчик сделал вираж, и планер, поднимаемый теплым восходящим воздушным течением, начал спиральными кругами забирать высоту. Поднявшись метров на пятьсот, летчик опять повернул руль, и на этот раз планер направился по прямой линии к следующему воздушному столбу, медленно снижаясь.

— Полетели! — сказал Муссе.

Белый автомобиль подкатил к площадке, и из него вышел Мемет, несколько взволнованный, но, как всегда, любезно улыбающийся.

— Простите, что немного задержался, — сказал он. — Надо было устроить кое-какие домашние дела.

Мы уселись в планер, попрощались с Ликом и вкатились на верхнюю площадку. Бедный Муссе едва держался на ногах, он почти упал в кресло для пассажиров и закрыл глаза. Мемет уселся у руля. Нас рвануло. Муссе качнулся головой вперед, я ухватился за ручки кресла. Мы полетели. Лик махал шляпой.

— До завтра! — крикнул я ему.

Мемет, видимо, был неплохим пилотом. Он ловко управлял, и мы поднимались вверх с гораздо большей быстротой, чем предыдущий планер. Мемет взял направление на юго-восток.

Я испытывал новое и очень приятное ощущение. Здесь не было бича пассажирских аэропланов — ужасающего грохота моторов. Тишина стояла такая, как будто мы летели на аэростате, молчаливо несущемся по воле ветра. Кабина была открытая. Планер обладал значительно меньшей скоростью, чем аэропланы, и поэтому встречный ветер не очень беспокоил меня. Верхние крылья защищали от знойных лучей. Приятное путешествие. Здесь можно было даже курить, не боясь взрыва, а сгореть планер не мог: он был весь металлический. Можно было разговаривать, хотя шепотом. Благодаря ровному рельефу местности на нашем пути не было ни воздушных ям, ни «бугров». Мы летели плавно, незаметно снижаясь.

— Вот настоящее путешествие для успокоения нервов, — сказал я, обращаясь к Муссе. Он открыл глаза, воспаленные и мутные, что-то промычал в ответ и еще ниже склонил голову.

«Однако с ним совсем скверно», — подумал я. Мемет пел однообразную коротенькую восточную песню. Грустный мотив он умудрялся петь как-то по-веселому. Видимо, он был в отличном настроении.

Внизу, насколько хватал глаз, расстилались бесконечные хлопковые поля — темно-зеленый ковер с узором дорог блестящих арыков и белых кругов. Там и сям, как ласточки, реяли планеры. На воздушных столбах они встречались, пролетая друг над другом, и летчики обменивались приветствиями — совсем как рыбаки на море. Снижаясь перед воздушным столбом; мы слышали крики и песни работавших на полях людей.

Постепенно рельеф местности изменился. Появились небольшие холмы. Сплошные хлопковые поля начали перемежаться с тучными лугами, на которых паслись стада тонкорунных овец. С высоты они казались белоснежным прибоем, медленно катящимся по зеленой глади океана.

На безоблачном небе появились кучевые облака, тянувшие на юг. Я заметил, что Мемет часто поглядывает на облака, не прекращая петь свою грустно-веселую песенку. Группа довольно густых облаков привлекала его особенное внимание. И вдруг, вместо того чтобы направить планер к воздушному столбу, Мемет свернул с прямой линии, и мы полетели к кучевому облаку, медленно несущемуся впереди нас. Что бы могло это значить? Беспокоиться, впрочем, пока было не о чем. Мемет — надежный пилот и хорошо знает дорогу. Быть может, мы приближались к цели нашего путешествия, и нам надо было свернуть в сторону. Я посмотрел вопросительно на Муссе. Он спал или лежал в забытьи. Между тем наш планер уже догнал медленно летевшую группу кучевых облаков и теперь летел под ними. Я заметил, что планер начинает постепенно забирать высоту. Мы летели «на хвосте тучи». Мне вспомнились объяснения Муссе: планеристы научились использовать восходящие токи воздуха под кучевыми облаками. Но в этой местности облака вообще редкость, и на них нельзя рассчитывать как на надежный «способ передвижения». Что же заставило Мемета воспользоваться неожиданными услугами облаков?.. В недоумении я посмотрел вниз и удивился еще больше. Хлопковые поля и пастбища кончились. Мы летели над бесплодной пустыней. Нигде не видно было ни «подъемных» кругов, ни аэродромов, ни даже жилья… А планер продолжал идти вслед за облаками, прямо на восток.

И вдруг одна мысль заставила меня вздрогнуть. Мы находились недалеко от афганской границы. Что, если подозрения Муссе оправдаются? Быть может, Мемет — английский шпион и теперь решил, воспользовавшись случаем, перелететь границу и снизиться на территории Афганистана… Я решил разбудить Муссе, он и сам вдруг начал проявлять признаки беспокойства. Быть может, у этого человека, привыкшего к полетам, уже развился инстинкт пространства, как у почтовых голубей, и он заметил изменение курса… Муссе открыл глаза, силясь выйти из оцепенения.

— Что это?.. Где мы? — тихо спросил он.

— Не знаю, летим на юг. Хлопковые поля кончились. Внизу пустыня, — отвечал я тихо и, еще больше понизив голос, продолжал: — Мне кажется, происходит что-то неладное, Муссе. Мы летим на буксире облаков…

Страшным усилием воли Муссе заставил себя разорвать цепкие путы болезненного, полубредового состояния. Он посмотрел на меня почти совершенно сознательно, с трудом приподнялся и заглянул вниз.

— Предатель… — прошептал он. — Мемет хочет улизнуть за границу, пользуясь подходящим случаем… — Муссе опустил голову, но я видел, это не от слабости: он размышлял. Потом так же тихо, наклонив голову к моему уху, он прошептал: — Надо во что бы то ни стало помешать этому. Ах, если бы вы умели управлять планером… я бы пустил пулю в затылок этому злодею, мы снизились бы, и все было бы кончено. Но, к сожалению, я не в силах двинуть рукой, а вы, пожалуй, снизите так, что все будет кончено не только для него, но и для нас… Впрочем, лучше это, чем допустить перелет границы… Там его могут ждать сообщники, а у Мемета могут быть документы…

Мы опять помолчали. Муссе с тоскою посмотрел на тучу. Она немного поредела, но продолжала нестись к афганской границе.

— Вывезет ведь, пожалуй… — шептал Муссе.

А Мемет продолжал тянуть свою песенку, и в его пении слышались торжествующие нотки. Надо было что-нибудь предпринимать.

— Куда мы летим, товарищ Мухаматжи? — спросил я его невинным тоном любознательного туриста.

— Как видите, на юг, — ответил он непринужденно. — Пользуясь редким случаем изучить воздушные течения вблизи облаков, мы немного уклонились от нашего пути.

— А как мы вернемся назад? Будем ждать попутного облака?

Он сделал вид, что не расслышал моего вопроса, и вновь запел громче прежнего.

— Мемет! — сказал Муссе слабым, но повелительным голосом. — Я приказываю тебе немедленно повернуть руль на север и снижаться.

— Ну, один раз можно и не послушаться твоих приказаний, — ответил Мухаматжи.

Наклонившись к моему уху, Муссе прошептал:

— Вот уже виднеется афганская граница. Надо действовать решительно, если бы даже нам пришлось погибнуть.

Я кивнул головой, поднялся, схватил Мемета за плечи и рванул назад. Планер покачнулся, но продолжал лететь — он был хорошо сконструирован. Мемет упал, поднялся, повернулся ко мне лицом. Его любезная улыбка исчезла бесследно. Глаза горели жгучею ненавистью. Он попытался схватить меня за горло, а я тщетно старался извлечь из кармана револьвер. Между нами завязалась борьба не на жизнь, а на смерть. Планер покачивался, но продолжал идти к границе. Неожиданно в руке Мемета я увидел нож. Мемет взмахнул рукой, намереваясь ударить меня в грудь, но я отвел его руку, и удар пришелся по правому плечу. Он всадил нож по рукоятку и тотчас вынул, чтобы нанести новый удар и дать выход крови, — он знал, что при потере крови я скорее обессилею. Кровь хлынула из раны и залила мне весь костюм. Рука повисла бессильно. Я упал на колени и чувствовал, что голова моя кружится, а надо мной уже был занесен нож для нового, решительного удара. В одно короткое мгновение я понял, что это конец. Раздался выстрел Муссе. Пуля пробила Мемету шею. Он зашипел, как полураздавленная змея, и грохнулся рядом со мной. Его злость была так велика, что, и раненный, он не оставлял борьбы. Он силился поднять руку и полоснуть меня ножом, но был слишком слаб, и нож только скользил по моему костюму. Мемет хрипел, плевал кровью и судорожно ворочался. Потом он как будто затих. На планер слетела зловещая тишина.

Планер, никем не управляемый, продолжал лететь, унося к неведомой цели странный экипаж — одного беспомощного больного и двух окровавленных людей. Я зажал рукою рану, Мемет последовал моему примеру. Его рана была опасней моей, но он был на редкость сильный человек и притом, видимо, привыкший к кровавым переделкам.

Несколько минут мы летели молча. Потом Мемет с трудом приподнялся и заглянул вниз. Он усмехнулся и с торжествующим злорадством сказал:

— А все-таки это облако скоро будет афганским.

Я понял его: вместе с облаком и мы окажемся на афганской территории. Я тоже заглянул вниз и потом на облако, ничего не отвечая Мемету. Да, граница была недалеко. Я видал наших пограничников, но они ничем не могли помочь нам… А по ту сторону границы гарцевал небольшой конный отряд афганцев.

— Попробуйте… повернуть руль… я скажу, как это делать… — услышал я слабый голос Муссе.

Я начал приподниматься, но Мемет предупредил мое движение и навалился на меня всем телом. На это у него хватило сил. Я был бессилен двинуться. Положение наше казалось безвыходным. Но человек никогда не теряет надежды. Лежа под Меметом, я видел роковые кучевые облака. Они как будто начали редеть.

— Они изменили направление и летят на юго-восток, — услышал я голос Муссе.

Теперь все зависело от облака: куда оно поведет нас. Слова Муссе заставили Мемета переменить позу. Он немного освободил мое полупридушенное тело и посмотрел вниз и на небо, приподнявшись над краем загородки. Положение дел ему, видимо, не нравилось. Он со злостью плюнул вниз сгустком крови.

— Теперь мы идем вдоль самой границы, но по нашей территории, — продолжал информировать меня Муссе.

Я мог смотреть только на облако. Нет, глаза не обманывали меня. Оно становилось все реже, воздушней, таяло на моих глазах.

— Мы уже не идем на буксире облака! — воскликнул Муссе. — Оно рассеялось. Мы планируем.

Услышав это, афганец вдруг рванулся всем телом к рулю. Но я понял его намерение и здоровой рукой уцепился за него. Однако он был все еще сильнее меня. Ему удалось повернуть руль, и планер круто повернул на юг. В это время я услышал второй выстрел. На темени Мемета образовалась круглая дыра, из который тотчас хлынула кровь. Муссе прикончил его. Но положение наше было все еще рискованным. До границы оставалась какая-нибудь сотня метров, а мы были на значительной высоте. Планируя, мы могли перелететь границу.

— Фомин, соберите все силы и поверните руль в обратную сторону! — прокричал Муссе.

Он даже приподнялся, но тотчас упал и, кажется, потерял сознание. Я выполнил приказание, как смог. Но для меня это напряжение было не по силам. Я тоже потерял на мгновение сознание и очнулся только от сильного толчка. Не знаю, как мы спланировали, но когда я открыл глаза, передо мною было лицо нашего пограничника.

«Спасены», — подумал я и опять впал в обморочное состояние.

Наконец я окончательно пришел в себя. Оказалось, что мы упали у самой границы. Наш отряд был меньше афганского, и афганцы делали отчаянную попытку уложить всех нас на месте, но атака была отбита. Я даже не слыхал выстрелов. Когда я пришел в себя, афганский отряд уже скрывался вдали. Я лежал на траве, перевязанный и обмытый. Рядом со мной лежал Муссе.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал он. — У Мемета на груди нашли кожаный мешочек, в котором находились документы о количестве наших пограничных войск и кое-что о наших совхозах. Эти документы, конечно, предназначались для англичан, так как были написаны на английском языке… Они боятся за свою Индию, — добавил Муссе, помолчав. — Ведь только небольшая кишка афганской территории отделяет наш Союз от Индии. Поэтому-то англичане и проявляют такой повышенный интерес к нашей афганской границе. Но на этот раз они остались с носом… Скоро за нами приедет автомобиль. И знаете, Фомин, эта встряска пошла мне на пользу. Лихорадка оставила меня, я только чувствую некоторую слабость. Я уже хочу встать. А ваше самочувствие? Я посмотрел на труп Мемета и ответил:

— Отлично. Но я не хотел бы больше летать на хвосте тучи. Это очень капризный вожак.

ОТ РЕДАКЦИИ

Рассказ А. Рома — фантастика, но такая фантастика, которая скоро может быть пре-вращена в действительность. Планеризм в последнее время делает быстрые успехи, о которых еще недавно трудно было и меч¬тать. И не будет ничего удивительного, если планеризм, являющийся в настоящее время лишь средством тренировки летчика и ис¬пытания летных качеств разных летатель¬ных конструкций, со временем превратит- . ся в новый вид безмоторного воздушного транспорта. Планеризм уже в настоящее время знает такие рекорды: четырнадцати¬часовой полет в 150 километров по прямой линии на высоте до 3 500 метров. Такие ус-пехи стали возможными только в результа¬те тщательного изучения воздушных тече¬ний, главным образом восходящих. Не так давно Кронфельд в Германии продер¬жался на планере 14 часов, покрыв 150 ки¬лометров, при чем в своем полете он ис¬пользовал почти все средства воздушных восходящих течений, создаваемых и неров¬ностями почвы и облаками. Он, как Муссе, «прицепился» к облаку, когда оно рассея* лось, воспользовался восходящим течением над холмом, затем восходящим течением другого кучевого облака, которое и «доста¬вило» его обратно.

Рекорд Кронфельда не случаен только в том смысле, что он явился результатом глу¬бокого изучения воздушной стихии. Но по¬скольку случайно само появление облаков и направление их полета, на таком «облач¬ном буксире» разумеется невозможно по¬строить регулярное безмоторное воздушное сообщение. Иное дело — постоянные «воз¬душные столбы». При их наличии нет ни¬каких причин считать невозможным без¬моторные полеты на определенном про¬странстве, по крайней мере летом, в сол¬нечные дни. Однако устроить такие воз¬душные столбы за границей едва ли пред-ставляется возможность. Этому мешает и теснота и частная собственность на зем¬лю.

Что касается СССР, то у нас имеются все данные для устройства воздушных столбов. Создать искусственно такие постоянные воз-душные столбы является оригинальной иде¬ей автора рассказа. Эти столбы можно «ус¬тановить» и над нашими большими лесными массивами и над культурными землями на нашем горячем юго-востоке. Для советских планеристов было бы очень интересно устро¬ить в виде опыта хотя бы несколько та¬ких воздушных столбов в подходящей мест¬ности, между которыми и установить ре-гулярное безмоторное воздушное сообще¬ние. Направить внимание наших планери¬стов в эту сторону и составляет задачу автора рассказа.

До сих пор излюбленным местом для пла¬нерных состязаний у нас был Коктебель, рельеф местности которого очень подходящ для «планирующих» спусков. Иногда слу¬чайно, пользуясь подходящими течениями, коктебельские планеристы совершают до¬вольно продолжительные полеты не только по прямой, но и по кривой линии. Однако сама случайность этих «подходящих» воз душных течений ограничивает возможно¬сти.

Почему бы нашим планеристам не подыс¬кать места, где имеются уже готовые воз¬душные столбы, — а такие места безуслов¬но найдутся, — затем можно перейти и к созданию искусственных. Отсюда один шаг до того, чтобы перевести планерную «тре¬нировку» в один из способов воздушного передвижения.

Товарищи планеристы, слово за вами!

Чертежи к этому рассказу смотри на стр. 76.

К рассказу А. Рома

«На воздушных столбах»

см. стр. 30—41

КАК МОЖНО ЛЕТАТЬ

БЕЗ МОТОРА

Схемы движения теплых (восходящих)

воздушных течений.

1. Восходящие воздушные течения над холмами.

2. Восходящее воздушное течение под кучевыми облаками.

3. Восходящие теплые течения, создаваемые грозовыми облаками. При прохождении грозового облака земля охлаждается и под облаком образуется поток холодного воздуха, который и гонит на своем пути более теплый воздух.

4. «Воздушный столб» на сухой поляне, окруженной лесистой влажной землей.

5. Схема одного из полетов Кронфельда. Пунктиром обозначен полет, пользуясь воздушными восходящими течениями над холмами; черные стрелки— полет на буксире облаков.