облако тэгов
Юрій Жулавський. На Срібній планеті. Рукопис з Місяця: [Роман] ; редакція Миколи Зерова/ Пер. з пол. Леоніда та Валерії (Вероніки) Пахаревських.
– К.: Сяйво, 1927. – 330 с. – (Бібліотечка всесвітнього письменства) — 3100 прим. — 1 крб. 80 коп.
Сергій Родзевич. Юрій Жулавський та його місячна трилогія: («На Срібній планеті», «Звитяжець», «Стара земля») – с.5-31
На Срібній планеті: рукопис з Місяця: [Роман] – с.32-328
Юрій Жулавський. Звитяжець: Повість / Пер. Сидіра Сакидона. – К.: Сяйво, 1928. – 324 с. — 3100 прим.
Юрій Жулавський. Стара земля: Повість / Пер. В. Томашівського; спр. прізвище — Микола Хомичевський)– К.: Сяйво, 1928. – 280 с. — 3100 прим.
Сайт "Архів фантастики" + Л. Коломієць. Український художній переклад та перекладачі 1920–30-х років. Вінниця: Нова Книга. 2015 + НБУВ
***
Юрий Жулавский. На Серебряной планете. Рукопись с Луны: [Роман]; редакция Николая Зерова/ Пер. с пол. Леонида и Валерии (Вероники) Пахаревских.
– К.: Сяйво, 1927. – 330 с. – (Библиотечка всемирной литературы) – 3100 экз. – 1 руб. 80 коп.
Сергей Родзевич. Юрий Жулавский и его лунная трилогия: («На Серебряной планете», «Победитель», «Старая земля») – с.5-31
На Серебряной планете: рукопись с Луны: [Роман] – с.32-328
Юрий Жулавский. Победитель: Повесть / Пер. Сидира Сакидона. – К.: Сяйво, 1928. – 324 с. — 3100 экз.
Юрий Жулавский. Старая земля: Повесть / Пер. В. Томашевского; наст. фамилия — Николай Хомичевский) — К.: Сияние, 1928. — 280 с. — 3100 экз.
Сайт "Архив фантастики" + Л. Коломиец. Украинский художественный перевод и переводчики 1920-30-х годов. Винница: Новая Книга. 2015 + НБУВ
]
Часопис "Життя і революція" №10/1928 Ю. Меженко "Трилогія Жулавського"
*
Tin-tina Antonina:
Знаю, що всі ви зараз про інше думаєте, але от що писав про "Місячну трилогію" Жулавського Лем:
Уже наш старий, скромний самотній працівник Єжи Жулавський зумів створити куди більше у своїй «Місячній трилогії». Кінцева частина першого тому «На Срібній планеті», а пізніше весь другий том «Звитяжець» — це ж-бо теж у певному сенсі історія культурної інволюції відприску людства, який оселився на Місяці. Буде повчальним перегляд цієї старої, понад півсторічної книжки , — коли порівняльним тлом служить нам «Зореліт» Браяна Олдіса.
Жулавський теж не сам сконструював матрицю, які відтискає взаємини місячного людства, оскільки цей роман мав бути алегорією месіанського типу. Молодий землянин Марек, самотній космонавт (як ми сказали б сьогодні), прибувши на Місяць, був ототожнений з легендарно очікуваним селенічним Месією: Старим Чоловіком —автором (оповідачем) першого тому твору. Змирившись із накинутою йому роллю передбаченого святим письмом Звитяжця, Марек намагається втілити в життя план, який має звільнити людей від напасті шернів, місячних тубільців, а також поліпшити основи їхнього суспільного буття. Проте Марек переоцінив свої сили; спершу похід проти шернів є переможним, але потім він мусить відступити під їхнім натиском. Тоді Марек довідується, що снаряд, яким він мав повернутися на Землю, зник. На ньому відлетіло двоє людей, дальшу долю яких зображає останній том трилогії. Вони належали до братства скептиків, які запевняли, що історія про земне походження людей — чистісінька вигадка, а справжньою їхньою колискою є зворотний бік Місяця; тож, щоб дістатися туди, запустили снаряд. Марек, змушений зостатися, береться за другу частину планів, всупереч дедалі сильнішому опору місячних землевласників, бо його програма перешкоджає їхнім інтересам. Роман показує драматичний епілог його зусиль лише у формі трьох чергових літописних звітів. Перша, ортодоксальна, називає Марека негідним самозванцем, що накликав на людей самі тільки біди й нещастя; його прилюдна страта була заслуженим покаранням. Зв’язаного Марека заколола Ігезаль, дочка первосвященника Малагуди (яка, додамо, безнадійно кохала Марека). Друга версія — виразна карикатура звіту професійного історика — помпатичними абзацами наслідує ідеал наукового об’єктивізму. Третя є продовженням релігійного міфу; з його книгами він співвідноситься так, як Новий Заповіт зі Старим. Навмисна подібність доходить до кульмінації в останніх словах: мучеництво Звитяжця не було даремним — було Спасінням; воскреснувши з могили, він відлетів до земної вітчизни.
Найбільше в романі застаріла його мова. Згідно зі шкалою вартостей, притаманною часам модернізму, позбавлена оздоб проста проза погано свідчила про мистецькі вартості твору. Звідси у Жулавського маньєризми, вигадлива фраза, з вишуканим літературним слововжитком, вона свідчить лише про те, що автор піддався моді свого часу, але не про те, що мусив піддатися їй. Це видно, наприклад, з трьох по-різному стилізованих літописних звітів, які замикають книжку. Якби Жулавський писав нейтральним стилем, лексично й синтаксично ненав’язливим, подібно, наприклад, до Веллса (обидва творили більш-менш одночасно), під його пером постав би твір, що міг бути зіркою першої величини у світовій фантастиці. Мені нічого невідомо про те, чи роман Жулавського перекладався іншими мовами — принаймні, бібліографія НФ його не занотовує . (Начебто перекладалася німецькою). Те, що тоді виникало в Європі як наукова фантастика, не може рівнятися з «Місячною трилогією»; так, наприклад, книжки Курда Лассвіца не мають жодної літературної вартості.
(Моя примітка -- я, звичайно, описала історію українського перекладу трилогії, дуже дякую своїм мудрим друзям за допомогу!)
Заслуговує підкреслення тематична винахідливість Жулавського. Я не знаю у НФ «Інших», яких можна поставити поруч з його шернами, починаючи від самої назви з її чудовим звучанням, що в’яжеться з таємничим мороком (можливо, через фонетичну схожість слова «шерн» і слова «чернь»?), через їхню тілесну будову, їхню разючу силу, поміщену в несамовитих — порівняно з тілом, покритим хутром, — білих і голих долонях, дотик яких викликає електроудар, — аж до зв’язків, що постали між ними й людьми. Від удару, викликаного дотиком їхніх долонь, у жінок відбувається непорочне зачаття, а звані морцями діти, які приходили потім на світ, мали вогненний знак там, де шерн торкнувся матері. За часів найбільшого поневолення людська спільнота мусила платити данину з жінок — щоб ті народжували шернам невільників, а коли жінки старіли, шерни повертали їх людям. Жінок убивали як матерів морців; це страшна історія, а все ж якоюсь мірою правдоподібна. Ніхто в НФ не повторив сплетіння подібних залежностей, що поєднував би земну колонію з планетарними тубільцями, себто, не винайшов його вдруге. Крім того, шерни Жулавського мають власну культуру й міфологію, в якій центральне місце — ненависної планети — належить Землі, оскільки це вона висмоктала повітря з півкулі Місяця, скерованої в земний бік. Усі ці елементи складаються в зв’язну систему, важливу тому, що концепція християнічного міфу, вписана в певний набір подій, могла стати вірогідною настільки, наскільки фактографічний, квазі-реальний, а не нав’язливо алегоричний характер мають окремі частини цих полів.
Як уже було сказано, трилогія Жулавського є алегоричним показом виникнення релігійного міфу. У цьому сенсі й тут теж скелет був запозичений з міфології. Та як вірогідно це зроблено! Останній із земних прибульців (у першому томі), якого місячний народець називає Старим Чоловіком, є об’єктом поклоніння, але й страху, пояснення цієї особливої ситуації має доречний, психологічний характер: він опікується дітьми, які не є його дітьми, оскільки почуття, що поєднували його з Євою місячного роду, не здійснилися. Еротичний аспект цієї драми зі зрозумілих причин повністю відокремлений від першооснови новопосталого міфу, який наказує чекати спасенного повернення Старого Чоловіка — як Звитяжця, а в подобі Таємниці святі книги занотовують те, що цей Старий Чоловік (згідно зі своєю раціоналістичною позицією), намагався, як міг, протистояти поміченому ним народженню міфу, запевняючи при цьому, що він «не є ніяким Старим Чоловіком», а звичайним старим. Особливо оригінальним здається мені трактування Жулавським мотиву скептичної опозиції, яку викликає віра. Рода, ватажок скептиків, не лише відкидає метафізичні сенси Доброї Звістки, але, з наміром відтворити те, що було справжнім минулим, створює фальшиву гіпотезу про місячне походження людей, використовувані з цією метою аргументи справді звучать непогано. Рода співставляє привезені предками мапи земного атласу з селенографічними картами, і тоді земні карти справді здаються фантастичною вигадкою (довільність канаркових кольорів, якими зафарбовані окремі держави в атласі, контрастує з чисто предметним характером селенографічних карт, складених на основі телескопічних фотографій). Тож Рода вигадує цілу «антиметафізичну» історію про те, як люди жили у печерах під Великою Пустелею (Mare Imbrium ), як їм там стало тісно, як вислали розвідувальний загін на другий бік Місяця, як покинули його напризволяще, а тепер гаданий Звитяжець прибуває не в інтересах пригноблених ізгоїв, а саме тих, що зосталися, і зараз обмірковують шанси продовження колись перерваної експансії. А отже, як про це знає читач, облудним є й міф (про Старого Чоловіка, який повернеться Звитяжцем), так і та емпірична гіпотеза, що прагне його спростувати. Тож компрометації міфотворчості протистоїть компрометація ультрараціональної програми, начебто позитивнішої за своїм духом. Фотонну ракету тому, хто знайде текст, так само інтелектуально витончений і конструктивно зв’язний у всій НФ!
С. Лем. Фантастика і футурологія
*
В пепельном свете луны… Послесловие А. Балабухи
I
Широко бытует мнение, будто развитие фантастики состоит в тесном родстве с научным прогрессом. Не то писатели стимулируют мысль ученых, не то ученые — воображение фантастов. Увы, как и большинство расхожих мнений, суждение это содержит лишь зерно истины. Родство и впрямь существует, но, в лучшем случае, троюродное. Как правило, НФ интересует то, чем наука пока еще не занялась или вовсе не намерена заниматься; нередко — даже то, к чему она уже утратила или мало-помалу теряет интерес. Эта система отношений прекрасно иллюстрируется примером исследований Луны — астрономами и писателями.
Активное изучение ночного светила началось в тот майский день 1609 года, когда Галилей впервые направил на него свой телескоп — примитивный, однако позволивший, тем не менее, воочию убедиться в наличии тех гор и долин, о существовании которых полутора тысячелетиями раньше лишь догадывался Плутарх. Но прошло всего каких-то два с половиной столетия — и интерес к Луне заметно упал. Оно и понятно: к тому времени в руках астрономов появились два мощных инструмента — фотоаппарат и спектроскоп, — а использовать их с наибольшей эффективностью можно было лишь при исследовании самосветящихся объектов — Солнца и звезд. Для планетной же астрономии — в том числе, и для изучения Луны — новые методы давали немного, ибо сияют эти небесные тела отраженным светом, а способность глаза различать мельчайшие детали гораздо выше, чем у фотопластинки. В результате почти до самой середины нашего века основным способом накопления сведений о лунной поверхности оставался метод зарисовок…
Так обстояло дело в науке. В литературе же все было как раз наоборот. Первые лунные экспедиции снарядил во втором веке по Рождестве Христовом лукавый грек из Самосаты по имени Лукиан, автор «Икаромениппа» и «Правдивой истории». В догалилееву эпоху у него сыскалось немало последователей — до юного Кеплера включительно, хотя «Сон, или Астрономия Луны» последнего увидел свет лишь посмертно, в 1631 году. Зато эпоха инструментального изучения Луны не нашла в литературе заметного отражения — и французу Сирано де Бержераку, и англичанину Фрэнсису Годвину, писавшему под псевдонимом Доменико Гонсалес, и даже достославному Карлу Фридриху Иерониму фон Мюнхгаузену научные данные были глубоко безразличны. И лишь когда во второй половине XIX века интерес к лунной астрономии начал понемногу увядать — вот тогда-то фантасты и развернулись вовсю.
С легкой руки Эдгара По, в 1835 году отправившего на Луну своего Ганса Пфааля, началось столетие Великих Литературных Селенографических Открытий. Кто только не приложил к нему руку! Тут и Жюль Верн со своей лунной дилогией «С Земли на Луну» и «Вокруг Луны»; и Жорж Ле Фор с Анри де Графиньи, написавшие «Путешествие на Луну»; и плодовитый Андре Лори — коллега, друг и даже соавтор Жюля Верна, выпустивший в свет «Изгнанников Земли»; и, разумеется, Герберт Уэллс, автор «Первых людей на Луне»; и вездесущий Эдгар Райс Берроуз, уже в двадцатые годы нашего столетия добавивший к остальным своим сериям дилогию «Лунная девушка» и «Лунные Люди»… Словом, им же несть числа. Свое — и достойное! — место занимают в рядах этих лунопроходцев Ежи Жулавский и его «лунная трилогия».
Первый его роман появился в газетах в 1901–1902 годах, а годом позже вышел отдельной книгой, к которой прилагалась карта Луны с проложенным на ней маршрутом героев (жаль, ни в одном из русских изданий ее не воспроизвели), а в 1909 году он был переработан автором и принял тот вид, в котором вы его только что прочли. Тогда же, в 1908–1909 годах, в варшавском «Курьере» был опубликован «Победоносец», отдельной книгой вышедший год спустя. И почти одновременно, в 1910–1911 годах, в «Глосе народу» был напечатан заключительный роман, выход которого в свет книжным изданием практически совпал по времени с окончанием газетной публикации. На этой хронологии я остановился не зря — по ходу разговора нам придется еще к ней возвращаться. Судите сами: «лунная дилогия» Жюля Верна была написана всего за пять месяцев, хотя и в два приема — в 1865 и 1870 годах, тогда как трилогия Жулавского заключает в себе десять лет писательского труда. Десять лет — из короткого века; родившийся в 1874 году, Ежи Жулавский умер в военном госпитале, когда ему едва исполнился сорок один год… Вот и получается, что работа над трилогией заняла почти половину его сознательной, творческой жизни, включила в себя неизбежную эволюцию взглядов и образа мысли, которая отчетливо прослеживается от романа к роману.
О некоторых из его воззрений, об отдельных чертах его творчества и книг мне и хочется сегодня поговорить. В принципе, трилогия предоставляет пищу для размышлений и возможности поразмышлять столь обильные, что, выбирая между ними, нетрудно оказаться в положении Буриданова осла. А посему я собираюсь повести речь лишь о том, что сейчас представляется наиболее интересным мне. Позиция, разумеется, субъективная и уязвимая, но имеющая полное право на существование…
II
Отнюдь не случайно уже в самом начале разговора о трилогии Жулавского я помянул французского классика жанра — труд свой польский писатель совершенно очевидно начинал под знаком Жюля Верна. И это не удивительно — поразить могло бы скорее обратное. Ведь второй роман «лунной дилогии» — «Вокруг Луны» — появился из печати за четыре года до рождения Жулавского, а к тому времени, когда юный шляхтич вошел в самый читательский, отроческий возраст, уже успел обрести всеевропейскую популярность. И легко можно представить, как завороженно вчитывался в страницы книги щуплый краковский гимназист и какое неизгладимое впечатление оставили они в его душе. Чуть меньше полувека спустя, замечу, история повторилась: только на этот раз уже романа Жулавского с таким же вдохновенным энтузиазмом зачарованно поглощал Львовский гимназист Станислав Лем… Не знаю, сознательно ли замышлял Жулавский «На серебряной планете» как некое подражание или, вернее, следование Жюлю Верну; скорее всего, это был некий подсознательный акт. Но сопоставление говорит само за себя.
Прежде всего — методология подготовки к работе. Оба писателя опирались на прекрасное знание сведений, накопленных к тому времени астрономией. Причем въедливый поляк даже провел немало часов у рефрактора Краковской обсерватории, тогда как его предшественник удовлетворял свой интерес при помощи «Mappa selenographica» Бэра и Мэдлера. Кстати, за три десятка лет, прошедших между тем, как Жюль Верн отложил перо, а Жулавский взялся за свое, прибавились и новые лунные карты, в частности — очень точная, составленная Карпентером и Нейсмитом; и великолепный рельефный лунный глобус работы Эдуарда Ладе; и серия лунных пейзажей Кранца, с поразительным эффектом достоверности запечатлевших ландшафты нашего спутника такими, как представлялись они в то время астрономам; и, наконец, плеяда специальных и научно-популярных книг. Об одной из них хочется сказать особо, потому что именно с нее началось для меня косвенное знакомство с Жулавским — за полтора десятка лет до того, как в руки мне впервые попал изданный в серии «Зарубежная фантастика» роман «На серебряной планете». Издательство «Мир» ухитрилось выпустить книгу Жулавского удивительно ко времени — в тот самый год, когда состоялись две первые высадки на Луну. Больше того, я читал роман летом, и последнюю его страницу перевернул за каких-нибудь две недели до того, как 21 июля в 2 часа 56 минут 20 секунд по Гринвичу Нейл Армстронг впервые ступил на поверхность Моря Спокойствия. А уже осенью на одной из международных выставок мне удалось посмотреть первый фильм, отснятый на Луне… Бывают такие совпадения. Но я отвлекся, собираясь сказать совсем о другом. Еще до того, как я увидел эти подлинные кадры лунных пейзажей, описания Жулавского почему-то показались мне на удивление знакомыми — словно я читал о мире, который давно и хорошо знал, как места своего детства. В сущности, так оно и было, только мне не сразу удалось это понять. Лишь позже, сообразив, я достал из шкафа одну из любимых книг детства — «Астрономические вечера» Клейна, выпущенные в начале века издательством П. П. Сойкина (немецкий оригинал появился лет на двадцать раньше). Точно! Вот скальная стенка кратера Эратосфен, вот гора Пико, вот сцена восхода Земли на лунном небосклоне… Вот в чем фокус: все эти великолепные иллюстрации видел и Жулавский — у того же Клейна или во множестве иных книг; они помогали ему вживаться в лунный мир, куда отправлял он своих героев. Но их видели и многие другие, и потому Жулавский мог полагаться не только на яркость собственных художественных описаний, но и на читательскую зрительную память, обогащавшую текст узнаванием уже виденного.
Итак, метод: подобно своему старшему собрату по перу, Жулавский придавал большое значение научной достоверности своих фантастических произведений. В то же время оба они могли, если того требовал художественный замысел, проигнорировать точное научное знание или взять на вооружение уже отвергнутые наукой представления.
За примерами далеко ходить не надо. Устами Мишеля Ардана Жюль Верн утверждал: «Луна под влиянием земного притяжения приняла форму яйца, которое обращено к нам своим более острым концом. С этим предположением согласуются и вычисления Гагзена, доказывающие, что центр тяжести Луны лежит в ее заднем полушарии. А отсюда, в свою очередь, следует, что главная масса лунного воздуха и воды должна была устремиться на противоположную сторону земного спутника еще в первые дни творения». Астрономия отказалась от подобных воззрений задолго до выхода в свет «С Земли на Луну», но ведь так интереснее… И тридцать с лишним лет спустя Жулавский строит свою модель Луны в полном соответствии с этим высказыванием.
Точно так же оба писателя избирают в качестве транспортного средства для своих героев вагон-снаряд, выпущенный из гигантской пушки; вернее, и на этот раз Жулавский следует в кильватере Жюля Верна. А ведь иные авторы придумывали куда более экзотические способы межпланетных путешествий. Ле Фор и Графиньи, например, заряжали свой вагон-снаряд в жерло не артиллерийского орудия, а вулкана, сильно экономя при этом на строительных работах и пироксилине; современник Жюля Верна Ашиль Эро уже думал о ракетном двигателе; современник Жулавского Герберт Уэллс в своих «Первых людях на Луне», увидевших свет в том же 1901 году, когда состоялась и первая публикация «На серебряной планете», изобрел кейворит, материал, неподвластный закону тяготения… Но детская завороженность слишком сильна, и потому Жулавский не в силах был отказаться от собственной «колумбиады». Но тут же проступает и первое различие между ним и Жюлем Верном — первое из ряда многих, о которых нам еще предстоит поговорить. «Колумбиада» Жюля Верна — в полном соответствии с духом дня нынешнего — была плодом конверсии.
Гражданская война в Америке завершилась; артиллеристы остались не при деле — вот и надумали достославные члены Пушечного клуба выпалить в Луну. Чувствуется здесь и новаторство замысла, и технический размах, и дерзкая удаль Христофора Фернандовича Лаперуза. У Жулавского, к сожалению, его сверхмортира оправдана лишь следованием литературной традиции, и потому невольно воспринимается неким анахронизмом. Впрочем, нет — одно обоснование у Жулавского все-таки было. Артиллерийский снаряд не предусматривает возможности возвращения. Замысел же романа как раз этого и требовал. Но тут мы подходим к очень существенному моменту.
Отправляясь на Луну, герои Жюля Верна тоже брали билет в один конец. «Каким образом вы оттуда вернетесь на Землю?» — вопрошает капитан Николь. «А я совсем не вернусь!» — запальчиво восклицает в ответ Мишель Ардан. Но это — лишь красивые слова; символ, а не программа. Сам Жюль Верн не мог с ними согласиться никоим образом. Не случайно «С Земли на Луну» завершается фразой: «Помяните мое слово: они найдут способ выйти из своего трудного положения — они вернутся на Землю!» XIX век мог примириться с рискованными предприятиями, мог даже восхищаться ими, рукоплескать многочисленным Ливингстонам и Андре. Иные из них возвращались с триумфом, другие исчезали без следа. Но отправляться на заведомую погибель? Нет, подобная затея безусловно аморальна! Как всякое самоубийство — по крайней мере, с точки зрения традиционной нравственности и христианской морали.
Ежи Жулавский тоже был сыном XIX столетия — и не только по праву рождения. Как известно, провозвестием XX века прозвучал в Европе не салют при открытии Всемирной выставки 1900 года в Париже, а сараевский выстрел, которым сербский студент Гаврило Принцип свел счеты с эрцгерцогом Фердинандом, тем самым подарив человечеству Первую Мировую войну. И потому можно сказать, что вся жизнь Жулавского прошла в прошлом столетии, в нашем же он провел только год… Однако он очень чутко улавливал ветры, дующие из грядущего, и предчувствовал крушение традиционной нравственности. Пророками этих перемен полнился конец века. Упомяну лишь одного из них, поскольку он был близок с Жулавским и оказал на нашего героя немалое влияние.
Это Станислав Пшибышевский — личность яркая и для своего времени характерная. Прозаик, драматург, эссеист, одинаково легко писавший по-польски и по-немецки, он испытал на себе огромное влияние философских произведений Ницше с их утверждением жизни как единственно неоспоримой ценности, биологической мотивированности человеческого поведения, отрицанием традиционных понятий добра и зла, идеей освобождения от всех и всяческих моральных уз. На этом фундаменте Пшибышевский и построил концепцию, которую в дальнейшем развивал во всем своем творчестве — особенно ярко проявилась она в его пространных эссе «Шопен и Ницше» и «Ула Хансон», которые обеспечили ему видное место в кругу германо-скандинавской богемы, среде литераторов и художников, обуреваемых идеями декаданса, мистицизма и модернизма. Одновременно Пшибышевский увлекся демонологией, сатанизмом, индийской философией и черной магией. И всей этой невероятно эклектичной смесью, еще не успевшей превратиться в более или менее пригодное к употреблению интеллектуальное варево, он обильно потчевал по возвращении из Германии и Норвегии своего младшего друга и коллегу Жулавского; тот отведал — и пристрастился. Это ощущается и в стихотворениях Жулавского (а их вышло, кстати, четыре тома), и в его многочисленных пьесах (одна из них, «Эрот и Психея», пользовалась просто невероятной популярностью), и в эссеистике, и, разумеется, в «лунной трилогии». Так что первый ее роман всходил не только на жюль-верновских дрожжах; в этом процессе приняли участие и Спиноза, и Ницше, и Шопенгауэр, и Стриндберг, и Пшибышевский — и многие, многие другие…
Они-то и заставили Жулавского ввести в роман, традиционно-фантастический по жанровой принадлежности, даже не идею, а некое предощущение грядущего разрушения норм нравственности и морали. И потому ни самому автору, ни его героям, ни обществу будущего, откуда они родом, безвозвратное путешествие на Луну с билетом в один конец не представляется затеей безнравственной.
Больше того. У Жюля Верна в полет отправляются трое энтузиастов — здоровые мужчины во цвете лет. У Жулавского среди пяти пассажиров вагона-снаряда старец О’Теймор, который не только не пережил перелета, но и не мог пережить; а главное — женщина, которой в рискованной экспедиции и вовсе не место; причем не просто особа слабого полу, а женщина, уже несущая в себе новую жизнь. От такого предприятия делается, честно говоря, жутковато; веет от подобной лунной миссии не столько дерзостным первооткрывательством XIX, сколько экспериментами на людях, свойственными XX веку…
Но Жулавского это нимало не смущало; ему нужно было забросить на Луну Адама и Еву грядущего человечества — и он это сделал. Но при этом продолжал педантично следовать Жюлю Верну — и не только в поистине фантастически достоверном и детальном описании путешествия через четверть лунного диска; Жулавский пунктуально развивал все обмолвки, по ходу оброненные французским фантастом.
«Если рост селенитов пропорционален массе их планеты, — предполагает капитан Николь, — они будут казаться нам просто карликами, ростом не больше фута». И в полном соответствии с этой жюль-верновской версией потомки Томаса, Фарадоля и Марты превращаются на Луне в карликов. Только к спокойной естественнонаучной гипотезе примешивается здесь и грустная метафора — мельчает народ… Метаморфоза, очень характерная для пессимистических умонастроений Жулавского. А ведь к его услугам были и другие описания селенитов: У Ле Фора и Графиньи, например, рост их достигал трех с половиной метров, а у Андре Лори — даже без малого десяти. Но Жюль Верн, обожаемый с детства Жюль Верн!.. Да и метафора, заметим, напрашивалась бы совсем иная.
Облетая Луну, герои Жюля Верна при вспышке болида видят на обратной ее стороне …огромные пространства, но уже не бесплодных низин, а настоящих морей, многочисленных огромных океанов, отражавших в зеркале своих вод сказочный ослепительный фейерверк, горевший над ними в эфире. И, наконец, на поверхности материков выступали обширные темные пятна, напоминавшие гигантские леса, освещенные на мгновение ослепительной молнией. Был ли это мираж, иллюзия, оптический обман? Скрупулезный и дотошный Жюль Верн ограничился этими строчками и вопросительным знаком в конце. Может быть, все это и впрямь лишь почудилось Барбикену, капитану Николю и Мишелю Ардану, на самом же деле обратная сторона Луны столь же мертва, как это и есть в действительности. Но Жулавского подобные соображения не сдерживали. И там, где пассажирам вагона-снаряда «колумбиады» лишь поместились леса и воды, в «лунной трилогии» простираются обитаемые края, заселенные потомками людей и первожителями шернами.
Однако стоило героям Жулавского достичь то ли пригрезившейся пассажирам жюль-верновского вагона-снаряда, то ли действительно представшей на миг их глазам земли обетованной (или следует говорить «луны обетованной»?), как выяснилось, что влияние французского фантаста, и без того постепенно слабевшее, исчезло теперь совсем, подобно навек скрывшейся за горизонтом Земле. Отныне Жулавского интересовало совсем иное. Исследовательская экспедиция уже с середины романа постепенно стала превращаться в Исход. И библейское это слово появилось не случайно. Именно оно давало возможность писателю обратиться к своим историософским концепциям, к проблемам развития человечества, зарождения и формирования религий и философских воззрений… Всем этим он интересовался издавна. Не зря же в 1895 году он бросил Цюрихский Политехнический институт, успев уже отучиться там два года, чтобы перейти на философский факультет университета в Берне, где три года спустя ему была присуждена докторская степень за исследование «Проблемы причинности у Спинозы». Стоит также отметить, что он переводил на польский некоторые из книг Ветхого Завета, а в поэзии Жулавского были распространены библейские парафразы.
Теперь он сам стал демиургом — сотворил лунный мир, заселил его, дал семь веков свободно развиваться, а потом решил повнимательнее рассмотреть, что же из всего этого получилось. Так родился «Победоносец».
В его зачине вновь возникает — еле-еле слышно — отзвук жюль-верновского романа. «А я буду разыгрывать роль Гулливера! — восклицает Мишель Ардан. — Мы воплотим в жизнь легенду о великанах». Именно эту роль и предстоит сыграть Марку-Победоносцу (кстати, некоторые критики небезосновательно полагают, что имя Марк скрывает в себе анаграмму Мишель Ардан; если так, то цепочка тянется прелюбопытная: ведь Ардан — жюль-верновская анаграмма Надара, каковое имя являлось псевдонимом Феликса Турнашона). Поначалу Победоносец исполнен воистину ардановских удали и жизнелюбия, к которым примешивается элемент лихого всезнайства янки, попавшего ко двору короля Артура. Именно этого твеновского героя заставляет вспомнить история с вооружением войска лунного люда «огненным боем». Вот только успеха Марку эти новации не приносят. И здесь Жулавский предвосхитил некоторые геополитические концепции XX века, благодаря которым стало ясно, что решаются войны не столько благодаря превосходству в оружии и полководческим талантам, сколько соотношением демографических, экономических и социокультурных потенциалов. В книгах без малого столетней давности подобные прозрения встречаются не часто…
Вместе с ардановской отсылкой к Гулливеру в «лунную трилогию» входит, начиная с «Победоносца», и свифтовская сатирическая интонация. Правда, полное звучание она обретает лишь в финале — в трех блистательных версиях гибели Марка. Зато весь заключительный роман целиком насыщен духом Дублинского Декана. Впрочем, в ряду предтеч «Победоносца» трудно не упомянуть и «Остров пингвинов» Анатоля Франса (чуть было не сказал — и его же «Восстание ангелов», но оно вышло в свет лишь в 1914 году, то есть тремя годами позже «Древней Земли»; так что тут приходится говорить скорее об идеях, витающих в воздухе). Во всяком случае, как и впоследствии Франс, Жулавский отчетливо понимал всю тщетность и бессмысленность анархически-пролетарского бунта. Но и в эволюционное развитие он тоже не верил — земное общество через тысячу лет представлялось ему безрадостным, не имеющим ни цели существования, ни смысла жизни. Общественное развитие может завести только в тупик — путь лишь в совершенствовании индивидуального духа, в приобщении к высшим истинам, которого достиг Нианатилока.
Замечу, высказанные в литературном творчестве взгляды вступили в противоречие с собственной судьбой Жулавского. После начала Первой Мировой он поспешил записаться в формировавшиеся в Австрии легионы Пилсудского — войска, которые, воюя на стороне стран Тройственного Союза (Германии, Австро-Венгрии и Италии), должны были помочь разделенной Польше добиться объединения и независимости. Жулавский так и не успел повоевать, вскоре заразившись тифом, который и свел его в могилу. Но важно не это: на патриотический порыв способен лишь человек, верящий в будущее своей страны и своего народа, а следовательно — в конечном счете и человечества. Кто же станет воевать за дело, в которое не верит ни на грош? Так что пессимизм Жулавского шел исключительно от ума, тогда как сердце привело его в легионы Пилсудского. Контраст, заставляющий вспомнить строки Давида Самойлова:
…я душой
Матерьялист, но протестует разум,
— хотя внутренний конфликт у Жулавского был совсем иным, нежели у самойловского Пестеля…
Жулавский Ежи "Лунная трилогия: На серебряной планете. Древняя Земля. Победоносец" СПб, Издательский дом "Северо-Запад", 1993
*
Сергій Родзевич. Юрій Жулавський та його місячна трилогія: («На срібній планеті», «Звитяжець», «Стара земля») – с.5-31
