Василь нерешительно заглянул в темноту.

— Да, пусто... А вдруг где-нибудь чем-нибудь загрузят?

— Чудак, — покровительственно заговорил Максим, помогая товарищу забраться в вагон, — то они к нам пустые. А от нас, небось, доверху набитые. У, гады! — выразительно погрозил кому-то кулаком.

— Максим, Максим, — жалобно попросил из темноты Василь, — воды-то не взяли. Я пить хочу, ужас как хочу...

— Ладно, — согласился Максим, — давай котелок.

Сейчас же в щель просунулся плоский армейский котелок. Максим взял его и, плотно задвинув дверцу, накинул щеколду и стал заматывать проволоку.

— Ты смотри, — говорил тихо, — чтобы ни звука... Я быстро.

Оглядываясь по сторонам, запоминая место, он нагнулся и бесшумно исчез под соседним составом.

В темноте ночи водокачка видна особенно отчётливо. Прямо над ней покачивается мощная лампа. Совсем рядом — силуэт часового.

Тенью прошмыгнула фигурка мальчика и исчезла за соседним вагоном.

Вот Максим осторожно высунулся, внимательно огляделся.

Солдат повернулся к нему спиной и медленно пошёл в обратную сторону.

Максим решился. Выскочил из своего убежища, подбежал к водокачке, качнул рычаг.

Мощная струя воды шумно рванулась вниз.

Солдат обернулся, крикнул: «Хальт!». Он успел заметить неясную тень, рванул карабин с плеча и кинулся к водокачке.

Но вода уже перестала течь, и около водокачки никого не было.

Солдат растерянно завертелся на месте.

Максим, довольный удачной вылазкой, побежал назад. Торопливо выбрался из-под вагона соседнего поезда и тут же испуганно отпрянул назад.

Около состава, где в одном из вагонов притаился Василь, стояли два железнодорожника. Один из них засвистел в свисток и махнул фонарём. На эти сигналы паровоз отозвался гудком. Состав дёрнулся, лязгнули буфера, и вагоны тронулись с места.

Максим оторопел.

Поезд быстрей и быстрей набирал ход. Вот уже последний вагон.

Максим с отчаянной решимостью бросился к нему. Ухватился за поручни, прыгнул на подножку.

Поднял голову и ахнул: прямо перед носом плясал фонарь.

— Цюрюк! — крикнул сверху железнодорожник. — Цюрюк!

Мальчик спрыгнул с подножки, но не удержался на ногах и упал. С грохотом отлетел в сторону котелок, разбрызгивая воду.

А к Максиму уже бежали те двое — железнодорожники. Заливались тревогой сразу два свистка.

Мальчик вскочил, бросился в сторону.

Но там была та самая водокачка и тот самый часовой держал карабин наготове.

— Хальт!

Максим кинулся в другую сторону. Но и оттуда бежали ему навстречу люди.

Он нырнул под вагоны. Раздались выстрелы. Вспышки автоматов вспороли темноту.

***

Военный порт в Средиземном море. Полосатый шлагбаум, серая будка проходной, на флагштоке фашистский флаг и застывший часовой в каске, с автоматом на груди.

На противоположной стороне площади останавливается потрёпанный фиакр. Из него легко выпрыгивает девочка лет четырнадцати, тонконогая, коротко стриженная, в юнгштурмовке. Следом вылезает высокий плотный мужчина в форме офицера немецкого военно-морского флота.

Извозчик вытащил на мостовую два тяжёлых чемодана, получил деньги, взмахнул плёткой и укатил...

Офицер испытующе покосился на девочку.

— Есть ещё время одуматься, Эрика. Мне уже не по душе эта затея. Тётушка Ингрид была очень недовольна.

— Пусть, — ответила с вызовом девочка, — дом тётушки Ингрид — её дом. Когда мама была... — она не решилась добавить «жива», — ну, раньше... мы ждали тебя вдвоём. А сейчас я не могу одна. Тебе хорошо, у тебя корабль, товарищи, а я?.. Нет, папа, — она нахмурилась, — я решила... И ты согласился. Разве может сильный человек менять своё решение?

— Нет, не может, — улыбнулся офицер и, закурив, огляделся.

Неподалёку, в тени газетного киоска, лежал мальчик. Заметив офицера, он вскочил, вопросительно замер.

Офицер кивком подозвал его, показал на чемоданы.

Мальчик (это был Максим) понял, подбежал, подхватил вещи. Офицер, обняв девочку за плечи, пошёл к проходной. Максим, с трудом волоча чемоданы, потащился следом.

Остановившись около будки часового, Максим поставил чемоданы и выжидательно посмотрел на офицера.

Тот порылся в карманах, но вытащил лишь портсигар, достал оттуда несколько сигарет, сунул их в руку мальчика, похлопал его по плечу.

— Теперь ты можешь и покурить на досуге.

Из проходной выскочил унтер-офицер, отдал честь. Офицер предъявил ему какой-то пропуск, что-то приказал. Появились двое солдат и услужливо подхватили чемоданы.

Зажав в руке сигареты, покусывая от обиды губы, Максим отошёл к киоску. Но тут подскочили к нему такие же, как он, оборванные подростки, заломили ему руки, отняли сигареты.

— Ты что здесь околачиваешься? Это наш участок!..

— Дай ему хорошенько!

Одни из них размахнулся, Максим увернулся. Но стоявший сзади подросток всё-таки ударил его. Максим упал.

Девочка, скрывшаяся уже было в глубине проходной, быстро вернулась к воротам. Остановился и офицер. Усмехнулся, ожидая, чем кончится драка.

А чем она могла кончиться?

Обозлённых, худых, оборванных подростов было пятеро, а Максим — один. Благоразумней было отступить, убежать. Но он остался на месте. Вытер рукавом разбитый нос и с криком кинулся на обидчиков.

Раз! — отлетел одни в сторону.

Два! — схватившись за живот, согнулся второй.

— Ага! — восхищённо вскрикнула девочка.

Но их всё-таки было пятеро. Им снова удалось сбить Максима на мостовую. Все набросились на лежащего. Они били его с остервенением, не разбираясь, чем и куда. Мальчик уже не в силах был защищаться.

Помощь пришла неожиданно.

Раз! — подножка и удар в шею.

Два! — цепкие руки ухватились за волосы, потянули назад.

С диким криком отлетел второй.

Это пришла на помощь девчонка, та самая, в юнгштурмовке.

Ловким ударом сбила на мостовую третьего.

Четвёртого дернул за ноги и свалил Максим.

Пятый в страхе отпрянул сам.

И остановились они друг против друга — пятеро против двух, разгорячённые дракой и готовые начать всё сначала.

Главарь подростков, не спуская глаз с Максима, потянулся к голенищу короткого стоптанного сапога, вытащил нож. Предупреждающе жёстко щёлкнула пружина, выталкивая лезвие.

Офицер увидел это, торопливо вернулся к воротам. Стоящий рядом часовой поднял автомат, но офицер опустил ствол, как бы говоря: не торопись.

Главарь с ножом в руке медленно двинулся вперёд. Рядом плотной группой пошли его приятели.

Мальчик и девочка сдвинулись, стали плечом к плечу, готовые к смертельной схватке. Девочка опустила правую руку в карман.

— Эй, эй! — послышалось вдруг. — Отставить!

Мальчик и девочка обернулись.

Остановились в нерешительности и пятеро подростков.

С противоположной стороны площади бежал к ним коренастый пожилой мужчина в выгоревшей матросской робе.

— Так не пойдёт! — кричал он. — Вот я вам сейчас...

Подростки бросились бежать в разные стороны.

Однако моряк сумел перехватить главаря и, заломив руку, вырвал у него нож.

— Попадись мне ещё! — пригрозил кулаком и, тяжело отдуваясь, повернулся к мальчику и девочке. Подошёл ближе.

— Что это вы с ними связались? Это же бандиты! А если бы ткнул разок под ребро?.. Что, герои, бегать ещё не научились?

— Бегут только слабые и трусы, — вскинув голову, сказала девочка.

— Ого! — удивился дядюшка Танасис (так звали матроса). Он обратился к мальчику: — А ты тоже такой храбрый?

— Какой-никакой, а мы им задали что надо, — ответил Максим, стараясь унять кровь, текущую из носа. И повернулся к девочке. — Спасибо тебе... то есть вам спасибо... Всё же господин прав, против ножа ничего не сделаешь голыми руками.

— Голыми? — Девочка усмехнулась и вытащила небольшой, так называемый дамский пистолет. — У меня вот что...

Она вскинула пистолет, прицелилась.

На брусчатке мостовой кормились голуби,

Девочка спокойно нажала спуск, раздался выстрел.

Голуби с шумом взлетели, лишь одна птица осталась на мостовой. Завалилась на бок и судорожно забила крылом.

Девочка, деловито убрала пистолет, сказала:

— Понятно? — и быстро пошла к проходной.

Дядюшка Танасис и Максим переглянулись.

— Вот такие дела в Греции, — вздохнул моряк.

Девочка вошла в проходную.

— Прекрасно, малышка, ты держалась молодцом! — сказал ей офицер. — Только зачем вступилась за оборванца?

Она пожала плечами.

— Просто... хотела проверить себя. Ты же сам говоришь — надо постоянно проверять себя.

Он улыбнулся, обнял её за плечи, и они ушли.

Мрачно глядя им вслед, Максим вытер лицо, отбросил назад упавшие на лоб волосы, болезненно скривившись, потрогал нос.

Дядюшка Танасис покосился на него и вдруг насторожился, что-то заметив.

На оголённой правой руке мальчика около кисти темнело клеймо — шестизначный номер.

Моряк невесело усмехнулся, кивнул на руку.

— Совсем ни к чему предъявлять каждому свою визитную карточку.

Максим испуганно спрятал руку за спину, напрягся, готовый в любую минуту сорваться с места.

Моряк доброжелательно улыбнулся.

— Меня зовут Танасис, — сказал просто. — А тебя?

Мальчик посмотрел исподлобья, нехотя ответил:

— Максим.

— Вот и познакомились.

***

Летнее кафе. Столики выставлены на тротуар. Посетителей немного. Укрылись в тени вылинявших зонтиков. В дверях застыла скучающая фигура хозяина.

За дальним столиком — дядюшка Танасис и Максим. Моряк, потягивая пиво, попыхивая трубкой, внимательно слушает, а мальчик, жадно уплетая из железной миски варёные бобы, торопливо рассказывает:

— Сюда-то я совсем по-дурному попал. В Марселе на один корабль пробрался, сказали, что в Осло идёт. Ну, Осло так Осло, всё к дому ближе, а оказался во-он где!..

— Дела-а, — протянул моряк, — выходит, топать тебе ещё до дому и топать.

— Сушей нельзя, — авторитетно заявил Максим. — У вас здесь горы. Да и греческий я совсем не знаю... Я про вас, — улыбнулся вдруг, — только мифы знаю. Про Геракла, про Антея... Нет, — снова стал серьёзным, — сушей мне нельзя, не пройду. Морем надо. Я для того здесь и околачиваюсь. Должен же какой-нибудь корабль в нашу сторону идти?.. Вы случайно не знаете?

Моряк неопределённо хмыкнул.

— Ну вот, — подхватил Максим, — тут сколько плыть-то? Через Босфор и напрямик. И всё. И Крым. И я дома.

— Дома... — усмехнулся моряк. — А дома-то всё равно они... — кивнул в сторону.

Мимо, размеренно стуча каблуками кованых сапог, прошли трое вооружённых немецких солдат — патруль.

Ненавидящим взглядом посмотрел вслед им Максим.

— Всё равно... должен домой... — сказал упрямо.

— А по-ихнему шпрехать здорово умеешь, — заметил моряк.

— Ещё бы, — горько усмехнулся мальчик. — Год я уже из рейха этого домой выбираюсь... Год! Научишься!

Мальчик даже перестал есть. Расстроенный, отодвинул в сторону миску.

— Ты ешь, ешь, — всполошился дядюшка Танасис. — Я так скажу, парень, главное — не вешать нос. Судьба — судьбой, а человек должен крепко стоять на ногах. А то снесёт, — добавил убеждённо. — За борт снесёт! Нет, парень, если даже паруса в клочья, крен градусов в тридцать, — ты стой! Прямо стой, чтоб ветер в лицо! Вот тогда выстоишь; переборешь и ветер, и судьбу. Послушай-ка, Макс, — вдруг пришло ему в голову, — а ко мне помощником не хочешь пойти?

— Помощником? — опешил мальчик.

— Я, парень, кок, — говорил дядюшка Танасис, увлекая Максима за собой по узкой улочке. — По-вашему, по-сухопутному, значит повар. А что, чем чёрт не шутит? — уговаривал он сам себя. — Может, и повезёт. Всё равно им помощник нужен.

— Кому? — ничего не поняв, спросил мальчик.

— Да я сам тут... на одну посудину еле устроился. Так себе судёнышко, сухогруз, но условия что надо. Можешь мне поверить... Завтра в море уходим. Самое место тебе сейчас, парень, на камбузе. Посмотри-ка на себя: кожа да кости... Поплаваешь, отойдёшь немного. А понравится — совсем моряком станешь.

— Да нет, — сказал упрямо мальчик, — нельзя мне, никак нельзя. Не могу я... Мне надо домой.

— Вот заладил: домой да домой! — возмутился дядюшка Танасис. — Ему помочь хотят, а он?.. Может, как раз наша «Мария» в твою сторону пойдёт?

— К нам? — обрадовался Максим.

— Ну... А ты упрямишься.

— А возьмут меня?

Дядюшка Танасис критически оглядел мальчика.

— Только ты этим, — кивнул на руку, — особенно не хвастай. И вообще на «Марии» побольше помалкивай: народ, знаешь, всякий бывает...

Остановился, показал вниз, на причал порта.

— Вот она — старушка «Мария».

***

Камбуз «Марии».

Полуголый Максим (шорты да косынка на шее) пьёт прямо из горлышка большого медного чайника. Правая рука его в том месте, где клеймо, перевязана старым бинтом.

Дядюшка Танасис в стороне разделывает тушу.

Узкая дверь камбуза и иллюминаторы распахнуты настежь, с палубы доносится шум и крики людей, готовящихся к отшвартовке судна.

Максим напился, поставил чайник, вытер ладонью губы, попросил:

— Я сейчас, я на минуту, дядюшка Танасис. Только посмотрю, как отплываем.

— Отходим, Макс, — поправляет его кок, — на море говорят «отходим».

— Ну, отходим, — повторяет мальчик и просит: — Можно, а?

Кок махнул рукой.

Максим выскочил на палубу, осмотрелся. Стремительно помчался к корме, взлетел по трапу вверх и... столкнулся с той самой девочкой, в юнгштурмовке.

— Ого! — растерялся он. — Что вы тут делаете?

— А вы что делаете? — спросила она, тоже, как видно, озадаченная такой встречей.

— Я?.. Я работаю на камбузе у дядюшки Танасиса. А вы? Провожаете кого? Торопитесь, мы сейчас отплываем.

Она смерила его насмешливым взглядом.

— На море говорят «отходим».

— Отходим, — настороженно согласился он. — Вы, значит, с нами?

— Это вы с нами, — ответила она резко и легко сбежала по трапу вниз.

Максим, провожая её взглядом, чуть отступил назад. Двое матросов, стоявших на палубе, тоже посмотрели вслед девочке.

— Помяни моё слово, Хорст, — мрачно сказал один из них, — не к добру это. Девчонка на боевом корабле! Такого ещё не бывало... Скверная примета, Хорст.

Матросы спустились вниз. Максим слышал их разговор, и догадка, поразившая его, требовала проверки.

— Отдать носовой! — послышался голос, усиленный мегафоном.

Максим кинулся к шлюпкам, пролез к шлюпбалке и оттуда осторожно выглянул, посмотрел вверх, на мостик.

Так и есть: на капитанском мостике с мегафоном в руке стоял тот самый офицер, которому он переносил вещи, отец девочки. Только теперь, одетый в лёгкую белую тенниску, он имел сугубо штатский вид.

Капитан обернулся к корме. Максим испуганно отпрянул назад, ударился о шлюпку и бросился к трапу.

Капитан, по-видимому, заметил это, распорядился отдать кормовой и поторопил:

— Ну, что там, на корме?.. Возитесь долго!

Максим вошёл в камбуз, мрачный и молчаливый. Прошёл к месту, где чистил картошку, сел, поднял нож, достал картофелину.

— А капитаном у нас немецкий офицер, тот самый, — сказал глухо. — И дочка его здесь...

— Что-что? — не сразу понял Танасис. — Ну и что, что немец? Значит, порядок на судне будет. Немцы, они порядок любят. А в море что надо?..

Весь проём двери загородила рослая фигура мордатого матроса с огненно-рыжей шевелюрой.

Он втянул мясистым носом запах камбуза.

— А что, старина, — сказал уважительно и перешагнул через порог, — вкусно у тебя пахнет. Говорят, ты собаку съел в своём деле. Учти, я люблю пожрать. У меня с коками всегда были прекрасные отношения.

Он по-хозяйски прошёлся по кухне. Приоткрыв крышку одного из котлов, с удовольствием втянул аромат варева, причмокнул смачно и перешёл к столу, где кок резал варёное мясо. Молча, бесцеремонно выбрал большую кость, аппетитно обгрыз её и постучал костью по столу.

— Что ни говори, — произнёс самодовольно и подмигнул Максиму, — а выбивать мозги — занятие приятное.

Выбитые мозги он собрал на ладони и шумно втянул их в рот. Удовлетворённо причмокнув, подошёл к Максиму. Отобрал нож у ничего не понимающего мальчика и, схватив огромной ручищей за косынку у горла, поднял со стула.

— Пошли, — сказал коротко.

— Куда? — растерялся Максим.

— Ласковый Питер зовёт. — Он пояснил не мальчику, а дядюшке Танасису: — Это ребята у нас так капитана прозвали. Лучше не скажешь — «Ласковый»… — И он захохотал. — Топай! Тебе говорят, — подтолкнул мальчика к двери.

***

Капитанский салон.

— Лжёшь, наверное, всё? — говорит насмешливо Ласковый Питер, развалясь в кресле.

Максим стоит перед ним.

— Нет, господин капитан. Эти проклятые англичане разнесли квартал на кусочки. Можете проверить...

— А с рукой что? — кивнул капитан на повязку.

Максим инстинктивно спрятал руку за спину.

— Так, — сказал виновато, — ожёгся...

Ласковый Питер коротко бросил Гансу, застывшему у двери:

— Посмотри.

Ганс подошёл к мальчику, схватил его за руку, стал разматывать бинт.

Максим испуганно рванулся в сторону, но Ганс крепко держал его. Тогда мальчик вцепился зубами в руку моряка. Ганс дико взвыл, отпустил мальчика и, растерянный, повернулся к капитану.

Максим воспользовался этим, пригнувшись, ударил Ганса головой в живот.

Ганс отлетел назад и грохнулся на пол.

Ласковый Питер рассмеялся.

Максим бросился к двери, распахнул её, но за дверью, на палубе, стоял часовой. Мальчик растерянно заметался, пытаясь проскользнуть мимо, но его уже успел схватить Ганс. Потянул назад в каюту, и огромный кулак гирей взметнулся над головой мальчика,

— Отставить! — сказал Ласковый Питер и перестал смеяться. — Ты свободен, Ганс.

Ганс, бросив на мальчика яростный взгляд, покорно отозвался:

— Есть, капитан, — и вышел.

Максим выставил вперёд перевязанную руку, сказал как можно жалостливее:

— Больно же... а он хватает...

— Хорошо, — согласился капитан и снова рассмеялся. — Лжёшь ты или говоришь правду — мне плевать. Главное, ты умеешь постоять за себя. Вчера я тебя видел... там, на площади. Лучшей рекомендации и не надо. Я постараюсь, мой мальчик, помочь тебе стать человеком. Для начала посмотри-ка туда, — кивнул на дверь.

Максим обернулся.

— Видишь?

— Что?

— Ну, что видишь на полу?

— Туфли, комнатные туфли.

— Подай их мне.

Максим подошёл к двери, поднял туфли и вернулся к капитану.

— Вот, — поставил их перед ним.

Ласковый Питер поднял туфли, внимательно осмотрел их, потом жестом пригласил Максима подойти ближе.

Тот подошёл, ничего не подозревая.

Капитан ещё раз осмотрел туфли и, неожиданно размахнувшись, ударил ими по лицу мальчика.

Максим даже не отшатнулся, не испугался. Только широко открылись глаза в недоумении и от обиды мелко-мелко задрожали губы.

Капитан улыбнулся, словно ничего не произошло.

— Хочешь знать, почему я тебя ударил?

Максим растерянно кивнул.

— Просто так, — ответил Питер, — для порядка. Чтобы ты знал: отныне и навсегда ты мой слуга. И я могу в любую минуту свернуть тебе башку или вышвырнуть тебя за борт. Понял?

— Понял, — тихо сказал Максим.

— Надо отвечать: «Есть, капитан».

— Есть, капитан, — еле выдавил из себя мальчик.

— Иди.

Когда дверь за Максимом захлопнулась, капитан повернулся к спокойно сидевшему всё это время в углу салона старшему помощнику.

— Что скажешь, Курт? — спросил Ласковый Питер.

— Слишком много стало посторонних на корабле, капитан.

— А наши потери?..

— И всё-таки штурмана надо было просить у флота. Не очень-то я доверяю этим местным...

— Георгиос прекрасно знает своё побережье, — перебил капитан, — у него отличные рекомендации. И потом, никто не требует, Курт, чтобы мы доверяли ему во всём.

— А кок? О чём думал второй помощник?.. Кок тоже грек.

— Ну, для кока, — рассмеялся капитан, — не важна национальность. Жаркое и компот — вот его паспорт. А что касается мальчишки... мы сделаем из него настоящего солдата, Курт.

***

Старушка «Мария» весело бежит по морю, словно старается показать, что она ещё не так стара. Молодо и задорно работают её двигатели.

Максим торопливо несёт к корме ведро с остатками еды. Останавливается, что-то увидев, прикрывает ладонью от солнца глаза, чтобы лучше рассмотреть.

На шлюпочной палубе, утонув в стареньком шезлонге, сидит Эрика, увлечённая чтением какой-то книги.

Максим донёс ведро до мусорного ящика, выбросил содержимое, захлопнул крышку и снова обернулся.

Но шезлонг уже пуст. Только шелестит страницами раскрытая книга, оставленная в кресле.

Максим осторожно подошёл к шезлонгу, перевернул обложку.

Резко, прямо в глаза ударило название: «Майн Кампф» — красные готические буквы на чёрном фоне и портрет автора, такой ненавистный ему портрет человека с маленькими усиками и чёлкой.

Лицо мальчика передёрнулось от гнева. Он схватил книгу, готовый растоптать, разорвать, уничтожить её.

— Интересно? — послышался голос.

Эрика стояла за спиной.

— Интересно, — ответил он не сразу.

— Папа говорит, — сказала девочка, — надо быть во всём похожим на него. Сильный человек — опора нации. Вы согласны?

Максим повертел книгу, прошёл с ней к бортику. Положил книгу на перила.

— Осторожно! — бросилась она к нему.

Он резко повернулся и локтем задел книгу.

«Майн Кампф» полетела вниз. Плюхнулась книга в воду и тут же скрылась в пене стремительно бегущих вдоль борта волн,

Только и успела проводить её взглядом Эрика.

— Простите, фройлен, — спокойно сказал мальчик.

— Вы полагаете, что получилось случайно? — нахмурилась Эрика.

— Совершенно случайно.

— У папы есть ещё, — сказала девочка спокойно. Подошла к мальчику поближе и неожиданно влепила ему пощёчину, потом вторую и третью. — Это вам за «случайно», — добавила назидательно.

— Ладно, ладно, — оторопело отозвался Максим, не ожидавший такой реакции. — Будь ты мальчишкой — я бы ответил тебе.

— Ты? — вызывающе сказала она.

— Я, — упрямо отозвался он.

— Ну, попробуй, попробуй! — надвинулась она.

— Я же сказал, — отступил он, — ты не мальчишка.

— А ты девчонка, девчонка! — злорадно закричала она. — Даже защититься не можешь. Вот тебе! Вот! Оборванец! Прислуга!

Это было уже слишком.

Максим ловким ударом отбросил девочку.

Она упала, но тут же, вскочив, бросилась на него. Оба свалились и, отчаянно тузя друг друга, покатились по палубе.

Неожиданно по кораблю разнеслись тревожные сигналы колокола громкого боя. Заговорили динамики:

— Тревога! Боевая тревога! Готовность номер один! Расчётам занять места по боевому расписанию.

Мальчик и девочка прекратили драку, сели, растерянно оглядываясь.

На корабле продолжали раздаваться сигналы тревоги.

Максим вскочил, бросился к бортику. Эрика сделала то же самое. Посмотрели вниз.

Из кубрика выскакивали вооружённые матросы, разбегалась по своим местам.

Максим растерянно обернулся к девочке, хотел спросить, но не успел.

— Эрика! — вдруг позвали ей в мегафон.

Она обернулась.

С капитанского мостика обращался к девочке её отец.

— Что ты там делаешь?

Она не ответила, покосилась на Максима.

Максим отвернулся, молча ждал, что она ответит.

— Ничего, — сказала девочка довольно беспечно и спросила: — А можно сейчас к тебе, папа, на мостик?

— Иди в каюту, — распорядился капитан, — и не смей выходить до отбоя. Я скажу, когда...

— Есть, капитан! — покорно отозвалась она и, уходя, показала мальчику язык.

— Всё равно тебе досталось больше.

— Мне? — Максим чуть было не рванулся снова в драку.

— Тебе, — с издёвкой бросила Эрика и убежала.

— Откуда-то с кормы вырвалась вверх ракета и рассыпалась в небе красными звёздочками.

Максим поднял голову.

На гафель торопливо ползли два флага — клетчатый и полосатый: «Терплю бедствие, нуждаюсь в немедленной помощи».

Максим растерянно оглянулся.

— Юнга, — позвал его с мостика капитан, — ты почему болтаешься на палубе? Марш на своё место.

Максим повернулся и медленно пошёл к корме.

— Постой! — остановил его голос капитана.

Мальчик замер, настороженно оглянулся.

— Поднимись на мостик, — приказал капитан.

Максим чуть отступил назад.

— Зачем? — спросил глухо.

Ласковый Питер смотрел на мальчика, и по лицу его никто бы не мог определить, что он задумал.

— Ну, — сказал нетерпеливо, — сколько надо повторять приказание? И как надо отвечать?

— Есть, капитан, — зло буркнул Максим и пошёл к мостику.

— Не правда ли, мой мальчик, — так встретил его на мостике капитан, — камбуз не лучшее место для настоящего мужчины? Стой здесь... На, держи, — протянул ему бинокль.

Максим огляделся.

На мостике все были с биноклями и напряжённо вглядывались в море.

Мальчик, исподлобья глядя на капитана, взял бинокль.

— Смотри вон туда, — показал Ласковый Питер, — прямо по курсу, двадцать градусов вправо.

От стереотрубы оторвался старший помощник, усмехнулся.

— Порядок. Рыбка клюнула.

Вахтенный матрос громким голосом доложил:

— Цель изменила курс, идёт на сближение.

— Стоп машины! — приказал капитан.

— Стоп машины! — эхом отозвался вахтенный и повернул ручку машинного телеграфа.

— Конечно, они идут к нам, раз мы сигналим ракетами, а на гафеле сигнал бедствия, — раздражённо, сказал появившийся рядом с капитаном высокий черноволосый мужчина с гордым профилем уроженца гор. — У нас что-то случилось, капитан?

Ласковый Питер насмешливо покосился на него.

— Вы штатский человек, штурман, ваше дело карты, курс корабля. А всё остальное предоставьте нам.

— Но я имею право знать, — резко сказал штурман, — в какой игре участвую.

— Справедливо, — согласился Ласковый Питер. — Потерпите ещё немного, Георгиос. Скоро у вас не будет вопросов. — И он нахмурился. — Правда, когда мне рекомендовали вас, говорили о вашем опыте, прекрасном знании побережья, но не о любопытстве. Я сейчас, господа... — и он вышел.

Максим крутил колёсико наводки, ведя биноклем по горизонту.

Вот вплыла в окуляры бинокля небольшая рыбацкая шхуна. Полным ходом она шла навстречу «Марии».

Максим оторвался от бинокля, покосился вправо.

Штурман Георгиос, раскурив трубку, сурово смотрел в море.

Мальчик снова поднял бинокль, но услышав за спиной шаги, обернулся.

Обернулся и штурман, удивился.

В дверях рубки стоял Ласковый Питер в полной форме немецкого морского офицера, даже кортик надел.

— Да, да, Георгиос, — ответил капитан на немой вопрос штурмана, — таковы традиции военного флота: в бой идти при полной форме. Надеюсь, у вас больше нет вопросов?

— Они стопорят, — доложил вахтенный, — расстояние — два кабельтовых

— Вы собираетесь напасть на это безобидное судёнышко, — усмехнулся штурман. — Мы пираты, капитан?

Капитан не ответил и направился к трапу.

Шхуна остановилась на расстоянии кабельтова. На её мостике сигнальщик сделал отмашку и зачастил флажками.

— Что случилось? — читает вслух старпом. — Чем можем помочь?

Капитан усмехнулся, распорядился:

— Запросить порт приписки, маршрут, количество экипажа. Потребуйте капитана с документами, спустите трап и приготовьте досмотровую группу. Всё как обычно.

Старпом козырнул и отошёл.

Вахтенный матрос замахал флажками.

На мостике шхуны сигналы с «Марии» вызвали явное замешательство. Там опять отчаянно замахал сигнальщик.

— Спрашивают, кто мы такие и по какому праву требуем досмотра, — сказал штурман Ласковому Питеру.

— Сейчас узнают, — сквозь зубы процедил капитан. — Поднять флаг!

Максим обернулся, посмотрел вверх.

На мачте дрогнул и пополз вниз греческий королевский флаг. Следом взлетел и распрямился на ветру фашистский флаг.

Максим взглянул на штурмана. Тот заметно нахмурился.

На шхуне заработал дизель, вспыхнули над узкой трубой облачка отработанного газа. Шхуна стала торопливо отходить.

Не спуская с неё глаз, Ласковый Питер бросил через плечо:

— Корабль к бою изготовить!

Снова прозвенел колокол громкого боя.

Матросы, которые только что занимались своими делами или беспечно глазели на подошедшую шхуну, в один миг сбросили кажущуюся беспечность и наигранное любопытство.

Тут же с бочек у правого борта был откинут брезент, и грозно поднялись вверх спаренные стволы крупнокалиберного пулемёта.

В какие-то секунды моряки на баке легко сдвинули в сторону декоративную надстройку, и на её месте появилась 50-миллиметровая пушка, ствол которой стремительно разворачивался в сторону отходящей шхуны.

Командир расчёта поднял трубку телефона, доложил:

— Орудие к бою готово!

Точно такая же пушка появилась из-под брезентового кожуха на корме. Командир орудия деловито доложил на мостик о готовности к бою.

Старший помощник повернулся к капитану, взял под козырёк.

— Господин капитан, корабль к бою готов!

— Очень хорошо, Курт, — мягко отозвался Ласковый Питер. — Займитесь группой досмотра.

Старпом козырнул и отошёл.

Капитан поднёс к глазам бинокль.

Шхуна уходила.

Капитан взял трубку телефона.

— На баке, первый предупредительный!

Выстрел на баке.

Столб воды поднялся прямо перед носом уходящей шхуны.

— Ещё! — приказал Ласковый Питер.

Грохнул второй выстрел.

Столб воды закрыл борт шхуны.

Максим, вцепившись в поручни, не отрывал взгляда от шхуны.

— Капитан, — сказал тихо штурман, показывая на мальчика, — прикажите отправить вниз.

— В такой момент? — с недоумением повернулся Ласковый Питер. — Сейчас только всё и начнётся... Смотри, смотри, мой мальчик. В такие минуты мужает сердце. Я рад, юнга, что своё боевое крещение ты получишь на моём корабле.

— Шхуна уходит! — кричит вахтенный.

Ласковый Питер стукнул кулаком о планшир и скомандовал:

— Оба орудия по цели — беглый огонь!

Зачастили выстрелы.

Вот один снаряд попал в шхуну, другой, третий...

Загорелся мостик. На палубе, пытаясь потушить пламя, метались люди.

Ласковый Питер обернулся, махнул ладонью.

Застрочил пулемёт.

На шхуне падали за борт сражённые выстрелами люди.

На спардек выскочила встревоженная Эрика, она не могла спокойно сидеть в каюте, когда раздались выстрелы. Испуганно всматриваясь в море, пошла вдоль бортика.

Штурман сказал громко, выговаривая каждое слово:

— Я не могу участвовать в убийстве безоружных людей, капитан! — Резко повернулся и вышел.

Мальчик, не спуская глаз с погибающей шхуны, осторожно попятился назад.

Капитан заметил это, положил ему руку на плечо.

— Что, страшно? А ты крепче сожми кулак, стисни зубы, но смотри. К этому привыкают. Мы — солдаты, юнга, смерть всегда ходит рядом. И бой — наш удел.

Орудия продолжали вести огонь.

Шхуны почти не было видно из-за водяной завесы, поднятой разрывами снарядов.

Строчил пулемёт.

— Папа, не надо! — вдруг появилась на мостике Эрика и бросилась к отцу.— Там раненые, они ещё живые...

— Как ты здесь оказалась? — прикрикнул на неё капитан. — Где твоё место?

Она отпрянула назад, повторила с мольбой:

— Не надо, не надо, папа.

— Надо, малыш, — ласково обнял он её. — Надо! Эго враги. Разве может солдат жалеть врагов?

Шхуна остановилась, потеряла ход и опасно накренилась.

— Отставить огонь! — приказал капитан. — Шлюпку на воду.

Матросы торопливо бросились выполнять приказание.

Накренившаяся на правый борт шхуна казалась брошенной.

От «Марии» отвалила шлюпка, набитая вооружёнными матросами. Распоряжался на ней Ганс.

— Ганс! — крикнул ему капитан. — Ганс! Обязательно документы. И хоть какой-нибудь образец оружия.

Ганс поднял руку:

— Есть, капитан!

Максим подался вперёд, всматриваясь в море.

Шлюпка подходила к шхуне.

И тут вдруг шхуна ожила. Из-за обгоревших, разбитых надстроек раздались выстрелы.

В шлюпке взвыли раненые, сползли с борта убитые. Оставшиеся в живых, бросив вёсла, кинулись под банки.

Но шлюпка по инерции продолжала своё движение к шхуне, и оттуда расстреливали пиратов в упор.

— Они выбросили флаг! — закричал вахтенный. — Свой флаг!

Капитан прильнул к биноклю.

На полуобгоревшей, разрушенной, но сражающейся шхуне трепетал на ветру флаг народно-освободительной армии Греции.

Ласковый Питер злобно рванул трубку телефона.

— Оба орудия — по шхуне! Уничтожить! Не оставить и щепки!

И в этот момент шхуна как бы раскололась на две половины. До «Марии» долетел мощный грохот взрыва.

Последним скрылся под водой обгоревший, но не спущенный перед врагом флаг.

— Фанатики! — презрительно сказал Ласковый Питер.

Он повернулся к мальчику.

— А штурман говорил — безобидные рыбаки. Оружие они везли... В горы, своим! Оружие, чтобы убивать наших солдат. Поздравляю, юнга, с боевым крещением! Ты держался молодцом. — И обернулся к помощнику: — Вторую шлюпку! Подобрать наших!

Старпом торопливо бросился исполнять приказание.

Эрика, стоявшая до сих пор в каком-то оцепенении, вдруг бросилась к отцу, закричала:

— Зачем? Зачем так, папа? Зачем?

Капитан встряхнул девочку за плечи, нагнулся, пытаясь посмотреть ей в глаза.

— Ну, ну, малыш, глупый, что с тобой?

Девочка, обхватив его голову, зарыдала, уткнувшись в плечо.

— Ну, будет, будет, — заговорил снова Ласковый Питер. — Ты сама хотела быть со мной. Ты же знала: я солдат... Посмотри, посмотри лучше туда, — показал в море. — Что может быть прекраснее, чем вид поверженного врага?! Смотри, мы справились с этим за какие-то пятнадцать… — посмотрел на часы, уточнил: — Нет, восемнадцать минут. Ну, не надо, малыш, перестань. Это и называется войной... Ты же сильный человек. А сильный человек не может распускать нюни!

— А ты... ты, — проговорила Эрика, сдерживая рыдания, и посмотрела прямо в глаза отцу, — ты сам сильный?

Он даже растерялся от такого вопроса.

— Это ты спрашиваешь у немецкого офицера?

— А ты мог бы так вот, как они... сами себя?

— Ну, малыш, — деланно улыбнулся он. — Такие вопросы...

— Нет, нет, — перебила она требовательно. — Ты смог бы так?

— Ты знаешь меня, малыш. Лучше смерть, чем сдача на милость победителя.

— Ну вот, — сказала она твёрдо, — значит, и они сильные люди.

Отвернулась и пошла к трапу.

Капитан удивлённо посмотрел вслед дочери, словно увидел в ней что-то новое, неизвестное ему раньше.

***

Камбуз. Максим пьёт воду из чайника. Рядом печальный и растерянный сидит кок.

— Да-а, — говорит он, — попали мы на кораблик... Кто бы мог подумать?..

Лязгнула железная дверь.

На пороге стоял Ганс, живой и невредимый.

Мальчик растерянно посмотрел на него.

— Ха, — самодовольно сказал Ганс, польщённый произведённым эффектом, — кое-кто, видно, уже списал меня с этого света. Поторопился, парень. Господь распорядился по-иному.

Ганс по-хозяйски прошёлся по камбузу, вдыхая аромат варева, аппетитно причмокивая. Проверил, что варилось в котле, приоткрыл крышку сковородки, подцепил шкварку, обжигаясь, сунул в рот.

— Когда всё это началось, — говорил он на ходу, — мы, конечно, не ожидали... Господь и шепни мне: «Не будь остолопом, Ганс, лезь под банку». Я, понятно, сразу вниз, а сверху меня Фриц и Вальтер прикрыли, царствие им небесное... — говорил, разглядывая со всех сторон кость. — Шестерых как не бывало... — стал аппетитно обгладывать её. — Хорошие были ребята. Между прочим, Вальтер свой обед мне завещал.

Выбил привычно мозги, ловко втянул их в рот, удовлетворённо причмокнул и охотно пояснил:

— После такой нервной обстановки у меня всегда зверский аппетит.

***

Ночь. То проваливаясь, то взбираясь на гребни гигантских волн, идёт «Мария», идёт скоро, настойчиво, словно упрямый путник навстречу сильному ветру.

Шторм свистит в снастях, рваными сполохами вспыхивает горизонт.

***

Душный, полутёмный кубрик. Качается под низким потолком одинокая лампа, по полу от борта к борту перекатывается пустая консервная банка, что-то угрожающе скрипит.

На одной из верхних коек ворочается Максим, не то стонет, не то бредит, разговаривает сам с собой.

С нижней койки, кряхтя, встаёт встревоженный дядюшка Танасис, заботливо поднимает упавшую простыню, укрывает мальчика.

— Что, плохо тебе, парень? — спрашивает участливо. — Может, дать чего? Солёненького? Я живо на камбуз смотаюсь... Ничего, ничего, парень, не вешай нос на фальшборт. Привыкнешь. Да разве это шторм? Вот, помню, шли мы...

Мальчик резко повернулся к нему, спросил шёпотом:

— А где на «Марии» кингстоны?

— Что? — не понял кок.

— Я знаю, читал, — азартно, сбивчиво заговорил мальчик. — Так наши сами «Варяг» потопили... Ну, крейсер такой, — пояснил, заметив непонимающий жест кока. — Да вы что, историю не знаете? — И спохватился: — Ну да, это же не ваша история... Так там матросы кингстоны открыли. Вот и нам надо... Только открыть и — всё.

— Я вот тебе дам «всё», — возмутился кок. — А люди?

— Разве это люди? — сказал тихо Максим. — Фашисты.

— А я? — рассердился старик. — Какой я тебе фашист?

— А мы с вами погибнем как герои, — сказал мальчик, словно это уже было давно решено между ними.

— Ну, брат, нет у меня никакого желания гибнуть. Ни героем, ни за здорово живёшь. Ты это, слышь, оставь, брось даже думать. На море с этим не шутят...

Старик не досказал. Резкий толчок откинул его к стенке. Мальчик полетел вниз. С других коек тоже выбросило на палубу спящих людей.

«Мария» налетела на риф. Ударилась носом, заскрежетала, встала на дыбы,

Грохот и треск переборок заглушил шум воды и рёв мотора.

— Тонем! — раздался дикий панический крик. — Спасайся!

— Скорей! — опомнился первым дядюшка Танасис, поднимая с пола перепуганного мальчика. — Скорей наверх! Держи!

Вытащив из-под койки спасательный пояс, торопливо сунул его мальчику.

— Надевай живее!

Но пробиться к выходу уже было невозможно.

Сонные, полуодетые, перепуганные матросы, отталкивая друг друга, крича, ругаясь, рвались к трапу. Образовалась пробка.

Мальчик в ужасе отпрянул в сторону, но кок, надевая ему на ходу пояс, толкал его в самую гущу, громко кричал:

— Только к шлюпкам не беги. Там сейчас самое страшное. Ты прыгай, сам добирайся, ничего, ты доплывёшь...

— А вы как, дядюшка Танасис? — кричал Максим.

— Обо мне не думай, — торопил моряк. — Я, брат, выберусь. Только не бойся. Нос, нос выше держи!

Кубрик наклонился, все попадали, а из распахнутых дверей рванулась в кубрик вода.

— Тонем! — кричал кто-то истерическим голосом.

Отбрасывая слабых, давя друг друга, матросы рвались к выходу. Мальчика и кока разъединили. Максима прижали к стенке, а дядюшку Танасиса швырнули на пол.

Пытаясь подняться, он кричал:

— Макс, ты доберёшься! Ты доплывёшь! Только не вешай носа... Макс!

Кубрик наклонился в другую сторону, и дядюшка Танасис покатился под ноги рвущимся к выходу матросам…

Около шлюпок целое сражение, обезумевшие матросы, давя упавших, перелезая прямо по головам, рвались к шлюпкам.

Кто-то в ярости рубанул топором по талям.

Шлюпка, переполненная людьми, с грохотом и воем полетела в пучину.

Более спокойно, под прикрытием автоматчиков, проходила погрузка на моторный баркас. Сюда садились офицеры, укладывали какие-то документы, складывали продовольствие, оружие. Распоряжался погрузкой Ганс.

Ласковый Питер подтащил перепуганную Эрику, поднял над головами.

— Ганс, держи... Отвечаешь головой!

— Есть, капитан! — бережно принял Ганс девочку.

Усадив её, Ганс повернулся к капитану, протянул ему руку.

— Папа, папа! — звала Эрика. — Скорей!

— Нет, Ганс, — кричал Ласковый Питер, — я уйду последним. За неё, — показал рукой, — головой отвечаешь.

— Есть, капитан! — ответил Ганс.

Матросы медленно опустили баркас за борт, и оставшиеся автоматчики тут же соскользнули по талям вниз.

Судно медленно, неотвратимо заваливалось на левый борт…

Матросы со спасательными кругами прыгали в воду.

Лопались снасти, что-то трещало, ухало, стонало... И всё это покрывал невообразимый вой и крики обезумевших от страха.

Ласковый Питер с трудом распахнул перекошенную, заклинившуюся дверь.

Там, повиснув всем телом на штурвале, стараясь удержать судно против волны, стоял штурман.

Обернулся. Их взгляды встретились.

— Все успели? — хрипло спросил штурман.

— Георгиос, — сказал в ответ капитан, — вы посадили нас на скалы?

— Да, капитан, — ответил Георгиос. — «Мария» была приговорена ещё на берегу. За смерть наших боевых товарищей, за сорванные операции, за всё, что натворили вы за эти полгода. Я лишь привёл приговор в исполнение. Торопитесь, капитан, ещё есть время спастись.

Ласковый Питер рванул из кобуры пистолет.

— Увы, у вас такой возможности не будет, Георгиос. — Он поднял пистолет.

Штурман резко оставил штурвал.

Судно вздрогнуло.

Ласкового Питера швырнуло на пол, он выстрелил, падая.

Штурман бросился на него.

Судно заваливалось, мостик дрожал, и что-то сыпалось сверху. В распахнутую дверцу ворвалась вода.

А на полу мостика в отчаянной смертельной схватке сцепились два человека.

Штурману повезло. Вырываясь из его рук, Ласковый Питер отпрянул и ударился затылком о металлический остов машинного телеграфа. Упал, запрокинув голову.

Штурман поднялся, держа пистолет в руке, отскочил к двери.

Ласковый Питер в бессильной ярости смотрел на него.

— К сожалению, капитан, — сказал штурман, — я ещё не научился убивать безоружных. Держите, — кинул ему пистолет, — пуля лучше морской воды.

И скрылся за пеленой дождя.

***

…На фоне огромного ярко-красного солнца чернеют силуэты заводских труб, переплетения кранов, конусы домен.

И на этом же фоне идут трое. Двое взрослых — мужчина и женщина и мальчик с удочками на плече.

Идут спокойно, не торопясь, взявшись за руки.

Спустились к реке. Мужчина и мальчик (это Максим) начали разматывать удочки, женщина отошла в сторону.

— Папа, — говорит обиженно Максим, насаживая червяка и забрасывая леску в воду, — ты бы сказал своему командиру, что не видел нас целый год. Может, тебе дали б не один день, а два. Мы бы с тобой на острова махнули. Знаешь, как там клюёт!

Отец усмехнулся, снял фуражку, расстегнул воротник гимнастёрки, безнадёжно развёл руками:

— Говорил — не помогло. Время, брат, сейчас такое... тревожное.

— Тихо, тихо... — прошептал мальчик, заметив поклёвку, и пригрозил отцу пальцем.

На воде беспокойно пританцовывал поплавок. Максим рванул удочку. На крючке затрепетал увесистый окунь.

— Есть! — завопил мальчик, — Есть! Ого, какой!

Это было очень давно. До войны…

***

Максим лежал на песке. Солнце било в лицо. Он беспокойно заворочался и тут же, открыв глаза, оторопело уставился в небо.

Приподнялся, сел, соображая, где он. Осмотрелся. Всюду, насколько хватал глаз, синело море. Тысячами зайчиков ласково било в глаза.

Максим поднялся на ноги, торопливо отвязал спасательный пояс. Увязая в песке, пошёл к ближайшей скале. Немного передохнул, упрямо полез наверх.

Когда вскарабкался, встал во весь рост.

Огляделся и испугался: он оказался на острове совсем один.

Это открытие так поразило Максима, что он сел в жёсткую колючую траву, готовый зарыдать.

Но вот послышался шорох: в траве ползла змея.

Мальчик испуганно вскочил, побежал вниз, к морю.

Остановился у кромки воды, растерянно ощупал себя, пошарил по карманам. С удивлением вытащил нож, тот самый, что отобрал дядюшка Танасис у подростков. Нож напомнил о коке, о крушении, о страшной ночи.

Максим бессмысленно нажал кнопку. Щёлкнув, пружина выбросила тонкое острое лезвие.

Мальчик вздохнул и вновь надолго задумался. И вдруг он увидел спасательный круг...

Потрёпанный старенький круг с «Марии». Он лежал на гальке всего в нескольких метрах от воды. Когда до него докатывались ослабевшие волны прибоя, круг нехотя оживал, шевелился, словно готовился вновь пуститься в плавание. Но волны отступали — и круг покорно замирал на гальке.

Мальчик подбежал к кругу и увидел на песке следы. Их оставил ползущий на четвереньках человек.

Максим проследил взглядом, куда вели следы.

В двух–трёх метрах от прибрежных кустов он увидел лежащего ничком человека.

Мальчик ахнул, торопливо убрал в карман нож и опрометью бросился к кустарнику.

Человек был босой, в рваной, мокрой одежде. Он лежал, широко раскинув руки. И нельзя было понять, жив он или нет.

Максим присел рядом, осторожно дотронулся до плеча лежащего, несколько раз легонько толкнул его. Человек не отзывался. Тогда мальчик стал трясти его. Человек слабо застонал и шевельнулся.

«Живой!» — обрадовался Максим и с трудом перевернул его на спину.

Это был штурман. Он открыл глаза, всмотрелся в мальчика, но ничего не понял. Потом закрыл глаза и тихо сказал: «Пить...»

— Сейчас, сейчас, — поднялся мальчик. — Сейчас.

Он огляделся. Где взять пресной воды? Хотя бы глоток!..

— Сейчас, я быстро, — сказал он штурману и побежал к камням.

Среди беспорядочного нагромождения камней он пытался найти какой-нибудь ключ или расселину. Но ничего не нашёл. Тогда он стал карабкаться на скалу, чтобы с высоты осмотреть местность. Быть может, что-то укажет ему на то, где есть какой-нибудь источник... Но никаких особых примет не увидел. Облизнув сухие губы — самому тоже хотелось пить, — он ещё раз посмотрел в сторону моря и увидел... человека, медленно бредущего по берегу у самой воды.

Мальчик беспокойно оглянулся назад, где оставил штурмана. Нет, это не мог быть он. Но кто же тогда?.. Значит, они не одни на острове, значит, спасся ещё кто-то.

— Эге-гей! Эй! — закричал обрадованно Максим.

И человек, шедший берегом, услышал. Обернулся. Заметил мальчика, суматошно замахал руками.

— Эге-ге-гей! — донёс ветер слабый ответ.

Максим махнул рукой, закричал ещё радостней и бросился вниз, к морю.

Человек тоже побежал ему навстречу, скрылся за далёкими скалами.

Не переставая кричать, Максим бежал, лавируя между камнями...

И встретился с тем, кто с радостным криком спешил к нему. Они столкнулись нос к носу, выскочив навстречу друг другу из-за угла скалы.

Перед мальчиком стоял Ласковый Питер, в рваной, промокшей одежде, небритый, усталый, возбуждённый. Радость возможного обретения товарища медленно угасала в нём.

— Это ты? — сказал он разочарованно.

— Это вы? — эхом отозвался мальчик.

— Больше никого не видел? — спросил, отдышавшись, капитан. — Я обошёл пол-острова. Неужели больше никто не спасся?..

Мальчик ответил не сразу.

— Там, — показал рукой, — один из ваших... Ему плохо, он просит пить.

— Где? — встрепенулся Ласковый Питер. — Веди, юнга.

— Но он просит пить, — упрямо сказал мальчик, — надо сначала найти воду.

— Мы найдем её потом, — решительно ответил капитан. — Сначала отведи меня к нему. Может, нужна какая-нибудь помощь...

Максим нехотя повернулся, пошёл впереди.

Капитан заторопился следом.

— Это хорошо, что нас трое, — возбуждённо рассуждал он на ходу. — Самое скверное дело оказаться в таком положении одному. Я уже совсем было отчаялся, когда вдруг услышал твой крик. О, втроём мы... у нас будет всё... и еда, и вода, и огонь. Кто он? Офицер? Из команды?

— Штурман, — сказал ничего не подозревавший мальчик.

— Георгиос? — в один прыжок догнал его капитан, схватил за плечи. — Он здесь? На острове?

Они уже вышли к тому месту, где оставил Максим штурмана.

— Вон он, — показал мальчик.

Георгиос сидел, прислонившись к камню, и лоскутом рубахи пытался перевязать распухшую ногу. Ему было очень неудобно и больно. Услышав шаги, он поднял голову и замер.

— Вот, — торопливо выпалил Максим, — ещё один спасся.

— Что, не ожидал? — насмешливо сказал штурману Питер. — Ну, здравствуй, Георгиос...

— Нас теперь трое, — вставил мальчик.

— Вижу, не очень рад этой встрече, мой штурман, — обошёл сидевшего капитан, — не очень рад... А ну, встать! — вдруг закричал он. — Встать, мерзавец! Как надо встречать своего капитана?

Штурман тяжело усмехнулся, показал на ногу, развёл руками.

— А я говорю, встать! — продолжал орать Питер. — Грязная свинья! Предатель! Ну, кому говорят?! — он потянулся к кобуре, висевшей на сползшем поясе, судорожно рванул пистолет. — Убью!

Мальчик с испугом наблюдал за гневной вспышкой капитана и никак не мог понять, чем она вызвана.

— Он не может встать, — попробовал вмешаться Максим. — Ему нужно принести воды...

— Воды? — взревел Ласковый Питер. — Пуля ему нужна. Пуля в лоб! Ты знаешь, по чьей вине мы сейчас здесь? Полюбуйся на этого изменника. Это он посадил «Марию» на скалы.

— Правда? — выкрикнул Максим.

Штурман согласно кивнул.

— Он ещё радуется! — снова взревел Ласковый Питер. — Негодяй! Встать!

И он злобно толкнул штурмана ногой. Тот упал в изнеможении на спину.

— Ну, вставай, вставай! — требовал разъярённый Питер. — Красная зараза, ты не можешь достойно принять свою смерть. Трусишь...

Георгиос гневно задышал, попытался встать. Огромным усилием заставил себя приподняться. К нему подскочил мальчик.

Опираясь на Максима, штурман встал, выпрямился и презрительно посмотрел на Питера.

Капитан угрожающе направил свой «вальтер» на штурмана.

— Я убью тебя, — злобно зашипел Ласковый Питер, — и оставлю труп на съедение птицам. Вот она — судьба, Георгиос. Ты сам отдал мне этот «вальтер»...

Георгиос отстранил мальчика.

— Отойди, юнга, пусть стреляет.

— Нет, — вскрикнул Максим и встал между штурманом и капитаном, — не дам!

— Ты ещё тут... — разъярённый Питер схватил мальчика левой рукой за шиворот и отшвырнул в сторону. — Где твоё место?.. Забыл!

Обида и злость охватили мальчика. Он живо вскочил и бросился к капитану.

Ласковый Питер попытался снова отшвырнуть его, но Максим повис на руке капитана, державшей пистолет.

— Не дам, не дам... — бормотал он.

Капитан, ругаясь, силился оторвать мальчика от себя, но тот сопротивлялся изо всех сил.

Георгиос торопливо шагнул к капитану, но больная нога подвернулась, и штурман тяжело грохнулся на камни.

Ласковому Питеру удалось вывернуть мальчику правую руку, загнуть за спину.

Максим дико заорал и затих.

Капитан с удивлением посмотрел на его руку. Теперь, когда повязки не было, ясно читален шестизначный номер клейма.

— Так вот ты кто! — хрипло сказал потрясённый этим открытием Питер. — Теперь понятно, откуда в тебе всё это... Значит, ты русский? Ты красный? Может, ты был заодно с ним?

И выкручивал, выкручивал руку...

Максим, стиснув зубы, еле сдерживался, чтобы не закричать.

— Может, ты забыл, чему я тебя учил? — свистящим шёпотом говорил капитан. — Мне плевать, что ты русский! Мне плевать, что ты беглый! Ты мой солдат, мой юнга. И этот паршивый островок останется для тебя кораблём, а я — капитаном! Ясно?

И он отшвырнул мальчика на камни.

Тот упал, больно ударился головой о валун, чуть не заплакал от обиды и боли. Но гут же вскочил, зло бросил:

— Нет, это не корабль! И остров не ваш! И никакой я вам не солдат.

Ласковый Питер вдруг миролюбиво сказал:

— Ладно, этот вопрос мы ещё успеем обсудить с тобой. Это даже поможет нам скрасить долгие дни бездействия на этом забытом Богом и людьми острове. Но сначала я приведу в исполнение приговор предателю.

Он повернулся ко всё ещё пытавшемуся подняться штурману.

— Не вставайте, Георгиос, — разрешил миролюбиво, — в конце концов, вам всё равно валяться.

И он направил пистолет на штурмана.

— Молитесь, если умеете, — предложил любезно и тут же, уловив краем глаза движение мальчика, бросил назад: — Юнга, ты рискуешь нарваться на пулю, не советую... Ну, вот и всё, Георгиос. Именем нации...

Он нажал на спусковой крючок.

Но выстрела не последовало, только щёлкнул боёк.

Георгиос растерянно приподнялся на локтях.

Максим бросился к капитану.

Ласковый Питер живо отскочил в сторону, чертыхаясь, перезарядил пистолет.

— Только без глупостей, юнга. Иди вперёд. Ну!

Он направил пистолет на Максима.

Максим, заворожённо глядя на ствол, отошёл к штурману.

— Так-то лучше, — сказал капитан и снова направил пистолет на штурмана. — Теперь, надеюсь, осечки не будет. Вы всё ещё хотите пить, Георгиос?

— Стреляйте! — выкрикнул штурман.

Ласковый Питер нахмурился и нажал спуск. Но выстрела опять не было, только что-то скрипнуло внутри пистолета.

— Проклятье! — выругался капитан, снова перезаряжая оружие.

И тогда Максим решился: изловчившись, он неожиданно бросился на капитана. Ему удалось сбить его с ног, и они оба покатились по песку.

Георгиос напряжённо смотрел, чем кончится эта схватка. Правая рука его судорожно сжимала подобранный камень. Но он не мог кинуть его, боясь попасть в мальчика.

Максим увернулся, поднялся на ноги, отскочил назад. Но отвесная скала преградила ему путь к отступлению. Он обернулся.

Ласковый Питер медленно приближался к нему, сжимая в кулаке ствол «вальтера» и выставив рукоятку вперёд.

— Ну, вот и всё, — говорил он торжествующе, видя, что бежать мальчику некуда. — Вот тебе и конец... Да, видно, придётся сначала убрать тебя.

Прижавшись спиной к скале, Максим озирался, тщетно выискивая способ избежать расправы.

Неожиданно вспомнил. Сунул руку в карман и вытащил нож. Щёлкнула пружина, выталкивая длинное лезвие.

Ласковый Питер этого не ожидал. Остановился. Тревожно забегали глаза, ища спасительного хода.

Тогда Максим, держа в руке нож, пошёл на него.

Пятясь, капитан таращил глаза и говорил свистящим шёпотом:

— Ты с ума сошёл! За убийство капитана тебя же повесят... Хватит! Уйди! Я погорячился... Я же знал, что «вальтер» испорчен, только хотел попугать его...

— Бросьте пистолет, — сказал Максим.

— Пожалуйста, — быстро согласился капитан, — сейчас им только гвозди забивать. Куда бросить? Туда? Пожалуйста. — Он размахнулся и швырнул пистолет далеко в сторону. — Пожалуйста. Быть может, ты хотел взять его себе на память? Отчего же не сказал? Я бы подарил тебе...

— Уходите, — сквозь зубы процедил Максим. — Уходите! — вдруг закричал он.

— Пожалуйста, я ухожу, — торопливо заговорил Ласковый Питер, отступая. — Только теперь вы останетесь вдвоём. А втроём нам было бы лучше. Мне удалось прихватить с «Марии» один из пакетов НЗ. Очень жаль, что вам не придётся воспользоваться им. У вас нет соли, у вас не будет огня... Искренне сочувствую тебе, мой мальчик.

Он отходил, пятясь, с трудом переставляя ноги, спотыкаясь. Ему было тяжело признать своё поражение, но он пытался улыбаться.

Отойдя на безопасное расстояние, капитан не сдержался и злобно закричал:

— Когда штурман подохнет — а он долго не протянет, — ты придёшь ко мне. Ты ещё будешь ползать передо мной на коленях!

— Не дождётесь! — крикнул в ответ Максим.

Ласковый Питер повернулся и пошёл берегом моря.

Максим вернулся к штурману, помог ему сесть. Потом и сам присел рядом.

Какое-то время они молчали, думая каждый о своём.

— Всё-таки «вальтер» надо было забрать, — нарушил молчание Георгиос.

— Да, но он побывал в морской водичке, — ответил Максим.

— Его ничего не стоит прочистить, — возразил штурман. — В обойме шесть патронов осталось...

***

Ласковый Питер появился за скалой. Осторожно передвигаясь, он внимательно осматривал место. Прошёл между камнями, заглянул под один, под другой и вдруг замер от радости: перед ним лежал «вальтер», чуть зарывшись в песок. Капитан торопливо поднял пистолет, сдул с него песок, сунул за пазуху. Настороженно оглядевшись, он пригнулся и исчез за камнями.

Пистолетный выстрел вспорол тишину.

Проснувшись, Максим мгновенно вскочил на ноги, прислушался.

Шумел прибой, тревожно кричали чайки.

Лежавший рядом Георгиос тоже проснулся, медленно привстал на локтях:

— Я же говорил...

Максим бросился к бугру, залёг и осторожно выглянул.

На узкой косе, далеко вдававшейся в море, стоял Ласковый Питер и целился в летящую чайку. Повёл за ней пистолетом, но не выстрелил. Оглянулся, крикнул наугад:

— Ты услышал предупреждение, мой мальчик? У тебя ещё есть время сделать выбор: или общество с этим висельником, или место у моего костра.

Действительно, неподалёку поднимался в небо дым от небольшого костра, ловко устроенного в камнях.

Мальчик повернулся к штурману.

— Осталось пять пуль, — спокойно заметил тот.

Ласковый Питер, насаживая на вертел сбитую птицу, продолжал кричать:

— Я даже не стану гоняться за вами по острову. Голод заставит вас прийти ко мне. Но с повинной я жду только юнгу. Георгиос может надеяться лишь на пулю.

Максим смотрел на штурмана.

Тот, улыбаясь, смотрел на мальчика:

— Выбирай...

Максим обиженно отвернулся.

— Я пошутил, — успокоил его штурман и тут же сказал: — Пока у него есть патроны, хозяин положения он. «Вальтер» надо было тогда забрать.

Мальчик на что-то решился. Осторожно перелез через бугор.

— Куда ты? — крикнул вслед Георгиос.

Максим появился за бугром, глаза весело блестели.

— Я выбрал, — сказал шёпотом и исчез.

Ласковый Питер сидел у своего костра, деловито подбрасывая хворост, переворачивая вертел, и даже насвистывал что-то весёлое.

Максим появился прямо за его спиной, приподнялся, держа в руке камень. Прицелился, бросил.

Камень точно попал в костёр, и он вспыхнул разлетевшимися угольками.

Можно было позавидовать реакции капитана. Он мгновенно схватил пистолет и, изогнувшись, послал пулю точно в то место, где несколько секунд назад находился мальчик.

Но Максим уже лежал за бугром, и пуля подняла на этом месте только фонтанчик земли.

Ласковый Питер встал, держа пистолет наготове.

— Так ты решил воевать? — громко спросил он, готовый выстрелить в любой момент. — Нехорошо, мой мальчик. Я предлагал тебе мир. Но теперь у меня только один выход: я должен убить тебя.

Максим привстал, мгновенно перебежал в другое место.

Ласковый Питер выскочил на бугор.

Мальчик бросился в кустарник.

Ласковый Питер спокойно послал вслед ему пулю.

Срезанная ветка упала Максиму на голову. Он вскочил и, виляя из стороны в сторону, бросился к морю.

Ласковый Питер спокойно, как на стрельбище, вёл за ним ствол пистолета, вывел вперёд на корпус и выстрелил.

Мальчик успел упасть, спрятаться за большой камень, и пуля только чиркнула по его поверхности.

Раздосадованный, обозлённый, капитан стоял с пистолетом в руке и ждал. Но мальчик, как нарочно, не хотел убегать далеко. Он кружился здесь, рядом, дразня капитана, издеваясь над ним.

Вот поднялся совсем за другим камнем, где не ожидал его увидеть Ласковый Питер, весело крикнул:

— Ну и меткий же вы стрелок, капитан!

Ласковый Питер мгновенно повернулся, выстрелил.

Мальчик успел упасть.

И тут же вскочил, побежал к морю.

Ласковый Питер кинулся следом.

Максим с ходу бросился в набегающие волны. Ласковый Питер подбежал к воде, остановился и прицелился.

Мальчик нырнул.

Ласковый Питер, вытянув руку, вёл пистолет вправо, ожидая, что там вынырнет Максим.

Но он вынырнул слева.

Капитан выстрелил сгоряча.

Фонтанчик воды взлетел далеко от вновь нырнувшего под воду мальчика.

Ласковый Питер торопливо вскинул пистолет, замер, ожидая.

Мальчик вынырнул прямо перед ним.

Ласковый Питер, уверенный в удаче, нажал спуск.

Но пистолет не выстрелил.

— Ну! — закричал тогда азартно Максим. — Стреляй, Ласковый Питер! Что же ты не стреляешь? Ага, кончились патроны!..

Барахтаясь в воде, он продолжал кричать:

— Вот теперь есть чем забивать гвозди!

Ласковый Питер понял, что замысел мальчику удался, а он, как последний идиот, попался на его удочку. Опустив пистолет, капитан сказал примирительно:

— Отдаю тебе должное, мой мальчик. Тебе удалось перехитрить своего капитана.

Возбуждённо дыша, усталый и радостный Максим выходил из воды. Остановился неподалёку.

— Ну, подойди, — сказал ему капитан, — я хочу пожать твою мужественную руку. Не бойся меня, я умею с достоинством принимать поражение.

Мальчик смотрел на него ненавидящим взглядом.

— Не купите, — бросил зло.

Повернулся и пошёл берегом.

— Ты не принимаешь руку дружбы?!. — взревел капитан гневно, сжимая в руке бесполезный теперь уже «вальтер». — Ах ты маленький негодяй! Красный щенок! Ты ещё пожалеешь об этом! Ты...

Он размахнулся и в дикой ярости швырнул пистолет в мальчика. Но пистолет не долетел, упал рядом.

Максим остановился. Поднял «вальтер», подошёл к воде и, размахнувшись, бросил пистолет далеко в море.

Набежала волна, прошелестела галькой и схлынула.

Над морем носились чайки, кричали о чём-то своём.

***

В тени камней полулежит штурман и что-то строгает ножом. Рядом валяются раковины с раскрытыми створками — остаток скромного завтрака.

Штурман посмотрел в сторону Максима, крикнул:

— Ну, что там?..

На соседней скале, уставившись в море и обхватив колени руками, сидит Максим. На вопрос штурмана громко отвечает:

— Не-ет, ничего нет...

И опять с тоской смотрит в манящую даль.

А море было пустынно, и это пугало всё больше и больше.

Устав осматривать горизонт, мальчик спокойно откинулся на спину.

Но вдруг осознал, что именно в этот раз на горизонте что-то изменилось. Он живо вскочил. Так и есть: там, в далёком мареве, появилась небольшая точка. И над этой точкой вился чёрный дым.

Мальчик не поверил глазам своим, зажмурился, в отчаянье тряхнул головой, отгоняя видение, и вновь открыл глаза. И уже больше, не сомневался.

— Эге-ге-гей! — вскочил он на ноги. — Эй! Сюда! Сюда! — закричал восторженно и задрыгал на камне, размахивая руками.

На горизонте — теперь уже ясно было видно — показалось судно.

— Эге-ге-ге-гей!— продолжал кричать мальчик. — Скорей сюда!..

— Что там? — всполошился штурман. — Что?

— Корабль! — ответил радостно Максим и, повернувшись к морю, снова закричал: — Эге-гей!..

Неожиданно под скалой появился Ласковый Питер.

— Что там такое? — спросил у Максима.

— Корабль! — радостно отозвался мальчик.

— Ну! — Ласковый Питер стремительно взобрался на скалу, стал рядом с Максимом, всмотрелся в море.

— Корабль... — прошептали его губы.

Силуэт небольшого двухмачтового корабля стал виден ещё чётче. Он шёл мимо острова, деловито дымя.

— Пройдёт мимо, — печально сказал Максим.

— Огонь! Нужен огонь! — закричал вдруг Ласковый Питер. — Живо собери всё, что может гореть! — властно распорядился он. — Всё! Ломай кусты, раскладывай костёр! Я принесу головешку. Ну! — прикрикнул на мальчика и опрометью бросился со скалы.

Максим тоже скатился вниз, подбежал к штурману.

— Корабль идёт мимо... — сообщил торопливо. — Надо зажечь костёр.

Он подбежал к кустам, стал ломать ветки. Но они не очень-то поддавались.

— Держи! — крикнул ему штурман и бросил нож.

С ножом работа пошла успешней.

Через несколько минут на вершине скалы уже громоздилась целая гора веток.

Появился Ласковый Питер, бережно держа в руках обуглившуюся палку. Сунул головешку в середину кучи, наклонился, стал раздувать огонь. Но головешка только дымила и никак не хотела разгораться.

А корабль спокойно шёл по горизонту параллельным курсом.

Капитан, бросив в море тревожный взгляд, опустился на колени, подался вперёд и стал дуть изо всех сил.

На помощь ему бросился Максим.

Склонившись друг к другу, голова к голове, забыв про всё, недавние враги яростно, отчаянно раздували пламя.

Максим чуть не плакал.

Ласковый Питер дул зло, с остервенением.

И головешка вдруг вспыхнула. Тоненькие, робкие язычки пламени лизнули сухие сучки. Весёлые огоньки побежали по веткам во все стороны. Их подхватил порыв ветра, и вот уже загорелись верхние сучья, заплясало пламя.

Оба радостно, облегчённо взглянули друг на друга.

Корабль шёл прежним курсом, огибая остров.

А костёр продолжал гореть ярко, с треском.

— Дым! — догадался капитан. — Нет дыма! Живо одежду...

Он рванул свою куртку, сбросил шорты, кинул в огонь.

Максим тоже стянул брюки. Побежал вниз к штурману. Тот уже снимал с себя рубашку.

Вернувшись, мальчик бросил всё в огонь. Из костра повалил густой чёрный дым.

На корабле, очевидно, заметили дым, потому что в небо взлетела и рассыпалась на искорки ракета. Этот сигнал означал: « Вас поняли, идём на помощь!»

— Всё, — сказал устало капитан, — заметили, сейчас повернут к нам.

— Заметили! Заметили! — восторженно завопил Максим.

— Костёр... Не забывать про костёр! — прикрикнул, капитан. — Они должны точно засечь курс.

Максим спустился вниз, принёс новую охапку сучьев.

— Везучий ты парень, юнга, — сказал Ласковый. Питер. — Знай, ты не только выручаешь из беды себя, но и спасаешь жизнь своего командира. За это полагается награда. И ты достоин её!

Он взял за плечи несопротивляющегося мальчика, притянул к себе, дружески, крепко, обнял, потряс. Потом повернулся к морю и закричал весело, озорно:

— Идёт, идёт! Мы спасены, юнга, спасены!

В одних плавках они, взрослый и мальчик, прыгали вокруг костра, смеялись, радовались скорому спасению.

— Мы спасены! Спасены!

Корабль был уже совсем недалеко от берега.

Неожиданно капитан остановился, внимательно всмотрелся в корабль и сказал сухо, не оборачиваясь:

— А ты не был связан заранее с Георгиосом?

Мальчик остановился, замер, тревожно сузились глаза, и сразу погасла в нём радость близкого спасения.

А капитан продолжал:

— Ты ведь знал, что он решил потопить «Марию»?

Максим растерянно таращил глаза, он не понимал перемену в поведении Ласкового Питера.

— Нет, — еле выдавил он, — я не знал...

— Чистосердечное признание, конечно, облегчит твою участь, — сказал капитан насмешливо, — но всё равно верёвка ждёт тебя. Попытка убийства капитана — на море за это карают очень строго.

Ничего не понимая, Максим на всякий случай отступил назад.

— Глупец, — продолжал с издёвкой капитан, — ты снова вытянул не те карты. Прочти название корабля. Можешь?..

Максим всмотрелся.

— Как будто «Святой Маврикий»... — неуверенно сказал мальчик.

— Вот именно, — захохотал Ласковый Питер. — Взгляни на гафель. Знаком тебе этот флаг?

Максим ахнул.

На гафеле корабля развевался военно-морской флаг фашистской Германии.

— То-то — сказал сурово Ласковый Питер, — ты сам приблизил себе наказание. Этот «Маврикий» то же, что и «Мария». Правда, ребята там работают без маскировки. На их счету судёнышки посолидней, чем та паршивая шхуна. Добро пожаловать на «Святой Маврикий», юнга. А капитаном там Шульц Беккенберг. Лучшего партнёра для игры в покер не найти...

Корабль уже стопорил ход. На баке суетились матросы. Вот загремела якорная цепь, в воду грохнулся тяжёлый якорь, ударила рында.

— Папа!.. — донеслось издалека.

Ласковый Питер увидел на капитанском мостике стоявшую рядом с офицерами девочку.

— Святая Мария! — прошептал он. — Она спаслась! Она жива!..

***

Распахнулась дверь на палубу, и в освещённом проёме появляется знакомая фигура Ганса.

— Прошу, прошу, — вежливо говорит матрос кому-то.

К нему подходит Максим, беспомощно оглядывается. Ганс, схватив мальчика за ухо, вталкивает его в полутёмное помещение.

Максим летит на пол, ударяется головой о стену, болезненно кривится и, не поднимаясь, оборачивается. Ненавистью и яростью налиты его глаза.

— Что, — рассмеялся Ганс, — больно? А ты улыбайся, говорят, это помогает.

Следом в корабельный карцер двое матросов вводят штурмана, толкают его в спину, и он падает на пол.

Ганс, довольно загоготав, закрыл дверь.

Мальчик кинулся к иллюминатору.

— Ганс! Ганс! — закричал отчаянно, вплотную прижавшись к решётке.

— Ну? — нехотя вернулся тот.

— Все спаслись? — торопливо заговорил мальчик. — Дядюшка Танасис... он... его спасли?

— Привет передаёт, — насмешливо ответил Ганс. — Оттуда... — показал за борт. — Рыбок теперь кормит твой грек.

И вновь загоготав, довольный своим остроумием, он отошёл от иллюминатора.

Мальчик так и остался у решётки, поражённый ответом. А перед иллюминатором остановился матрос, вооружённый автоматом.

Максим помрачнел и, не сводя глаз с часового, отступил в глубь карцера.

***

В капитанском салоне «Святого Маврикия» Ласковый Питер и Эрика.

— Нет, всё, — решительно говорит Ласковый Питер, нервно расхаживая по салону. — Как только сходим на берег — всё! К тётушке Ингрид, к дядюшке Генриху, куда угодно — только не здесь. Хватит с меня этого кошмара!

— Ага, — счастливо улыбается Эрика, — куда угодно...

— Чему ты радуешься? — не понимает он.

Плачет и смеётся, уткнувшись в небритую щёку отца.

В салон входит высокий лысоватый мужчина с пышными бакенбардами. Он в форме морского офицера. Это капитан «Маврикия». Остановился в дверях.

— Прости, Питер...

— Входи, входи, — отстранив девочку, поднялся навстречу Ласковый Питер. — Хозяин здесь ты. Спасибо, Шульц. Ещё раз спасибо. Не за себя. Мы моряки, сочтёмся. За неё спасибо.

Они обнялись, дружески похлопав друг друга по спине.

— Неважные для тебя вести, Питер, — сказал Шульц. — Придётся тебе и твоим ребятам задержаться у нас. База не дала «добро» на возвращение. С утра выходим на перехват. «Мельбурн», Питер!

— «Мельбурн»? Тот самый? — восхищённо переспросил Питер. — Ты будешь его брать?

— Водоизмещение пять тысяч тонн! — самодовольно ответил Шульц. — Давно я гоняюсь за ним. А тут сам идёт навстречу.

— Завидую. Готов служить у тебя хоть наводчиком.

— О, когда-то ты был прекрасным артиллеристом! — рассмеялся Шульц. — Не беспокойся, тебе и твоим ребятам работа найдётся. А вот что будем делать с твоим штурманом? Нам сообщили с базы, что этот грек — важная птица у красных! Может, нам передать его в гестапо?

— К чёрту гестапо! — взревел Ласковый Питер. — Я сам, своими руками... — и осёкся, вспомнив про дочь. — Эрика, выйди.

Эрика послушно вышла.

— Да я сам вытяну из него всё, что надо, — вновь закричал Ласковый Питер. — К чёрту гестапо! Вздёрнуть! На рею! На страх ему подобным. На виду у всей команды.

— Я согласен, — ответил Шульц. — Не таскать же его с собой, пока мы будем гоняться за «Мельбурном». Но не вешать, — брезгливо сморщился он, — мы не гестапо, Питер. Только расстрел. И по уставу, как полагается на флоте...

— Пачкать кровью предателя палубу боевого корабля? — возмутился Питер.

— Зачем же? — спокойно отозвался Шульц. — Чем тебе не нравится этот ваш остров?

***

Солнце встаёт из-за моря. Багрово-красное, слегка приплюснутое, оно, продираясь сквозь вытянувшиеся по горизонту облака, постепенно наливается золотом и обретает форму диска.

Двое матросов копают землю. Третий, сидя на краю ямы, курит. Но вдруг, заметив что-то в стороне, всполошился, отбросил сигарету, спрыгнул в яму.

— Поторапливайся, ребята, везут уже клиентов, — сказал насмешливо и весело заработал лопатой.

От стоящего на якоре «Святого Маврикия» движется к берегу переполненная матросами шлюпка. Легко скользит она по гладкой утренней воде.

Вот уткнулась в песок рядом с моторным баркасом. Посыпались из шлюпки вооружённые матросы. Высадили связанного штурмана, повели к яме. Спрыгнул на песок и Максим. Огляделся. Следом прыгнул Ганс и, взяв сопротивляющегося мальчика за шиворот, потащил к группе офицеров, оживлённо беседовавших в стороне.

Ганс поставил мальчика перед капитаном Шульцем.

— Вот этот парень, Шульц, — сказал Ласковый Питер. — Ты хотел у него что-то спросить?

Капитан, вытирая лысину платком, спросил:

— Это правда, что ты русский?

Мальчик стоял насупившись и молчал.

— Да вот она — его визитная карточка, — насмешливо поднял Ганс правую руку мальчика, показывая всем клеймо.

— Я у тебя спрашиваю, малыш, — повторил Шульц. — Ты русский?

— Советский, — язвительно отозвался Максим.

Капитан «Маврикия» усмехнулся, надел фуражку.

— А он мне нравится. Люблю упрямых.

Максим отвернулся, посмотрел влево.

Там закапчивались необходимые приготовления. Георгиос уже стоял возле ямы и смотрел прямо перед собой, спокойно, отрешённо. Неподалёку от него выстроилась группа матросов с карабинами.

— Ну, — взял Максима за плечо Ласковый Питер, — пойдём и мы.

Подталкивая мальчика в спину, он повёл его к яме. Максим шёл, растерянно улыбаясь, беспокойно оглядываясь вокруг, всё ещё не веря в серьёзность намерений фашистов.

Ласковый Питер поставил его рядом со штурманом и стал связывать за спиной руки.

— Мальчика-то за что? — сказал Георгиос. — Звери.

Ласковый Питер не обратил внимания на эту реплику, закончил свою работу, проверил, крепко ли держится верёвка, и вдруг замер, как будто поражённый внезапно пришедшей ему мыслью.

— Знаешь что, — сказал он радостно Максиму, — пожалуй, ты ещё можешь легко отделаться. Ты сейчас скажешь всем, что знал замыслы вот этого мерзавца, но, связанный клятвой, не мог ничего сказать мне. Что этот негодяй поручил тебе испортить все шлюпки, чтобы никто не спасся, но ты побоялся и этого не сделал. Что ты понял и осознал глубину своего нравственного падения... Вот и всё. И жизнь на какой-то отрезок времени будет тебе гарантирована. Слово морского офицера!

Максим косился на штурмана, тот дружески кивнул ему:

— Ты можешь сказать всё, что хочет этот негодяй, чтобы спасти себе жизнь. Мне это всё равно не повредит.

— Он даёт тебе дельный совет, — подхватил Ласковый Питер. — Как видишь, это пустая формальность. Должен тебе сказать, что наши офицеры держат пари: один за то, что ты, спасая свою шкуру, будешь благоразумен, вторые почему-то уверены, что ты поступишь, как идиот. Между прочим, я тоже держу пари. За что? Узнаешь потом, мой мальчик, — и взглянул на часы. — О, у тебя не так уж много времени для выбора. Минуты три, пожалуй. Подумай.

Максим стоял со связанными за спиной руками, и губы его дрожали. Опасливо оглянувшись назад, он испуганно отошёл на шаг от края ямы.

Ласковый Питер заметил это, снисходительно улыбнулся.

— Если скажешь, что от тебя требуется, ты отойдёшь от этой ямы ещё дальше... И надолго.

Максим не ответил. Стал напряжённо вглядываться в лица матросов, офицеров, ища сочувствия, поддержки.

Но от кого он ждал сочувствия?

Офицеры, попыхивая сигаретами, насмешливо смотрели на него, ожидая, на что решится пальчик.

Ждали этого и матросы с карабинами, готовые в любую минуту привести приговор в исполнение. Выделялся среди них один, черноволосый, со шрамом на левой щеке. Он как-то по-особенному, всматривался в мальчика.

Ласковый Питер нетерпеливо посмотрел на часы.

Георгиос облизнул пересохшие губы и вновь уставился отрешённым взглядом в море. Он ждал конца.

Даже «Святой Маврикий», застывший на якоре, тоже как будто чего-то ждал.

А на мостике корабля с биноклем у глаз стояла девочка.

Девочка смотрела на берег.

В окулярах бинокля особенно чётко и ясно была видна чёрная яма и стоящие рядом фигуры обречённых.

— Ну, — говорит Ласковый Питер, — осталась минута. Не думай, что она будет тянуться бесконечно.

Максим молчал, глядя куда-то далеко-далеко.

Ласковый Питер снова посмотрел на часы:

— Всё, время кончилось. Ты решил?

Максим молча кивнул головой.

— Господин капитан, — торжественно провозгласил Ласковый Питер, — господа офицеры! Мальчик хочет сделать заявление. Говори. Только погромче, чтобы все слышали.

И Максим крикнул:

— Ничего я не знал, слышите, ничего!.. А если бы знал о замыслах Георгиоса, сам бы помог ему! Он, — кивнул Максим в сторону Ласкового Питера, — сказал, чтобы я признался, чтобы я наврал... Чтобы из-за меня человека убить. Он сам трус, думает, что и другие трусы...

— Молчать! — заорал Ласковый Питер, выхватывая пистолет из кобуры. — Убью, мерзавца!

Но капитан «Маврикия» сдержал его.

А Максим уже не мог остановиться, и это было похоже на истерику.

— Ну что же вы ждёте, стреляйте! Вы умеете стрелять в безоружных. Ничего, недолго осталось! Скоро и вам конец! За всё с вами рассчитаются: и за Танасиса, и за Василия... За всё! Стреляйте! — выкрикнул устало и замолчал, опустошённый и обессиленный.

Долгие секунды стояла напряжённая тишина. Шелестели волны, набегая на берег.

— Ты всё сказал, мальчик? — наконец спросил капитан «Маврикия»

— Всё, — еле слышно ответил Максим.

— Ну, Питер, — обернулся к Ласковому Питеру Шульц, — гони проигрыш.

Ласковый Питер хмыкнул, достал из кармана деньги и отдал Шульцу.

Среди офицеров и матросов тоже начался расчёт. Послышались смех и ругательства.

Ласковый Питер подошёл к мальчику, стал развязывать ему руки.

— Ты опять выкрутился. Я начинаю верить в твою счастливую звезду. Сколько раз был на волосок от смерти, но каждый раз что-то не срабатывало, а? Ты знаешь, что разорил меня? Я ставлю на твоё благоразумие, а ты лезешь на рожон. Ты издеваешься, над своим капитаном, юнга... Иди, ступай отсюда, ты останешься жить. Временно, конечно, уж за этим я прослежу.

— А он? — кивнул ошалевший от счастья Максим на штурмана.

— А он?.. На него пари не заключали. Он получит своё, будь уверен! Ну, беги, говорю! — прикрикнул грозно.

Максим нерешительно пошёл в сторону, потом повернулся и бросился к штурману, обхватил его, упал головой на грудь, закричал:

— Нет, нет! Не дам!..

— Спокойно, юнга, — тихо сказал ему Георгиос. — Спокойно! Ты мне поправился, мальчик. Будь я твоим отцом, я бы гордился таким сыном.

— Нет, — кричит мальчик, прикрывая штурмана, — не дам! Не стреляйте! Вы не смеете!..

Подбежавшие матросы с трудом оторвали его от штурмана и оттащили в сторону. Там он и услышал слова команды:

— Взвод, приготовиться!

Мальчик обернулся.

Матросы с карабинами строились в шеренгу прямо против связанного штурмана. И среди них стоял тот, со шрамом.

К штурману подошёл Ласковый Питер.

— Помните, Георгиос, в ту ночь... Если бы вы умели стрелять в безоружных, вы не стояли бы сейчас здесь. Вы и вам подобные никогда не победите: слабость и жалость погубят вас.

— Лжёшь, негодяй! — в лицо прокричал ему Георгиос. — Добрые и великодушные будут жить в новом мире! Мальчик прав: возмездие приближается. — Он уже обращался ко всем. — Русские разбили на Курской дуге лучшие ваши дивизии. Это только начало. Немцы, опомнитесь!

Капитан Шульц нетерпеливо бросил помощнику:

— Кончайте скорей.

Офицер поднял руку.

Матросы вскинули карабины, прицелились.

Увидя направленные на него карабины, Ласковый Питер поспешно отскочил от штурмана.

Максим рванулся было назад, но его перехватил Ганс, крепко сжал в своих могучих лапищах.

— Правда и мужество победят! — выкрикнул штурман. — Да здравствует свободная Греция!

— Огонь! — в бешенстве заорал Ласковый Питер.

Громыхнул залп.

Георгиос дёрнулся, как бы нехотя присел и рухнул в яму.

Не успела ещё осесть пыль, как возле ямы оказался Ласковый Питер. Посмотрел вниз, вытащил пистолет и нарочито спокойно расстрелял в мёртвого штурмана всю обойму.

Стоявшая на мостике и наблюдавшая за этим Эрика вскрикнула, выронила бинокль и, закатив глаза, безвольно опустилась на палубу.

***

Громыхая цепью, медленно выбирается якорь. Мощная струя воды бьёт в него сверху, смывая ил и ракушки.

Боцман на баке отбивает в рынду: «Якорь чист».

***

Каюта. На диване лежит Эрика. Судовой врач делает ей укол. Рядом склонился над девочкой вахтенный помощник.

Распахнулась дверь. Ласковый Питер крикнул с порога:

— Где она? Что с ней?

Врач и вахтенный обернулись, показали жестами: «Тихо».

Эрика застонала и открыла глаза.

Ласковый Питер медленно, с опаской, пошёл к ней, протянув вперёд правую руку.

— Малыш, что с тобой? Малыш...

У Эрики от испуга широко открылись глаза. Ей показалось в бреду, что на неё надвигается уродливый человек с огромным пистолетом.

— Не надо! А-а-а!.. — закричала девочка, пытаясь привстать, отодвинуться, но в беспамятстве снова упала на диван.

Врач укоризненно покачал головой:

— Разве можно так пугать ребёнка?

— Я, я её напугал?..— удивился Ласковый Питер.

***

Режет воду острый киль.

Бежит бурун вдоль борта.

Пенится за кормой вода, взбитая мощными винтами.

***

Открылась дверь камбуза. Оттуда вышел печальный Максим с мусорным ведром, поплёлся к корме. Подошёл к мусорному ящику, выбросил мусор, пошёл обратно. Пройдя несколько шагов, поставил ведро и, облокотившись на перила, задумчиво уставился в воду.

Неожиданно рядом остановился матрос, тот самый, со шрамом на щеке.

— Ты держался молодцом, юнга, — сказал он тихо, — я жму твою руку.

Максим обернулся, нахмурился, всмотрелся в матроса.

Моряк улыбнулся открытой дружеской улыбкой, положил руку на плечо мальчика.

— Ты правда русский?

Максим узнал его. Голос у мальчика задрожал, глаза вспыхнули ненавистью.

— Вы, вы...— резким движением сбросил руку с плеча, — вы были там? Вы стреляли в него?

— Да, я стрелял, — спокойно отозвался матрос. — Я не мог не стрелять. Но убили его другие...

Мальчик отвернулся, с горечью стиснул зубы.

— И зачем, зачем я остался живой?

— Только без глупостей, парень, — предупредил моряк. — Ты понимаешь, о чём я?.. Надо уметь терпеть.

— Терпеть? — резко обернулся Максим. — Видеть всё это, стоять рядом... и терпеть?

Матрос согласно кивнул.

— Ещё не пришло время, юнга... Меня зовут Рихард. Я артиллерист. Ты всегда можешь рассчитывать на меня. И, пожалуйста, очень тебя прошу: старайся поменьше бывать на корме.

— Почему? — нахмурился Максим.

— Так будет лучше, — улыбнулся Рихард. — А если что случится — пулей лети на бак. Я буду у своей пушки.

— А это может случиться? — насторожился Максим.

— Мало ли... — уклончиво ответил моряк, — в море, парень, всякое бывает...

И, оглянувшись, закончил:

— Ты всё понял? Поменьше быть на корме и терпеть. Терпение, парень, тоже оружие.

Из дверей камбуза высунулся тощий кок, визгливо закричал:

— Эй, юнга! Где тебя носит? Завтрак капитану!

Максим с подносом, уставленным едой, торопливо идёт по палубе.

Поднимается по трапу.

Останавливается у двери капитанского салона. Здесь дежурит вооружённый матрос.

— Завтрак капитану, — говорит мальчик.

Часовой приоткрыл дверь. Максим вошёл.

В салоне сидел Ласковый Питер и раскладывал пасьянс.

Максим поставил поднос, пятясь, стал отступать к двери. Но тут в салоне появился капитан Шульц.

— Постой, — остановил он мальчика.

Максим замер у двери.

— Не надо спешить, — глаза капитана были добрыми и участливыми. — Тебе нравится у нас?

— Нет, — резко ответил Максим.

— Напрасно, — сказал капитан. — Человек твоего склада должен любить войну. Только война возвышает человека над миром посредственности.

— Кстати, Макс, — оторвался от карт Ласковый Питер, — капитан Шульц — твой новый хозяин. Когда мне было совсем плохо, я поставил тебя на карту, но, увы, мне чертовски не повезло... Я проиграл тебя, мой мальчик.

— Напрасно, — сказал зло Максим, — я никогда не был вашей собственностью.

— Что я вам говорил? — расхохотался Ласковый Питер. — Этот мальчик стоит дороже тех несчастных пятисот марок. Я продешевил, Шульц.

— Я постараюсь поднять его в цене, — усмехнулся капитан «Маврикия». — Можешь идти, юнга. Ты мне нравишься. И я позабочусь о твоём дальнейшем воспитании.

Максим вышел.

***

Красиво, ходко идёт «Святой Маврикий», спеша на очередное «дело».

В штурманской капитан отдаёт последние приказания.

— Вот место нашей встречи с «Мельбурном», — показывает он точку пересечения двух линий на карте. — Времени остаётся немного... Усилить досмотровую группу. С пассажирами не церемониться. Спасать только ценности и валюту! Мы должны быстро закончить всю операцию...

Неожиданно возникший шум, крики на палубе заставили капитана остановиться на полуслове. Шульц недовольным взглядом посмотрел на помощника.

Помощник понимающе кивнул и кинулся на мостик.

По правому борту Ганс тащил упирающегося Максима.

— Попалась кочерыжка! Иди, иди! — кричал матрос. — Я тебе покажу! Ты у меня узнаешь...

— Пустите! Больно! Пустите! — вырывался мальчик.

— Что там, Ганс? — крикнул с мостика помощник.

— Гранаты!.. — ответил торжествующе Ганс и схватил мальчика за ухо. — Что, не нравится, красный щенок?

На, баке за щитом пушки привстал Рихард. Насторожился, вытер замасленные руки, отбросил в сторону ветошь и заинтересованно подался вперёд.

— Вот, пожалуйста, — кричал Ганс, вытаскивая из-за пазухи мальчика гранаты. — Пять штук! Забрался, подлец, в оружейный погреб и хотел незаметно вынести.

На мостике уже стояли капитан Шульц, Ласковый Питер и другие офицеры.

— Зачем тебе гранаты, юнга? — спокойно спросил капитан Шульц.

— Чтобы вас всех взорвать! — возбуждённо крикнул Максим. — Всех!

И воспользовавшись тем, что Ганс отпустил его, он выхватил из рук моряка одну из гранат и яростно швырнул её вверх на мостик.

На мостике все инстинктивно попадали на настил.

Граната грохнулась прямо перед носом Ласкового Питера. С ужасом глядя на неё, боясь шевельнуться, он осторожно отодвинул её.

Но граната не взорвалась.

— Они без взрывателей! — донёсся снизу голос Ганса.

Испытывая смущение и неловкость, офицеры один за другим начали подниматься с настила.

— Дура, — сказал внушительно Ганс, опять хватая Максима, — соображать хоть надо, что берёшь.

Капитан Шульц появился над планширом мостика растерянный и взбешённый.

— Тащи его ко мне, Ганс, я покажу ему!..

Ганс схватил мальчика за шиворот, толкнул вперёд, но Максим увернулся.

Увернулся и заученным приёмом — головой в живот — сбил матроса на палубу. Падая, Ганс успел схватить мальчика за ноги. Свалились оба. Раскатились по палубе гранаты без взрывателей.

По трапу с бака торопливо спустился Рихард.

Максим, изловчился, впился зубами в руку моряка, Ганс взвыл и ударил мальчика по голове. Занёс руку для нового удара.

Но тут рядом оказался Рихард. Перехватил руку Ганса, сказал твёрдо:

— Спокойно, буйвол. Нашёл с кем мериться силами.

Ганс вывернулся и ударил артиллериста в грудь. Не сдержавшись, Рихард двинул правой рукой в его челюсть.

Ганс грохнулся на палубу.

— Арестовать! — взвизгнул на мостике капитан Шульц. — Мальчишку тоже! Доставить ко мне!

К Рихарду подскочил вооружённый матрос, наставил автомат, щёлкнул затвором.

Рихард спокойно поднял руки, надеясь, что этим всё кончится.

Но Максим, вскочив с палубы, бросился к матросу и повис на его автомате, пригнув ствол к палубе. Разлились выстрелы. Пули, срикошетив, с визгом ушли в море.

Выстрелы решили дело. Рихард бросился на матроса, ударом кулака сбил его с ног и схватил падающий автомат.

Всё ещё лёжа на палубе. Ганс выхватил пистолет, но Рихард опередил его.

Раздалась короткая автоматная очередь.

Ганс выронил пистолет, перевернулся и затих.

Всё произошло так стремительно, что на мостике не успели ничего понять, кто стрелял и в кого.

— Живо! — крикнул Рихард растерявшемуся мальчику. — На бак! К пушке!

Максим опрометью кинулся к баку, стремглав взлетел по трапу наверх.

Прикрывая его, поднимался и Рихард, держа автомат наготове. И не зря. Быстро вскинул оружие, дал короткую очередь.

Свалилось сразу двое автоматчиков, кинувшихся было наперехват по левому борту.

На командирском мостике растерянность.

— Арестовать! — всё ещё кричал Шульц. — Обоих! Немедленно!

Вахтенный офицер вскинул пистолет.

Рихард полоснул очередью.

Офицеры попадали на настил, пули вспороли обшивку крыла ходового мостика. Раненый вахтенный выронил пистолет.

На звуки выстрелов из кубрика выскочили матросы, остановились в нерешительности.

Воспользовавшись этим замешательством, Рихард в два прыжка оказался у пушки и, спрятавшись за её щитом, дал оттуда над толпой короткую очередь.

Матросы, давя друг друга, кинулись обратно в кубрик. Некоторые торопливо отползали по палубе к корме.

— Сюда! — позвал Рихард.

Максим, пригибаясь, перебежал к нему, присел, тоже спрятался за орудийный щит.

— Стрелять-то хоть умеешь? — спросил весело моряк. — Нажимать знаешь где?

Максим кивнул.

— Ну и порядок, — Рихард подал ему второй автомат. — Держи под прицелом левый борт, патронов не жалей, у нас их навалом, — показал подготовленный запас.

Тут же, приподнявшись над щитом, дал длинную очередь. А потом, использовав выигранные секунды, быстро сбросил чехол с пушки, стал торопливо разворачивать её в сторону надстройки.

На мостике ударили боевую тревогу.

Из кубрика вновь рванулись матросы, но Рихард снова остановил их. Кому охота лезть на палубу, если пули прошивают верхнюю планку двери!

Оставив автомат, моряк ловким движением зарядил пушку. Бросил взгляд на Максима.

— Ты не боишься?

— Нет... — испуганно пожал тот плечами. — Кажется, не боюсь...

Рихард понял мальчика, улыбнулся, дружески кивнул:

— Поторопился ты, парень, а ждать уже недолго осталось. Я же просил тебя... без глупостей...

В этот момент по щиту пушки, как горох, ударили пули.

Рихард глянул в смотровую щель.

На правом крыле мостика установили крупнокалиберный пулемет и начали обстрел бака.

Моряк припал к прицелу, подкрутил маховичок наводки и зло рванул за шнур.

Раздался выстрел.

Снаряд разнёс правое крыло ходового мостика в клочья вместе с пулемётом.

— Отставить! — кричит хрипло капитан Шульц, спрятавшись за планшир. — Прекратить огонь! Не стрелять!

— С минуты на минуту должен появиться «Мельбурн», — докладывает капитану старпом.

— Надо успеть покончить с ними...

— Всё равно не стрелять! — приказывает Шульц.

В наступившей тишине он подходит к телефону. Снимает трубку.

У пушки звякнул телефон.

Рихард, переглянувшись с мальчиком, снимает трубку.

— Рихард, — голос капитана в трубке предельно вежлив, — какие ваши условия?

Рихард вновь покосился на мальчика: какие же условия?.. А у них нет условий. Чего они могут требовать?.. Переговоры затягивают время. А это уже выгодно.

— Надо подумать, — ответил в трубку.

— Сколько? — спросил Шульц.

— Минут десять.

— Хорошо, подумайте, — согласился Шульц и посмотрел на часы. — Сейчас ровно двенадцать двадцать...

Он положил трубку, оглядел собравшихся вокруг него офицеров.

— Я дал им десять минут, господа.

— Надо атаковать всей командой, — предложил старпом. — Два человека, один из них мальчишка! И мы спрашиваем условия...

— Взгляните, — ткнул Шульц рукой в сторону бака. — Видите?..

Офицеры послушно вытянули шеи.

С бака на мостик, прямо им в лицо, грозно смотрела пушка. Чёрный кружок дула гипнотизировал, подавлял волю, внушал страх.

— Достаточно трёх выстрелов, — резко сказал Шульц, — и корабль как боевая единица перестанет существовать.

— Гранаты!.. — вдруг сказал один из офицеров. — Предлагаю забросать их гранатами.

— Гранаты в оружейном погребе, — решительно ответил Шульц, — ключ у Ганса. А он лежит убитый. Кто отважится выйти на палубу?.. Нет, господа, из этого ничего не выйдет. Только хитростью мы сможем спасти корабль и выполнить поставленную перед нами задачу. Всякие действия, которые могут вызвать выстрелы с бака, запрещаю! Как командир, я обязан спасти корабль. Всё. Думайте, господа, думайте. Повторяю: у нас только десять минут...

— Разрешите мне, капитан, — поднялся Ласковый Питер. — У меня есть одна мысль, — он подошёл к двери. — Вы позволите...

— Конечно, конечно, Питер, — торопливо согласился Шульц. — А десяти минут вам достаточно?

— Вполне, — ответил Ласковый Питер и вышел.

— Что? — насмешливо спрашивает Рихард у притихшего мальчика. — Не ожидал попасть в такой переплёт? Сам виноват. Говорил тебе: терпи.

— Чего терпеть-то? — буркнул Максим.

— Чудак, — насмешливо сказал Рихард, — там, в машинном отделении, мина. Она вот-вот должна грохнуть. Понимаешь? Не мог же я допустить, чтобы потопили «Мельбурн». Двести пятьдесят пассажиров — на дно! Тысячи тонн груза, продовольствия — на дно!

— А почему мы не стреляем? — спросил мальчик.

— Зачем? Они не лезут. Нам нельзя злить команду. Если матросы разозлятся — нам крышка. Подождём мину. А там, как-нибудь выкрутимся. Да и «Мельбурн» подойдёт поближе.

— А всё-таки без гранат тут ничего не сделаешь, — продолжается разговор в штурманской.

— Надо атаковать всей командой, — настаивает старпом. — Броситься всем сразу — и Рихарду конец!

— Но люди не решаются выйти из кубрика.

— Люди! — кричит старпом. — Жалкая кучка трусов и паникёров!

— А где же Питер? — спрашивает кто-то. — Что он задумал?

Ласковый Питер в своей каюте, сидит у дивана, на котором лежит Эрика.

— Но я больна, папа, больна, — со слезами на глазах умоляет Эрика. — Я ничего не хочу, ничего.

— Пойми, малыш, — говорит Ласковый Питер, — они просто сошли с ума. Отправили на тот свет уже двенадцать человек, разнесли в щепки часть ходового мостика... Их песенка спета. Бунт на корабле в военное время — это верная верёвка на шее! Так что ты даже поможешь им...

— Нет, папа, нет.

— Ты пойдёшь к ним, малыш, — мягко настаивает Ласковый Питер, — они тебя не тронут. Эти красные сентиментальны. С детьми они не воюют.

— Нет! — упрямо отвечает она.

— Пойдёшь! — уже твёрдо говорит он. — Другого выхода нет. Только ты можешь беспрепятственно пройти на бак и убрать матроса. Иначе всем нам смерть! И тебе...

— Нет, — еле слышно отвечает девочка, — я не могу, папа...

— Питер, — врывается в салон капитан Шульц, — что за шутки? Прошло уже шесть минут. Что ты придумал?

— Вот, — показал Ласковый Питер на свою дочь, — вот, Шульц, кто спасёт боевой корабль, спасёт всех нас. И я горжусь, Шульц, что это сделает Эрика!

Девочка покорно встала с дивана.

Внимательно следящий за мостиком Рихард осторожно трогает мальчика за плечо:

— Посмотри вправо, Макс...

Медленно идёт к баку девочка в знакомой юнгштурмовке.

— Макс! — кричит она, опасливо обходя трупы убитых. — Не стреляйте! Я к вам.

Максим обрадованно приподнялся. Рихард мгновенно усадил его обратно.

— Надо быть осторожным, — говорит тихо. — Они что-то задумали, посылая к нам девочку.

Эрика поднимается по трапу на бак и осторожно идёт к пушке, держа руку в кармане куртки.

Подошла, сказала тихо:

— Макс, не стреляйте. Уже и так много убитых. Там лежит Ганс. Зачем вы хотите убивать? — повернулась она к Рихарду. — Надо просто договориться. Они вас отпустят, честное слово...

— К сожалению, девочка, — ответил ей моряк, не переставая наблюдать за мостиком, — идёт война. И никто нас не отпустит... Была бы у них возможность — они растоптали бы нас, так вот... ногами. И если ты пришла затем, чтобы уговорить нас, то пришла напрасно.

— Нет, — сказала Эрика грустно. — Я пришла совсем не за этим. Я должна была убить вас.

Она вытащила из кармана пистолет.

— Ну что ж, — сказал Рихард, — стреляй.

— Нет, — замотала Эрика головой, — не могу. Я не хочу! Только не надо больше стрелять...

Она опустилась на палубу и горько зарыдала.

Капитан Шульц, следивший за тем, что происходит на баке, возмущённо повернулся к Ласковому Питеру, бросил насмешливо:

— Этим вы гордитесь, Питер?

И тут вахтенный матрос громко доложил:

— Вижу цель! Справа по курсу, дистанция пять миль!

Офицеры на мостике оживились, засуетились, подняли бинокли. На горизонте показался трёхтрубный корабль.

— «Мельбурн», — зло прошептал капитан Шульц, не отрываясь от бинокля.

— «Мельбурн», — облегчённо вздохнул Рихард. — Мы спасли его.

Максим тоже выпрямился.

— Какой «Мельбурн»? — спросила Эрика и поднялась с палубы, вытирая слёзы. Подошла к мальчику и посмотрела в море.

На «Маврикии» сейчас все смотрели в море. Только Ласковый Питер с ненавистью и злобой глядел в другую сторону: он смотрел на бак. И первым оценил ситуацию. Рванул автомат из рук рядом стоявшего матроса.

Рихард увидел это, подскочил к Максиму, оттолкнул его за спасительный щит и бросился к девочке.

Ласковый Питер выстрелил в артиллериста.

Пули простучали по орудийному щиту, взвизгнув, отскочили рикошетом от брашпиля и разорвали блузу на спине Рихарда, успевшего всё-таки прикрыть девочку.

Болезненно изогнувшись, моряк рухнул на палубу, увлекая за собой девочку. Эрика упала на колени и, с удивлением глядя на набухающую кровью куртку на своём плече, перевела взгляд на отца, крикнула слабо:

— Папка! Это же я, папка!

Гримаса боли и ярости исказила лицо Ласкового Питера, он в ужасе отстранил от себя автомат. Но стоявший рядом капитан Шульц не понял такой мягкотелости. Вырвав автомат у Ласкового Питера, он направил его на бак. Ствол автомата задёргался, изрыгая огонь и смерть.

Пули бились о щит пушки, взрывали настил палубы.

Рядом с капитаном уже вели огонь по баку ещё два автоматчика.

Эрика вздрогнула, схватилась рукой за грудь и повалилась на палубу.

— Папка, папка... — шептала она, глядя в небо. — Не надо, не надо... Это же я... — и закрыла глаза.

Ударил колокол громкого боя.

Осмелев, из кубрика выскакивали вооружённые матросы, пригнувшись, перебегали к баку.

Рихард с трудом подтянулся к пушке, заговорил тяжело, превозмогая боль:

— Макс, Макс, сейчас они пойдут на всё. Нам некого уже больше жалеть там, на мостике. Понял?

Максим понял. Он кивнул несколько раз головой в знак согласия и повернулся к пушке.

Припав к прицелу, принялся крутить маховичок наводки.

Ствол пушки дрогнул, стал медленно подниматься.

Это увидели на мостике, и сразу же началась паника. Кто бросился вниз под бортик, кто кинулся к дверям...

Максим оглянулся. Отчаяньем и болью горели его глаза.

— В конце концов, Макс, — понимающе сказал Рихард, — не мы с тобой начали эту войну.

Максим зло дёрнул за шнур.

Снаряд ударил в мостик и разнёс его на куски.

И в то же мгновение раздался мощный взрыв на корме. Судно сильно качнуло. Резкий толчок отбросил мальчика от пушки.

Фок-мачта треснула, накренилась и с грохотом полетела за борт.

— Тонем! — панически закричал кто-то. — Спасайся!

Матросы, кинув оружие, устремились к шлюпкам.

Максим, придя в себя, сразу же бросился к Рихарду, наклонился над ним.

— Товарищ, товарищ, — заговорил сбивчиво, — она взорвалась... Мина взорвалась!

— Да? — открыл глаза Рихард.

— Это хорошо, Макс, это хорошо...

И попытался приподняться, посмотреть в море. Максим помог ему, поддержал голову.

— Мы спасли его, — тихо сказал Рихард. — Он спасёт тебя.

— Кто? — не понял мальчик.

— «Мельбурн». Он уже идёт сюда, — с трудом выговорил Рихард и уронил голову.

Мальчик осторожно опустил моряка на палубу.

***

...Медленно всплывает подводная лодка. На её рубке опознавательные знаки Военно-Морского Флота СССР.

Откипело вокруг море. Лодка всплыла и замерла, покачиваясь на волнах.

Открылись люки. На палубу вышли подводники. Выстроились шеренгой на корме.

Подравнялись. Один из матросов, безусый паренёк, тихо спрашивает соседа:

— Он разве ещё в войну воевал?

— Салага, — нравоучительно отвечает сосед, — нашему командиру в войну было всего пятнадцать. У него тогда погибли лучшие друзья.

— Смирно! — раздалась команда.

— Равнение напра-во!

Чётко, резко повернулись головы направо.

Из рубки выходит высокий плечистый моряк с погонами капитана первого ранга. Вряд ли можно в нём сразу узнать Максима, но это он.

Взяв под козырёк, внимательно вглядываясь в лица матросов, командир обходит строй. Затем подходит к корме. Сопровождающий его вахтенный помощник подаёт ему небольшой венок.

Капитан берёт его и, преклонив колено, сняв фуражку, опускает венок в воду.

...Подводная лодка покачивается на волнах. Одна в чистом море.

И венок.

Он медленно уплывает всё дальше и дальше.

https://fantlab.ru/blogarticle36907

Робинзонада и «пиратская» повесть – классические виды приключенческой литературы со времен Дефо и Стивенсона. Им отдавали должное такие мастера, как Эдгар По, Жюль Верн, А.Конан-Дойл, Джек Лондон. Не приходится сомневаться, что и советский читатель отлично принимает произведения, где герою, обыкновенному молодому человеку, представляется множество случаев выказать мужество, ловкость, стойкость и изобретательность в борьбе с природой или врагами. Сочетанием робинзонады и «пиратской» темы на новом материале с новыми героями является предложенная С.Жемайтисом повесть «Гибель «Лолиты».

Повествование ведется от первого лица, и надо сказать, что простая, бесхитростная манера письма, свойственная Жемайтису, которого мы знаем по отличным рассказам о войсковых разведчиках, не подвела автора и в данном случае. Впечатления юноши, почти мальчика, лишенного какой бы то ни было тенденции к саморефлексии, измотанного чудовищным круговоротом Второй мировой войны, подаются в чистом, лишенном каких бы то ни было попыток анализа виде, и именно такой стиль повествования, независимо от того, нарочито или случайно принят он автором, составляет одно из важных достоинств произведения.

Другое достоинство – хорошо отработанный сюжет. Действие повести «крутится» на небольшом пятачке в районе гибели контрабандистской шхуны «Орион», и это позволяет автору полностью оправдать в глазах читателя всю цепь случайностей, постоянно и последовательно сталкивающих героя с подлецом и мерзавцем, фашистом Питером. Случайность здесь непрерывно оборачивается необходимостью. «Лолита» не могла не появиться в районе гибели «Ориона» – ей нужно было затонувшее оружие. Герой не мог не вернуться на атолл – катамаран полинезийцев должен был пойти к атоллу за копрой. Фома и его друзья не могли миновать «Мельбурн» – именно «Мельбурн» был объектом пиратского нападения. И так далее.

Ясными и простыми выглядят герои повести – и положительные, и отрицательные. И тоже не случайно. Действие повести разворачивается в условиях, исключающих возможность колебаний, сомнений, полутонов, зависимости от настроения. Это придает повести добрый романтический оттенок, столь важный и необходимый для укрепления юного читателя во внушаемых ему позициях добра против зла.

Повесть можно и нужно публиковать. Желательна небольшая работа в смысле стилистической правки, которая легко может быть выполнена редактором. Думается, эта повесть получит у читателей хорошие отзывы.

*****

Читала я тут на днях "Глубинный путь" Трублаини...

April 21st, 2013

Оригинал взят у silent_gluk в Читала я тут на днях "Глубинный путь" Трублаини...

Обнаружила там нежно любимую шпионскую линию. И задумалась: а ведь в "старых" советских шпионских повестях собственно _личности_ шпиона (не его действиям, а "как он дошел до жизни такой") практически ведь не уделялось внимания. Личностям его "местных" (т.е. советских) помощников внимания тоже не как-то особо не уделялось (скажут, к примеру, что они из "бывших" — ну и хватит). А с какого-то момента это все стали расписывать как-то подробнее, стали их, шпионов, как-то "очеловечивать". Естественно, с уклоном в обличение капитализма...

Кажется, это началось именно в период "оттепели".

А какая польза...

April 21st, 2013

Оригинал взят у silent_gluk в А какая польза...

...от ГЭС? Помимо электричества?

Объясняю смысл вопроса: у Трублаини в "Глубинном пути" есть такой момент: "Из докладной записки вы видите, что сама прокладка туннеля требует колоссального количества электроэнергии и тем самым ставит на реальную почву проблему Ангарского гидроэлектрокомбината. Ранее, как вам известно, вопрос о создании серии огромных электростанций на Ангаре упирался в невозможность найти поблизости потребителей для десяти миллионов киловатт энергии. Теперь такими потребителями будут подземный электропуть и связанные с ним предприятия." То есть получается, что этот Ангарский гидрокомбинат должен был приносить и еще какую-то пользу, помимо электричества. Электричество как раз было "побочным продуктом", который было некуда девать — поэтому гидрокомбинат и не строили. Нашли куда девать — отлично, теперь можно и построить. Так вот: а в чем же смысл этого гидрокомбината, кроме как в электроэнергии???

Н.Трублаини, "Лахтак"

April 21st, 2013

Оригинал взят у silent_gluk в Н.Трублаини, "Лахтак"

Очень, очень... _характерная_ для своего времени книга.

Тут и интернационализм, и — все-таки — превосходство социалистического советского народа, и "расслоение по классовому признаку" (причем кто побогаче — те гады во всех отношениях). И "обращение в социализм". И характерная такая деталь: представители загнивающего капиталистического общества находят золото-обманку (даже и не будь оно пиритом — это, в общем, лишь средство обогащения), а представители передового социалистического — нефть, "один из ценнейших для промышленности и транспорта продуктов".

PS. Любопытно, шкипер _Ларсен_ — это не отсылка ли к "Морскому волку" Дж.Лондона?

PPS. Вот интересно, если посчитать в советской приключенческой литературе встречаемость трех сюжетных ходов: подозревают, оказывается "не-гадом"; подозревают, оказывается гадом; не подозревают, оказывается гадом — какой окажеся самым частым?

Н.Трублаини, "Шхуна "Колумб""

April 21st, 2013

Оригинал взят у silent_gluk в Н.Трублаини, "Шхуна "Колумб""

Забавно: как старательно автор избегает всяческих указаний на гражданство "врагов". "Здесь" ("Правда, гимназию русскую вы кончали уже _здесь_, а в России потом были только дважды, как турист, но я полагаю, что последняя четырехмесячная поездка во многом помогла вашей тренировке?"), "_иностранный_ моряк с повязкой на глазу", "_иностранный_ пароход", "пятисотваттные лампы залили электричеством _город_", "_иностранная_ подводная лодка", "_пиратская_ подводная лодка", "_враги_, подошедшие к Лебединому острову на подводной лодке", "пираты", "ответила Люда на _родном языке_ Анча"...

И — ни одного уточнения. Самое близкое — это "известная агрессивная держава" ("герб известной агрессивной державы", "Впрочем, даже если бы Марко разбирался во всех военных формах на свете, он все равно удивился бы, увидев форму своего конвоира. Она напоминала форму многих флотов, но ни одному из них не принадлежала. Командование подводной лодки, появившейся в мирное время с вражескими целями в чужих водах, прибегло на всякий случай к различным способам маскировки. Одним из них была замена всех надписей и обозначений на стенах, дверях и машинах всевозможными иксами, тире и звездочками. Все было сделано для того, чтобы не раскрыть в случае провала своей государственной принадлежности. Только Анч случайно надел китель с форменными пуговицами. При самой тщательной маскировке из поля зрения конспираторов выпадают какие-нибудь мелочи, которые позднее могут пригодиться внимательному разведчику.") — но какая держава в то время считалась агрессивной?..

Исходя из монолога шефа — "Перед первой мировой войной немецкие пароходы, шедшие в Бразилию с грузом, вынуждены были возвращаться в Германию, порожняком. Для балласта они нагружали свои трюмы монацитовым песком. Когда началась война, грозные гиганты-дирижабли часто гибли от маленькой зажигательной пули. Одной искры было достаточно, чтобы взорвать водород, которым была наполнена оболочка дирижабля. И вдруг немецкие дирижабли удивили неприятеля: в них попадали снаряды, но корабли не взрывались, а спокойно летели дальше. Почему? Потому, что их оболочки наполнялись уже не водородом, а гелием, добытым из монацитовых песков. А гелий не загорается. Ну, а теперь наши химики открыли, что гелий употребляется в военном деле не только для наполнения дирижаблей. К сожалению, за границей знают, что на наших последних подводных лодках стоят новые двигатели, работающие на гремучем газе, добываемом разложением воды на кислород и водород с помощью электролиза. Эти двигатели дают возможность намного уменьшить вес подводных лодок и увеличить скорость их хода и время пребывания под водой. Лодки с такими двигателями втрое сильнее лодок, движущихся под водой с помощью электроаккумуляторов, а над водой – обычных дизелей. Так вот, за границей кое-что об этом знают, но не знают конструкции двигателей и того, что для сжигания гремучего газа необходим гелий. Больше о значении гелия я ничего не скажу. Техника этого дела – тайна. Если Советская Россия получит большое количество гелия… вы знаете, что гелий имеют лишь Соединенные Штаты и за границу его почти не продают… если большевики получат много гелия, они, во-первых, наполнят им свои дирижабли, во-вторых, мы не гарантированы, что они не догадаются использовать гелий так же, как и мы. Наконец, следует отметить, что хотя гелия содержится в торианите значительное количество, но инженеры до сих пор не разрешили технологической проблемы добывания его из торианита заводским способом. Если бы эту проблему разрешили у нас, то, возможно, мы смогли бы организовать добывание гелия из торианитового песка, небольшое количество которого встречается на островах Индийского океана." — "мы" — это не Германия, не США. Британия? Но Марко знает английский, а разговоров Анча с командиром не понимал. Люда разговоры на подводной лодке понимает, но нигде не сказано, какие языки она знает.

***

ЕВГЕНИЙ ШЕРСТОБИТОВ

http://chtoby-pomnili.com/page.php?id=1248

***

Оригинал взят у silent_gluk в И в завершение (надеюсь!) темы Шерстобитова

По крайней мере, на данный момент.

Забавно переплетение "вымысла" (т.е. "Шхуны "Колумб"") и реальности. И тот, кто дублирует совершающего подвиг в фильме, совершает (аналогичный) подвиг и сам. Можно было бы это счесть "отголоском" дискуссии "мечта о подвиге versus готовность к подвигу" (см., с большой натяжкой, ту же "Тайну Стонущей пещеры" — Галя Пурыгина, в какой-то степени — Сбитнев — и Вася Коркин). Но Ромка не _мечтает_ о подвиге — он "нормально живет". С другой стороны, можно предположить, что мечта о подвиге — нормальный этап развития. Отметим, что, кажется, во "взрослых" шпионских романах этого противопоставления нет, если я ничего не путаю.

Кажется мне, что в этой связи финал — не будем искать нового дублера, подождем, пока поправится этот — должен быть как-то связан и с "прорастанием" реала в вымысел и наоборот. Но как это лучше сформулировать?..

Еще забавное: шпион все время мелькает в темных очках, а про артиста, которому предстоит играть шпиона (Анча?) говорится, что у него глаза — добрые. У этого явно тоже есть мораль.

PS. Как известно, А.Свиридов когда-то сочинил "Малый типовой набор для создания гениальных произведений в стиле "фэнтези"". (см. его хотя бы здесь: http://lib.ru/ANEKDOTY/enrolmen.txt ) Что-то мне подсказывает, что аналогичный текст можно было бы сочинить и для советских шпионских романов. Но в одиночку это скучно. Никто не хочет присоединиться в этом безумном и благородном занятии?

Еще раз о Шерстобитове и шпионах

April 21st, 2013

Оригинал взят у silent_gluk в Еще раз о Шерстобитове и шпионах

Раз уж я перечитала "Акваланги на дне" — должна же от этого быть какая-то польза? Хотя бы в виде темы для поста.

Так вот, еще забавная параллель. Подросток мечтает о "комплекте" (маска, ласты, трубка). Просит у соседа на пляже (коим оказывается шпион) одолжить маску — разочек нырнуть. Тот, плохой человек, отказывает, причем не слишком вежливо: "– Вы не разрешите, – как можно жалобнее, как можно протяжнее попросил Степа, – только разок нырнуть…

Мужчина привстал. Всегда неприятно, даже немного страшно, когда нельзя увидеть глаза человека, с которым разговариваешь.

– Вам что – делать нечего, – сказал сосед откровенно грубо и притянул маску к себе, – может, милицию для порядка позвать?"

Положительный же персонаж реагирует так:

"– Ну, братец, на комплект ты за пару съемочных дней заработаешь, – успокоил его режиссер, – комплект – это, конечно, вещь нужная. Только у вас, по-моему, в раймаге ни трубок, ни ласт, только маски.

– Я в город съезжу, – быстро сказал Ромка, – а то морем. От нас в Ялту "Ракета" ходит. Три часа – и там.

– Пока ты будешь зарабатывать, пока получать, наша бухгалтерия по чекам только пятого и двадцатого платит. Да потом еще в город ездить или по морю в Ялту топать… – Режиссер сделал паузу и неожиданно закончил: – Одним словом, держи мой комплект. Это тебе подарок будет.

И протянул обомлевшему Ромке авоську, в которой лежали те самые желтые литые ласты, маска и трубка.

– Только сетку верни, сетка мне самому нужна.

Ромка взял сетку, растерянно завертел в руках.

– Так нельзя, – сказал беспомощно.

– У нас в кино все можно, – заверил режиссер и пригрозил: – Ты бери, а то передумаю.

– Бери, Ромка, – сказала Людмила Васильевна, – наш режиссер – добрая душа. Ты скажи, что тебе его очки нравятся, он тебе и очки подарит.

– Нет, очки не подарю, – быстро отозвался режиссер, – без очков, как без рук. А без комплекта, как человек сугубо сухопутный, всегда обойдусь.

– Бери, Марченко, – сказал и оператор, – он все равно его где-нибудь потеряет.

– Ну как же так? – все еще не верил Ромка.

– А просто так, – сказал весело Егор Андреевич. – Когда за что-нибудь – это очень плохо, братец, просто скверно. А когда просто так, просто за здорово живешь – это же самое удовольствие."

И финал: "Незнакомец докурил и небрежно, не спеша потянул к себе один из аквалангов. Медленно, чтобы не вызывать ни у кого подозрения, он натянул баллоны на себя, застегнул пояс. И тут увидел на берегу, на камнях, на том самом месте, где прыгнул он в воду, вооруженных пограничников. Они о чем-то совещались, указывая в сторону катамаранов, один из них побежал в сторону пляжа.

Время терять было нельзя. Скорей в воду. Но для этого ему нужна была маска. Он, не оборачиваясь, через плечо посмотрел влево, вправо и увидел маску справа от себя: маску, трубку и желтые ласты. Что же, ласты ему тоже нужны. Он потихоньку потянул ласты. Никто не обратил на это внимания. Пограничники на берегу разошлись. А оставшийся вытащил из сумки ракетницу, заложил ракету. Ого! Это уже всполошит всех. Нервы незнакомца не выдержали. Ухватившись за ремешок маски, он рванул ее к себе немного сильнее, заметнее.

И, почувствовав, что кто-то потащил его маску, Ромка привстал, удивленно оглянулся. И встретился взглядом с незнакомцем. Это было очень уж неожиданно для обоих.

[...]

Ромка изловчился, сорвал с него маску и, отчаянно загребая руками, пошел наверх. Но человек догнал его, правой рукой поймал за ногу и потянул вниз, а левой полоснул коротким лезвием.

Он мог бы и не бить кинжалом, все равно у Ромки не хватило бы воздуха, он уже захлебывался, давился хлынувшей внутрь морской водой.

Незнакомец перехватил в воде маску, но надеть уже не успел. Со всех сторон плыли на него люди…"

С маски все началось, ей и заканчивается, все (?) ружья стреляют...

И да, чтобы два раза не вставать: характерный маркер "гадостности" — нападение на ребенка. (А вот убийства, скажем, котенка шпионом — я не припоминаю, что не означает, естественно, что такого момента не было нигде.)

А вот еще забавное...

April 21st, 2013

Оригинал взят у silent_gluk в А вот еще забавное...

До меня только что дошло, что, похоже, у Шерстобитова в "Аквалангах на дне" снимают фильм по "Шхуне "Колумб"" Трублаини. Характерные имена героев, некоторые моменты — "Герой фильма – отважный и веселый Марко, мальчишка из рыбацкого поселка, – один плывет в бушующем море, ныряет, чтобы достать брошенный врагом пакет, даже дерется в воде. А мальчик, который играет Марко, сам хоть и плавает, хоть и ныряет, но не так азартно, не так легко и уверенно, как это нужно будет в кадре. Он же городской, этот мальчик, он море до приезда сюда в глаза не видал. Где он тем плавал и нырял, на какой-то Оке или Каме?.. А тут нужно будет держаться на штормовых волнах, нужно будет прыгать в воду с тонущей лодки, надо будет сниматься под водой. А какой нетренированный мальчик сможет все это сделать так, чтобы зритель поверил, что Марко настоящий мальчишка из морского поселка, внук рыбака, сын рыбака?", "А в скалах Голубой бухты рабочие с киностудии уже строили небольшой домик с усадьбой. Это будет такая декорация для съемок. Там должны будут по фильму жить старый рыбак с внучкой и огромная сторожевая собака Разбой.", "Он завидовал самому Марко, юнге, такому же мальчишке, как и он сам. И на лодке в шторм ходил, и очень хитрого, опасного врага помог обнаружить, и столько времени в море продержался. А как он вел себя на шхуне, захваченной диверсантами, как отчаянно боролся под водой!"

Правда, вот никакого Володи у Трублаини нет. И образ героини фильма у Шерстобитова — "Во-первых, ни косичек, ни бантиков, а коротко подстриженные волосы с небольшой челочкой. Во-вторых, изящные темные очки. В-третьих, в-четвертых и в-пятых, одета она была совсем щегольски, просто пижонски, как определил Ромка. В самом деле, разве не пижонство носить в жаркий июньский день кожаную зеленую короткую курточку на "молниях", серые узкие брючки и белые туфельки." — какой-то странный для экранизации Трублаини. Хотя, с другой стороны, сценарий могли и "осовременить". Очень в таком случае интересно, какая же страна окажется "главным врагом". С очередной же стороны, в фильме как раз этот момент обойти проще... Или нет?

Оригинал взят у silent_gluk в Отчет — от слова "читать"...

Прочла я книгу, в существовании которой до последнего времени сомневалась — Е.Шерстобитов, "Акваланги на дне" (М.: Мол. гв., 1965).

Когда-то по ней был снят фильм. И фильм глюкам понравился. А что такая книжка была — они узнали совсем недавно. И то сильно подозревали, что это ошибка.

Нет, это не ошибка — книжка действительно существует...

И даже понравилась глюкам. Подростковая книжка — про крымских школьников на каникулах и шпионов... Да, и еще про съемки кино.

И упорно мне хочется ее сравнивать с "Тайной Стонущей пещеры".

http://publ.lib.ru/ARCHIVES/SH/SHEBALOV_A...

И там, и там время действия, как я понимаю, "современность" — т.е. середина 1950-х и 1960-х годов.

Но как же различаются "описанные миры"! В "Тайне Стонущей пещеры" еще явно чувствуются "следы войны" (что пособник шпионов — из сотрудничавших с гитлеровцами, я молчу: это практически "общее место" в советских шпионских романах"), страна явно живет тяжело... Вот монолог одного из персонажей: " — На шесть, — настороженно взглянул Витя в усталое лицо матери. У нее дрогнули брови, и он торопливо добавил: — Керосину я купил, в чулане стоит. Плитку принес из ремонта, починил калитку. Вчера переложил черепицу на крыше, теперь в дождь не будет на кухне протекать. Так что... — он окинул комнату взглядом, как бы убеждаясь, что в доме все в порядке. — А эти шесть дней... Я ведь скоро, всего только на шесть дней. А тут Валька останется, — он сердито посмотрел на сестренку, словно приказывал взглядом поддержать его."

А вот — для сравнения — обязанности его сверстника из середины 1960-х: ""Стыдись, Ромка", — вот что было в той записке, но понимать эти два слова надо было примерно так: "Как тебе не стыдно, носишься с утра до вечера неизвестно где. Отца нет, я на работе — кто же займется домом? Яблони не окопаны, черешня без надзора, виноград нужно опылить и полить. А Васек? Совсем один дома. А еще ты обещал в каникулы рукомойник запаять, таз залудить, калитку подправить, полку в чулане прибить. Вот и надейся на тебя, верь тебе, жди от тебя помощи...""

В общем, жить стало явно лучше и веселее...

И подростки не размышляют с какой-то странной серьезностью о том, скажем что "никто из ребят не сказал, например, что пионер должен быть честным не только перед другими, но и перед самим собой. А этот недостаток есть у многих ребят. ... Еще в начале второй четверти в отряде был пионерский сбор на тему: "Воспитание силы воли". Тогда-то Галя и решила испытать свою волю: дала себе слово стать отличницей. Очень трудно было, но Галя добилась своего. Теперь она уже почти догнала Женю Терехову. Осталось исправить две четверки, и она тоже станет отличницей."Они живут какой-то более-менее нормальной жизнью (помогают по дому, влюбляются, бегают с друзьями на пляж, рыбачат... Бдительность, конечно, никто не отменял — но она — как бы фоном, она не поглощает их целиком).

Кстати, забавен такой момент: Если у Шебалова подростки, мечтая о будущем и великих открытиях, говорят: " — Ну и что из того, что земли все открыты, а что в них таится, это еще не всюду знают, — с воодушевлением заговорила всегда скромная, тихая Галя Пурыгина. — Помнишь, Вера Алексеевна рассказывала, как пионеры помогли геологам найти каменный уголь. Они ведь, как и мы, просто пошли в поход, чтобы узнать свой край, и сделали такое открытие! Может быть, у нас в Крымских горах еще не такие богатства есть. Их только разыскать нужно. Хорошо бы найти золото или алмазы, — вздохнула она.

— В Крыму ни алмазов, ни золота нет, — заметил Ваня. — Их в Сибири добывают.

— Ну, я это так, к примеру, говорю, что золото. Я лично золото не признаю. Мне что железка какая-нибудь, что золото. Ведь само оно счастья людям не приносит. А вот найти бы залежи атомной энергии — это было бы открытие, — вновь вздохнула Галя.

— Атомная энергия делается из урана.

— Ну, все равно, уран. Я читала, что атомной энергией можно переделывать климат. Ну, к примеру, в тундре будет климат, как у нас на юге. Там, где были только чахлый кустарник да мох, станут выращивать сады, виноградники.

— Погодой будут управлять, — перебил ее Ваня. — Представляете: вышел в поле агроном, видит, что пшеницу поливать надо — и тут атомная энергия. Взял и включил дождик на три часа. Потом взял и передвинул тучу с полей на огороды или сады... Тогда и на другие планеты запросто летать будут, — добавил он неожиданно.

— Ты полетел бы на Марс? — спросила Оля.

— Конечно, полетел бы.

— И я тоже. Интересно узнать, какие там люди? На каком языке говорят, есть ли там пионерские лагеря?.. И вообще какая там жизнь.", то у Шерстобитова, скорее, "главное остается на Земле": "И вообще это, наверное, очень здорово — видеть сверху всю Землю. Ромке не летал еще на самолетах, но представить себе, что видит летчик, он может. А увидеть Землю так, как видят ее космонавты, он никак не может, не получается. Если, конечно, сильно представить, ну, напрячь все воображение, то увидишь разве только большой глобус. А как выглядит сама Земля, как она вся перед тобой вращается? Конечно, слетать и посмотреть — было бы здорово! Но и только. И сейчас же обратно. На дальние планеты он бы не полетел. Что там интересного? Какая-то красная трава, фиолетовое небо. Зачем ему фиолетовое? Ему и голубое очень нравится. И вообще как можно жить при фиолетовом небе? А облака? Облака тогда будут какие-нибудь желтые. Он представил себе на минутку фиолетовое небо и желтые облака. Нет, неверное, это очень красиво. Конечно, красиво, решил он, вот бы посмотреть. Вообще-то новые места посмотреть тоже интересно, как это там у них все устроено. Но и только. Посмотрел — и хватит. Пора и возвращаться. К голубому небу, к синему морю, к запаху волн и крику чаек. Нет там, на дальних планетах, такого моря. Может, и есть какое-нибудь коричневое и густое, желтое и горячее, но такого моря там все равно нет."

И мечтают школьники 1960-х годов не только о "высоком" (о полезных открытиях и т.д.), но и о "романтичном": "Нет, Ромка мечтал о другой жизни — опасной, суровой и трудной. Чтобы в тревоге сжималось сердце, чтобы, затаив дыхание, ждать условного сигнала... Чтобы руки крепко держали оружие, а глаза зорко видели цель. Ромка хотел стать пограничником. И не просто обычным — сухопутным. Нет, он хотел быть морским пограничником. Чтобы, кроме оружия, кроме стука собственного сердца и зоркого глаза, были еще и штормы, свистящие пронизывающие ветры, соленые брызги и чтобы ходила под ногами стальная палуба. Ну и еще чтобы ждала его на берегу, встречала бы откровенно восторженным взглядом такая девочка... черноглазая и тонкая."

То есть какие-то они у Шерстобитова более живые...

И еще такой момент: У Шебалова практически вся жизнь школьников связана именно с пионеротрядом "формальным", школьным (т.е. класс=отряд). А у Шерстобитова основной упор как раз на внешкольное объединение, которое даже противопоставляется, видимо, школьному: "Здесь не просили, не уговаривали. Нет, тут говорили иначе: "А почему ты хочешь вступить в отряд? Нас пока девять, но все мы верные друзья, крепкие товарищи. Ты можешь быть другом?"

И уж тут не хвалили тебя, если ты был тихим и кротким, если за все свои тринадцать лет ты ни разу не разбил себе нос или коленки, если ты до сих пор боишься темноты и не умеешь лазить по деревьям.". А вот у Шебалова только под конец до учительницы "доходит", что самый "трудный" ученик у нее — не Сбитнев (" — Понимаете, Николай Арсентьевич, волнует меня этот подросток. Много противоречий в его характере. Смелый, честный, чувствительный и даже стеснительный, он в то же время замкнут и дерзок. Порой и не знаешь, как оценить его поступки.

— Трудные натуры встречаются в жизни. Особенно в таком возрасте. Очевидно, домашняя обстановка влияет на его характер, — проговорил Шарый.

— Бесспорно! — живо согласилась Вера Алексеевна. — Мальчик растет без отца. Мать всегда на работе. А у нее — еще двое. Он старший, хозяин в доме. Отсюда — самостоятельность и самоуверенность.

— По вашему рассказу этот паренек мне показался не так уж плох. Из таких ребят, обычно, вырастают хорошие люди, — заметил Шарый...

— Да, если вовремя помочь им стать на правильный путь."), а тихий и примерный Шумейкин: "Вера Алексеевна, шедшая сзади, проводила взглядом Шумейкина. "Нет, не Сбитнев, а вот кто у меня самый трудный ученик!" — она оглядела сухощавую, угловатую фигуру мальчика. — Как же я раньше не сумела разобраться в нем? Ведь он уже почти год как пришел в этот класс..."

Вера Алексеевна попыталась вспомнить в лицо родителей Олега, но так, к своему огорчению, и не вспомнила. Дома у Шумейкина она тоже не была ни разу.

"Много труда придется приложить. Этого вывести на верную дорогу будет, пожалуй, потяжелее, чем Сбитнева", — заключила она."

А вот контрразведчики, как мне кажется, похожи... Полковник Василий Иванович ("высокий грузный пассажир с густой шевелюрой седых волос, в очках с тонкой серебряной оправой", любит пошутить) похож на полковника же Коркина ("добродушный на вид, полнеющий мужчина с сединой на висках и в усах"), и то, как они разговаривают с подчиненными, сходно — не по словам, а по интонации, что ли ("- Однако, — согласился Василий Иванович. — Как всегда, в Аэрофлоте в последнюю минуту что-то случилось, рейсы объединили... и пришлось лететь вместе. Сидели даже рядом, познакомились... Он себя за шахтера выдал, я — за ревизора курортторга... Так что если в Прибрежном увидимся, он не удивится... Однако, Павлик, — вдруг позвал полковник того самого паренька в цветастом свитере, — ты чему улыбаешься?

— Есть причины! — еле сдерживая улыбку, отозвался тот.

— Однако, смешно? — спросил полковник.

— Смешно, Василий Иванович, — признался парень. — Уж больно вы с ним хорошо беседовали, задушевно... А анекдоты какие откопали! Как это вы их запоминаете?..

— Э-эх! — с сожалением сказал Василий Иванович! — Лишь бы посмеяться... Вот какая молодежь пошла. — И сразу же перешел на серьезный тон. — Однако, Павлуша, ты не забыл, что лично отвечаешь за то, чтобы он прибыл в Прибрежное живым-здоровым?" и "- Здравия желаю, товарищ полковник!

— А, Сафар, здравствуй, — полковник подал руку. — Что это ты сегодня пешком? Обычно на трамвае ездишь.

— Проветриться решил, Сергей Илларионович.

— Правильно решил. Утром очень полезно пробежаться, ноги поразмять. А то, я слышал, ты больше задаешь им работы по вечерам: танцуешь много.

— Я ведь холостяк, товарищ полковник, — смущенно развел руками лейтенант.

— Понятно. А не сходить ли тебе, Сафар, для разминки в туристский поход? Как считаешь? Я вот много постарше тебя, а и то раза два бродил по нашим горам. Лучшего отдыха не найти. У меня сын Васька пошел сегодня вершины штурмовать. Правда, из-за этого мы с ним целый бой против матери выдержали.

— Я и сам, Сергей Илларионович, давно собираюсь полазить по Крымским горам, — загорелся лейтенант. — Отпуск получу и отправлюсь. Уже и на турбазе договорился. Я ведь совсем еще не знаю Крыма. Говорят, в горах очень красиво?

— Сходи, увидишь... А танцевать... Танцевать не вредно, только этому занятию надо уделять ровно столько времени, сколько оно заслуживает, — с улыбкой закончил полковник уже перед дверями управления."). Но забавный момент: у Шебалова в "неофициальной обстановке" контрразведчик одет в "серый костюм" (то ли я чего-то не понимаю, то ли что, но идти в _поход_ в костюме?....), а у Шерстобитова — в "цветастый свитер".

Да, совсем забыла сказать про пособников шпионов: у Шебалова это сын кулака, позже сотрудничавший с гитлеровцами, и пьяница (вовремя сообразивший, куда его тянут, и сообщивший председателю колхоза), а вот у Шерстобитова — стиляги. 3 штуки. Впрочем, выведены они весьма неприглядно.

А мораль? Какая же из этих книг следует мораль?... Пожалуй, одинаковая: что тот, кто выглядит круто, не обязательно крут на самом деле, что и "мямля" может совершить подвиг...

Но вот можно ли по двум произведениям судить о каких-то глобальных изменениях?... Не уверена... А больше материала у меня, пожалуй, и нет...

Да, вот, кстати, вспомнилось: у Шебалова упоминаются какие-то переселенцы в Крым (из Рязанской, в частности, области: "Можно предполагать, что "Сыч" под видом переселенца обосновался в этом колхозе. Недавно туда прибыла новая группа переселенцев."). Что это за переселенцы, кто-нибудь в курсе?...

31-дек-2007 05:24 — О двух пуговках

Забавные параллели иногда попадаются...

Есть такая песня "Пуговка" ("Коричневая пуговка лежала на дороге...") — в общем, про то, как благодаря потерянной пуговице нашли иностранного шпиона.

И вот у Авдеенко в "Над Тиссой" — схожий момент: "Снимая с вешалки суконный, на полутеплой подкладке пиджак, Дударь обратил внимание на пуговицы. Сделал он это несознательно, механически, но, увидев пуговицы, уже не мог оторвать от них глаз. Вот они, все восемь штук, были точно такие же, как и та, которую он нашел несколько дней назад невдалеке от границы, — пластмассовые, табачного цвета. Все пуговицы, сколько их должно быть на пиджаке, оказались на месте, все пришиты желтыми нитками. Все, кроме одной. Эта пуговица, третья сверху, прикреплена наскоро, неумело, мужской рукой, черной ниткой.

Дударь достал из кармана своей форменной тужурки пластмассовую, табачного цвета пуговицу. Да, она была точно такой же, как и те, что пришиты к пиджаку квартиранта. На ней даже остались желтые фабричные нитки, точно такие, какими капитально пришиты семь других пуговиц. Дударь нашел ее в лесу, примыкавшем к железной дороге.

[...]

Через полчаса он был перед воротами заставы, вызвал через часового старшину Смолярчука, рассказал ему о своем госте и пуговице. Смолярчук сейчас же повел лесника к капитану Шапошникову.

Так была пробита первая брешь к хитроумной комбинации "Бизона".".

Ну и так далее.

Есть у меня чувство, что там и другие переклички можно найти... Скажем, история пастушка Василя чем-то похожа на "Сына полка", но это я, может, и путаю.

Вот, кстати, интересна тема бдительности. Если у упоминавшегося где-то тут недавно Шерстобитова, скажем, или Овалова все занимаются своим делом: контрразведчики ловят шпионов (да, они могут рассчитывать, конечно, на помощь населения, но, так сказать, "умеренно" — мало кто из тех, кому это не положено по долгу службы, вообще заморачивается этой проблемой — шпионы там, диверсанты...), ученые делают открытия и т.д., то у Авдеенко в поимке шпионов участвуют все: виноградарка, лесник, машинист, продавец, водитель и др.

У Овалова, скажем, контрразведчики сами "вычисляют" шпиона, сами его и "разрабатывают". А вот у Авдеенко о "странном чужаке" контрразведчикам стремятся все сообщить....

Интересно, это связано с описываемым местом (приграничье, Карпаты) или со временем написания (середина 1950-х)?...

Кстати, и у Шебалова примерно так же, как и у Авдеенко (пьяница, которого пытались завербовать, сообщает председателю колхоза, а тот уже "передает дальше")....

https://fantlab.ru/blogarticle36907

https://fantlab.ru/blogarticle28241

goo.gl/wkKYPo

Под небом голубым есть город золотой

С прозрачными воротами и ясною звездой,

А в городе том сад, все травы да цветы,

Гуляют там животные невиданной красы:

Одно, как желтый огнегривый лев,

Другое вол, исполненный очей,

С ними золотой орел небесный,

Чей так светел взор незабываемый.

А в небе голубом горит одна звезда.

Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.

Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,

Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.

Тебя там встретит огнегривый лев,

И синий вол, исполненный очей,

С ними золотой орел небесный,

Чей так светел взор незабываемый.

Владимир Вавилов — Анри Волохонский

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0%B...

Помните!

Через века,

через года,—

помните!

О тех,

кто уже не придет

никогда,—

помните!

Не плачьте!

В горле

сдержите стоны,

горькие стоны.

Памяти

павших

будьте

достойны!

Вечно

достойны!

Хлебом и песней,

Мечтой и стихами,

жизнью

просторной,

каждой секундой,

каждым дыханьем

будьте

достойны!

Люди!

Покуда сердца

стучатся,—

помните!

Какою

ценой

завоевано счастье,—

пожалуйста,

помните!

Песню свою

отправ ляя в полет,—

помните!

О тех,

кто уже никогда

не споет,—

помните!

Детям своим

расскажите о них,

чтоб

запомнили!

Детям

детей

расскажите о них,

чтобы тоже

запомнили!

Во все времена

бессмертной

Земли

помните!

К мерцающим звездам

ведя корабли,—

о погибших

помните!

Встречайте

трепетную весну,

люди Земли.

Убейте

войну,

прокляните

войну,

люди Земли!

Мечту пронесите

через года

и жизнью

наполните!..

Но о тех,

кто уже не придет

никогда,—

заклинаю,—

помните!

1962

Роберт Рождественский. Из "Реквиема".

http://www.fandom.ru/about_fan/golobokov_...

Друге десятиліття ХХ ст — було часом плідної творчості цілого сузір'я поетів першої величини. Ще працювати корифеї: І.Франко, Л. Українка, В. Самійленко, М.Вороний. До них приєднуються поступово молодші — М. Філянський, М. Чернівський, А. Кримський, пізніше — М. Рильський, П. Тичина, М. Семенко. Після громадянської війни входять в літературу В.Сосюра, Д. Фальківський, М. Йогансен, і т.д.

У 60-і рр. живими класиками вважались ті що в 20-і були початківцями-В.Сосюра, М.Бажан, В. Мисик,М.Рильський. З'єднуючою ланкою між 50-ми і 60-ми була творчість Д.Павличка і Л.Костенко, у 60-і прийшли цілі "косяки талантів" (Л.Костенко), серед них : І.Драч, М.Вінграновський, Б.Олійник, І.Світличний, В.Симоненко та багато інших. Наведені приклади такого співіснування в часі численної плеяди поетів "хороших і різних"- явища в літературі неординарні і в кожному випадку щасливі. За існуючою на сьогодні в літературознавстві шкалою виміру можемо характеризувати їх ще одним поняттям — ренесансні. Однак і в період 20-х і в 60-і рр. стосунки між представниками молодших і старших неформальних угруповань митців не варто спрощувати: вони були далеко не однозначними. Ставлення до старших братів по перу набувало іноді гостро критичних форм. Пояснювалось це різними причинами: для "двадцятників" поезія кінця XIX ст. Символізувала занепадництво, провінціалізм; виступи проти деяких поетів диктувались прагненням покінчити з "хуторянською" філософією, "хатньою" замкненістю літератури. "Для того, щоб ми не зупинялись в творчості, ми повинні дивитись куди й до чого ми йдемо, а не оглядатись весь час туди, звідки вийшли... Цебто: одгетькувати якомога рішучіше "селозовані" традиції дотеперішньої української культури. Нехай Косинки, Осьмачки і навіть Тичини оглядаються і тримають міцний зв'язок з Нечуєм-Левицьким, Васильченком та ін.",3 — писав В.Поліщук. А М.Семенко навіть зважився посягнути на національну святиню-прославився символічним спаленням Шевченкового "Кобзаря". Може комусь ці факти видадуться непереконливими- що ще чекати від представників "мистецтва майбутнього". Але й цілком відмінного за естетичними переконаннями члена групи "неокласиків" обурював "старосвітський смак" деяких "мрійників без крил":

От Петька Стах, містечковий сіряк

От Вороний, сентиментальна кваша

О, ні, Пегасові потрібна інша паша,

А то — не вивезе, загрузне неборак.4

Для шістдесятників подібні виступи уособлювали протест проти закостенілості, фальші, декларативності літератури, проти інерції поетичного мислення. В "Оді чесному боягузові" І.Драч не називає імен, але цей твір викликав особливу лють літапаратчика з членівським квитком СПУ. Не може пробачити літераторам їх лицемірства і фальші Б.Олійник. Він не хоче згладжувати гострі кути триваючих в 60-і суперечок між письменницькими поколіннями, коли викриває "безбарвність", бездарність, честолюбство деяких поетів "з народу":

О, скільки пройшло вас під небом високим і гордим

Порожніх на мисль, зате самолюбством — ущерть.

Безбарвність свою самозванно прикривши народом

П'ялись на котурни: Я ваш! Я народний поет!5

В такій ситуації не дивно, що поети вдались до пошуків пророка поза межами своєї Вітчизни. Критично сприймаючи досвід попередників (і не набувши власного), заперечуючи їх емоційну стихію, громадську позицію, засоби образності і т.д. молоде покоління усвідомлювало потребу вдосконалення. Для шістдесятників було властиве захоплення Хемінгуеєм, Ремарком, Рільке. "Неокласики" обожнювали "парнаських зір незахідне сузір'я"; футуристи сформувались як угруповання під безпосереднім впливом Верхарна, Рембо, Бехера, Уітсона. Незаперечними зразками творчості для символістів були твори Метерлінка, Гауптмана, Верфеля і т.д. В цьому контексті неможливо не згадати і про всеукраїнську дискусію 1925-1928 рр., одним із центральних суперечливих моментів якої було гасло М. Хвильового "дайош психологічну Європу!".Примітивізму гаркун-задунайських протиставляється творчий тип представника європейської культури і не лише як психологічної категорії, але й як уособлення грандіозної цивілізації, що виплекала Гете, Байрона і т.д. Українська література не лише збачувалась досвідом іноземних літератур, але й сама активним чинником їх збагачення. "Українська художня культура в періоди свого піднесення функціонувала в загальноєвропейському контексті, була відкритою для світових духовних процесів. І її занепад завжди був пов'язаний зі штучною герметизацією, блокадою, а відродження- із зусиллями прорвати цю блокаду".6

"Європеїсти" 20-х на чолі з М.Хвильовим були прогресивною силою літератури, когортою відважних, що рушили "проти течії". Нонконформісти 60-хтакож пішли "проти течії", порушивши уставлені канони запліснявілої соцреалістичної доктрини, віднайшовши нові, свіжі форми поетичного вираження думки. На боці молодих завжди була готовність до творчого ризику, молодечій ентузіазм, навіть деяка зухвалість. Активність їх ідейно-стильових пошуків говорить про прагнення розширити розмиті обрії поетичного мислення, сягнути життєвих сфер, що особливо бентежили душу, вивільнились від впливу попередників. Вони відстоювали своє право на правду, свободу творчості, протистояли зловживанню ідеологією. Сукупність наведених факторів і є поясненням надзвичайної популярності поетичного слова в 20-і і 60-і роки.

Важливою особливістю перших років після громадянської війни було значне посилення інтересу до поезії. Як тільки змовкли гармати, музи заявили про себе з відновленою силою. Виступи поетів збирали великі аудиторії. У свій час надзвичайно популярними були вечори "Гарту" і "Плугу". Ця захопленість поширювалась як на читачів, так і на митців, як на інтелігенцію, так і на маловчених селян. Вірші постійно друкуються на сторінках масових революційних видань. Статистика тих таки "Гарту" і "Плугу" нараховувала понад 15 тисяч самих тільки літературних гуртків. А скільки ще було незареєстрованих офіційно "українців з рукописами в кишенях" (Ю.Липа) можна тільки здогадуватись.

Аналогічною була ситуація в 60-і рр. Поезія панувала повсюдно: на сторінках радянської ("Літературна Україна", "Дніпро", "Вітчизна") та зарубіжної (чеські журнали "Дукля", "Дружно вперед", "Народний календар"; польський "Український календар", німецький часопис "Сучасність") періодики; на сценах концертних і театральних залів і в студентських аудиторіях; під час творчих зустрічей з робітниками в заводських і фабричних корпусах; на літературних вечорах в Клубі творчої молоді та численних регіональних клубах такого типу і т.д. Але й цих завоювань їй було замало: поезія поширюється у сферу самвидаву, панує на неофіційних літературних вечірках, квартирних зібраннях молоді, спраглої за живим, правдивим словом. Вечори молодої поезії проходили в атмосфері повного ажіотажу. Як свідчить Г.Касьянов величезний резонанс викликав вечір пам'яті В. Симоненка в Києвському медінституті, вечір сучасної поезії на заводі верстатів-автоматів у Києві, вечір в Київському парку культури і відпочинку, присвячений творчості Лесі Українки7. Трибуною шістдесятників були також деякі радіо і телепередачі. Як писав Ю. Ковадів "такого широкого кола шанувальників поетичного слова поезія не мала ще з 20-х років".8

Особливим у досліджувані десятиліття став вимір особистості, яка відчула свою причетність до руху історії. У 60-і, може вперше після тривалої сталінської "зими", людина перестала бути гвинтиком суспільного механізму; відчула свою неповторність і навіть велич особливо гостро в роки національного підйому. У 20-і, після численних обмежень царського уряду розвиткові української культури, довгожданим ковтком свіжого повітря здавалась більшовицька політика українізації. Як писав І. Кошелівець, здобуток мистецького ренесансу 20-х полягає не лише у створенні багатьох талановитих творів, а й у "витворенні окремого типу творчої людини доби ренесансу, яка увійшла в конфлікт з тоталітарним режимом, хоч проти нього не виступала, а навпаки, старалась стояти осторонь політики. Цій людині... був властивий індивідуалізм, незалежність думання. Чужа їй була партійна догма, що вимагала послуху й покори"9. Хіба все це, дослівно, не можна було б сказати і про шістдесятників? Адже, в першу чергу, це було покоління нонконформістів, незгодних, появу яких Г. Касьянов назвав "явищем революційного характеру".10 Щоправда це був мовчазний спротив, який у 20-і з легкої руки Д. Загула назвали "внутрішньою еміграцією". Ні шістдесятники, ні "двадцятники" не чинили активного опору системі, але були його підгрунтям. Кращі їх представники прагнули звертатись до сучасників тільки голосом на найвищому регістрі, і якщо в ньому вчувався маршовий мотив, то це був мотив соціалістичного гуманізму, нещадного до класового зла і побутової аморальності:

Кращої дороги не знайти

Як служити партії й народу!11-

в цьому був щиро переконаний В. Симоненко. "Небом своїх надій" вважав І. Драч комуністичне майбутнє. Б. Олійник бачив своє кредо у служінні соціалістичній ідеї. Серед шістдесятників не було відвертих противників режиму, більшість з них прагнули лише його вдосконалення, чого і самі не заперечують: "Шістдесятники-спонтанний вияв духовного дозрівання нового мислення в надрах тоталітарної системи. Вони виховувались саме в ній, в цій системі, нісши на собі родимі плями середовища, яке їх породило, перейшовши різні стадії його усвідомлення. Багато з них на початку були щиро перейняті тими ідеологічними міфами, які самі ж потім відкинули. Причому, підкреслюю,: щиро перейняті-фальш, пристосовництво, цинізм були їм чужі завжди".12 Згадуючи про І. Світличного І. Дзюба також стверджує, що ніяким "антирадянщиком" чи "націоналістом" він не був, а своїм ідеологічним кредо вважав демократичний соціалізм.13

Ще більше, використовуючи метафору Світличного, "рожевощокого соціального оптимізму" було у "двадцятників". Серед них зустрічаються і переконані комуністи, свідомі свого соціального вибору. Але більшість не були пов'язані з практикою революційного руху і тому вловили загальний настрій епохи: музику революції почули раніше, ніж зрозуміли зміст її слів. Безпосереднє захоплення революцією брало гору над критичним розкриттям її справжньої суті. В багатьох поезіях П. Тичини, В.Сосюри, Ю.Яновського, І. Багряного герой перебував в атмосфері бажаного, а не дійсного. Художньо це позначилось у відсутності конкретно-історичних обставин, у відособленості ситуації від всього буденного. Особливо великі надії на новий суспільний устрій покладали пролетпоети і це зрозуміло. Але навіть дуже далекий від соціального пафосу М.Рильський вірив:

Ні, ні! Прийдешнє-не казарма,

Не цементовий коридор!

Сіяє в небі нам недарма

Золотоокий метеор!

Ця нестримна віра в справедливий суспільний устрій спричинила до посиленого розвитку теми космізму в літературі. Взагалі, космізм--явище, характерне для кожної зламної доби, хоч він і не є однорідним. При спільності теми космізму в 20-і і 60-і трактування її дуже широке. Поети 20-х рр. ідуть в основному від мікрокосмосу до макрокосмосу, шістдесятники-навпаки. Гіперболічний образ планетарного комунара створив В. Еллан у вірші "Удари молота і серця". Космічні мотиви зустрічаємо і в М.Хвильового--"В електричний вік", В. Сосюри--"Навколо". Одним із перших зробив спробу поринути в наземні світи П. Тичина. Дивну музику планетарного хору він намагається передати примхливими образами:

Мільйони сонцевих систем

вібрують, рвуться, гоготять.

Комети іржуть і баско мчаться

і океани над океанами шумлять14

В центр будь-якої щонайскладнішої всесвітньої будови поети все-таки намагаються поставити людину. Я правило — самого себе, аби пропустити космос через власні почуття:

Я дух — рушій, я танк-такт, автомобілів хори

моторами двигтить мій двір-гараж

І я так легко, мов дітей на пляж

веду титанів у простори, 15 -

так відчуває макросвіт П. Тичина.

Близький до нього в цьому В.Гадзінський:

Я — матерія і рух

Я — Космос.

Я — нескінченність,

Що спадає в Зеро16

та В. Поліщук

Я ... — за гранями

трійчастої космічної системи

за зорями, сонцями, туманними формаціями...17

Почуття гордості за людину — сучасника, що здійснила політ по навколишній орбіті надихнуло М. Вінграновського на відомі рядки:

Я встав з колін

І небо взяв за зорі18

Щось схоже відчував і М.Йогансен, пишучи

Я на мапі світовій став

І стер меридіанів лінії19

але це була гордість за людину-переможця, творця нової історії.

Мислення космічними категоріями у 60-і виникле на хвилі ХХ з'їзду, в атмосфері всезагального духовного розкріпачення. Але при цьому митці також долучались до традицій Розстріляного Відродження. М. називає три джерела космічної теми молодої поезії 60-х років: політ людини в міжпланетний простір, "космічність" художнього мислення О. Довженка та традиції української поезії 20-х років.20 Поему "Ніж у сонці" І.Драч писав саме тоді, коли, за словами М. Руденка "кожний мешканець Землі зобов'язаний навчитись одночасно відчувати себе мешканцем Сонячної системи, мешканцем Галактики".21 Герой поеми рятує Землю від катастрофи, але його призначення цим не обмежується: він відкриває таємницю неповторності індивідуальних людських світів і наголошує на необхідності їх захисту і збереження. Космос тут відіграє функцію дзеркала, яке допомагає людині побачити свої істині масштаби.

Прямим перегуком з "Ножем у сонці" Драча, "Атомними прелюдами" Вінграновського, віршем "Смертельний па-да-грас" Л. Костенко є поема "Розум" В. Гадзинського,22основу якої складає драматична колізія: як відвернути масове знищення людей, запобігти катастрофі, що може спалахнути через нерозумне використання зброї. Поет застерігає людство від "розумних кретинів" і "нерозумних філософів", "скептичних ентузіастів" і "ентузіазних скептиків", людей, котрі загубили всі межі розуму, честі.

Стімкий науково-технічний поступ (політ у космос був лише одним з його досягнень), що породжував ілюзорну віру у всемогутність техніки, здатної стабілізувати суспільство, був одним із чинників змін художньої свідомості. Це твердження однаково справедливе і стосовно 20-х і стосовно 60-х років. Престиж техніки, принцип ефективності, надійності, пов'язаний з машиною, апологія матеріальної вигоди формували раціональний, прагматичний тип творчості. Дійсність, яка множила свої можливості за рахунок НТР, безцеремонно втручалась в художню форму, змінюючи її внутрішні характеристики. У 20-і підвищений інтерес до доцільної діяльності, технічний практицизм сформували стилістику літератури конструктивізму і футуризму. Конструктивісти, які прагнули до зближення творчості з виробництвом і наукою і футуристи, які взагалі заперечували необхідність мистецтва в майбутньому високорозвиненому суспільстві, протиставляли себе традиційним "волошковим" поетам. У 60-і за аналогічними мотивами виникла популярна дискусія між "ліриками" та "фізиками". У добу космічних ракет і атомної енергії художня література втрачає своє значення — вважали "фізики". Вони намагались переконати широкий загал, що математичний інтеграл корисніший за поезію Байрона і картини Брюлова. Як доказ вони наводили всенародну увагу до польотів у космос Титова і Гагаріна і відсутність такої навіть до найталановитіших творів мистецтва. Внаслідок таких суперечок в літературу все інтенсивніше проникає наукова термінологія, навіть схеми та формули. З'явились твори, присвячені великим науковим відкриттям ХХ століття. І Драч перебував під враженням відкриття Крика і Уотсона, пишучи "Баладу ДНК"; прив'язаність до конкретної події, а саме — роскладу ядра літію бригадою вчених УКРФТІ характеризується вірш "Атом" О. Ведміцького. Завдяки поетичним творам В. Поліщука ("Подих стихії", "Матерія", "Безодні"), М. Доленга ("Зелене тло", "Царство розуму", "Дійсність", "Споконвіку"), В. Гадзинського ("Айнштайн. Земля"), М. Вінграновського ("Атомні прелюдії"), І Драча ("Ніж у сонці", "Кібернетичний собор"), М. Бажана ("Число") українська література поповнилась зразками "наукової" поезії. Наукове бачення В. Поліщука та І. Драча має дотичні точки: з одного боку їх погляд на природу це погляд вченого, з іншого — тонкого лірика. Подекуди до біологічних елементів поезій додаються філософські роздуми: "Що там, за дверима буття?" — запитує себе ліричний герой одного з Драчевих віршів. Але відповіді нема:

Я стукаю, вперто стукаю

Чолом б'юсь, б'юсь серцем криваво... 23

Проблема небуття невідступно тяжіє, стаючи джерелом болючих переживань, і над В. Поліщуком:

Я — чоловік,

Та верховинна частка

Усіх живих і прорісних творінь

Чого в терпінні смертному тоскнію?24

Зацікавлення літературою сцієнтизму виявляє і М.Доленго, який прагне за допомогою внутрішньої форми слів-термінів трансформувати в нову тональність звичне коло ліричних тем. Він намагається вловити в поетичній формі суто розумові формули, які іноді поєднуються цілком несподіваним чином:

Ти (матерія — Л.Н.) в мені. Я до тебе звертаюсь

Я — цека моїх часток-клітин

А на вулиці вчора — єднайтесь

Пролетарі всіх країн!25

Розсудливість і раціоналістичність творів М. Доленга нівелюють їх ліричний бік, призводячи до декларативності.

Характеризуючи творчість шістдесятників С. Крижанівський писав: "В міру наростання науково-технічної революції поезія відбивала в художніх образах процеси розвитку фізики, космонавтики... Це була революція в поетичному мистецтві, революція "тиха", але досить кардинальна. Зроблено ризький ривок... до переважання асоціативного мислення, вільного вірша над канонічними формами."26 Войовниче заперечення класичних зразків силабо-тонічної ритміки було характерне ще для доби Пролеткульту, а особливо великі надії на верлібр покладали конструктивісти. Тай й взагалі, як бачимо, ніякої революції — ні "тихої" ні гучної в науковій поезії 60-х не було. Насправді вона становила генетичне продовження насильницьки обірваних в 30-і поетичних експериментів В. Поліщука, О.Ведмицького, М. Доленга та багатьох інших.

Освоєння нових форм життя, нових суспільних стосунків в літературі 20-х рр. починалось із занурення в побут. Він стає основою багатьох поетичних і прозових творів. В таких "побутових" творах сила художніх узагальнень завжди обмежена місцем, інтер'єром, всім даним матеріалом. Часто ставалось так, що матеріал запановував над художником, а не навпаки. Багато хто це вчасно усвідомив, намагаючись переосмислити щоденні побутові поняття в надпобутові. Побут і буття протиставляється у віршах Є. Плужника, М. Рильського, Т. Осьмачки, І. Багряного. В них потужно звучить спротив оміщаненню, зраді духовних ідеалів. Джерела надпобутового — і в радості наче першого знайомства із давно знайомими речами. Ця вишуканість простоти досягається в творах декого із шістдесятників, зокрема І. Драча. Його "Балада про випрані штани", "балада золотої цибулини", "Балада про відро" є зумисною переорієнтацією лірики з традиційно поетичних на нетрадиційно буденні об'єкти. Це нехтування усталеними канонами несе в собі відгомін футуристської епатажності, бажання здивувати, вразити. Але це бажання —

не самоціль. Воно викликано прагненням бути щирим, по-дитячому безпосереднім у найдрібнішому, протистояти фальші і лицемірству пишного багатослів'я в літературі і житті. Це переосмислення оточуючих тебе речей — спосіб звільнення від їх влади і законів міщанського побуту. З особливою гостротою антиміщанські мотиви звучали в творах В. Сосюри, Д. Фальківського, Г. Косяченка.

Я не знаю, хто кого морочить

Але я б нагана знову взяв

І стріляв у кожні жирні очі

В кожну шляпку і манто стріляв,27 --

реакція В.Сосюри на "гримаси" непу досить прямолінійна. Серед розкішно обставлених вітрин і натовпу цікавих дискомфортно почуває себе і ліричний герой поеми "Вітрини" Г. Косяченка:

Коли б це в двадцятому році

Не стерпіло б серце і очі —

Тоді стріляв би на кожному кроці!28

Цілком солідарний з ними у своему праведному гніві герой вірша М. Вінграновського. Міщани з їх "пледами, торшерами, борщами, вареннями — з малин, суниць, ожин", тобто з їх обмеженим колом життєвих інтересів викликають у нього обурення:

Я задихаюсь! Біль — до млості!

Я всі прокляття розпрокляв.

І фіолетовий від злості

Ножами серце обіклав.29

Люди, які, як писав М.Зеров "на все готові, аби мати туфлі з гострими носками"30 є живим запереченням всіх, виборюванних ціною власної крові життєвих ідеалів, тому не дивно, що з ненавистю дивиться "на пузатих в авто, на обличчя пухкі і манто" ліричний герой колишнього чекіста Д. Фальківського.31 Вірус обивательщини страшний тим, що створює ілюзію світу речей, нівелюючи значення духовного світу. "Лист до всесвітнього обивателя" В. Симоненка, це заклик отямитись до тих, що "ядовитими диво-фіранками... закрили од себе світ", що "анекдотами позіхають, коли вибухом землю трясе". Поету важко впоратись зі своїми бурхливими емоціями, тому і тут не обходиться без дещо гіперболізованих театральних проклять:

Будьте прокляті ви усі,

Ті, що нині в перинах ночуєте.32

Зневага до мішанина, хоч і не так прямо виражена, відчуваєтья і в творах Є. Плужника, І. Драча, Л. Костенко, Б. Олійника. Фальшивий світ спотворених цінностей сприймався досить гостро через зіставлення його з вимріяним світом поетів-романтиків, який здавався таким досяжним в освітленні газетних передовиць.

Тематично-стильова спорідненість поезії 20-х і 60-х років — явище закономірне, хоча б тому, що шістдесятники виявляли особливу зацікавленість творами Розтріляного Відродження. Надзвичайним був інтерес до творчості Є. Плужника, М. Зерова, М. Хвильового, М. Куліша, П. Филиповича, Т. Осьмачки. У 60-і лише частина з них були реабілітовані. Заборонені твори 20-х рр. ставали для поетів "хрущовської відлиги" відкриттям невідоиої літературної галактики, що мало не менше значення, ніж відкриття в астрономії. Осмислення досвіду попередників давало можливість маштабніше відчути історичний рух, винести у нього уроки і зрозуміти його закономірності. Як не дивно, але шістдесятники знову поринули у проблеми, які були актуальними в 20-і рр. Це і звернення до фольклору, до відродження культурних традицій, мови, історичної пам'яті народу. Цілюще джерело літератури Розстріляного Відродження наснажувало коріння поетичного дерева митців 60-х рр. і про це є чимало прямих свідчень їх самих. Зі спогадів В. Шевчука дізнаємось, що вони добре знали літературу 20-х, хоч не через перевидання, а завдяки старим книгам. Дехто вдавався і до наслідування, як наприклад І. Калинець, що перебував під значним впливом Б.-І. Антонича.33 Як образно висловився Л. Танюк, за творами й виступами І. Світличного "виразно прослідковується шлейф 20-х і 30-х років".34

На тлі загальної картини українського літературного процесу ХХ ст і перехрещень на ній ідейно-тематичних особливостей двох віддалених періодів спостерігаємо також зрілі зв'язки між творчістю окремих представників цих періодів. "Якби І. Світличний був людиною не післявоєнних, а передвоєнних (двадцятих — тридцятих) років, то неодмінно був би серед плеяди неокласиків. Висока душевна культура, доброта, інтелект, деякі споріднені риси жанру і стилю ставлять його в рівень з Миколою Зеровим"35, -- писав М. Косів.

Багато спільного на рівні світовідчування є у В. Симоненка і О.Влизька. В першу чергу, це радість буття, що властива молодим, сповненим всеперемагаючого оптимізму, віри і любові до світу:

У Влизька:

Вогню, вогню! -- Надлюдської любови!

Хай кров кипить у грудях молодих!

Беру тебе, о світе мій терновий,

В обійми сонячні! В любов мою,

Мов на вогонь кладу!36

У Симоненка:

Світ який — мереживо казкове!

Світ який — ні краю, ні кінця!

Зорі й трави, мрево світанкове,

Магія коханного лиця.

Світе мій, гучний, мільйоноокий

— - — - — - — - — - — -

Дай мені свій простір і неспокій

Сонцем душу жадібну налий!37

"Гей ти серце, -- соняшно гаряче, Гей ти, серце, -- сонцем золоте! Від колиски невгамовна вдача Оселилась з нами і росте!38" Ці рядки О. Влизька є немов логічним продовженням Симоненківських:

Скільки б не судилося страждати

Все одно благословлю завжди

День, коли мене родила мати

Для життя, для щастя, для біди39

Ренесанс, у найширшому його розумінні, починається тоді, коли на шляху боротьби із консерватизмом, закостенілістю, мертвотністю формального реалізму, творча думка набуває нових методів для вироблення свого світогляду, для створення свого неповторного мікросвіту, позначеного новим розумінням людини, Бога і космосу. Митці періоду Ренесансу — це люди особливої породи, що живуть у незвичайний час. Вони не просто є атрибутом певного історичного проміжку. Вони самі є творцями його, позначеного єдністю світовідчування, цільністю внутрішнього світу. Періоди відродження обумовлюються закономірностями прогресу культури. Варто прислухатись до роздумів В. Шевчука, який пише: "Інколи мені приходить думка, що існують несхитні закони самозбереження нації. І справді, подумаймо: в час тоталітарного знищення української культури в 1929 — 1941 рр. народились діти, які пізніше, в 60-х візьмуть на себе місію національного відродження — чи випадково це?"40 Наша стаття намагається дати відповідь на це питання.

1 Ковалів Ю. З одного джерела//Діалектика художнього пошуку. — К., 1989. — С. 85.

2 Кравців Б. 60 поетів 60-х років// Антологія нової Української поезії.-Пролог, 1967.-С.VI.

3 Поліщук В. Літературний авангард.-Харків,1926.-с.12.

4 Зеров М. Нова Україна//Лавріненко Ю. Розстріляне відродження.-Париж,1959.-с.126.

5 Олійник Б. Віч на віч//60 поетів 60-х років. Антологія нової української поезії.-Пролог,1967.-с.48.

6 Історія української літератури ХХ століття: В 2 кн.-К.,1998.-Кн.і.-136.

7 Див.: Касьянов Г. Незгодні: українська інтелігенція в русі опору 1960-80-х років.-К.:Либідь, 1995. — С.12.

8 Ковалів Ю. З одного джерела//Діалектика художнього пошуку. -К.; 1989.-С.84.

9 Цит. за: Цеков Ю. Ренесансова особистість в українському письменстві 20-х рр //Слово і час.-1994.-N2.-с.13.

10 Касьянов Г. Незгодні: українська інтелігенція в русі опору1960-80-х років.-К.: Либідь, 1995.-с.10.

11 Симоненко В. Серце моє в комсомолі// Лебеді материнства.-К.,1981.-с.92.

12 Коцюбинська М. Доброокий// Спогади про Івана Світличного.- К.,1998.-с.106.

13 Див.: Дзюба І. Пам'ять вдячності й боргу// Там же, с.118.

14 Тичина П. В космічному оркестрі//Лавріненко Ю. Розстріляне відродження.-Паріж,1959-С.48.

15 Там же с.50.

16 Гадзинський В. Айнштаін. Земля — М., 1925.-С.11.

17 Поліщук В. Мій дух // Вибране.-К., 1987.-С.42.

18 Вінграновський М. Прелюд №13 // Атомні прилюди — К., 1962.-С.15

19 Йогансен М. Робочий // Червоний шлях. — 1933. — №1. — С.8.

20 Історія Укр. Літератури ХХ століття: У 2 кн.-К., 1998.-Кн.2.-с.78.

21 Руденко М. Слідами космічної катастрофи // Вітчизна.-1962.-№1.-С.51.

22 Гадзинський В.

23 Драч І. Балада зі знаком запитання//Сонце і слово.-К.,1987.-с.69.

24 Поліщук В. Матерія//Вибране.-К.,1987.-с.52.

25 Доленго М. Споконвіку//Поезії.-К.,1988.-с.55.

26 Крижанівський С. На магістралях віку//Вітчизна.-1967.-№8.-с.130-131.

27 Сосюра В. Місто//Твори: В 10 т.-К.,1970.-Т.1.-с.97.

28 Косяченко Г. Вітрини//Червоний шлях.-1926.-№4.-с.32-37.

29 Вінграновський М. "Учора ще..."//Сто поезій.-К.,1967.-с.98.

30 Зеров М. Лист до П. Тичини//З архіву П. Тичини: Збірник документів: В 2 т.-К.,1960.-Т.1.-с.301.

31 Фальківський Д. "Ех!.. І вдарило кляте життя"//Поезії.-К.,1989.-с.43.

32 Симоненко В. Лебеді материнства.-К.,1981.-с.223.

33 Шевчук В. "Він світильником був , що горів і світив..."//Доброокий. Спогади про Івана Світличного.-К.,1998.-с.228.

34 Танюк Л. З Іваном і без Івана//Там же, с.153.

35 Косів М. Іван Світличний — "його світлість"//Там же, с.324.

36 Влизько О. Дев'ята симфонія// Лавріненко Ю. Розстріляне Відродження. Антологія.-Париж,1959.-с.368.

37 Симоненко В. "Світ який..."//Лебеді материнства.-К.,1981.-с.46.

38 Влизько О. Серце// Там же, с.369.

39 Симоненко В. "Скільки б не судилося..."//Там же, с.46.

40 Шевчук В. "Він світильником був, що горів і світив..."//Доброокий. Спогади про Івана світличного.-К.,1998.-с.226.

*****

НАУКОВА ПОЕЗІЯ — віршовані твори, в яких закони розвитку природи і суспільства осягаються за допомогою чуттєво-образних засобів. Думка в Н. п. постає у такій естет. єдності раціонального та емоц. начал, що наук. елемент не лише становить зміст, а й визначає жанр твору, стає рушійною силою розвитку теми. Термін «наукова поезія» вперше вжив франц. літературознавець Р. Гіль у «Трактаті про слово» (1896), де обстоював необхідність тісного взаємозв’язку науки й мист-ва. До Н. п. належить рання грец. космогонічна й астрон. поезія, філос.-дидактичні поеми Гесіода («Астрономія»), Лукреція («Про природу речей»), Вергілія («Георгіки»), деякі шестодневи та фізіологи в л-рі Київ. Русі, окр. твори вчених (напр., «Прогностична оцінка поточного 1483 року» Ю. Дрогобича). Літ. традиція Н. п., що спирається на філос. засади сцієнтизму (світоглядна позиція’, в основі якої лежить уявлення про природничі знання як про найвищу культурну цінність), має кілька тематичних різновидів. В одному з них, який умовно можна назвати літературознавчим, поєднано худож. слово з теор. змістом («Наука поезії» Горація, «Мистецтво поетичне» Н. Буало, «Призначення поезії» В. Гюго, «Критика поезії» П. Елюара, «Декларація прав поета» І. Сельвінського, «Декларація обов’язків поета і громадянина» М. Рильського та ін.). Окр. гілку Н. п. становлять твори натурфілос. тематики («Лист про користь скла» М. Ломоносова, «Про золотарів», «Про гутників і про склярів», «Про кожум’як, що шкури вичиняють», «Про бондарів, або ж про плотників» Климентія Зіновієва). Увага до Н. п. посилюється в кін. 19 — на поч. 20 ст., коли на сусп.-мист. арену вийшов авангардизм. Одним з фундаторів Н. п. в Україні був В. Гадзінський (поема «Айнштайн», 1925; присвячена нім. і амер. фізику А. Ейнштейну). Естетизацію наук., зокрема технічних, знань пропагувала очолювана В. Поліщуком група «Авангард». Поезія В. Поліщука (зокрема зб. «Геніальні кристали») дала взірці синтезу естетики й космогонії, фізики і психології, біології та соціології. Елементи Н. п. наявні у творчості П. Тичини (цикл «Псалом залізу», «У космічному оркестрі»), М. Бажана (поема «Число»), М. Семенка («Каблепоема за океан», «Моя мозаїка») та ін. До Н. п. 60 — 90-х pp. належать окр. твори І. Драча (зб. «На дні роси»), Є. Гуцала (зб. «Письмо землі»), Л. Вишеславського та ін.

Літ.: Романченко І. В. Поліщук та його конструктивний динамізм. «Червоний шлях», 1928, № 12; Чорногуз Т. Наукова поезія В. Гадзінського. «Наука і суспільство», 1990, № 6; Соловей Е. С. Поезія пізнання. К., 1991.

О. Г. Астаф’єв

Словник літературознавчих термінів

Наукова поезія — поезія, в якій думка виявляє нерозривноестетичну єдність раціонального та ірраціонального начал, де _ науковий компонент визначає зміст художнього твору, напрям розвитку ліричної теми. Теоретиком Н.п. вважається французький критик і літературознавець Р. Гіль, який у своєму "Трактаті про слово" (1896) обстоював потребу єднання науки і мистецтва: "Наука повинна шукати животворного дихання у поезії". До перших зразків Н.п. належить давньогрецька космогонічна та астрономічна поезія, філософські дидактичні поеми ("Астрономія" Гесіода, "Астрологія" Клеостра, "Про природу речей" Тіта Дукреція Кара, "Про рільництво" Вергілія та ін.). До цього жанру належать деякі шестидневи та фізіологи, мовлення яких наближається до віршованого, відомі у Київській Русі за доби Ренесансу поетичні твори ("Прогностична оцінка поточного 1483 року магістра Юрія Дрогобича з Русі, доктора філософії і медицини Болонського університету"). Літературна традиція Н.п. спирається на наукові засади сцієнтизму (лат. scienta — знання, наука), тому подеколи називається сцїєнтичною. Вона розмежовується на кілька тематичних потоків. Один із них — літературознавчий ("Лист до Пізонів" Горація, "Мистецтво поетичне" Н. Буало, "Мистецтво поетичне" П. Вердена, "Іванові Франкові: Відповідь на його посланіє" М. Вороного та ін.). Окрему гілку Н.п. складають твори натурфілософського характеру, відомі в українській літературі за поезією Климентія Зіновієва. Пора розквіту Н.п. припадає на XX ст., її' популяризує російський поет В. Брюсов. В Україні — В. Гадзінський, автор поеми "Айнштайн", М. Доленго (зб. "Об'єктивна лірика. Схема і діагнози", 1923), В. Поліщук (зб. "Гінеальні кристали", поеми "Асканія Нова", "Медуза актинія" та ін.). Виразні тенденції Н.п. спостерігаються й у творчості П. Тичини (цикли "У космічному оркестрі", "Псалом залізу"), М. Бажана ("Число") тощо. На них позначився вплив науково-технічних зрушень. Особливо це помітно було на авангардистських течіях (футуризм, конструктивізм і т.п.). У сьогочасній ліриці елементи Н.п. наявні у представників "нью-йоркської групи" (Ю. Тарнавський, Б. Рубчак та ін.), у шістдесятників, передовсім в І. Драча, якому притаманна не тільки метафоризація наукової лексики ("синхрофазотрони ридають, як леви"), а й осмислення науково-технічного поступу з погляду гуманістичних цінностей ("Балада про ДНК", "Чорнобильська Мадонна" та ін.).

*****

https://toloka.to/t50461