| |
| Статья написана 22 марта 2016 г. 18:30 |
1939 г. " И вот мы считаем, что наш воображаемый пока что инфрарадий — это один из самых могучих источников энергии. Да! Инфрарадий должен выделять энергию в миллионы раз медленнее, чем разрушенное атомное ядро, но в сотни тысяч раз бурнее, чем радий. Мы высчитали: одной десятой части грамма инфрарадия хватит на то, чтобы снабжать энергией большой завод на протяжении десяти лет! Глубокая напряженная тишина была ответом на смелые утверждения академика Рындина. — Но и этот элемент, к величайшему сожалению, нам до сих пор не удалось найти. Есть ли вообще он на земле? Мы не знаем. Возможно, что он уже полностью успел разложиться за миллионы лет существования нашей старой планеты. Но возможно, что он, как и ультразолото, тоже скрыт глубоко в раскаленных недрах нашей Земли. Не он ли и подогревает эти недра?.. Мы не знаем. Однако, — вот факты. Если мы предположим, что воображаемые нами элементы номер девяносто семь и сто шесть скрыты от нас в глубинах земного шара, то мы принуждены признать: современная техника бессильна достать их оттуда. И от такой мысли можно было бы впасть в отчаяние. Ведь нам недоступны, таким образом, самые драгоценные элементы: один из них дал бы нам окончательное освобождение от необходимости платить громадную ежегодную дань нашему врагу — коррозии, а другой явился бы новым могущественнейшим источником энергии. Академик Рындин выпил воды. Его гигантский силуэт заколебался. Глаза всего мира следили за его движениями на экранах телевизоров. — Но не такова наша советская наука, чтобы отступить и сложить оружие. Ладно, мы не можем пока что найти эти элементы в глубинах нашей Земли. Но — почему бы не поискать их во вселенной? Ведь есть планеты моложе Земли. На их поверхности инфрарадий, возможно, не успел еще разложиться как на Земле, возможно, он не скрылся так глубоко. Ведь все планеты нашей солнечной системы зародились из одного первичного гигантского огненного шара. Химический состав их должен быть одинаковым — или почти одинаковым, пропорционально возрасту планеты и связанному с ним процессу разложения элементов. Лучше всего элементы должны были бы сохраниться на Солнце, нашем раскаленном сияющем светиле. Новое полотнище опустилось с потолка. Теперь на нем красочно заиграли спектры — длинные, пестрые полосы, на которых яркие цвета как в радуге переходили один в другой. — Прежде всего наша советская наука решила проверить свои предположения на Солнце. Новый спектральный анализ открыл нам, что эти элементы — и ультразолото, и инфрарадий — на Солнце имеются. Это произошло совершенно так же, как в свое время с элементом гелием. Ведь вы знаете, что наука с помощью спектрального анализа нашла сначала этот элемент на Солнце и уже затем на Земле. Потому и назван этот элемент гелием, — ибо древнее греческое название Солнца — Гелиос. Вот таким же образом, при помощи усовершенствованных спектроскопов, мы установили, что ультразолото и инфрарадий есть на Солнце. Но разве мы можем хотя бы мечтать о том, чтобы когда-нибудь добыть их с бурно-клокочущего огнем центрального светила нашей системы? Мысль об этом была бы безумной фантазией. Мы же с вами — люди реалистические, мы мечтаем лишь о том, что можно сделать, чего можно достигнуть. И вот мы задумались над новой проблемой. Наши драгоценные элементы могут быть на других планетах; что ж, есть ли они там? Во время паузы было слышно, как кто-то нервно закашлял. — Мы установили, что они есть на других планетах! Прежде всего, на ближайшей нашей соседке — Венере. Она моложе Земли, она сохранила эти элементы во внешних своих слоях. Все вы слышали про загадочное голубоватое сияние, которое окружает время от времени Венеру. В течение столетий ученые не могли разгадать загадку этого сияния. Но мы знаем спектр инфрарадия. И мы установили, что сияние Венеры является следствием бурных излучений инфрарадия. Мы раскрыли эту тайну нашими советскими спектроскопами при помощи мощных трехсотдюймовых рефлекторов. Мы нашли в таинственном до сих пор излучении также и следы газоподобных соединений ультразолота. Мы с полной уверенностью говорим: да, наши воображаемые элементы есть на Венере! Мы продолжили нашу мысль: если они там есть, — мы, советские ученые, должны их достать!.." Владко "Аргонавты вселенной". 1939
http://mreadz.com/new/index.php?id=79514&... 1991 г. 
Валентина Сокоринская-Бердник: Олесь Бердник (1926-2003)* — из легенды пришёл, в легенду и вернулся (Человек Светонии). 1991 
|
| | |
| Статья написана 22 марта 2016 г. 14:57 |
Некоторые писатели получают от Провидения не только художественный талант, но и пророческий дар. Наиболее выразительное подтверждение, которое мне приходит в голову- письма Льва Николаевича Толстого к двум последним российским самодержцам, поразительные по мощи и глубине высказывания, в которых, кажется, скорбь плача Иеремии сплетается с гневом обличений Исайи. Содержащиеся в них предсказания о бедствиях, которые обрушатся на империю, погружённую в сумрак государственного террора, в официальное лицемерие, скрывающее безбожие, и официальное раболепие, скрывающее тлеющую ненависть к властям и духовную апатию- обрушатся, если власть предержащие немедленно не одумаются, ради собственного же блага, и, в первую очередь, не перестанут со всё возрастающей жестокостью подавлять требования предоставления гражданских свобод, -исполнились самым чудовищным образом. Как мы знаем теперь, уроки Толстого не выучили не только русские цари. Конечно, можно вспомнить примеры куда меньшего масштаба, однако, быть может, ещё более удивительные, учитывая совпадения конкретных деталей. Хорошо известна повесть Моргана Робертсона «Тщетность, или Гибель «Титана»», рассказывающая о круизном лайнере «Титан», который, пересекая Атлантику, сталкивается с айсбергом и гибнет с большей частью своих пассажиров, поскольку на судне, из-за самоуверенности владельцев, считавших его непотопляемым, не оказалось необходимого количества шлюпок. Русскоязычное издание «Тщетности» почти невозможно найти, однако в Сети мне встречалась сравнительная таблица технических характеристик «Титана» и «Титаника» (затонувшего, стоит напомнить, через 14 лет после того, как произведение Робертсона увидело свет)- их совпадение вызывает оторопь. Есть ещё одна весьма любопытная история. В 1974-м году Артур Кёстлер, выдающийся британский писатель, автор «Слепящей тьмы» (речь, впрочем, не о его творчестве), объявил в газете The Sunday Times конкурс на самое удивительное совпадение. Победил читатель, написавший в своём письме о трагедии, случившейся в 1884-м году- трое матросов, потерпевших кораблекрушение и оказавшихся в открытом океане перед лицом голодной смерти, убили и съели четвёртого, носившего имя Ричард Паркер. Вообще говоря, этот случай является общеизвестным и, более того, вошедшим в историю в качестве юридического прецедента о каннибализме как средстве спасения (если не путаю, моряков оправдали, поскольку было установлено, что Паркер был болен и умер бы в любом случае). Но только внимательный читатель The Sunday Times обратил внимание, что нечто весьма похожее было описано почти за полвека до происшествия- в великом романе Эдгара Алана По «Сообщение Артура Гордона Пима», где трое потерпевших кораблекрушение героев вынуждены (как и в реальном отражении, один из них был категорически против убийства, однако не смог воспротивиться искушению воспользоваться его плодами) съесть четвёртого- беднягу по имени Ричард Паркер. Я вспомнил обо всём этом сейчас, поскольку в группе https://www.facebook.com/groups/820592251... которую я всячески рекомендую в качестве занимательного чтения, Вячеслав Настецкий выложил ссылку на спасённый его усилиями от забвения роман Владимира Владко, одного из основоположников украинской фантастики, ныне, к сожалению, практически у нас не публикуемого (мне известно издание лишь одного его романа за весь период независимости, в то время как в России, в русских переводах, основные произведения Владко выходят постоянно, пускай и небольшими тиражами для поклонников приключенческой классики). Так вот, указанный роман, «Аероторпеди повертають назад», вышел в свет в 1934-м м рассказывает о нападении на СССР содружества фашистских государств. Поводом для эскалации конфликта служит провокация, описанная в пропагандистских газетах: «Більшовики застрелили закордонних туристів. На Чорному морі вбито 2 швабців, 1 великосакця і 2 остерійців. Чи може культурний світ терпіти далі?»- случай, весьма напоминающий те старательно подготовленные «приграничные инциденты», которые вскоре станут отправной точкой для нападения СССР на Финляндию и Третьего Рейха- на Польшу. При этом фашистское вторжение у Владко начинается в четыре утра, как и то, что произошло через семь лет после публикации романа- и в тот же месяц: «у червні світає рано, ніч проходить швидко й непомітно». Я прочитал на Фантлабе, что практически весь 10-тысячный тираж романа был уничтожен, вероятно, из-за подготовки пакта о ненападении- чьё нарушение столь пророчески предсказывал Владко.
|
| | |
| Статья написана 22 марта 2016 г. 14:54 |
Если в повести Юрия Смолича «Півтори людини», как я упоминал ниже, жанровые условности, точнее, холмсовско-ватсоновская детективная модель, подчёркивает идейную неоднозначность, то в другом Смоличевом произведении из антологии «Постріл на сходах», «Господарство доктора Гальванеску», сам жанровый коктейль, в котором элементы детектива и научной фантастики смешаны с хоррором, представляется идеологически невыдержанным. Осмелюсь предположить, что эта повесть не стала объектом нападок в связи с классово чуждыми соцреализму ужасами только из-за незнакомства советских критиков с соответствующей традицией. Но насколько знаком был с нею сам Смолич- и был ли? Во всяком случае, завязка событий здорово напоминает вступительные главы «Дракулы» Брэма Стокера. Примечательно, что героиня повести Юлия Сахно, коммунистка и спортсменка (что до внешности героини, то довольно точное представление о ней даёт портрет работы Георгия Малакова из издания 1965-го года), является гражданином советской Украины, но при этом приезжает в имение доктора Гальванеску, раскинувшееся неподалёку от румынского Рени, из Берлина- то есть следует приблизительно по тому же направлению, что и Джонатан Харкер, прибывший в Трансильванию, в гости к графу Дракуле, из Мюнхена. Покинув чинный оплот западной цивилизации, Сахно, подобно Харкеру, оказывается в краях экзотического варварства, где ей приходится убедиться в правдивости самых диких россказней местных жителей (которые героиня Смолича, как и герой Стокера, поначалу выслушивает со смесью снисходительности и досады). При этом на востоке от места действия, следуя логике автора «Господарства», варварство не усугубляется, а сменяется в одночасье возникшей твердыней новой цивилизации. Эта цивилизация как бы симметрична западной относительно полуфеодальной Румынии- и при этом успешно противостоит ей. Ведь если западная потворствует румынским беззакониям, то «наша в Румынии» с отвагой и ловкостью опытного диверсанта кладёт этим беззакониям конец. Между тем, несмотря на свою аристократическую стать и принадлежность к румынской нации с её специфическими, как известно поклонникам окологотической литературы, представлениями о гостеприимстве (сам Гальванеску отпускает на этот счёт очаровательную в своём цинизме остроту: «Традиції гостинності, які свято шанує народ, що до нього я маю нещастя належати, не дозволяють мені відмовити вам, якщо ви вже переступили поріг моєї господи») доктор Гальванеску всё-таки не вампир. Однако он отнимает жизни с тою же лёгкостью, что и викторианский кровопийца (при том, что, в отличие от настоящих упырей, вовсе не испытывает в своих злодеяниях жизненной необходимости) и с таким же пренебрежением относится к своим жертвам, воспринимая их не как ближних, а как аналог скота, распоряжаться которым он имеет полное право. Собственно, он и превращает их именно в идеальный, безотказный и выносливый, рабочий скот, точнее- в зомби. Зомби в их изначальном, гаитянском понимании- работоспособных мертвецов, послушных воле хозяина (и при этом, как предстоит убедиться Сахно, неуязвимых для пуль). Сам Гальванеску называет их «живими трупами, мертвою плоттю», хотя технически они, быть может, являются скорее живыми людьми, превращёнными благодаря операции, в ходе которой извлекаются внутренние органы и выкачивается кровь (ещё одна вампирская аллюзия), в роботов. На столь необычную идею доктора вдохновило неверие в то, что настоящие роботы, «залізні йолопи, що раз у раз псуються», способны в должной мере помочь человечеству в набирающем обороты научно-техническом прогрессе. Любопытно, что сомнения Гальванеску в применимости искусственных помощников в капиталистическом производстве вскоре найдут подтверждение в произведениях другого основоположника украинской советской фантастики, Владимира Владко. Стоит заметить, что научные изыскания вытесняют здесь ужас перед потусторонним, вроде бы неотделимый от фигур ходячего мертвеца, и в этом произведение Смолича созвучно позднейшим изысканиям (как мы помним, зомби Джорджа Ромеро покинули свои могилы под действием не инфернальной магии, а излучения космического спутника, в «Я- легенда» Ричарда Мэтисона и в книгах Макса Брукса всему виной некий вирус, в «Возвращении живых мертвецов»- бактериологическое оружие и т.д.). Во многих произведениях о вампирах леди и джентльмены в чёрных плащах проявляют к простым смертным расистское высокомерие, считая себя этакими сверхлюдьми, новой ступенью эволюции. Аналогичные идеи превосходства носят у Гальванеску классовый характер. Сам он говорит о своих действиях как о естественном закреплении «норм розподілу людської праці», «норм соціальних взаємин у світовому виробничому процесі», как об окончательном разделении пролетариата и буржуазии. Истеблишмент человечества, как говорит доктор Гальванеску, «я і мені подібні», смогут наслаждаться беззаботной жизнью Уэллсовых элоев благодаря тому, что «механизированный» пролетариат будет бесперебойно обеспечивать их праздное существование, не представляя при этом, в отличие от Уэллсовых морлоков, никакой опасности («І ніяких заворушень, ніяких революцій! Хіба машина здатна на революцію?»). По роду деятельности Гальванеску напоминает другого титана готики, доктора Франкенштейна, а также его последователей, «безумных гениев» Уэллса и прочих авторов, скрестивших мистику с научной фантастикой. Однако, в отличие от героя Мэри Шелли, возившегося с трупами, от доктора Джекила и юного Гриффина, ставивших эксперименты на себе, от доктора Моро, мучившего животных, Гальванеску подвергает чудовищным и, увы, весьма успешным опытам живых людей. По сути, образ Гальванеску предвосхищает преступления нацистских медиков. Примечательно, что, как и в случае с немецкими и японскими «врачами» Второй мировой (можно вспомнить и практику с торговлей органами казнённых в современном Китае) происходящее отнюдь не является следствием деятельности маньяка-одиночки, а всецело поддержано государственной машиной. Власти Румынии потворствуют экспериментам Гальванеску, даже догадываясь об их характере- так и институции демократического мира позволят многим из самых чудовищных нацистских преступников уйти от наказания, взяв на вооружение результаты их сатанинских исследований. Любопытно, что первыми подопытными становятся украинские эмигранты, которые, будучи противниками советской власти, представляют собой крайнее проявление человеческой тупости и лени- огорчительная дань злободневной сатире: «…Тільки ваші емігранти й рятують мене. Робити їм однаково нічого, ні до чого вони не здатні, роботи собі знайти не можуть. Дві-три тисячи лей авансу- і вони готові на що хочете». Действия Гальванеску представлены апофеозом капиталистического эксплуататорства (сам доктор говорит об этом как о «перебудові сучасної системи експлуатації на основі нових наукових здобудків»), но при этом весьма созвучны теме «похитителей тел», оформившейся после Второй мировой и выступающей фантастическим отражением тоталитаризма, диктующего гражданам надлежащий образ мыслей и определяющего их поведение. В таких произведениях целесообразность подобного общественного устройства обосновывают, как правило, те, кто намеревается занять в нём высшие ступени: «Мы пришли, чтобы принести вам мир и покой, радость подчинения. Радость нирваны»- говорит инопланетный монстр из «Кукловодов» Роберта Хайнлайна. У Смолича же его оправдывает и один из тех, кому суждена роль безвольной, бесправной шестерёнки общественного механизма, ёмко и точно выражая образ мыслей людей, которые предпочитают свободе совести и всесторонней личностной реализации обеспеченную стабильность: «Повне забуття минулого, довічний кусень хліба, довіку гарантована праця, та ще й п’ять тисяч лір одноразово- це непогана платня». Их, добровольно соглашающихся на проводимую доктором Гальванеску «маленьку операцію», можно назвать самыми ничтожными из жертв дьявола- заключая сделку с Врагом человеческого рода, явившимся в личине НТР, они просят взамен за свою бессмертную душу не мудрость, не власть и даже не несколько десятилетий разнузданных удовольствий, а абстрактное трудоустройство и социальные гарантии, более подходящие вьючным животным, чем людям. Стоит заметить, что проект Гальванеску- как и большинство уловок, подсовываемых дьяволом доверчивому человечеству, -не только аморален, но и нелеп. Для читателя (но не для самого учёного мужа и не для Сахно, которая не воспользовалась этим аргументом в споре с учёным, очевидно, из-за стрессового состояния) вполне очевидно, что зомби доктора лишены репродуктивной способности, поэтому мечта о двух расах, полноценных людях и обслуживающем персонале, неосуществима. «Механизировать» можно только уже сформировавшихся людей (при этом, как говорит сам Гальванеску, весьма желательно, чтобы они накопили к моменту превращения в зомби определённый профессиональный опыт для «мышечной памяти»), что неизбежно приведёт к волнениям и революциям, которых так опасается Гальванеску (и к которым риторикой заправского агитатора призывает Сахно забитых крестьян). В заключение замечу, что это остроумное, идейно многоплановое произведение изобилует выразительными сценами и острыми сюжетными поворотами и воспринимается, как приключенческая киноповесть. Мне показалось весьма обидным, что «Господарство доктора Гальванеску» не было экранизировано- боюсь, сейчас не все захотят увидеть и выявить в киноадаптации его глубоко антидиктаторское содержание, скрытое обязательным пропагандистским флёром (и всё же есть в повести сцена, которую стоило бы подвергнуть декоммунизации- эпизод, в котором один из положительных героев совершает непредставимое в наши дни в приличном обществе зверство: желая поверить, действительно ли ограда находится под электрическим напряжением, швыряет на неё кота). Я залез в Сеть, чтобы уточнить этот вопрос, и обнаружил существование киноверсии, вышедшей в 1992-м году под названием «Градус чорного місяця». Увы, моя радость длилась приблизительно до 15-й минуты просмотра, когда стало окончательно очевидно, что среди всех примеров ничем не сдерживаемого разгула безумных творческих амбиций, лишённых и проблеска таланта, которыми так памятны постсоветские кинематографические 90-е, этот фильм- один из самых бессвязных, бессмысленных и муторно тоскливых. Несколько скрашивают просмотр только Регимантас Адомайтис, безупречный типаж и исполнитель заглавной роли, и появившийся в эпизоде Альберт Филозов, участие которых в подобном фильме лучше всего свидетельствует о горестном состоянии кинематографа в те годы.
|
| | |
| Статья написана 20 марта 2016 г. 10:45 |
 
Попович Янкó, или Беларусь в первой половине XIX века. Во всяком краю есть свои местные легенды, свои особенные волшебные сказки и истории. С незапамятных времён бабушки по вечерам рассказывают эти предания своим внукам, и они передаются из поколения в поколение, постепенно изменяясь, но неизменно сохраняя неповторимый аромат родной земли. Дети, повзрослев, чаще всего забывают о сказках, как о старых игрушках, лишь немногие продолжают охотно слушать их. И всё же нет-нет да найдётся человек, который начнёт эти сказки записывать, обрабатывать, переосмыслять, а порой сочинять новые. Такой человек сам становится сказочником, и образ его родного края, созданный народной фантазией и обогащённый талантом автора, делается достоянием большой литературы. Так появились миргородские сказки Николая Васильевича Гоголя, уральские сказы Павла Петровича Бажова и множество других, к сожалению, гораздо менее известных произведений. Для Беларуси таким сказочником стал Ян Барщевский.[244] Немногочисленные биографические сведения об этом писателе, оставленные современниками и описанные в его собственных произведениях, часто противоречат друг другу, потому изложенная ниже последовательность событий его жизни представляет собой попытку составления наименее противоречивой компиляции и не может претендовать на абсолютную историческую достоверность, как, впрочем, и остальные подобные попытки. Годы жизни Барщевского пришлись на первую половину XIX века. Конец предыдущего столетия принёс на его Родину большие перемены. В результате разделов Речи Посполитой в 1772, 1793 и 1795 годах линия соперничества двух христианских миров вновь сместилась к западу, а белорусские земли вошли в состав Российской Империи. Это повлекло за собой неизбежные преобразования в обществе. Для крепостных крестьян они выразились прежде всего во введении рекрутской повинности, для населения городов и многих местечек — в отмене магдебургского права, для крупных магнатов — в ограничении их беспредельного самовластия. Коснулись они также и шляхетского сословия в целом. Белорусская шляхта в те времена была весьма многочисленной и составляла по разным оценкам от 7 до 8 % населения края, а в некоторых местностях — до 15 %. Далеко не у каждого шляхтича было поместье. Так называемые подпанки владели лишь небольшим хозяйством с одним-двумя крестьянскими дворами. Чуть более состоятельные из них могли арендовать у богатых помещиков фольварк или деревеньку. Большинство же шляхтичей имели лишь маленький клочок земли, который сами же и обрабатывали, жили они большими группами в так называемых застенках — селениях, обведённых стеной (то есть, забором), либо по два-три семейства в кутах (углах) — крохотных селеньицах, разбросанных по лесной глуши. Многие представители застенковой, или иначе — околичной, шляхты шли в услужение к богатым панам. Тем не менее, все шляхтичи были лично свободными, не платили налогов, обладали правом голоса на местных сеймиках, формально были равны между собой, и всячески подчёркивали своё положение — если какой-нибудь «лаптюжный» шляхтич вывозил на телеге навоз удобрять поле, то рядом с вилами втыкал дедовскую саблю, дабы каждый встречный видел, что перед ним не простой мужик. Такое количество новых дворян, большая часть которых по уровню состоятельности мало отличались от крестьянства, но пользовались всеми сословными привилегиями, было проблемой для империи, поэтому уже во время ревизии 1772–1774 годов значительная часть малоимущих шляхтичей были записаны крестьянами, обложены подушной податью и рекрутской повинностью. Остальные же должны были документально подтвердить своё благородное происхождение, а если не могли этого сделать, то их записывали вольными хлебопашцами, государственными крестьянами либо мещанами. Собрать необходимые документы удавалось далеко не всем, рассмотрения и пересмотры дел продолжались годами, потому так называемый шляхетский разбор растянулся на несколько десятилетий и завершился только во второй половине XIX века. Преобразования, затронувшие духовенство, были поначалу не столь ярко выраженными. Конфессиональная структура края была непростой, находилась в постоянном движении и являлась, по сути, одним из аспектов давней борьбы двух культур. К концу XVII века польская культура на белорусских землях значительно потеснила народную и за счёт распространения в высших кругах общества заняла лидирующее положение. Делопроизводство велось на польском языке и латыни, на них же было основано образование, в результате чего более или менее состоятельная шляхта интенсивно полонизировалась (ополячивалась). В немалой степени этому способствовала деятельность католических монашеских орденов — доминиканцев, бернардинцев, пиаров, тринитариев, кармелитов, миссионеров, францисканцев и капуцинов, но наибольшее влияние оказали иезуиты, которые организовали в городах сеть учебных заведений — коллегиумов и сосредоточили в своих руках почти всё среднее и высшее образование. Коллегиумы были созданы в Вильне, Гродно, Лиде, Новогрудке, Несвиже, Минске, Пинске, Орше, Мстиславле, Могилёве, Витебске и Полоцке. В них обучалась значительная часть шляхетской молодёжи — только в Полоцком коллегиуме в разные годы одновременно числилось от 200 до 500 студентов, причём денег за обучение не брали, а дети бедной шляхты зачастую даже пользовались бесплатным жильём и питанием. Так или иначе, к моменту присоединения белорусских земель к Российской Империи среди состоятельной шляхты преобладали римо-католики. Народная же культура оказалась на положении второстепенной и была распространена преимущественно в низших слоях общества. Соответственно, большинство крестьян, а также часть мещан и наиболее бедных шляхтичей (всего около 75 % населения) были униатами (унитами), то есть, принадлежали к Греко-католической (Греко-унитской) Церкви. Уния была подписана в 1596 году на Брестском соборе. Православными иерархами Речи Посполитой она рассматривалась как компромисс между сохранением основных греческих обрядов и традиций, с одной стороны, и признанием власти папы, с другой. Принявшие унию попы продолжали вести богослужение на славянском языке, не потеряли права состоять в браке, но после Замойского собора 1720 года при произнесении той части символа веры, где говорится о происхождении Святого Духа, должны были прибавлять «и от Сына», а в молитвах упоминать папу. Процесс перехода православного населения в унию длился долго и зачастую сопровождался разнообразными насильственными действиями. К концу XIX столетия в православии остались лишь 6–7 % населения края. Но даже принимая унию, простой народ продолжал называть свою веру русской и чётко отличал её от польской (латинской) веры. Со стороны радикальных католических кругов уния виделась как несовершенство Католической Церкви, как зло, которое необходимо терпеть ради устранения большего зла — неподчинения «схизматиков» Риму. И с точки зрения ультрамонтантов Униатская Церковь в перспективе должна была стать промежуточной ступенью при переходе к римо-католицизму. Постепенно в униатских храмах начали устранять иконостасы, принуждать священников брить бороды, выводить из употребления их домашнее одеяние. На ключевые посты вплоть до митрополитского часто назначали бывших римо-католиков, принявших униатство при постриге. Простые же униатские попы, хотя и происходили в основном из шляхты, зачастую не имели возможности получить надлежащее духовное образование. Семинарий не было, и поповичей в большинстве случаев обучали их отцы. Считалось, что науки им не нужны, вполне достаточно уметь только исполнять обряды, поскольку их паства — тёмная и холопская. * * * Ян Барщевский родился в деревне Мураги возле большого озера Нещердо. На современной политической карте оно располагается в северной части Республики Беларусь, у самой границы с Российской Федерацией, но в те времена это был географический центр Витебской губернии, поскольку в её состав входили Невельский и Себежский уезды, ныне относящиеся к Псковской области, а также так называемые Инфлянты — Динабургский, Режицкий и Люцынский уезды, теперь принадлежащие Латвии. Благодаря большому количеству лесных озёр, весь этот край издавна назывался Поозерьем и вместе с Могилёвской губернией образовывал ту территорию, с которой до середины XIX века отождествлялось понятие «Белая Русь». Остальные земли, входящие в современную Республику Беларусь, в те времена называли Чёрной Русью или Литвой, и расширение понятия «Беларусь» на эти территории произошло лишь во второй половине XIX века. Когда именно Ян Барщевский появился на свет, точно не установлено. Первый биограф писателя Ромуальд Подберезский называет 1794 год,[245] однако приводит некоторые подробности, позволяющие вычислить более раннюю дату — 1790 год, которую повторяет в некрологе[246] Юлиан Бартошевич. Похоронная же запись[247] даёт возможность предположить, что Барщевский родился в 1796 или даже в 1797 году, и с точки зрения дальнейших событий его жизни именно эта датировка представляется наиболее правдоподобной.
Отец будущего писателя[248] был небогатым униатским священником и служил в местной церкви. По-видимому, его род имел шляхетское происхождение, но, подобно многим другим дворянским семействам, не принявшим католичества, был вытеснен в духовное сословие ещё до раздела Речи Посполитой, как это произошло, например, с Достоевскими. Во всяком случае, известно, что в конце XVIII — начале XIX веков в окрестностях Мурагов жили как шляхтичи Барщевские, так и попы-униаты той же фамилии. Правда, установить, состояли они в родстве или нет, теперь уже сложно. Как бы то ни было, сам Ян Барщевский не был официально признан дворянином, о чём свидетельствует его похоронная запись. Будущее поповичей в те времена во многом предопределялось их происхождением. Для того, чтобы продолжить дело родителя, было необходимо приобрести у епархиального начальства специальную грамоту — так называемый консенс, затем послужить у какого-нибудь пана и получить от него рекомендацию (презенту), без которой униатский архиерей не имел права рукоположить молодого человека во священники, потом заплатить экзаменатору за свидетельство о способности. После рукоположения надо было ещё купить грамоту о посвящении в сан, а также инсталлационную грамоту, позволяющую пожизненно управлять приходом. Расходы на приобретение всех этих документов были весьма высоки, и многие поповичи выбирали иную дорогу — шли на службу к помещикам, исполняя должности писарей, экономов или комиссаров в их имениях, либо поступали учениками в палестру (адвокатуру). Видимо, именно такой жизненный путь определил Яну отец, когда отправил его учиться в Полоцкий иезуитский коллегиум. Детей туда принимали в десятилетнем возрасте, и они обучались в течение шести лет. Желающие вступить в орден могли продолжить обучение в духовной школе — сперва в течение трёх лет на курсе философии, а затем на четырёхлетнем теологическом курсе. Учебный год в коллегиуме длился с 15 сентября по 15 июля с перерывом на рождественские каникулы. Образование, которое давали иезуиты, по тем временам было весьма неплохим, дети изучали латынь и древнегреческий, античную литературу и поэтику, красноречие и стилистику, арифметику и геометрию, физику и астрономию, историю и географию, священное писание, а также музыку. Кроме того, ученики занимались фехтованием, верховой ездой, плаванием, гимнастикой, рисованием, бальными танцами, участвовали в театральных постановках. Уже в годы учёбы проявился поэтический талант будущего писателя. Ян слагал стихи не только на латыни и польском, но и на белорусском языке. В 1809 году он написал стихотворение «Дзеванька», позже ставшее народной песней. В нём поэт обращается с увещеваниями к легкомысленной дворовой девушке, которая завлекает «як пташак у сецi» то одного парня, то другого, и мало задумывается о будущем. Как свидетельствует Подберезский, музой Барщевского в те годы была некая панна Максимович,[249] в которую он был влюблён, но, по-видимому, безответно, поскольку в тот же период им была написана несохранившаяся поэма «Пояс Венеры», в которой автор сетовал на то, что нет уж ныне на свете настоящей любви. В январе 1812 года по указу Александра I Полоцкий коллегиум был преобразован в академию с предоставлением статуса университета, её выпускники могли получать степени кандидата и магистра свободных наук и философии, а также доктора права и богословия. Ян Барщевский учился на литературном отделении факультета свободных наук. В числе преподаваемых там дисциплин значились всеобщая история, древняя история, стихосложение, красноречие, рисование и музыка. Обучение в академии на полгода было прервано нашествием Наполеона, все иезуиты были эвакуированы в Вологду, а большинство студентов, спасаясь от войны, разъехались по домам. После занятия Полоцка 14 июля 1812 года маршал Удино предпринял наступление в северном направлении. В эту опасную пору Ян вместе с роднёй и односельчанами укрывался на лесистом берегу реки Дриссы и слышал оттуда канонаду во время сражения при Клястицах 19 июля. После поражения в этой битве французы были отброшены назад, к Полоцку. Путь на Санкт-Петербург им был отрезан, но похозяйничать в окрестных деревнях они успели. К этому периоду относится поэма «Рабункi мужыкоў»,[250] в которой Барщевский описал события, произошедшие неподалёку от его родной деревни. Один из отрядов наполеоновских фуражиров и провиантмейстеров, мародёрствовавших вдоль себежской дороги, явился в имение Шнитовки, принадлежавшее пану Малиновскому. Опустошив панские амбары, французы собрали крестьян и предложили присоединиться к грабежу. Те поддались на провокацию, но едва со стороны Клястиц послышался шум битвы, солдаты ушли, а мужики, оставшиеся сами себе хозяевами, напились и передрались. Конец беспорядку положил прибывший на место урядник. Все эти события описываются в поэме с лёгкой иронией, действительность же была куда более драматична — лакей пана Малиновского Минка, озоровавший больше других, был повешен. Занятия в академии возобновились лишь 27 декабря.[251] После французского нашествия край был опустошён, и тем студентам, у которых не было обеспеченных родственников, приходилось трудно. Чтобы как-то свести концы с концами, Ян подрабатывал домашним учителем, а во время каникул путешествовал по родной земле. Юноша был желанным гостем и в крестьянских хатах, и в домах бедной шляхты, и в семействах своих богатых соучеников. Стихи Барщевского нравились землякам, передавались из уст в уста и становились народными. Поэта часто одаривали меркой пшеницы, гречки или гороха. Это было существенным подспорьем в его небогатой жизни и позволяло продолжать обучение. Сохранилось ещё одно стихотворение Барщевского на белорусском языке — «Гарэлiца», написанное от лица мужичка-пьяницы. Академия, помимо того, что давала хорошее образование, накладывала определённый отпечаток на мировоззрение студентов. В частности, иезуиты учили, что дети попов являются незаконнорожденными, поскольку по каноническому праву священники должны быть безбрачны. Потому поповичи, обучающиеся в академии, во избежание насмешек сверстников, часто скрывали своё происхождение и переходили в римо-католицизм. Видимо, так же случилось и с молодым Яном. Его дальний родственник архиепископ Минский Антоний Зубко в своих воспоминаниях[252] отмечает, что Ян никогда ни одним словом не намекал, что отец его был униатским священником, а называл его шляхтичем из околицы Мураговской. Окончив академию и получив аттестат кандидата, Барщевский собрался поступать в Виленский университет. Однако на это были необходимы средства, а по дороге в Вильню ему встретился один из знакомых белорусских помещиков,[253] который предложил молодому человеку стать гувернёром у своих детей. Ян согласился, но вскоре перешёл на службу к другому хозяину, князю R.[254] О подробностях этого периода жизни писателя известные источники умалчивают, а сам он, давая хронологическую привязку событиям, описанным в «Шляхтиче Завáльне», по-видимому, вводит читателя в заблуждение: Янкó приезжает к пану Завáльне осенью 1816 года, кроме того, вскользь отмечается, что к этому моменту он без малого год, как не был в Полоцке. Между тем, известно, что на самом деле осенью 1816 года Барщевский ещё находился в Полоцкой академии, о чём свидетельствует в своих воспоминаниях его соученик Фома Массальский.[255] Возможно, причиной сокрытия правды была служба у князя R. С другой же стороны, не исключено, что вся эта таинственность каким-то образом связана с событиями вокруг иезуитов. В 1814 году папа Пий VII официально восстановил общество Иисуса. Орден, с 1773 года находившийся под церковным запретом и продолжавший существовать лишь благодаря покровительству России, оказался в новой политической ситуации. Если до этого иезуиты были естественными союзниками императоров и оказывали значительную помощь в укреплении государственной власти на белорусских и литовских землях, то теперь их ориентация вновь была направлена на Рим. В результате отношения иезуитов с российскими властями стали быстро ухудшаться, и в 1820 году они были изгнаны за пределы империи, вся их собственность конфискована, а коллегиумы закрыты. Закрыта была и alma mater Барщевского — Полоцкая академия. Как бы то ни было, в 1826 или 1827 году жизнь Барщевского круто меняется, он отправляется в Санкт-Петербург. В столице в то время жило немало выходцев из Беларуси. Среди них был и старый приятель Барщевского по Полоцкой академии Гауденций Шепелевич, он жил в столице с 1820 года и служил в департаменте духовных дел иностранных исповеданий в чине коллежского секретаря. Государственному аппарату империи были нужны образованные молодые люди, и при наличии рекомендаций их охотно принимали на младшие должности в департаменты различных министерств. Выпускники Полоцкой иезуитской академии при поступлении на государственную службу получали чин коллежского регистратора, и многие из них делали блестящую карьеру, как, например, Константин Степанович Сербинович, который, начав службу в коллегии иностранных дел, позднее перешёл в министерство народного просвещения, а потом в Синод, дослужившись до чина тайного советника. Барщевский же оказался в морском ведомстве, и по служебным надобностям успел побывать в Англии, во Франции и Финляндии. Однако карьера не заладилась, через некоторое время он вернулся в Санкт-Петербург и оставил службу. Обосновавшись в столице, Барщевский стал давать частные уроки латыни и греческого языка, некоторое время он даже преподавал в государственных образовательных учреждениях. Ремесло домашнего учителя позволяло ему жить, хотя и не роскошно, но в достатке, и оставляло довольно времени на любимые занятия. Культурная жизнь столицы была весьма активной, в России шёл золотой век литературы, и не только русской — польскоязычная часть петербургского общества зачитывалась произведениями Игнатия Красицкого, Юлиана Немцевича, Михаила Грабовского, Антония Мальчевского, Фомы Массальского и Адама Мицкевича, действовали литературные общества и салоны, издавались журналы, поддерживались связи с Варшавой и Вильней. Барщевский долгое время не был заметен на этом фоне как автор, однако прослыл знатоком античной литературы. Он был вхож в дома многих любителей изящной словесности, занимавших видное положение в обществе: полковника генерального штаба Людвига Штюрмера, будущего католического митрополита Игнатия Головинского, графа Генрика Жевуского[256] и многих других. Водил он знакомства и со студенческой молодёжью, приехавшей учиться в университет из Беларуси, Литвы и Польши. Особенное впечатление на Барщевского произвело знакомство с Адамом Мицкевичем, состоявшееся, по всей видимости, в период с 1827 по 1829 год, когда тот приезжал в Санкт-Петербург и жил в городе по нескольку месяцев. По свидетельству современников, Великий Литвин благосклонно отнёсся к стихам уже не молодого, но всё ещё начинающего поэта, похвалил их и даже соизволил поправить некоторые собственной рукою. * * * Между тем, за время пребывания Барщевского в столице на его Родине произошло много нового. На белорусских землях не затихало соперничество западного христианства с восточным, русской культуры с польской, российской имперской идеи с речьпосполитской, в него всё активнее стали вовлекаться низшие классы общества. Ультрамонтантские круги принимали меры для обращения крестьян-униатов в римо-католицизм и при содействии полонизированной шляхты стали назначать латинских ксёндзов на места, освобождавшиеся после смерти униатских попов. Со стороны же российских властей была оказана поддержка униатам: для поповичей начали открывать семинарии, было отменено право ктиторства, согласно которому рукоположение во священники могло производиться лишь по разрешению местного пана. Всё это вело к тому, что в среде униатского духовенства постепенно стала приобретать популярность идея воссоединения с Православной Церковью. Идея возрождения Речи Посполитой в границах 1772 года, постоянно порождавшая освободительные восстания в Польше, имела стороников и среди белорусской полонизированной шляхты. Её активно пропагандировали такие организации, как Общество филоматов, Литовский совет польского Патриотического общества, с нею соглашалось и Южное общество декабристов. Вслед за неудачной попыткой государственного переворота в декабре 1825 года, на который польские патриоты возлагали большие надежды, в 1830 году последовало восстание в Варшаве, распространившееся на Литву и приведшее к волнениям в западной части Беларуси. Однако восстание не встретило активной народной поддержки — если шляхтичи вспоминали старую песню «Пойдзем жыва да Касьцюшки, рубаць будзем маскалюшки», то крестьяне говорили иное: «Трасца паберы нашых жаўнеры!». Эти события привели к тому, что доверие властей к ополяченной шляхте было утрачено, и после подавления восстания был взят курс на последовательную деполонизацию белорусских земель. Уже в 1831 году в Беларуси был отменён Статут Великого княжества Литовского, активизировались действия по шляхетскому разбору, много шляхтичей, участвовавших в восстании, были сосланы в Сибирь или переселены в другие губернии. Начались увольнения чиновников-поляков, всё делопроизводство было переведено с польского на русский язык. В мае 1832 года был закрыт Виленский университет, главный центр вольномыслия в Литве, а в остальных учебных заведениях с 1836 года перестали преподавать польский язык в качестве отдельного предмета. Поддержку со стороны властей получили те греко-католические иерархи, которые желали воссоединения с Православной Церковью, в результате чего в 1839 году на Полоцком соборе уния была ликвидирована, а униатов стали переводить в православие, часто допуская при этом насильственные действия. Наконец, в 1840 году последовало предписание именовать Литву и Беларусь в официальных документах Западным краем. Все эти события не могли не волновать Барщевского — по сути дела на его глазах происходило постепенное, но неуклонное разрушение всего того мироздания, частицей которого он ощущал себя с юношеских лет. Судьбы многих его друзей и знакомых оказались исковерканы. Так его старый друг Гауденций Шепелевич, который с 1830 года преподавал латынь в Витебской гимназии, был обвинён в распространении среди учеников стихов антиправительственного содержания, в 1834 году он был уволен со службы и поселился в оставшемся от родителей небольшом имении Рудня, в 20 верстах к северу от Невеля. По-видимому, именно с этим событием была связана первая поездка Барщевского на Родину. Вероятно, он решил навестить друга, поддержать его, а заодно пройти по местам, где пролетели его детские годы. Беларусь, по его собственному утверждению, писатель не видел 17 лет, а Полоцк — все 18. Пожары и эпидемия холеры сильно изменили город за это время, в здании иезуитской академии теперь располагался кадетский корпус, и во всём городе почти не осталось людей, которые помнили прежнего Янкá. Но в Рудне его ожидал тёплый приём. Вместе с Гауденцием жила его сестра Юлия Корсак.[257] Встреча с нею оказала большое влияние на жизнь Барщевского и на его творчество. Судя по сохранившимся письмам, он был много лет влюблён в Юлию, но она, храня память о муже, не могла ответить ему полной взаимностью и позволила называть себя лишь только сестрою. С тех пор Барщевский стал бывать в Беларуси ежегодно. Столичная жизнь с её шумными компаниями и нерадивыми учениками, высокомудрыми дискуссиями и мелочными страстями тяготила его, всей душой он стремился на берега Дриссы, Полоты и Двины. Отправляясь туда весной или в начале лета, бродил он по родному краю с посохом в руке, спускался по рекам вместе с плотогонами, слушал сказки и песни простого народа, гостил и в домах бедной шляхты, и во дворцах богатых магнатов. Как отмечают биографы, в своих странствиях он «обошёл всю Беларусь».[258] Всюду он носил с собою тетрадь, в которую записывал свои стихи и народные предания, а в Санкт-Петербург возвращался лишь к осени. * * * Начиная с 1836 года, в Санкт-Петербургский университет стало поступать всё больше молодых людей, приехавших из Польши, Украины и Беларуси. Государству для реорганизации системы образования в Западном крае были необходимы учителя, хорошо знающие русский язык, и готовить их было решено в столице. Среди них было немало одарённых поэтов. Собравшись вместе, они в 1839 году начали издавать ежемесячный рукописный сборник своих произведений, который назывался «Pamiętnik uniwiersiteckiego pożycia». Видимо, первый опыт оказался удачным, поскольку чуть позднее родилась идея создания печатного литературного ежегодника. Инициаторами нового издания были Винцент Давид и Станислав-Август Ляхович, но поскольку студентам запрещалось заниматься коммерческой деятельностью, то возглавить это предприятие они попросили Яна Барщевского. Альманах решили назвать «Незабудкой». Любопытно, что было выбрано именно слово «niezabudka», а не польское «niezapominajka», вероятно, так подчёркивалась белорусская ориентация издания. В связи с этим примечательно также, что название родной деревни Барщевского — Мураги — этимологически возводится к латышскому «muragas, mauragas», что как раз и означает «незабудка».[259] Кто знает, не зашифровал ли поэт в заголовке журнала имя своей малой Родины? Первый выпуск альманаха вышел из печати в 1840 году, в нём было помещено пять произведений Барщевского. Три из них, пожалуй, могли бы послужить образчиками альбомной лирики, а баллада «Фантазия» и стихотворение «Материнский наказ» были выдержаны в стиле романтизма. В этом же номере Барщевский планировал разместить большую стихотворную повесть о нашествии татар, но цензура не дозволила её к печати, и полностью это произведение до сих пор не найдено. Затраты на издание альманаха Барщевский покрыл из собственных средств и за счёт подписки. Проект оказался довольно успешным — уже на первый выпуск журнала подписались 295 человек, среди них писатель Казимир Буйницкий, драматург Винцент Дунин-Марцинкевич, композитор Антон Абрамович, журналист Ромуальд Подберезский, издатель Иван Фёдорович Эйнерлинг. Критика также восприняла новое издание достаточно приязненно, хотя и без особого восторга — любителям изящной словестности было понятно, что оно предназначено в первую очередь для публикации работ тех поэтов, которые делают в литературе лишь первые шаги. Важным событием в жизни авторов «Незабудки» стало знакомство с Тарасом Григорьевичем Шевченко, которое состоялось в 1839 году. В период своего пребывания в Санкт-Петербурге Кобзарь Украины встречался с выходцами из Беларуси, интересовался их стихами и белорусскими народными песнями. В разговорах с молодыми авторами Шевчеко убеждал, что в литературных произведениях необходимо шире использовать фольклорный элемент и уделять больше внимания народному творчеству. Вероятно, из всех собеседников Тараса Григорьевича именно Барщевскому была особенно близка эта идея, и именно в его творчестве она получила наиболее яркое воплощение. Белорус по происхождению, поляк по образованию, российский подданный, сын униатского священника, перешедший в католичество, выходец из бедной шляхты, не получивший официального утверждения в российском дворянстве, Барщевский был истинный разночинец — вся его жизнь протекала на границе раздела социальных, конфессиональных и этнических слоёв российского общества, и он легко общался как с крепостными крестьянами, так и с представителями аристократических фамилий, как с убелёнными сединами священнослужителями, так и со студенческой молодёжью, как с польскими патриотами, так и с русскими интеллигентами. Однако, сам себя он всё же, видимо, позиционировал как представителя польской культуры, хотя в то же время ощущал свою принадлежность к белорусскому народу — не польскому, не литовскому, а именно белорусскому. И эта двойственность порождала в нём стремление сроднить простых людей с полонизированной верхушкой, убедить магнатов и богатую шляхту проникнуться нуждами крепостного крестьянства, полюбить свой собственный народ и вернуть утраченную связь с ним. Уже во втором выпуске «Незабудки» среди семи стихотворений Барщевского были помещены две баллады, созданные на основе народных преданий, записанных автором на Родине — «Русалка-искусительница» и «Девичий родник», а в стихотворении «Почановская гора» описывалось одно из красивейших мест в окрестностях Невеля. Чуть позднее, в 1843 году, были опубликованы и ранние белорусскоязычные стихотворения Барщевского «Дзеванька» и «Гарэлiца», правда, вышли они без указания автора и не в «Незабудке», а в журнале «Rocznik literacki», который издавал Ромуальд Подберезский. В 1841 году Винцент Давид окончил университет и вернулся в Варшаву, переложив на Барщевского теперь уже не только издательские хлопоты, но и обязанности редактора. «Незабудка» стала постоянной заботой Барщевского: зимой он собирал материал, редактировал его, вёл переговоры с цензорами, а летом ездил по Беларуси, собирая средства на издание. Продолжал он давать и частные уроки, поскольку количество подписчиков на журнал уменьшилось, и издание не приносило значительной прибыли. В последующих выпусках ежегодника были напечатаны почти четыре десятка стихотворений Барщевского. Нейтрально настроенные современники оценивали их художественность довольно скептически, недоброжелатели же откровенно называли их «вершидлами».[260] Однако баллады, основанные на народных легендах, вызвали у публики интерес. В 1842–1844 годах их было опубликовано восемь: «Две берёзы», «Отчаяние», «Курганы», «Клятва», «Портрет», «Заросшее озеро», «Рыбак» и «Месть». Многие критики отметили, что было бы неплохо изложить предания, на которых они основаны, в чистом виде, без искусственных красивостей, присущих романтической поэзии. Видимо, именно эти замечания постепенно убедили Барщевского закончить с «Незабудкой» и приступить к главному труду его жизни, тем более, что проба пера в прозе у него уже состоялась — ещё в 1841 году он работал над несохранившейся повестью «Пан Тузальский», в 1842 году по заказу Подберезского написал «Очерк Северной Беларуси», кроме того, в последнем номере «Незабудки» была напечатана первая часть повести Барщевского «Деревянный старичок и мадам Инсекта». Работу над «Шляхтичем Завáльней» Барщевский начал, по-видимому, в 1842 или в 1843 году. О первых набросках упоминает в своих письмах Игнатий Головинский, он даже пересказывает завязку сюжета. В 1844 году отдельные главы книги были напечатаны в журналах «Rocznik literacki» и «Athenaeum», и в этом же году увидел свет первый том книги. Её редактором и издателем стал соученик Барщевского по Полоцкой иезуитской академии Иван Фёдорович Эйнерлинг. В качестве предисловия в ней была помещена большая статья Ромуальда Подберезского «Беларусь и Ян Барщевский», в которой её автор дал широкий и, по-видимому, первый в истории обзор белорусской литературы XVIII — начала XIX века, а также привёл немало сведений о биографии Барщевского, хотя и в весьма приукрашенном виде. На следующий год появились второй и третий тома книги, после чего сотрудничество с Эйнерлингом по какой-то причине распалось — завершающий том Барщевский издавал в 1846 году самостоятельно и в авторской редакции. В этот же период Барщевский принял участие в организации нового литературного альманаха «Gwiazda» и даже передал в него два своих стихотворения. Но годы постепенно брали своё, хотелось отдыха от столичного шума, да и здоровье, видимо, было не то, что прежде, и потому Барщевский охотно воспользовался приглашением супруги своего давнего знакомого, графа Генрика Жевуского, Юлии, которая отправлялась на лето в своё имение на Волынь, и составил ей компанию. Произошло это в 1846 или 1847 году. Поселившись в усадьбе Жевуских неподалёку от Чуднова, Барщевский познакомился со многими местными любителями литературы, среди которых были врач Генрик Кёлер и Константин Пиотровский, польский поэт и переводчик. Довелось ему также побывать в Сологубовке, имении писателя Александра Грозы, который впоследствии описал этот визит в повести «Нежданный гость». Барщевский часто гостил у своих новых знакомых, всюду его принимали радушно, и к концу лета он решил уже больше не возвращаться в столицу. Видимо поэтому вторую часть повести «Деревянный старичок и мадам Инсекта» писатель передал Казимиру Буйницкому, и тот опубликовал её в 1847 году в своём журнале «Rubon», который издавал в Вильне. В 1848 году Барщевский совершил кратковременную поездку в Одессу, после чего вернулся в Чуднов. В 1849 году в Киеве вышел его сборник «Проза и стихи»,[261] в который были включены поэма «Жизнь сироты», повесть «Душа не в своём теле» и ряд последних стихотворений. Умер Барщевский от чахотки на руках у своих друзей — графини Юлии Жевуской и врача Генрика Кёлера — 28 февраля[262]1851 года и был похоронен на кладбище при чудновском костёле. * * * Главным произведением Барщевского заслуженно считается «Шляхтич Завáльня», благодаря именно этому труду его имя осталось в литературе. Книга представляет собой единый цикл коротких рассказов, объединённых обрамляющим повествованием и общей фигурой слушателя. Такая композиция была традиционной со времён Возрождения. Подобным образом построены и «Декамерон» Джованни Боккаччо, и «Кентерберийские рассказы» Джеффри Чосера, и «Сказки 1001 ночи». Так же выглядели и многие произведения русской литературы первой половины XIX века, например, «Вечер на Хопре» Михаила Николаевича Загоскина. Сходство «Шляхтича» с последней книгой бросается в глаза с первых же строк, в них даже есть общий персонаж — чернокнижник Твардовский, а пан Завáльня является прямо-таки литературным двойником персонажа Загоскина — Ивана Алексеевича Асанова. Однако за внешней схожестью скрывается глубокое внутреннее отличие. «Шляхтич Завáльня» является не просто сборником святочных рассказов, шляхетских гавенд и народных сказок, написанных для развлечения скучающей, пресыщенной повседневной обыденностью публики. Эта книга, если можно так выразиться, не сумма отдельных составляющих её повествований, а их интеграл — из разрозненной мозаики постепенно складывается целостная картина жизни края. Читатель видит все слои общества: крепостных крестьян и городских купцов, небогатых шляхтичей и крупных магнатов, униатских попов и монахов-иезуитов, убогих нищих и гордых чиновников, бродячих цыган и евреев-корчмарей. Их жизнь, их нужды и чаяния показаны ярко и достоверно, хотя и с вполне предсказуемой точки зрения — вся книга буквально пронизана ощущением социальной и культурной катастрофы, постигшей полонизированную католическую верхушку белорусского общества, мучительной ностальгией по уходящей эпохе, острой тревогой за будущее и болью за судьбу близких по духу людей. Такие персонажи книги, как Оттон, Северин, Страждущий Дух и Сын Бури, по-видимому, навеяны воспоминаниями о тех друзьях юности писателя, которые находились в ссылке, эмиграции либо скрывались под чужими именами, ведь многие белорусские шляхтичи участвовали в Отечественной войне на стороне французов или в восстании 1830–1831 годов, а после поражения были вынуждены оставить родные дома. Хотя Барщевский и состоял в дружеских отношениях с консерваторами и активными сторонниками российских властей, как например граф Генрик Жевуский, противоположная сторона также была ему небезразлична. С особым почтением писатель отзывается о своих учителях — иезуитах, им он посвящает благоговейное стихотворение во вступительной главе к третьему тому книги. Первопричиной всех бед Родины писателя выступает воплощённый в теле чернокнижника Гугона дьявол, который совращает панов, пробуждает в них алчность и гордыню, убеждает отступать от обычаев предков и склоняет к безверию. Через господские грехи страдают и простые люди — бесстыдно обираемые своими хозяевами, они впадают в нищету, многие вынуждены выполнять безбожные панские приказы, а кое-кто из них и сам охотно начинает творить зло своим ближним. Единственной защитницей людей от козней дьявола является небесная покровительница Беларуси — Богородица, которая предстаёт в книге Барщевского в образе плачки — прекрасной женщины в скорбном уборе, которую люди видят в заброшенных церквях и на забытых могилах по всей Беларуси. Стоит человеку в минуту опасности обратиться к ней за помощью, и нечистый тут же вынужден отступить, как это происходит, например, в первой из сказок цикла, когда Агапка изгоняет змея-искусителя, произнеся имя Богоматери Сиротинской. Горе лишь в том, что люди забывают веру в Бога и, даже когда встречают Пречистую лицом к лицу, не способны распознать, кто стоит перед ними. Недалёкие парни принимают её за привидение, которое указывает на зарытый в земле клад, а спесивые паны брезгливо отворачиваются, думая, что это нищая сирота, просящая подаяния. И лишь немногие — те, что немало повидали в жизни, сохранили веру и обычаи предков, остались чисты душой — понимают, кто она такая. На протяжении всей книги чернокнижник ведёт с плачкой упорную борьбу за человеческие души, но узнать об этом противостоянии люди могут лишь по косвенным признакам. Судя по тому, что жизнь народа год от года становится всё горше, перевес часто оказывается на стороне нечистого. От отчаяния автора и его персонажей удерживает только вера в Бога и надежда на то, что Он всё переменит к лучшему — именно в этом заключается центральная мысль произведения, и наиболее явно она выражается в стихотворном триптихе «В печали», «Надежда» и «Бог», помещённом во вступительной главе четвёртого тома. Такая пассивная позиция и регионалистическая ориентация Барщевского отвечали чаяниям речьпосполитских кругов в гораздо меньшей степени, нежели, например, валленродизм и литвинизм Мицкевича. Вероятно, поэтому «Шляхтич Завáльня» так и не занял существенного места в польской литературе — в течение полутора веков он не был переиздан ни разу. С другой стороны, язык, на котором он был написан, оказался преградой для русской интеллигенции, а ведь она могла бы воспринять это произведение с интересом не меньшим, чем повести Гоголя или рассказы Загоскина. Известно, что перевод отдельных повествований книги на русский язык был задуман Львом Александровичем Кавелиным, в 1846 году он даже опубликовал вводную главу «Очерк Северной Белоруссии» в газете «Иллюстрация», но по каким-то причинам проект этот остался нереализованным. Таким образом, читательской аудиторией Барщевского стал сравнительно узкий круг представителей дворянства Беларуси, родившихся в белорусской среде, но получивших воспитание в польском католическом окружении и с трудом понимавших «хлопский» язык. Владимир Короткевич в своём романе «Каласы пад сярпом тваiм» сказал об этом так: «Было шкада, што ён піша па-польску, устаўляючы ў кнігу беларускія дыялогі. У сваёй мове ён мог бы стаць вялікім. У чужой — толькі вышэй за сярэдняга». Поэтому неудивительно, что книгу Барщевского ожидало долгое забвение, и знали о ней лишь литературоведы. О «Шляхтиче Завáльне» вспомнили в 1916 году: Ян Станкевич перевёл на белорусский язык несколько глав и опубликовал их в виленской газете «Гоман». Год спустя две из них вышли отдельными книжечками. Чуть позднее Данила Василевский в одной из своих статей[263] поставил вопрос о необходимости подготовки и издания белорусского перевода всех сочинений Барщевского, однако в постреволюционном литературоведении начало преобладать мнение о реакционном характере творчества писателя. Например, Максим Горецкий отмечал, что Барщевсий, дескать, «да сялянскага пытання адносiўся безыдэйна, не так, як таго вымагалi ад яго сапраўдныя заданнi народнага пiсьменнiка».[264] По этой ли причине или ввиду личности переводчика, но обе брошюры, выпущенные Станкевичем, согласно печально известному приказу Главлита БССР № 33 от 3 июня 1937 года в числе прочих книг вредного содержания подлежали изъятию из библиотек и учебных заведений республики.[265] Следующий всплеск интереса к книге возник только полвека спустя, заново открыл её для белорусских читателей Владимир Короткевич. В 1964 году он писал Янке Брылю: «Цi не час рэабiлiтаваць Яна Баршчэўскага? Дзiвосны пiсьменнiк, стылiст, Беларусь пяшчотна любiць, дыялогi — па-беларуску, стыль, побыт, фантазiя, народны характар — усе чыста беларускiя. А што, калi мы перагаворым з Броўкам ды „Шляхцiца Завальню“ перакладзем, араматным такiм, дабротным старым стылем. Бо ў вершы „Рабункi мужыкоў“ — ну нiчога рэакцыйнага няма. А кнiгу нiхто дастаць не можа, каб упэўнiцца: бiблiяграфiчная рэдкасць. Каб ты ведаў, якi сiмпатычны чалавек, патрыёт, талент, дэмакрат! Падумай, да рэвалюцыi ганялi за дэмакратызм, пасля — за ўяўную рэакцыйнасць. А гэта проста беларускi Гогаль… А як рассунуцца межы лiтаратуры!.. Янка, давай зробiм. Я i iлюстрацыi зраблю, бо нiхто з нашых мастакоў побыту, i гарнiтураў, i духу эпохi не разумее. Мы з табой людзi грэшныя, бо ад жыцця. Але шмат нам грахоў даруецца, калi вернём забыты цень. Несправядлiва забыты. Падумай над гэтым. Згадзiся. Напiшы. Баязлiвасць толькi наша трымае такога чалавека ў забыццi…».[266] В 1971 году сказки «Пра чакнакнiжнiка i зьмяю, што вывелася з яйка, знесенага пеўнем» в переводе М. Горецкого и «Белая сарока» в переводе В. Рагойши были включены в хрестоматию «Беларуская лiтаратура XIX ст.», а в 1977 году в сборнике «Пачынальнiкi» были представлены три вводные главы («Колькi слоў ад аўтара», «Нарыс Паўночнай Беларусi», «Шляхцiц Завáльня») в переводе Г. В. Киселёва. В 1981 году за перевод книги взялся Владимир Мархель, но свой труд так и не закончил. Полный же белорусский перевод «Шляхтича Завáльни», выполненный Н. В. Хаустовичем, был опубликован лишь в 1990 году. В это издание также вошли переводы повестей Барщевского «Драўляны Дзядок i кабета Iнсекта» и «Душа не ў сваiм целе». Сборник был переиздан в 1996 и 2005 годах. А в 1998 году в серии «Беларускi кнiгазбор» вышел том «Ян Баршчэўскi. Выбраныя творы», куда, помимо упомянутых произведений, вошли также переводы пьесы «Жыццё сiраты», стихов и писем писателя, выполненные Р. Бородулиным, К. Цвиркой, В. Мархелем, В. Дубовкой и Н. Хаустовичем. В 2003 году был напечатан сборник стихов Барщевского «Лiсты да Юлii» в переводе А. Конопельки, а в 2004 году — сборник писем в переводе В. Тараневского. Благодаря этим публикациям, в настоящее время в Беларуси произведения Барщевского дошли до широких кругов читателей, «Шляхтича Завáльню» проходят в школах, в 1991 году в Гомельском областном драматическом театре по мотивам книги была поставлена пьеса Сергея Ковалёва «Звар’яцелы Альберт», в 1993 году по одной из сказок книги — «Огненные духи» — в Витебском кукольном театре «Лялька» был поставлен спектакль «Загубленная душа, или наказание грешника» (режиссёр — Олег Жюгжда, художник-постановщик — Алесь Сидоров), в 1994 году на киностудии «Беларусьфильм» была снята картина «Шляхтич Завáльня, или Беларусь в фантастических рассказах» (режиссёр — Виктор Туров, в ролях — Влaдимиp Гocтюхин, Бopиc Heвзopoв, Дoнaтac Бaниoниc и др.), а с 2003 года в Минском театре им. Я. Купалы идёт моноспектакль «Беларусь у фантастычных апавяданнях» (режиссёр — Владимир Савицкий, в роли Завáльни — Геннадий Овсянников). О самом Барщевском снят документальный фильм «Летуценнiк» (авторы сценария Фёдор и Егор Коневы, режиссёр Михаил Якжен); на Родине писателя в деревне Мураги в 1997 году на средства профессора Мечислава Яцкевича установлен памятник. Интересно, что даже англоязычный мир имеет возможность познакомиться с творчеством Барщевского, поскольку в 1996 году перевод одной из сказок — «The Head Full of Screaming Hair» — был включен в сборник «The Dedalus Book of Polish Fantasy». Думается, что и в России давно пришла пора вспомнить об этом незаурядном писателе и прочесть его произведения, ведь именно в Санкт-Петербурге прошла бóльшая часть его творческой жизни, сохранился даже дом, в котором он жил. Этот дом и сейчас стоит на Канонерской улице № 11 (до 1858 года — № 14). Санкт-Петербург, 11 мая 2008 Д. О. Виноходов 244 Нередко его фамилию ошибочно пишут через «о». (обратно) 245 Podbereski R. Białoruś i Jan Barszczewski. // Barszczewski Jan. Szlachcic Zawalnia czyli Białoruś w fantastycznych opowiadaniach. [Tomik pierwszy] — Petersburg, 1844. — Str. XXIV. (обратно) 246 J[ulian] B[artoszewich]. Jan Barszczewski. // Dziennik Warszawski. — 1851. — № 22. — Str. 4; 1851. — № 24.— Str. 4–6. (обратно) 247 Табачнiк Б. Ян Баршчэўскi на Валынi. // Лiтаратура i мастацтва. — 1981. — № 15 (3061), 10 крас. — С. 14–15. (обратно) 248 Геннадий Александрович Кохановский в своих работах называет имя отца писателя — Францишек (Каханоўскi Г. А. Ян Баршчэўскi // Памяць: Гiсторыка-дакументальная хронiка Расонскага раёна. — Мн.: Беларуская энцыклапедыя, 1994. — С. 43–45), однако откуда им взяты эти сведения, остаётся невыясненным. (обратно) 249 Максимовичи — древний, но небогатый шляхетский род из Полоцкого повета. (обратно) 250 Иначе — «Бунт мужиков против эконома» или «Размова хлопаў». Данное стихотворение в течение многих лет передавалось из уст в уста, и потому существует несколько его вариантов, значительно отличающихся друг от друга и дошедших до нас лишь в отрывках. (обратно) 251 8 января 1813 года по новому стилю. (обратно) 252 [Зубко А.] Архиепископ Антоний. О греко-унитской церкви в западном крае // Русский вестник. — 1864. — Т. 53, сентябрь. — С. 279–342. (обратно) 253 Подберезский (ibid.) называет его — «подсудок J.», а Лев Александрович Кавелин — «Г.И.» (Кавелин Л. Памятники белорусской письменности // Маяк. — 1845. — Т. XXIII, «Смесь». — С. 124–131). (обратно) 254 В «Русском биографическом словаре» Половцова сделано предположение, что это был князь Радзивилл. (обратно) 255 Massalski E. Z pamietnikow (1799–1824) // Z filareckiego swiata: Zbior wspomnien z lat 1816–1824. — Warszawa. — 1924. — Str. 207–302. (обратно) 256 Фамилию «Rżewuski» в русской транслитерации часто пишут также и в другом варианте — Ржевуский. (обратно) 257 Судя по фамилии, её муж принадлежал к древнему, известному и чрезвычайно многочисленному белорусскому шляхетскому роду, однако кем он был, и какова была его судьба, неизвестно. (обратно) 258 Подберезский, ibid. Ещё раз подчеркнём, что Беларусью в те времена называли только Витебскую и Могилёвскую губернии. (обратно) 259 Трусман Ю. Ю. Этимология местных названий Витебской губернии. — Ревель, 1897. (обратно) 260 От слов «вирши» и «страшидло», т. е. «страшилище» (Хаустовiч М. В. На парозе забытае святыні: Творчасць Яна Баршчэўскага. — Мн.: Права і эканоміка, 2002). (обратно) 261 Вышла только первая часть этого сборника. (обратно) 262 12 марта по новому стилю. (обратно) 263 Васiлеўскi Д. Новыя матэрыялы творчасцi Яна Баршчэўскага. // Полымя, 1925, № 5. — с. 152–156. (обратно) 264 Гарэцкi М. Гiсторыя беларускае лiтаратуры. Вiльня, 1920. (обратно) 265 Лукашук А. «За кіпучай чэкісцкай работай»: З жыцьця катаў. — М.: Наша Ніва, 1997. (обратно) 266 Цитата приводится по статье: Мархель У. Праца духу — дзеля любовi. // Роднае слова, 1994, № 9. — С. 20–24. (обратно) Оглавление Несколько слов от автора Книга первая. Очерк Северной Беларуси Шляхтич Завáльня Повесть первая. Про чернокнижника и про змея, вылупившегося из петушиного яйца Повесть вторая. Лихие проделки Повесть третья. Корона змеи Повесть четвёртая. Волколак Книга вторая. Воспоминания о посещении родного края Полоцк Рыбак Роцька[131] Кузнечиха Авгинья Повесть пятая. Родимое пятно на губе Слепой Францишек Повесть шестая. Плачка Сын Бури Буря Органист из Россон Повесть седьмая. Огненные духи Канун Рождества Книга третья. Раздумья отшельника Гости в доме Завáльни Твардовский и ученик Повесть восьмая. Белая Сорока Повесть девятая. Страждущий дух Вечер перед Новым Годом Повесть десятая. Волосы, кричащие на голове Цыган Базыль Повесть одиннадцатая. Жáбер-трава[221] Сияние на небе Книга четвёртая. Попутчик Совет Путники Повесть двенадцатая. Столетний старец и чёрный гость Повесть тринадцатая. Чаровник от природы и кот Варгин Повесть четырнадцатая. Чудесный посох Домашние заботы Органист Анджей Отъезд Попович Янкó, или Беларусь в первой половине XIX века http://www.e-reading.club/book.php?book=1... http://fantlab.ru/autor10949 http://argo-unf.at.ua/load/kozlov_ivan/ba...
|
| | |
| Статья написана 17 марта 2016 г. 19:36 |
|
|
|
облако тэгов
