Некоторые вздрогнули. Некоторые побежали искать следующую часть: «Сталин продолжает шутить».

Но это всё присказка-преамбула или, как сейчас модно говорить, прелюдия. Суть в том, что раз Сталину нынче пошутить можно, то мне, наверное, тоже. Новинка «Фанзон», скоро в магазинах. Повод — история обсуждения на форумной ветке по обложкам. Если где-то переборщил, извините, изначально это не предполагалось воплощать картинкой. А на картинке, тем более плакатного типа, изначальный текст смотрится несколько по-другому, избыточно, а сокращать его уже нет желания.

Каждый, кто долго работает над одной темой знает, что в конце концов она получается уже проработанной до таких мельчайших подробностей, что эти подробности начинают складываться в какой-то вполне самостоятельный узор, в котором начинает мерещится то, что в эту тему на первый, свежий взгляд, не входит. Особенно это касается чтения и понимания. За примерами далеко ходить не надо, достаточно открыть примечания к каждому второму тому Литпамятников или что-нибудь специфическое, вроде «Винни Пух и философия обыденного языка» Вадима Руднева. Сейчас же речь у нас пойдёт об этой особенности применительно к книге Nine princes in Amber, и о том, чего там скорее нет. Но всё же есть. Или всё-таки нет? Кое о чём, что там может подразумеваться, и что, возможно, всего лишь мниться.

Итак, давайте вернёмся к строчкам (двум коротким абзацам) из первой главы. Которые уже были здесь разобраны. Где, напомню, у нас есть сразу две цитаты подряд (насчёт sugar plums и State of Denmark). Но в этот раз я обратил внимание на кое-что ещё.

цитата

I made it back to the bed, stretched out and thought. I was sweating and shaking.

Visions of sugar plums, etc.

In the State of Denmark there was the odor of decay…

Пока что тут были несомненны только две отсылки к литературным произведениям: одна к «Гамлету» Шекспира (In the State of Denmark there was the odor of decay) и другая к Клементу Муру и его «Ночи перед рождеством» (Visions of sugar plums), что я уже и указал в ссылках. Одна — цитата, другая — парафраз.

Однако при очередном прочтении оригинала померещилось вот что (связи здесь не очевидные, но всё-таки заметные).

Если у нас точно имеется отсылка к «Гамлету», который принц Датский, то как не обратить внимание на фразу:

цитата

I was sweating and shaking.

Которая сюжетно отражает признаки гипогликемии и слабости у Корвина:

цитата

Я весь взмок и меня трясло.

Или чуть буквальнее, подстрочником:

цитата

Я был весь в испарине и меня била дрожь

А вот тут уже начинает вспоминаться известная непонятка (или литературная загадка) про внешность и комплекцию Гамлета. Напомню, она заключается вот в чём: у Шекспира, там, же где уже упомянутая фраза, мы встречаем: «He's fat, and scant of breath», — так описывает мать Гертруда его самого и его состояние во время поединка на шпагах (мечах) с Лаэртом (Сцена 2). Что буквально и воспроизведено в разных отечественных переводах: «Он толст и у него одышка» (Аверкиев); «Он толст и трудно дышит» (К. Р.); «Он слишком толст, и у него одышка» (Загуляев); «Он тучен и одышлив» (Лозинский); «Он дышит тяжело от полноты» (Пастернак); «Он тяжко дышит/От полноты» (Радлова); «Он задохнется от избытка веса» (Поплавский); «Он тяжел/И утомился» (Вронченко); «Он толст, одышка/Ему мешает» (Гнедич); «Он слишком толст» (Цветков).

У этого образа или понимания, как известно, есть другая, альтернативная и спорная версия, предложенная шекспироведом XIX века Довером Уилсоном, которая состоит в том, что fat означает «пот»: «Он потен и устал» (Кронеберг); «Вспотел: чуть дышит» (Пешков); «Он весь в поту и дышит тяжело» (Рапопорт). Хотя у Шекспира, по Акройду, не раз встречаются указания на внешность героев, подогнанные под конкретных актеров, которые исполняли пьесу. Так что образ толстого Гамлета вероятен, но не исторически не подтверждён, как и образ или физическое воплощение других комплекций.

В первой постановке «Гамлета» заглавную роль играл знаменитый актер шекспировской труппы и совладелец «Глобуса» Ричард Бербедж (Гамлет, Ричард III, Лир, Генрих V, Отелло, Ромео, Макбет). Толстый он был или тонкий шекспироведению в точности не известно, так что Гамлет вполне мог быть и толстым, и нет (хотя он явно не является персонажем комическим). Но потеть и задыхаться он явно мог. Насколько я вижу, дискуссия по поводу полноты Гамлета продолжается уже несколько веков именно потому, что словари и лингвисты так и не могут разрешить эту проблему. Хуже того, она совершила круг и началась снова, включив в себя уже вопрос политкорректности.

Ну а наш читательский интерес может быть в том, мог ли Желязны (магистр Колумбийского университета по специальности «Драма Елизаветинской и Якобианской эпох») здесь мимоходом позволить вплести в свой текст легчайший намёк на подобную широко известную в узких кругах литературоведческую и шекспироведческую проблему или на просто диссонирующую с общим восприятием деталь или провокацию читателя (см. например, «Я вял и толст, как шекспировский Гамлет» у Набокова), и улыбнуться над ней уже в рамках собственного текста. Тем более сразу перед этой фразой в тексте идёт экивок в сторону этого же произведения, плюс немного играет само название романа («Девять принцев»). Так что «датский принц» вполне мог быть уже и в первой главе первого же романа этой длинной серии. Здесь же давайте вспомним, что в начале «Дворов Хаоса» (The Courts of Chaos) Корвин называет себя «безумным принцем», проводя параллель между собой и «безумным принцем Датским». Тень отца, также своеобразно присутствует почти всю первую половину первого пятикнижия, есть другие сюжетные и образные параллели в завязке истории.

В итоге складывается следующая цепочка выводов. Напомню уже общепризнанно (см. старую заметку), что шекспировское Something is rotten in the state of Denmark у Желязны представлено как In the State of Denmark there was the odor of decay. Таким образом, в контексте этой искаженной цитаты в этом месте фраза sweating and shaking вполне может являться эквивалентом fat, and scant of breath, и усиливать/дополнять, быть комплиментарным уже к следующему парафразу насчёт Дании. То есть может быть как первым намёком на образ Гамлета на довольно тонкую литературную основу «Хроник», так и вообще абсолютно ничем. Но моё дело задуматься и засомневаться. Штука в том, что таких мест в книге при первом прочтении (итерации перевода) подмечено уже немало.

Далее в качестве довода за саму возможность высказанного предположения рассмотрим следующий момент, который также навевает мне мысль о том, что такая уж очень лёгкая и тонкая литературная игра «для своих» в романе всё-таки вполне может иметь место. Это также уже упоминавшееся детективная отсылка — использование в качестве завязки романа микросюжета, позаимствованного у Раймонда Чандлера (о котором подробно и даже излишне подробно я уже писал здесь и здесь). Напомню, что вся первая глава «Девяти принцев...» представляет воссозданный до степени узнавания (событийно и стилистически сюжетный поворот из повести Чандрера «The Man Who Liked Dogs» 1936 года (русский перевод «Человек, который любил собак») — главы 4-5 — из цикла «Carmady» (Кармоди) и одновременно эпизод из более позднего романа Раймонда Чандлера “Farewell, My Lovely” 1940 г. (в русских переводах «Прощай, моя красотка»), который составил в нём главы от 25 по 27.

Литературная и (не побоюсь этого слова) интертекстуальная сторона дела тут в том, что в писательской карьере самого Чандлера была целая история самоповторов и даже стороннего плагиата его сюжетов. Большинство его рассказов в той или иной форме напоминают или даже цитируются в романах. Он использовал их как составные части своих произведений крупной формы — сюжетные ходы, эпизоды, характерные образы, ситуации, типажи, фразы. «Глубокий/Вечный сон» включил в себя два рассказа: «Убийца под дождем» (Killer in the Rain) и «Занавес» (The Curtain) «Прощай, моя красотка» (Farewell, My Lovely) — рассказы «Человек, который любил собак» (The Man Who Liked Dogs), «Найти девушку» (Try the Girl) и «Жадеит мандарина/Китайский нефрит» (Mandarin's Jade). Роман «Леди в озере» (The Lady in the Lake) основан на одноименном рассказе, а также на рассказах «Бэй-Сити блюз» (Bay City Blues) и «В горах не бывает преступлений» (No Crime in the Mountains).

Хуже того, в 1945 году (по другим источникам в 1943-ем) он прочел опубликованный неким Реймондом Маршаллом роман «Реквием блондинкам» и обнаружил там прямые заимствования из своих книг и из книг Хэммета (Дэшил Хэммет «Кровавая жатва»). Выяснилось, что Реймонд Маршалл (Raymond Marshal), он же по настоящему имени Рене Брабазон Реймонд (Rene Brabazon Raymond), а на в литературном мире ни кто иной как Джеймс Хэдли Чейз. Этот английский автор, в начале писательской карьеры писавший про США, изучал предмет по энциклопедиям, картам, словарям сленга и... по книгам американских коллег-детективщиков. История закончилась извинениями Чейза в печати (в The Bookseller по настоянию издателя) и денежной компенсацией. Эта история упоминается во всех биографиях Чанлера и Чейза.

В довершении всего Чандлер известен своими литературными статьями и эссе в сборниках своих произведений, которые рефлексируют его творчество: «Простое искусство убивать» (The Simple Art of Murder), «Случайные заметки о детективном романе» (Casual notes on the mystery novel), «Крепость, имя которой детектив» (Ten Greatest Crimes) и др.

И опять, вопрос, мог ли Желязны пройти мимо столь литературного инцидента? То есть знал ли он о нём и было ли желание сделать на него намёк? Не знаю пока точно (я невеликий специалист по творчеству Желязны в целом и его биографии), но мне кажется, что эта история с самоцитированием и сторонним цитированием самоцитирования (а Чейзу вменяли плагиат уже «Прощай моя, красотка») также повлияла на включение этого микросюжета в «Девять принцев», причём не в меньшей степени чем сам подходящий под солипсистский настрой завязки книги выпуклый и узнаваемый антураж из крутого детектива. В этом смысле изменения ещё не текста, но художественного образа очень хорошо ложатся на концепцию Теней, которая в самом начале цикла ещё представляла собой намёк на тени и отражения из платоновского «Государства» (Миф о пещере) — колыбели философской теории познания, а далее по мере написания цикла двигалась почти в том же направлении, что история философии и вплоть до идей симулякра и репрезентации, которые через многократную субвторичность в конце концов приводят к настоящему, исходному (в отличие от структурного Паттерна) второму условному полюсу «Хроник» — Дворам/Владениям Хаоса.

Кстати, на этом, как мы знаем, история с условным цитированием крутого детектива/нуара в фантастической литературе не закончилась, аналогичным приёмом и объяснением в любви к другому классическому хард-бойледу/нуару Чандлера («Вечный/Глубой сон») но уже в более понятных и узнаваемых целях — исходя из общей своей задумки по циклу о Гаррете — через несколько десятков лет воспользовался Глен Кук в «Седой оловянной печали».

Но вернёмся к самой проблеме смутных догадок. В связи с подобными лёгчайшими намёками, а также с кучей уже вполне узнаваемых, проверяемых и достоверных ссылок, может быть пока субъективно и не совсем оправданно у меня всё более и более крепнет убеждение (в некоторых пунктах уверенность), что «Девять принцев» и «Амбер» в немалой степени напоминают если не литературный, то идейно-литературный калейдоскоп.

Где ещё главный герой очнувшись в нуаре/хард-бойледе на первом уровне перемещается из наркотической «вечности» в библиотеку с набором архетипов Таро, ну а далее уже вторично перемещается в воплощённый по этим и множеству других архетипов настоящий (пока ещё), «вечный» мир. Причём во время перемещений происходит самоцитирование и повторение отдельных элементов предыдущего повествования. И это выписано на фоне взаимодействия вторичных и первичных идеальных миров в ракурсе древнегреческой философии классического периода. Объективный идеализм, переходящий в солипсизм и наоборот, приправленный мифологическими архетипами и написанный не как НФ, фэнтези или их предтечи, а как литературная игра. Просто всё это сделано более непосредственно, по-хулигански, несколько более по-игровому чем в «Князе Света» «Созданиях...» и «Бессмертном», «Творце сновидений» и рассказах. И Желязны позволил себе не ограничивать пространство цитирования индуистской, египетской, греческой или литературно-психологической тематикой, а двигался от общего корня (Мировое дерево — Паттерн появляется ещё в «Сказании о Гильгамеше»). Плюс делал он это не столь концентрировано, действие менее детерменировано мифом и разбавлено детективными загадками, космогоническим пространством и приключенческим антуражем.

Про цитаты из Шекспира написано теперь даже в Википедии, а ещё ведь есть, к примеру, цитаты или просто образы из Уильяма Батлера Йейтса и Уильяма Роуза Бенета, которые либо вообще формально не опознаются, либо просто трудно находимы из-за иного контекста.

Вот, такие, понимаешь, неуловимые дела творятся при излишне внимательном чтении «Хроник Амбера» в оригинале. С другой стороны, чем отличаются аллюзии от отсылок прямых и не очень? Как раз этим и отличаются. На сегодня, собственно, всё. Хотел бы я написать quod erat demonstrandum, но, как видите, не могу и вряд ли когда-нибудь напишу.

Напомню, что это просто размышления на заднем плане перевода, как-то аргументированные, довольно замороченные, но относительно бездоказательные. В рамках попытки собрать основу для несколько другого восприятия «Хроник». Хотя до высот умозрительности настоящего литературоведения я так и не поднялся. Не принимайте эти рассуждения за установленный факт и не обманитесь. При желании можете рассматривать эту заметку как пародию на это самое литературоведение.

P.S. Пока писал и верстал эту заметку обнаружил третий слой у нескольких других уже казалось бы проработанных детально отсылок и сносок, причём в паре случаев он прямо-таки железно присутствует. Но там проще проследить ассоциативный ряд, а значит построить цепочку доказательств.