| |
| Статья написана 9 мая 2016 г. 19:56 |
Посетитель был одет странно: фуражка с белым верхом, легкие фланелевые брючки, а на полпути между фуражкой и брючками – грубая шерстяная накидка, словно бы снятая со средневекового йомена. Впрочем, в Москве 1921 года мануфактура была в дефиците, ордеров на текстиль всем гражданам не хватало. Так что диковинным нарядом моск вичей не удивишь. – Вам кого? – спросила неулыбчивая секретарша, страж дверей. – Откуда вы? Зачем вам к Председателю? По ка-кому делу? – Откуда? – переспросил посетитель. – Ха! Ошибочная постановка вопроса. – Он строго погрозил секретарше пальцем и засунул голову в дверную щель. – К вам можно? На десять минут? Не дожидаясь ответа, гость приблизился к письменному столу, небрежно отодвинул в сторону бумаги, пресс-папье и лампу с зеленым абажуром и стал выкладывать на стол загадочные предметы. Председатель Совнаркома, лысый большеголовый че-ловек в черной тройке и темно-красном галстуке в белый горошек, с изумлением следил за манипуляциями посети-теля. Конечно, в последние два с половиной года кабинет повидал всякое. Самые неожиданные, громоздкие и едко пахнущие дары здесь обычно оставляли деревенские ходоки. Однако нынешний гость демонстрировал что-то совсем уж небывалое. – Вот эти маркеры, – напористо говорил посетитель, – будут незаменимы для делопроизводства. Видите, какие яркие цвета? Это – энергосберегающая лампочка, в год она вам будет экономить два ДнепроГЭСа. Это – айпод десятого поколения, он один заменит целый оркестр.
А это, извольте видеть, аппарат мобильной связи, он при-дет на смену всей вашей проводной телефонии. Правда, пока он работать не будет, здесь у вас еще нет сети, но его уже можно использовать как часы, как будильник и как фонарик... и в «тетрис» можете играть уже сейчас, пока аккумулятор совсем не сядет... Кстати, вы позволите и мне, наконец, присесть? – Да-да, пожалуйста. – Оторопевший Предсовнаркома с опаской разглядывал предметы. Телефон, он же будильник, хищно подмигивал, из внутренностей айпода доносился ритмичный скрежет, а наиболее жутко выглядела энерго-сберегающая лампочка, которая состояла из мутных, как бельма, тонких гнутых стеклянных трубок. – Но скажите, пожалуйста, товарищ, где вы все это взяли? Гость, выбравший кожаное кресло у самого стола, кач-нул головой: – Вы тоже неправильно ставите вопрос. Не где я это взял, а когда я это взял. В будущем. Я, видите ли, прибыл из будущего. Предсовнаркома смутился. Он живо вспомнил облик писателя Уэллса, который, сидя тут, в том же самом кресле, еще совсем недавно рассказывал о машине времени. А он, хозяин кабинета, тогда посмеялся над англичанином, назвав его лондонским мечтателем. – И очень хорошо сделали, что вы прибыли, – сказал, наконец, Предсовнаркома. – Вы к нам надолго или... гм... проездом? – Я к вам всерьез и надолго, – заверил посетитель. – До самой победы. Буду помогать вам строить светлое завтра, исходя, так сказать, из уже готового опыта. Перво-напер-во, – гость стал загибать пальцы, – разберемся с кадрами, перевооружим армию, обновим военную доктрину. С по-ляками будем дружить, а фрицам вломим, авансом, пока не поздно. Тухачевскому не за бандами надо гоняться, а идти на Берлин. Танки купим у Англии, пусть Чичерин с ними поторгуется... но лучше мне бы самому этим заняться. Так гость из будущего мягко, без нажима, перешел к делу. Он просил должность замнаркомвоенмора, замкоминдела или, в крайнем случае, место в наркомате финансов. Предсе-датель, стесненный узкими рамками штатного кремлевского расписания, мог предложить только должность в нарком просе или наркомпроде, где из-за недоедания была высокая текучесть кадров. В конце концов сговорились на должности помощника Председателя, с почти наркомовским окладом, «фордом» из кремлевского гаража и кабинетом здесь же, на третьем этаже бывшего Сената. Ударили по рукам, гость немедленно получил мандат и талоны на питание в крем-левской столовой и бережно спрятал добычу между складок своей шерстяной накидки. Он уже собрался было подняться с кожаного кресла, когда за дверью кабинета раздался топот и заградительный возглас секретарши. Дверь поспешно растворилась, и на пороге показал-ся новый посетитель. Это был рыжий верзила в летней рубашке «Парагвай», штанах с матросским клапаном и голубоватых парусиновых туфлях. В одной руке он дер жал потертый армейский вещмешок. – Здоров, Председатель! – гаркнул новоприбывший. – Бу-дем знакомы. Ну-ка, погляди! – И гость без предисловий опорожнил свой вещмешок прямо на паркет. – Вот эта фи-говина – переносной ядерный реактор, энергии у нас будет завались. Вот эта хреновина – полевой синтезатор: кидаешь опилки, получаешь любой металл. Золотой запас республики поправим с полпинка. А это, между прочим, айпод. Двадцать четвертого поколения. Пятьсот терабайт популярной музыки в одном флаконе, сечешь? Обрати внимание, все гаджеты– первый сорт, согласно кондиций. И знаешь, почему у меня есть все эти штукенции? Потому что я – из бу-ду-ще-го! – Откуда-откуда? – спросил Предсовнаркома, тараща глаза. – Да из будущего, чучело! – повторил пришелец. – Из далекого, прекрасного, очень технически продвинутого будущего. – А вот же товарищ сидит – он тоже говорит, из буду-щего. И Предсовнаркома в полном расстройстве указал на первого посетителя, лицо которого внезапно приобрело скучающее выражение. В жизни двух путешественников в прошлое наступило щекотливое мгновение. Председатель Совета народных комиссаров пока еще пребывал в замешательстве, однако это не могло продлиться вечно: в любой момент в его руках мог блеснуть карающий меч Немезиды. В испуганных глазах верзилы отразилось: «Во попал!» Судьба давала обоим пришельцам только лишь одну се-кунду для создания спасительной комбинации. И первый гость эту секунду не упустил. – Современник! Дорогой ты мой! – закричал он, вскаки-вая. – Братан во времени! А я уж думал, никого из наших больше не увижу! – И первый путешественник заключил второго в объятья. – Современник! – эхом откликнулся прозревший гость номер два. – То-то, я гляжу, прибамбасы здесь на столе очень знакомые! – Надо же, совпало! До чего удивительная встреча во времени! Не правда ли? – Первый гость бросил быстрый взгляд на хозяина кабинета. – Да, – ответил тот замороженным голосом. – Бывает, бывает. Увидев, что Предсовнаркома еще находится в лапах сомнений, первый из путешественников погладил второго по рыжим кудрям. – Ну как там у нас, в будущем, всё по-прежнему? – лас-ково спросил он. – Владим Владимыч всё рулит? Платон всё сидит? Филипп всё поет? – Ага, – пробормотал верзила. – Рулит. Сидит. Поет. – Может, скачаешь мне его последний альбомчик? – не отставал первый. – У нас же ю-эс-би порты на айподах стандартные, верно я говорю? – Взяв со стола свой гаджет, он вытащил проводок с блестящим разъемом на конце и показал его – правда, не вновь обретенному современ-нику, а хозяину кабинета, да и то издали. Как ни странно, но вид провода с загадочным ю-эс-би разъемом немного успокоил Предсовнаркома, так что в итоге оба гостя были отпущены с миром, и даже со своим техническим барахлом. Правда, второму из пришельцев досталась совсем уж ерундовая должнос-тишка – младшего научного консультанта СНК. И ни кабинета в Кремле, ни служебного автомобиля, ни даже обеденных талонов... Выйдя в обнимку из здания, оба путешественника остановились в тени деревьев и лишь здесь, укрытые от посторонних глаз зелеными насаждениями, рискнули ра-зомкнуть дружеские объятья. – Вы идиот и пошляк, – объявил первый второму. – И дети ваши, и внуки, и вся родня по мужской линии будут пошляками. – Это еще почему? – нахмурился новый научный кон-сультант СНК. – Да потому что, имбецил вы эдакий, лезть в прошлое с тремя ржавыми гаджетами – это пижонство. Подумаешь, нашли чем удивить Председателя – терабайтами музона! Да он, к вашему сведению, кроме «Лунной сонаты» и канкана, вообще никакой музыки не знает. – Но вы-то сами заявились к нему с простым мобильни-ком! – вскричал рыжеволосый. – И с какими-то дурацкими фломастерами! – Мальчик, – рассмеялся первый путешественник. – То, что вы видели, это даже не эпизод, а так, случайная загогулина, роковое стечение обстоятельств. Я вообще-то спец по анти-квариату. Про гамбсовский гарнитур слыхали? Кто нашел? Я нашел. А кто добыл единственный в мире экземпляр «ло-рен-дитриха»? Я добыл, я. А старинное оружие? Меч короля Артура вам, надеюсь, известен? Любой коллекционер за него удавится. Мне уже почти удалось его достать из камня, но тут появляется этот Мерлин, сволочь, и выбрасывает меня обрат-но, без оборудования... И, что особенно обидно, не добрасы-вает до моего века. Колдовских силенок у него не хватило. Ну а раз уж я застрял в 1921-м, надо выкручиваться... – Извините, – скорбно потупился рыжеволосый. – Я не знал... – Он, видите ли, не знал! Да вы просто-напросто не должны были вламываться в кабинет. Разве вам не сказа-ли, что Председатель не один? Ну и куда вы после этого поперлись? Вас же наверняка учили в школе, что старшим надо уступать. Вы, кстати, из какого года? – Из 2035-го, – свободно ответил верзила. – Так я и думал. Вы гораздо младше меня. Я из 2015-го. Между прочим, моя фамилия Бендер. Остап Ибрагимович Бендер. – Балаганов, – представился рыжеволосый. – Шура Балаганов. – Ядерный реактор вы, небось, на городской свалке подобрали? – Обижаете, – шмыгнул носом Балаганов. – Взял по-гонять из Дома детского технического творчества. И син-тезатор оттуда же. А айподик – лично мой, на распродаже покупал, с бонусной скидкой. – Ну хоть образование-то у вас, надеюсь, высшее тех-ническое? – Высшее гуманитарное, – вздохнул верзила. – Истфак МГУ. – Скверно, юноша, совсем скверно. Я тоже, знаете ли, уран-235 от урана-238 не отличу. И как же вы собирались всю эту технику внедрять в Совдепии? Наобум? Методом научного тыка? Или эксплуатировать до упора, пока не сломается? Манхэттенского проекта, учтите, и в проекте еще нет, а академику Сахарову, чтоб вы знали, сейчас не-дели три от роду или даже меньше... Остап еще долго бы развивал свои взгляды на научно-технический прогресс, если бы его не перебил Балаганов. – Смотрите, – сказал он, указывая в направлении Тро-ицких ворот. – Видите, вон идет человек в соломенной шляпе? – С чемоданчиком в руке? Вижу... О черт, да это же у него ноутбук! Он что, тоже вроде нас с вами, из будущего? Балаганов уныло кивнул: – Из него, гнида. Паниковский Михаил Самуэлевич. Глядите, глядите, он тоже в Совнарком намылился! Зуб даю, к Председателю. – Наверное, его нужно предостеречь, – заметил Ос-тап. – Не надо, – кровожадно сказал Балаганов. – Пусть идет. В другой раз сто раз подумает, прежде чем нарушать конвенцию. – Что еще за конвенция такая? – Конвенция эта, Остап Ибрагимович... погодите секун-дочку... – Балаганов дождался, пока человек с ноутбуком не скроется за дверью Совнаркома, после чего начал свой рассказ. Вкратце история была такова. В родном для Бендера 2015-м Кодекс путешественников еще худо-бедно дей ствовал: всё оставалось в рамках и особых заморочек не было. Они появились позже, когда Кодекс разболтался, стал либеральнее, а в законе прогрызли кучу дырок. И таких ро-мантиков, как Балаганов, сразу стало до фига. Им хотелось изменить прошлое, причем простейшим путем: заручив-шись поддержкой тогдашнего большого начальства. А пос-кольку действовали все примерно на одном и том же поле, то быстро стали главной помехой друг другу. Бывали дни, когда в одной только приемной у Троцкого, например, или у Берии, или у Горбачева сталкивались полдюжины гостей из будущего – и каждый со своими идеями, с рецептами, прогнозами, тараканами, гаджетами. Шум, гвалт, сумбур, неразбериха, взаимные обвинения, мат-перемат, чуть ли не поножовщина... В такой ситуации даже самый доверчивый из советских вождей отправит эту орущую толпу к черту. Или в психушку. А бывало, что и к стенке. – И вы убоялись возрастающих трудностей? – насмеш-ливо спросил Остап. Но его собеседник не заметил иронии. Поглядывая на входную дверь в Совнарком, он продолжал свое повест вование. По его словам, гениальная идея конференции путешественников в прошлое родилась именно у него, у Александра Сергеевича Балаганова, и он же три месяца собирал будущих участников – через рум-рум, менталь-ную почту и даже старинный фейсбук. Наконец, в малом гостевом зале Политехнического музея удалось собрать всех – тех, кто был намерен внедрять свои гордые замыслы на территории Российской империи и СССР. Желающих вручную исправить прошлое страны набралось две сотни, от прыщавых юнцов до стопятидесятилетних развалин. По замыслу Балаганова, всех мало-мальски значимых вождей и фаворитов надлежало разделить среди присутствующих, и чтобы каждый мирно окучивал своего. Основной спор шел из-за конкретных персон. Все как один мечтали по-работать с Распутиным, Потемкиным или Лжедмитрием. Никто не хотел брать Черненко и диких ханов Золотой Орды. Очень плохой репутацией пользовались также Жданов, Василий Шуйский и почему-то князь Рюрик. «Нашли дураков! – визгливо кричал Паниковский. – Вы мне отдайте хотя бы Андропова, тогда я вам, так и быть, подпишу конвенцию». Паниковскому все дружно показы-вали кукиш: Андропов считался реформатором, склонным к новым веяниям. «Андропова? А не дать ли тебе еще и Александра II впридачу? – ехидничал Балаганов. – Или, может, сразу Сталина?» При слове «Сталин» собрание сладостно стонало. Иосифа Виссарионовича полагали наилучшей кандидатурой для окучивания. Все были уверены, что если кто и способен кардинально изменить прошлое, так это тайный советник товарища Джугаш-вили ... В конце концов, решено было бросить жребий. Злая звезда Паниковского повлияла на исход дела: ему достался Батый. «Ладно, я поеду, – кричал он, – я поеду в вашу гребаную Орду, я буду пить кумыс и жрать конину, но если там ко мне плохо отнесутся, я вернусь и нарушу конвенцию...» – И вот вы, Бендер, сами видели, как он нарушил кон-венцию, – горестно подытожил Балаганов. – Надеюсь, сейчас ему тут врежут, и поделом. Жаль, то знаменитое бревно, которое наш новый шеф носил на субботнике, не сохранилось. Но и мраморное пресс-папье, которое я заметил там, на письменном столе, достаточно тяжелое... в сторону, в сторону! Поберегись! Парочка поспешно отскочила в сторону – и вовремя: из раскрытого окна третьего этажа с шумом вылетел ноутбук и грохнулся на кремлевскую брусчатку. Осколки пластмассы брызнули в разные стороны. Сверху раздались громкие неразборчивые крики. – Началось, Бендер, началось! – в возбуждении поти-рая руки, воскликнул Балаганов. – Следите за дверью! Еще несколько секунд , и мы увидим долгожданное торжество справедливости! Этот гад, я знаю, давно к моему канди-дату примеривался... Думаете, его отправят к Железному Феликсу или просто выкинут взашей? Лично я за оба варианта! Четыре... три... два... один! Сейчас! Дверь распахнулась, но дальше все пошло не по ба-лагановскому сценарию: вместо побитого Паниковского, преследуемого чекистами, из здания выбежал, в слезах и соплях, сам Предсовнаркома и, не разбирая дороги, помчал-ся куда-то в сторону Арсенала. Верная секретарша, разма-хивая носовым платком, словно белым флагом, выскочила следом и бросилась за вождем мирового пролетариата. – Чего это он раскис, как школьница? – удивился Ос-тап. – Как будто свои похороны увидел вблизи... Балаганов со злостью хлопнул себя по ляжкам: – Именно! Именно что похороны! Остап Ибрагимович, я с глубоким прискорбием вынужден известить, что нашей с вами миссии капут. Мандатами можно подтереться. Я знал, что Паниковский – старый дурак, но чтоб такой! Надо было, как все мы, рисовать клиенту далекие светлые перспективы, а этот диверсант... этот вредитель... этот кли-нический болван показал ему близкое будущее! – Мавзолей? – догадался Остап. Балаганов с тоскою в глазах кивнул: – Думаю , весь комплект. Горки, инсульт, Мавзолей, сталинский съезд, процессы вредителей... все пятилет-ки, которые мы доблестно просрали... Шиш он теперь поверит, что в этой стране с таким контингентом можно построить хоть какое- нибудь будущее . А раз будущего нет, то и мы с вами – самозванцы из ниоткуда, и цена нам три копейки. Остап снял фуражку и вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. – И вправду он у вас диверсант, – согласился он. – Хуже Мерлина. Вот уж действительно – не везет так не везет. Обидно, а я-то настроился задержаться здесь подольше... Ладно, юноша, пока мои талоны еще не аннулировали, при-глашаю вас отобедать в кремлевской столовой. Но имейте в виду, уважаемый Шура, даром я вас питать не намерен. Синтезатор, который у вас в мешке, он что, настоящее зо-лото делает из опилок? Прогресс, молодцы. Тогда вы мне после обеда наштампуете побольше золотых бранзулеток, и я через румынскую границу рвану в Египет. Чувствую, мумию Тутанхамона без моей помощи не откопают... – А я, пожалуй, поеду в Питер, – задумчиво сказал Балаганов. – Там через месячишко инженер Лось Мстис-лав Сергеич вывесит на улице Красных Зорь объявление о полете экспедиции на Марс. Приду первым, назовусь Гусевым и запишусь в команду. На этой планете уже ловить нечего, а Марс пока еще ничейный. Значит, будет мой. – Думаете, там есть разумная жизнь? – полюбопыт ствовал Остап. Как раз в это мгновение из дверей Совнаркома медленно, с чувством выполненного долга, вышел Паниковский. Те-перь на нем были новенький френч и фуражка с зеленым околышем. Под мышкой он нес гуся. Балаганов потерян-ным взглядом проследил за вредителем. – Разумная жизнь? Там? – горько переспросил он у Остапа. – А здесь, вы думаете, ее очень много? https://fantlab.ru/edition91631
|
| | |
| Статья написана 8 мая 2016 г. 22:37 |
 
«В окопах Сталинграда». Повесть. — М. : Советский писатель, 1947 (журнальное название «Сталинград», «Знамя», 1946, №№ 8-9, 10). Единственный раз отдельной книгой под названием «Сталинград» повесть вышла в издательстве «Московский рабочий», М., 1946. http://nekrassov-viktor.com/Books/Nekraso...
http://nekrassov-viktor.com/Books.aspx
Повесть «В окопах Сталинграда» удостоена Сталинской премии 2-й степени за 1947 г. Она переиздавалась общим тиражом более четырех миллионов экземпляров и была переведена на 36 языков. http://nekrassov-viktor.com/Books/Nekraso... Упоминание о фантастике, сочинённой в детстве: Был у меня тогда друг, звали его Яська. Мы издавали с ним газету будущего — 1979 года. Называлась она «Радио». Выпустили мы что-то номеров десять или двенадцать. К сожалению, вся «подшивка» погибла: сожгли немцы вместе с домом, в котором мы жили. С тех пор прошло более тридцати лет, до семьдесят девятого года осталось уже не так долго, но сейчас, вспоминая те дни, трудно удержаться от улыбки: до чего же действительность обогнала все наши детские мечты и фантазии. Единственное, в чем мы обогнали ее (впрочем, до семьдесят девятого года все же еще довольно далеко), это в космических полетах — на Марс мы уже летали. Но на грешной Земле все оставалось на уровне двадцатых годов — даже метро не прорыли, а транспортную проблему Киева решили простым увеличением трамвайных линий до ста номеров. Тогда это нам казалось громадным прогрессом. Войны велись тоже по старинке — в семьдесят девятом году мы воевали с англо-амами (англичанами и американцами), из-за чего воевали — не помню, но сражения, развернувшиеся на Аляске, как две капли походили на бои в Шампани и у Вердена, тем более что иллюстративный материал мы вырезали из старой «Нивы» и французского «Иллюстрасьон». Потом газета нам надоела, мы выдохлись, и на смену ей пришла «кругосветная железная дорога» Москва — Владивосток — Нью-Йорк — Париж — Москва. Через Берингов пролив построен был мост, а через Атлантику, которая в те годы не была еще пересечена Линдбергом, поезда переправлялись на быстроходных океанских паромах. На больших листах бумаги, оставшихся от нашей газеты, мы составляли расписания этой самой железной дороги. Были у нас и экспрессы, и курьерские, и скорые, и ускоренные, и почтовые, и даже товаро-пассажирские поезда. Расписание составлено было по всем правилам — станции, где находились буфеты, обозначались перекрещенными вилкой и ножом, а спальные вагоны — маленькими кроватками. До конца мы его так и не довели — преодолели Сибирь, Аляску, Канаду, добрались до Чикаго — и тут подвернулось лето, каникулы, Днепр, лодка — вещи, куда более соблазнительные. Сейчас, тридцать с лишним лет спустя, сидя в мягком кресле «The Executive», я невольно вспомнил о нашем незавершенном труде. Когда несколько дней спустя мы приехали в Чикаго, я тут же на вокзале купил расписание «Огайо−Балтимор рэйлуэй» Чикаго−Нью-Йорк, запечатал его в конверт и отправил в Москву уже не Яське, а Якову Михайловичу — геологу, историку, полиглоту, человеку, несмотря на его солидный возраст, не потерявшему чувства юмора, — а вдруг ему захочется довести до конца прерванное почти сорок лет тому назад такое нужное, большое дело. Увы, по непонятным для меня причинам пакет до адресата так и не дошел: юмор, очевидно, на границах не в почете.
|
| | |
| Статья написана 5 мая 2016 г. 16:01 |
Одним из самых загадочных русских писателей-фантастов был Виктор Гончаров. В 1923-27 годах он написал 6 романов о покорении коммунистами Солнечной системы, установлении там Рая мирового пролетариата. Считается, что Гончаров умер в 1929 году, не известно, подлинное ли это имя и кто скрывался за ним. Всё, что известно о писателе-фантасте Викторе Алексеевиче Гончарове – это изложенные им в письме в издательство «Молодая гвардия» несколько строк: «Родился в 1900 году в Тифлисе. Окончил там реальное училище. После Февральской революции примкнул к меньшевикам. В 1921 году раскаялся, встал на сторону большевиков. Работаю в местной библиотеке. Знаю два иностранных языка – немецкий и французский». Гончаров присылал рукописи своих романов в московские издательства почтой. Никто из издателей его в глаза не видел. Гонорары перечислялись ему на счёт. После 1927 года его перестали публиковать как троцкиста. Считается, что в 1929 году Гончаров застрелился. У многих исследователей советской фантастики нет уверенности, что этот Гончаров существовал как реальный человек – он бы неизбежно проявил себя в Тифлисе как общественный деятель (при его активно-революционном складе ума и образованности). Наконец, у него должен был существовать какой-то круг общения – люди, видевшие и знавшие его лично. Скорее всего, под именем «Гончарова» скрывался какой-то другой человек. Очевидно, он искренне был крайне левых убеждений – анархист или левый эсер, но не в ладах с советской властью, что и заставило его взять чужую фамилию (или псевдоним). Так или иначе, но Гончаров в своих романах создал одну из самых ярких космических утопий того времени. В 1924 году он опубликовал дилогию «Психо-машина» и «Межпланетный путешественник». В первом романе дилогии «Психо-машина» рассказывается о том, как юный комсомолец Андрей, отправившись в отпуск к другу на Украину, становится ассистентом ленинградского учёного Аркадия Семёновича Вепрева, сумевшего подчинить психокинетическую энергию. Однако вскоре выяснилось, что профессор Вепрев – ярый контрреволюционер, который разрабатывает «психо-машину», предназначенную для уничтожения коммунистов: «Его психо-машина благодаря своему могучему психо-магниту может поглощать психическую энергию двуногих обитателей земли. Поставленная же на максимум и заряженная известным образом, она может уничтожить тот или другой класс или сословие человечества, истощая психо-магнитом мозг в несколько секунд. Вепрев, кроме того, использовал её для своего передвижения. Дело в том, что незаряженная никем психо-машина поглощает только энергию, которая продуцируется мозговой субстанцией человечества добровольно, в повседневной жизни. Такая – она неопасна, как неопасен и радио-магнит, когда он ловит только излишки радиоволн. Вепрев построил две одинаковые машины; одну он хочет использовать для своего передвижения по воздуху – подобные опыты уже производились и удачно, другую же в качестве орудия истребления нетерпимых им органически большевиков». 
Андрей вместе со студентом ЛГУ Никодимом, которого профессор лишил дара речи, хотят помешать контрреволюции. Читающий мысли Вепрев сбегает на одной из летающих «сигарообразных» психо-машин. Тогда молодые люди захватывают вторую психомашину и устремляются в погоню. Сначала они нарезают круги вокруг земного шара, затем – отправляются на Луну. Психо-машина способна двигаться с невероятной скоростью, «с быстротой мысли», и через несколько минут молодые люди оказываются на Луне. Там они обнаруживают разбившийся аппарат контрреволюционеров – Вепрев не учёл, что психическая энергия в безвоздушном пространстве и вдалеке от Земли расходуется гораздо быстрее и не смог удержать его на траектории снижения. Однако сам Вепрев и его соратник Шариков уцелели, скрывшись в механизированных подземельях Луны, построенных её жителями в незапамятные времена. Сами жители (широкоплечие слонята на задних лапах с раздвоенными копытцами) оказались разделены на две неравные группы: «небезы» (пролетарии) и «везы» (правящая элита). Последние давно использовали психомашины для подавления любых революций, и именно с ними Вепрев вступил в контакт, когда узнал, что Луна населена. Погони и перестрелки следуют одна за другой, и, разумеется, Андрей с Никодимом выходят победителями из схватки с Вепревым и везами. Небезы, ожидавшие исполнения старинного пророчества о пришествии двух людей с Земли, которые изменят сложившийся порядок, немедленно поднимают вооружённое восстание и просят молодых землян возглавить его. Те с радостью соглашаются, ведь ко всему это единственный способ вернуться на Землю. (Везы на протяжении веков не только угнетали, но и беспощадно убивали сотни тысяч небезов, регулируя таким образом их численность) Восставшие побеждают, попутно спасая 50 миллионов небезов от неминуемой смерти. Кстати, злобных везов убивать не стали, а заключили в тюрьмы. Гигантские психо-машины были разрушены, а двое землян возвращаются на родную планету... http://ttolk.ru/?p=24817
|
| | |
| Статья написана 4 мая 2016 г. 20:28 |
...Возвращаясь к вышедшей книге, напомню читателю, что ее автор более сорока лет был бессменным собственным корреспондентом «Литературной газеты» по Украине и в силу этого обстоятельства, своей активной гражданской и творческой позиции постоянно находился в центре литературной и культурной жизни страны. Многое значила в его судьбе «Литературка». Не случайно столь часто возвращался в своих очерках к любимой газете, ее людям и их судьбам, к содержанию событий, с ней непосредственно связанных. И еще к памяти о своих предшественниках. Приведу только два места из очерка «Основатель корпункта». «Было бы странно, если бы я не воспользовался случаем и не вспомнил добрым словом Владимира Николаевича Владко — основоположника, фундатора, основателя корпункта «Литературной газеты» по Украине. И до него, в старой, еще чисто литературной газете работали собкоры в Киеве, но не той была как сама газета, так и ее корреспонденты, их статус, круг обязанностей. Образование же новых корпунктов связано с приходом в «Литературку» Константина Симонова. В августе 1961 года приглашенный им на работу В.Владко оставил свой высокий пост начальника Главреперткома УССР и, получив три комнаты во флигеле дома №10 по Большой Подвальной, основал там киевский корпункт. Кто такой Владимир Владко, знали в Украине все довоенные школьники, ибо его роман «Аргонавты Вселенной» считался одним из самых популярных произведений среди молодежи — в нем рассказывалось о необыкновенных приключениях космонавтов, путешествующих на Венеру. Нужно заметить, что в истории украинской литературы Владко наряду с Юрием Смоличем числится среди зачинателей научно-фантастического жанра. Впрочем, все его главные книги — «Идут роботы», «Чудесный генератор», «Потомки скифов» — издавались задолго до войны, а в послевоенные годы литература этого направления оказалась, можно сказать, в загоне, она как бы у нас и не существовала. Забегая вперед, скажу, что в период хрущевской оттепели одна за другой вышли все книги Владко, потом они неоднократно переиздавались, переводились на многие языки народов СССР, выходили за рубежом». А теперь вторая выдержка из того же очерка. «Впервые я переступил порог киевского корпункта «Литературной газеты» в самом начале 50-х годов. Каким я предстал перед Владко в ту пору? Молодым, энергичным, старательным, веселым и находчивым — с одной стороны (прошу прощения за некоторую нескромность!). Вроде бы не без способностей — с другой. Но была еще и третья сторона. Та, которой больше всего интересовались отделы кадров и некоторые другие организации. Помните, у Твардовского в «Теркине на том свете»: «автобио опиши — кратко и подробно». А у меня в этом «автобио», увы, одни изъяны, сплошные уязвимые места. Не буду останавливаться на пресловутой «пятой графе» — тогда, в разгар борьбы с космополитизмом, евреев на работу, да еще связанную с идеологией, категорически не брали, наоборот — всячески изгоняли. У меня к тому же были еще и другие биографические погрешности. Ну, допустим, некоторые из них как-то уравновешивались. Скажем, история под Полтавой (окружение, ранение, три недели немецкого плена и многие месяцы пребывания на оккупированной территории) — сам по себе грех, конечно, ужасный. Но ведь прошел несколько проверок контрразведки СМЕРШ разного уровня, переходил линию фронта, сражался на передовой, трижды ранен, получил боевые награды — звучит почти как реабилитация. Беспартийный — тоже не украшение для работника советской печати. Но и это еще полбеды. А вот то, что отец репрессирован, что мать совсем недавно, в 1952 году осуждена (в сущности, «за связь с мужем») на 15 лет, — это, согласитесь, весьма серьезно. …Друзья устроили меня в бригаду электриков. Изредка удавалось напечататься под псевдонимом. Именно в это время Владко, знавший о моих бедах, принял партгрех на душу и взял меня в корпункт в качестве нештатного сотрудника. «Меня интересуют только ваши профессиональные качества, — сказал он, потом добавил: — И человеческие, конечно, тоже. Остальное меня не касается». Для таких слов и такого поступка требовалось тогда мужество. …Свойство корпункта притягивать интересных, ярких, способных и талантливых людей — это тоже было связано с именем Владимира Владко, во всяком случае, началось с него — основателя».
Примечательно то место в книге, где рассказывается, как в помещении корреспондентского пункта на Большой Подвальной, 10, во дворе собирались на посиделки еще совсем молодые, объединенные участием в недавней войне Григорий Кипнис, Виктор Некрасов, Леонид Волынский, Михаил Пархомов и другие киевские литераторы. Душой этой дружной творческой компании был Некрасов, Вика, как его называли. «Сильнее всего, — читаем в очерке с одноименным названием, — остался в памяти праздник 20-летия Победы в 1965 году. Мы решили отметить его как-то особенно, насытив по возможности всякой фронтовой атрибутикой. …Приготовили светильники из старых снарядных гильз. Нашли оловянные армейские ложки. Но гвоздем программы и самым неожиданным сюрпризом явился огромный, завернутый в несколько газет, чтобы не остыл по дороге, казан с пшенной кашей, заправленной старым салом,— его притащил из дому Некрасов. …То был какой-то особый праздник. Господи, как нам было хорошо, какое братство царило за большим «директорским» столом, какие удивительные, невыдуманные (упаси, Боже!) истории там были рассказаны! Как веселился Некрасов!» Очерк о нем в книге — один из наиболее впечатляющих — пронизан духом дружбы и любви к этому светлому человеку и одаренному писателю. В творчестве автора тема «Вика Некрасов» занимает особое место. Писал Гриша о нем во многих своих публикациях — на страницах «Литературной газеты», «Правды Украины», «Демократичної України». И каждая из них, всегда интересных и эмоциональных, была откровением для читателя. Приведу здесь одно место из статьи нашего общего друга, упомянутого выше известного киевского журналиста Юрия Виленского «Виктор Некрасов. Годы в Париже», опубликованной в августовском номере «Киевских новостей» за 1999 год: «Дружба Виктора Некрасова и Григория Кипниса — отдельная новелла. Особая блестка в киевском фронтовом товариществе. Собственно, друзья Виктора Платоновича в Киеве — Владимир Киселев, Михаил Пархомов, Иван Дзюба, Семен Журахович, Григорий Кипнис, Паола Утевская, вместе с другими сплели свой венок в память друга — в скромном, но необыкновенном сборнике «О Викторе Некрасове», выпущенном «Українським письменником» в 1992 году. Некрасовский прорыв только-только разворачивался... Но Григорию Кипнису в этом сближении времен судьба отвела совершенно особую роль. Дело в том, что он, как и Владимир Киселев, долгие годы был собственным корреспондентом «Литературной газеты» в Киеве, а это давало реальную и, более того, уникальную возможность всеми возможными способами, вопреки пароксизмам несправедливой и неправедной «критики» в адрес автора «Окопов», отстаивать честь В.Некрасова. Много лет подряд. Григорий Иосифович понимал: основной некрасовский фонд находится в Париже. Не настали ли сроки возвратить его домой? Он связался с правопреемниками писателя, его близкими, и вскоре они откликнулись на дерзновенную, но такую справедливую идею: возродить память, сосредоточить документальное наследие Виктора Некрасова прежде всего в его родном Киеве. Впрочем, это был лишь замысел, не витавший даже в воздухе, а родившийся в сердце и разуме пока одного человека. Но и один в поле воин... И Григорий Кипнис начал стратегический штурм. Долго ли коротко ли — архив Виктора Некрасова оказался в Киеве, там, где его законное место, — в Центральном государственном музее-архиве литературы и искусства Украины». Заканчивая свой очерк о Некрасове, автор книги написал о том, как хорошо, что именно рукопись некрасовской повести «Записки зеваки», пожалуй, самой лучшей из того, что он написал и опубликовал в Париже за 13 лет эмиграции, отныне будет храниться на родине писателя, тем более что в повести очень много о Киеве, городе, который он нежно любил. А затем Гриша напомнил читателю проникновенные слова своего друга Вики, обращенные к Городу: «…Милый, милый Киев! Как соскучился я по твоим каштанам, по желтому кирпичу твоих домов, темно-красным колоннам университета… Как я люблю твои откосы днепровские. …Разметало нас тогда, киевлян, по всем фронтам, и никто из нас не знал, встретимся ли мы когда-нибудь с киевскими каштанами и будем ли считать звезды, лежа на днепровских откосах и возвращаться по затихшему ночному Крещатику. Мне повезло. Я вернулся». Особое место занимает в книге очерк, посвященный Олесю Гончару. В нем рассказывается о таком эпизоде. Весной 1978 года автор встретился в Берлине с Константином Симоновым, передавшим в Киев поздравительное письмо 0лесю Терентьевичу по поводу его 60-летия. Оно было оглашено на юбилейном вечере и содержало такие слова: «С уважением к Вам и с гордостью за Вас о пройденном Вами пути и солдатском, и писательском, который Вы, к Вашей чести, тоже проходите с солдатской прямотой и мужеством». О человеческой смелости и гражданском мужестве писателя и его многострадальном романе «Собор» Кипнис написал подробно и взволновано. Он близко знал Гончара почти 40 лет и по своей газетной работе, и по собственным творческим интересам как переводчик его книг и как собрат по фронтовому прошлому. «Сорок лет, согласитесь — это целая жизнь. — писал автор. — Почти вся моя послевоенная жизнь, а еще можно вспомнить Великую Отечественную войну и то, что фронтовые наши судьбы тоже как-то замысловато пересекались: оба, скажем, прошли через окружения и ранения, защищали и освобождали Украину, очищали от фашистских захватчиков Европу. Наконец, даже тот факт, что оба были сержантами, — предмет нашей особой гордости», — разве это (если с улыбкой) не сближает?.. Истоки гражданской прямоты и мужества писателя Гончара в его суровом и славном пути защитника Отечества, ушедшего на войну студентом -добровольцем, награжденного солдатским орденом Славы и тремя медалями «За отвагу», фронтовик Кипнис свидетельствует: такие награды получают только те, кто по-настоящему воевал на переднем плане. В Гришином доме среди множества снимков я увидел фотографию, где на весенней киевской улице, улыбаясь стоит Микола Бажан с Гришей и его дочерью Ирой. Вспомнил об этом фото, раскрыв книгу на очерке «Последняя осень Миколы Бажана». Самое интересное в нем не только повествования автора о своих встречах и многолетней дружбе с почитаемым поэтом, но и письма к нему героя очерка. Примечательно, что во многих местах книги встречаются очень тонкие поразительно точные авторские заметки о том, что в старой писательской школе письма являлись как бы самостоятельным литературным жанром — эпистолярным. В очерке о Леониде Первомайском, следующем за воспоминаниями о Бажане, автор сетует на то, что в наши стремительные годы люди стали реже писать друг другу. Письмописание заменили телефонные разговоры, практически исчезает содержательная переписка, в том числе и в писательской среде. Тем более ценно и интересно — уверен, что читатель кипнисовских мемуаров со мной согласится — ознакомиться с содержанием писем, адресованных героями очерков автору и последним, своим знаменитым собратьям по перу. А некоторые из повествований, например, столь неожиданное и лиричное как «Поэт и закройщица», по существу, во многом построены на основе впечатляющих текстов личной и доверительной переписки Самуила Маршака с киевлянкой Галиной Зинченко. Личность этой незаурядной женщины и ее приверженность литературному творчеству могли бы явиться предметом самостоятельного повествования. Рассказывая в очерке об истории и содержании этой уникальной переписки, собрав и поместив на страницах книги текст многих писем Поэта и его преданной читательницы, автор убедительно показывает, что оба корреспондента благодаря переписке коротко узнали друг друга и, главное, прекрасно друг друга понимали. Маршак делился своими мыслями, удачами, сомнениями. Зинченко откликалась на каждую его новую книгу, публикацию, присылаемые им стихи. Мудрый Маршак уже в первых ее письмах, адресованных ему, распознал в их авторе чуткого и талантливого писателя. В очерке приводятся и слова самой Галины Ильиничны о том, что читатель не просто читает, а ищет. При этом настойчиво и неутомимо, в сущности — себя. Ответы на свои вопросы, мысли, чувства. И далее Зинченко справедливо утверждает, что когда читатель почувствует в писателе человека своих взглядов, своих сомнений, радостей и обид, тогда происходит истинное сближение с книгой и автором. Комментируя эти слова, Григорий Кипнис подчеркивает, что сказано довольно точно и емко. В заключение своего очерка он отмечает, что именно в той работе Зинченко, которая посвящена прекрасному творчеству Самуила Маршака и о которой так часто говорилось в их переписке, четко просматривается, насколько совпадали их мысли. В книге приводятся и слова Маршака, подтверждающие эту мысль. Смысл их в том, что читатель — лицо незаменимое. Без него не только книги, написанные современниками, но и все, что создано в прошлом — он приводит имена Гомера, Данте, Шекспира, Гете, Пушкина, — всего лишь немая и мертвая груда бумаги. «Все струны, которыми владеет автор, — пишет Маршак, — находятся в сердцах у читателей. Иных струн у автора нет. И в зависимости от качества игры на этих струнах они отзываются в душах людей то глухо, то звонко, то громко, то тихо. …Читатель тоже должен и хочет работать. Он тоже художник, — иначе мы не могли бы разговаривать с ним на языке образов и красок. Литературе так же нужны талантливые читатели, как и талантливые писатели». Подобное суждение было высказано Поэтом тридцать лет назад. Но и сегодня, а может быть особенно сегодня, они звучат по-прежнему как призыв к единению художника-писателя с художником-читателем. Точными словами заключает Григорий Кипнис этот свой, один из лучших в ряду других отличных заметок, эссе и шкинов, очерк: не знаю, думал ли Маршак о Галине Ильиничне, когда писал эти заметки, из которых я привел отрывок. Но именно таким читателем — художником, чутким и талантливым, и была Г.Зинченко, закройщица 3-й фабрики «Индпошива» города Киева. А теперь несколько слов о шкицах, упомянутых в предшествующем контексте. Думаю, что не только я, но и другие из числа читающей публики, впервые встретились с этим определением именно у Г.Кипниса. Кстати, еще в начале девяностых годов под таким названием появилась его публикация в «ЛГ-досье», популярном в то время приложении к «Литгазете». Так что такое шкицы? Григорий Кипнис поясняет, что это короткие очерки, своеобразные эскизы, зарисовки, этюды. Польское слово «шкиц» (Szkic) известно и у нас в Украине. Его можно встретить в одиннадцатом томе Словаря украинского языка, а также у Ивана Франко и Миколы Бажана. В публикациях Кипниса шкицы — это интересные и неожиданные эпизоды, которые «…не тянут на что-то литературно законченное, зато могут передавать отдельные штрихи того или иного человека, с которым автор общался, того или иного события, случая, явления…» Приходится сожалеть, что ограниченные рамки объема вышедшей книги не позволили включить в нее авторские шкицы, например такие, как «По лицу видно», «Год 1931-1. Заявление Тычины», «Господи, что они вытворяли с его именем!», «Извините, но поздравлений не ждите», «Наш советский борщ», «Анекдоты этого года». Судя по редакционной преамбуле к упомянутой выше статье в «ЛГ-досье», они были включены автором в заключительную главу рукописи мемуарной книги, которую предполагало выпустить издательство «Радянський письменник». Даже было объявлено, что она выйдет «в начале будущего года», в 1933 году. Но, увы, внезапный шквал не всегда оправданных новаций нарушил планы многих издательств. Так и не довелось Грише увидеть свое последнее детище. Правда, некоторые из очерков, эссе и других заметок, разуверившись в реальности будущего издания, он успел опубликовать в ряде газет и журналов. Отдельные — в своей родной «Литгазете». У меня в домашнем архиве есть пухлая папка с лаконичной надписью «Г.К.», а в ней среди больших Гришиных публицистических статей хранятся и более скромные по объему заметки. Их лаконичность и емкость никак не отразилась на значительности темы и содержания. Если, даст Бог, удастся в недалеком будущем «Корпункт» переиздать, то многие из них следовало бы в книгу включить. Ибо — могу с уверенностью это свидетельствовать — каждая из прошлых публикаций видится приметой своего времени, отражает разные повороты и особенности прошедших лет, общественные интересы, заботы и сомнения. Здесь уместно особо подчеркнуть словами одного из мудрых наших предшественников, что мы любим вспоминать былое потому, что на отдалении яснее становится содержание прожитого. И еще то, что уроки извлекаются обществом из событий прошлого. Не могу не процитировать совсем небольшую выдержку из заметки Г.Кипниса в «Литгазете» десятилетней давности под названием «Бабий Яр: незаживающая рана». Это тем более оправдано, поскольку упомянутая публикация, приуроченная к пятидесятилетней годовщине трагедии, и сегодня в предшествии шестидесятилетней годовщины не утратила своей остроты. Слово автору: «Литгазета» была первой из наших газет, которая совсем «не ко времени» упрямо пыталась привлечь внимание общественности к трагедии Бабьего Яра. Напомню первую публикацию — статью Виктора Некрасова «Почему это не сделано», напечатанную 10 октября 1959 года и вызвавшую бурю негодования со стороны идеологического начальства всех уровней от Киева до Москвы. Именно после этой публикации Бабий Яр стал местом, куда ежегодно в конце сентября собирались тысячи людей, чтобы отдать дань евреям — жертвам фашизма. …Годы идут, но Бабий Яр и поныне остается для всех нас, жителей планеты, незаживающей раной…» Однажды, вспоминая в разговоре со мной эту давнишнюю свою публикацию, Гриша с горечью делился сомнениями в том, извлекло ли нынешнее поколение уроки из этого страшного события. И еще напомнил стихотворные строки любимого Бажана: «Могильний вітер з тих ярів повіяв — Чад смертних вогнищ, тіл димучих згар. Дивився Київ, гніволиций Київ Як в полум’ї метався Бабій Яр. За пломінь цей нема ще міри мети. Будь проклят той, хто зважиться забути, Будь проклят той, хто скаже нам: «Прости…» В новой книге, послужив- шей предметом настоящей публикации, содержится семнадцать очерков, каждый из которых по-своему поучителен и интересен. Каждый очерк — мастерски представленное повествование, в котором с тактом, я бы даже сказал, деликатностью, а также с теплотой и любовью автор знакомит читателя с интересными людьми. При этом повествование личностное, с сопереживанием, раздумьями и сомнениями. И еще в нем нередко присутствует и доля сарказма и самоирония. Из семнадцати очерков я смог сказать выше лишь о некоторых. А ведь среди героев остальных заметок — созвездие замечательных личностей, которых и представлять-то не надо. Они известны и моим сверстникам, и, хочу надеяться, читателям нынешнего поколения. А более молодым, которые, возможно, не всех их знают, выход в свет книги Г.Кипниса представляет редкую возможность восполнить этот пробел. Их я и адресую к прекрасным очеркам, героями которых выступают, кроме упомянутых выше, М.Рыльский, Н.Амосов, Б.Окуджава, П.Лещенко, О.Гончар, Л.Касимов, Г.Снегирев, П.Загребельный, Ю.Щербак, М. Сервилль, В.Загреба, С.Гудзенко. О Семене Гудзенко, Сарике, как мы в детстве его называли — «мальчике с моей улицы» (так озаглавил Груша свой очерк о нем) — написано особенно тепло и проникновенно. Здесь и я не могу отрешиться от того, чтобы не сказать в адрес нашего товарища детства с Тарасовской улицы добрые и светлые слова. Он жил в доме № 3 напротив моего дома и рядом с домом, в котором жил Гриша. Также могу свидетельствовать, что при всей своей ранней целеустремленности и недетской серьезности Семен слыл в компании тарасовских ребят мальчишкой общительным, веселым и остроумным. Уже в те годы любил рифмовать, хотя и детскую, но далеко не всегда нормативную, как сейчас выражаются, лексику. А впоследствии, пройдя суровую школу войны и возвратившись с нее по существу лидером поколения молодых фронтовых поэтов, он завоевал не только широкое признание, но и глубокое уважение всех, кому довелось с ним общаться. На стене у входа в дом, где он жил, установлена бронзовая мемориальная доска. На ней короткая надпись: «В этом доме в 1922—1939 гг. жил поэт-фронтовик Семен Гудзенко. И несколько ниже: 1922—1953». «Как неправдоподобно близки обе даты — рождения и смерти…», — читаем мы горькие слова в очерке о Гудзенко. И далее: в стихотворении, посвященном Семену, его младший товарищ, московский поэт Александр Межиров писал: «Полумужчины, полудети, На фронт ушедшие из школ… Да мы и не жили на свете- Наш возраст в силу не вошел, Лишь первую о жизни фразу Успеем занести в тетрадь, С войны вернулись мы и сразу Заторопились умирать». Заторопился и Гудзенко, как бы подтвердив собственной смертью свои же творческие строки: «Мы не от старости умрем… От старых ран умрем…» Символично, что будущий поэт родился именно на нашей, одной из самых киевских, Тарасовской улице. Как взволнованно описал ее Гриша в своем очерке о Гудзенко, опубликованном в апрельском номере «Литгазеты» еще в 1992 году, а затем спустя год в другом очерке — «Моя Тарасовская» в «Правде Украины». Улицу нашего детства он назвал поэтической улицей. И для этого есть все основания. Слово самому автору: «На маленькой Тарасовской в разное время обитали Леся Украинка (в доме №14) и Анна Ахматова (в доме №23 (25)). Уже этих двух имен достаточно для прославления не то что одной улицы, а целого города. И еще тут проживал в свое время педагог и писатель Константин Ушинский. А еще поэт и художник Максимилиан Волошин. А еще здесь жил (и между прочим в моем доме №5) Василь Эллан-Блакитный. И еще здесь родился Максим Рыльский. И жил один из лучших переводчиков украинской поэзии Лев Озеров. Прямо какое-то нашествие пиитов! Может быть, именно возникшему вокруг Тарасовской поэтическому ореолу мы обязаны рождением легенды, будто бы улица названа так в честь Тараса Шевченко, соседние Паньковская и Никольско-Ботаническая — соответственно в честь Пантелеймона Кулиша и Николая Костомарова? Что ж, поэзия и легенды, как известно, всегда близки. Но даже если данная романтическая красивая легенда и не подтверждается серьезными историками, все равно можно и нужно считать Тарасовскую — самой поэтической улицей города Киева». К приведенному могу еще добавить, что в школе, где учились и Гриша, и я — она и сегодня расположена на старом месте вблизи пересечения Тарасовской и Жилянской, — учился будущий известный поэт Наум Коржавин, в последующем близкий друг Виктора Некрасова. В одном из своих очерков Гриша цитирует его ностальгические строки о родном городе: «А над Владимирской горкой Закаты те же, что при нас. И тот же цвет, и люди те же, И тень все та же, как в лесу, И чье-то детство видит так же Трамвай игрушечный внизу…» Прекрасны поэтические слова нашего бывшего однокашника! Заканчивая свои заметки о Григории Кипнисе и его очерках, хочу вновь обратиться к сказанному в его адрес Николаем Амосовым. Предваряя книгу небольшой заметкой, о которой я выше уже говорил, он написал о том, что главным качеством нашего друга были доброжелательность и доброта. И еще: «Гриша был умен, информирован, принципиален, скептичен, но никогда не сбивался на поношения людей...» Что в нем привлекало? Общительность и любознательность. Пусть меня простят за немодное теперь слово — гражданственность. Люди и общество и даже социализм (конечно, «с человеческим лицом») были встроены в его натуру. Наверное, это въелось до костей! — еще с тех пор, как воевал. Поэтому «за державу обидно» — было всегда. И при советах, и при демократах. Был журналистом до мозга костей. А может быть — больше писателем? Затрудняюсь определить. Одно скажу — талантливый — в той и другой ипостаси. Впрочем, талант читатели поймут сами». Разделю и я несомненную уверенность в том, что эти талантливые заметки Григория Кипниса, в которых стиль образно и зримо присутствуют время, встречи и неординарные жизненные судьбы, будут восприняты с интересом, чуткостью, сопереживанием, вызовут в душах читателей светлый отзыв. Напомню справедливое суждение Поэта, приведенное выше и цитированное автором в очерке о Маршаке, в котором справедливо говорится, что литературе нужны и талантливые писатели, и талантливые читатели. Писатель Григорий Кипнис заслужил именно таких читателей, как и светлую о себе память тех, кто его знал, с кем дружил, с кем творчески сотрудничал. Когда он внезапно ушел из жизни, его друзья-журналисты из «Зеркала недели» написали на ее страницах о том, что благодарны судьбе, подарившей им радость общения с этим прекрасным человеком. И они же с признательностью сказали о том, что его мудрые советы, тактичные замечания, похвалы помогали газете найти свое лицо. То, что это был первый год еженедельника, — знали все, но что его последний — никто… И не только сотрудники «ЗН», высоко ценившие участие Г.Кипниса в становлении своего издания, но и другие его коллеги, а также давние друзья. Действительно, казалось, что сердце этого человека, преисполненное человечностью и жизнелюбием, защищенное столь мощным биополем доброты, будет биться еще долгие годы. Не оправдались наши надежды. Осталась благодарная память, близкие, для которых он — вечно живой, верные друзья, литературные труды, переводы, книги… Вспоминаются любимые им строчки гудзеновского стиха, так и не вошедшего ни в один из прижизненных сборников, но сохранившегося в рукописи у Гриши: «Тишины бы мне каштановой и весны. Я бы начал юность заново, пусть с войны…» Да пребудет в минутной тишине, раздумьях о юности, весне, творчестве и человеческих судьбах читатель, прочитавший эту книгу об одной невыдуманной жизни. http://gazeta.zn.ua/CULTURE/vremya,_vstre... 
Киев, возле корреспондентского пункта «Литературной газеты» на ул. Большой Подвальной (Ярославов Вал), во дворе дома № 10, 9 мая 1966 г. 1) Виктор Некрасов 2) Маркс Коростышевский 3) Леонид Волынский 4) Григорий Кипнис 5) Борис Гопник 6) Лазарь Лазарев 7) Рафаил Нахманович 8) Владимир Киселев 9) Исаак Пятигорский 10) Яня Богорад 11) Мирон Зильберман 12) Ефим Либов 13) ? 14) ? 15) Михаил Пархомов 16) Антон Зелинский 17) Иона Деген 18) Александр Волынский 19) Дмитрий Поправко (Идентификация выполнена Виктором Кондыревым) 
Г. Кипнис. Контрапункт. К. Альтерпресс. 2001
|
| | |
| Статья написана 26 апреля 2016 г. 18:01 |
Основной материал: https://fantlab.ru/blogarticle42333 
Па́вел Влади́мирович Клуша́нцев (12 (25) февраля 1910, Санкт-Петербург — 27 апреля 1999, Санкт-Петербург) — советский кинооператор высшей категории (1939), кинорежиссёр, сценарист, писатель. Заслуженный деятель искусств РСФСР (1970). Создатель познавательных фильмов, вызывавших огромный зрительский интерес во всём мире. Совместил научно-популярное кино с научной фантастикой. Считается родоначальником этого жанра в мировом кинематографе. Автор около трёхсот изобретений, новых кинотрюков, технических приспособлений, методов и приёмов комбинированных съёмок, многие из которых заимствованы всемирно известными режиссёрами и продюсерами. Кроме того, он снял 100 научно-популярных фильмов.
Пришёл в кино в 1931 г. А в 1934 году снял в экспедиции целый военно-учебный фильм «Огонь сабельного отделения». Его режиссёрский дебют — худ. фильм "Семь барьеров" (разряд: драматические фильмы). р. Павел Клушанцев , 1935 г., 63 мин. В 1937 г. снял оборонный игровой фильм "Неустрашимые" на студии Лентехфильм: Реж.- Лазарь Анци-Половский Оператор — Павел Клушанцев Композитор — Андрей Пащенко В ролях: Л.Ладонина, З.Нахашкиев, Самарин-Эльский и др. Фантастический опус на темы будущей войны от одного из создателей фильма "Если завтра война", снятый знаменитым мастером комбинированных съёмок, будущим постановщиком легендарной "Планеты бурь" Павлом Клушанцевым http://www.forsmi.ru/announce/52833/ Во время ВОВ снял военно-учебный фильм на базе к/с "Сибтехфильм" — "Стрельба на рикошетах" (картина, выделяющаяся техникой съёмки). С 1945 г. — в научно-популярном кино на Ленинградской киностудии научно-популярных фильмов (позднее – «Леннаучфильм») http://ttk.625-net.ru/files/605/531/h_706... http://www.fandom.ru/about_fan/haritonov_... материал из Википедии — свободной энциклопедии
https://vk.com/video40726101_142291720 Столетие Павла Клушанцева http://vk.com/videos-3507071?section=all&... Тайна вещества http://pavelklushantsev.ru/ 
https://fantlab.ru/edition167112 Клушанцев П.В. Дім на орбіті: розповіді про орбіт. станції / П.В. Клушанцев. – К., 1979. – 103с. В прикреплении — книга П.В. Клушанцева "В стороне от больших дорог", в которой даётся классификация и сюжеты многих фильмов
|
|
|
облако тэгов
