Мысль о переиздании «Материализма...» зародилась у него еще летом в связи с тем, что А. А. Богданов, живший тогда в Москве, усиленно развил пропаганду своих взглядов, которые называл «учением о пролетарской культуре».
Сначала Ленин предполагал, что он займется разбором взглядов Богданова сам и сделает это в предисловии к новому изданию «Материализма...», но из-за отсутствия времени поручил этот разбор Владимиру Ивановичу Невскому.
К 1 сентября статья Невского «Диалектический материализм и философия мертвой реакции» была уже готова, и Ленин должен был написать только предисловие к этому изданию своей книги. Он написал его то ли в ночь с 1 на 2 сентября, то ли утром 2 сентября.
Предисловие это небольшое — всего полстранички. Ленин выражает в нем надежду, что переиздаваемая книга будет небесполезна как пособие для ознакомления с философией марксизма, диалектическим материализмом, а равно с философскими выводами из новейших открытий естествознания, и говорит, что последние произведения Богданова рассматриваются в печатаемой в качестве приложения статье Невского, который «...имел полную возможность убедиться в том, что под видом «пролетарской культуры» проводятся А. А. Богдановым буржуазные и реакционные воззрения».
Чтобы написать такое предисловие, греческие и философские словари, равно как и книги по истории греческой философии, Ленину не были нужны.
Значит, была у него какая-то другая мысль, которая, быть может, родилась, когда он решил переиздать «Материализм...». О чем-то он думал или что-то задумал. Что? Этого мы не знаем и не узнаем никогда.
Но как властно его потянуло к философии, если он решил отдать ей такую ночь, как ночь с 1 на 2 сентября двадцатого года!
А потом — сколько прошло времени? Час? Два? Вся ночь? Ленин со вздохом попрощался с книгами: ничего не поделаешь, времени нет.
Бывало у него такое выражение лица, переданное одной из фотографий двадцатого года: он слегка наклонил голову, смотрит долгим, задумчивым, ушедшим в себя взглядом.
Некоторые наши кинематографисты поняли слова о «мгле» буквально и, воссоздавая обстановку дней, в которые происходила встреча Ленина с Уэллсом, напустили на экраны мрак, зимнюю ночь, мороз, снег, сугробы.
Не было тогда мрака. Не было зимы. Не было снега и сугробов. Не было и быть не могло уже по одному тому, что Уэллс приехал в Советскую Россию 26 сентября, и, по его собственному свидетельству, во время его двухнедельного пребывания в России стояли необычайно ясные и теплые дни золотой осени.
Мгла, образ которой возник в душе Уэллса, была в ином.
Он приехал тем единственным путем, которым можно было тогда приехать с Запада в нашу страну, тем, которым за пять дней до него приехала Клара Цеткин, — через Эстонию и Петроград. Он ходил по тем же улицам, по которым ходила Клара, видел те же дома, те же мостовые, тех же прохожих, которых видела она. Быть может, один и тот же корреспондент РОСТА задал им один и тот же вопрос: «Каковы ваши впечатления от Советской России?»
«Неподалеку от Путиловского завода я видела развороченную мостовую и баррикаду, сложенную из камней в дни наступления Юденича. Перед моим внутренним взором возникли баррикады Парижской коммуны. О, священные камни революции!» — так отвечала на этот вопрос Клара Цеткин.
«Улицы... находятся в ужасающем состоянии... Они изрыты ямами... Кое-где мостовая провалилась... Автомобильная езда состоит из чудовищных толчков и резких поворотов» — так ответил на него Уэллс.
И ведь не был же он обывателем или вульгарным мещанином, ведь способен был он и на смелую мысль, и на экстравагантные высказывания. Но вот он оказался в стране пролетарской революции на исходе третьего года ее существования. Что же он увидел?
— Русская революция обнимает работу целых столетий. Она — триумф духа и воли над «косностью материи», над неблагоприятными обстоятельствами. Она — утро дня творения новых общественных отношений.
Нет, это сказал не Уэллс. Это сказала великая революционерка Клара Цеткин.
Уэллс сказал другое. Он сказал, что три года русской революции — это долгие, мрачные годы, в которые Россия неуклонно спускалась с одной ступени бедствий на другую, все ниже и ниже в непроглядную тьму.
Дальнейший путь России был ему неясен. Ее будущее затянуто мраком.
Вот откуда родился созданный Уэллсом образ мглы, окутавшей Россию.
8.
Из Петрограда Уэллс поехал в Москву. Ленин принял его утром 6 октября.
«Он не очень похож на свои фотографии, — писал потом Уэллс, — потому что он из тех людей, у которых смена выражения гораздо существеннее, чем самые черты лица; во время разговора он слегка жестикулировал, говорил быстро, с увлечением, совершенно откровенно и прямо, без всякой позы...»
Идя к Ленину, Уэллс ждал, что увидит марксистского начетчика, и собирался вступить с этим воображаемым начетчиком в схватку, рассчитывая без труда взять над ним верх. Вышло иное. «Должен признаться,— писал в своей книге Уэллс, — что в споре мне пришлось очень трудно».
Разговор шел в стремительном темпе. Собеседники задавали друг другу вопросы, иногда отвечали, иногда парировали контрвопросами.
О содержании этого разговора мы знаем только по записи Уэллса.
Как и всякая такая запись, она весьма субъективна. Наиболее интересно в ней широко известное место, в котором Уэллс излагает свои впечатления о ленинском плане электрификации.
«Дело в том, — пишет Уэллс, — что Ленин, который, как подлинный марксист, отвергает всех «утопистов», в конце концов сам впал в утопию, утопию электрификации... Можно ли представить себе более дерзновенный проект в этой огромной, равнинной, покрытой лесами стране, населенной неграмотными крестьянами... не имеющей технически грамотных людей, в которой почти угасли торговля и промышленность?».
Такие проекты, по убеждению Уэллса, реальны лишь для густонаселенных стран с высокоразвитой промышленностью. Но осуществление их в России «можно представить себе только с помощью сверхфантазии».
«В какое бы волшебное зеркало я ни глядел, я не могу увидеть эту Россию будущего, — писал он, — но невысокий человек в Кремле обладает таким даром, Он видит, как вместо разрушенных железных дорог появляются новые, электрифицированные. Он видит, как новые шоссейные дороги прорезают всю страну, как подымается обновленная и счастливая, индустриализированная коммунистическая держава. И во время разговора со мной ему почти удалось убедить меня в реальности своего провидения».
Муза истории — божественная Клио — позволяет себе иногда такие выходки, которые в руках любого художника выглядели бы «нажимом» и даже примитивной подтасовкой. Так и здесь: она взяла писателя, прославившегося своей безграничной и неисчерпаемой фантазией, послала его в тогдашнюю Россию, свела его с Лениным, дала ему услышать из уст Ленина план электрификации и коммунистического возрождения нашей разоренной страны, а потом сунула ему в руки перо, чтобы он, именно он, этот непревзойденный фантаст, объявил ленинский план электрификации «сверхфантазией», осуществление которой нельзя увидеть ни в каком волшебном зеркале. Сколько ни читай об этом, каждый раз удивишься наново!
***
Вечером того же дня Герберт Уэллс уехал в Петроград. Он торопился, чтоб не опоздать на пароход, уходивший из Ревеля (Таллина) в Стокгольм, но до отъезда из Советской России успел побывать на заседании Петроградского Совета.
Заседание это происходило в Таврическом дворце. Зал был полон; две или три тысячи человек занимали не только кресла, но все проходы, лестницы и хоры. Все это, как свидетельствует Уэллс, создавало обстановку «многолюдного, шумного, по-особому волнующего массового митинга».
После обсуждения вопроса о мире с Польшей председатель объявил, что слово предоставляется присутствующему в зале знаменитому английскому писателю товарищу Уэллсу. Именно так: товарищу Уэллсу.
В своей книге Уэллс рассказывает об этом своем выступлении предельно сдержанно и иронично.
«Прежде всего, — пишет он, — я совершенно недвусмысленно заявил, что я не марксист и не коммунист, а коллективист и что русским следует ждать мира и помощи в своих бедствиях не от социальной революции в Европе, а от либерально настроенных умеренных кругов Запада. Я сказал, что народы западных стран решительно стоят за мир с Россией, чтоб она могла идти своим собственным путем, но что их развитие может пойти иным, совершенно отличным от России путем».
И все! Больше об этой своей речи Уэллс в книге не упоминает.
На деле «товарищ Уэллс» сказал не только это. До нас дошел подлинный, заверенный им перед сдачей в петроградские газеты текст его речи, в которой звучат по-настоящему глубокие и прекрасные слова.
«Вы стоите перед созидательной работой, изумительной своим бесстрашием и силой, — говорил он. — Эта работа не имеет себе равной в истории человечества. В ней — выражение той гениальной способности России, которая давно проявлена русской литературой, — я говорю о бесстрашии мысли и безграничном напряжении сил».
Обращаясь к мужчинам и женщинам, которые слушали его с глубоким вниманием, Уэллс не читал им мелких нотаций, как то можно подумать по его книге. Нет, он говорил о преступных действиях интервентов, ввергших Россию в ее бедствия, он обещал приложить все свои усилия, чтобы покончить с войной против Советской России.
«Способность прощать характерна для великого народа, — говорил он. — И все, что я видел и слышал в России, убеждает меня, что Россия и Англия, несмотря на все взаимные прегрешения, могут любить и понимать друг друга и вместе работать для человечества и для того нового мира, который рождается среди мрака и бедствий. Дайте мне еще раз сказать вам, что английский народ хочет мира, добивается мира и не успокоится до тех пор, пока не добьется мира...».
Так говорил Герберт Уэллс на следующий день после своей встречи с Владимиром Ильичем Лениным.
Теперь о третьем иностранном госте, побывавшем в эти дни у Ленина.
В русском издании книги Уэллса «Россия во мгле» мы читаем, что, будучи в Москве, он жил в одном доме с «предприимчивым английским скульптором, каким-то образом попавшим в Москву», и что, придя от Ленина, он завтракал «с господином Вандерлипом и молодым скульптором из Лондона».
Как гласит известная шутка, английский парламент может сделать все на свете, кроме одного: превратить мужчину в женщину и женщину в мужчину. Но переводчики книги Уэллса оказались сильнее английского парламента, ибо этим «молодым скульптором» была женщина — притом прелестная женщина! — Клэр Консуэло Шеридан.
. . .
Клэр была в Москве, когда туда приехал Герберт Уэллс, и жила в том же доме на Софийской набережной, где он остановился. Они вместе позавтракали и долго разговаривали. Уэллс жаловался на бесконечные лишения, которые он переносил в Петрограде: по утрам он не мог принимать горячую ванну, почтальон не приносил газет, за завтраком он не наедался досыта. «Нет! — восклицал он.— Без всего этого я не могу жить и работать!» С юмором и даже сарказмом высмеивал он многое из того, что видел в России.
«Ах, дорогой мистер Уэллс! — записывала в своем дневнике Клэр. — Я очень вас люблю... Но если вы не можете жить без утренней ванны, сытного завтрака и газет, вам нечего делать в сегодняшней России!»
И она, страдавшая от отсутствия житейских удобств не меньше, чем Уэллс, желала остаться в России, чтоб принять участие в ее возрождении. Она хотела, чтобы именно в России росли и получили образование ее дети.
. . .
Таким запечатлелся Ленин в памяти трех свидетелей, видевших его ранней осенью двадцатого года.
Эти трое были очень разными, даже контрастными людьми. Тем примечательнее, что и страстная Клара Цеткин с ее пылкой душой революционерки, и воспринимающая мир глазами художника, вдовы, матери впечатлительная Клэр Консуэло Шеридан, и полный скепсиса и иронии Герберт Уэллс увидели в Ленине одного и того же человека, поразившего их духовной глубиной и силой интеллекта. Уж на что предубежден был Уэллс, но и тот признал: «Встреча с этим изумительным человеком, который отдает себе ясный отчет в колоссальной трудности и сложности построения коммунизма и безраздельно посвящает все свои силы его осуществлению, подействовала на меня живительным образом. Он во всяком случае видит мир будущего, преображенный и построенный заново».
Пояснение: А. А. Богданов (Малиновский) (1873-1928) — писатель-фантаст, врач, экономист, философ, политический деятель, учёный-естествоиспытатель, один из основоположников научного менеджмента и кибернетики. Фантлаб ждёт открытия его библиографии.
Предисловие Ю. Кагарлицкого., «Мир». М. 1968. 407 стр.
— - -
С рассказами американца Генри Каттнера стоит познакомиться уже хотя бы потому, что они демонстрируют если не все, то многие возможности современной фантастики.
Подобно большинству фантастов нашего века, Каттнер проецирует в будущее тревожащие тенденции и проблемы нынешнего времени. В его книге мы встречаем обычный для западной фантастики мотив беззащитности человека перед враждебным и чуждым ему миром, ведущим глобальное наступление на его сознание, мотив беспомощности перед многоликой и всепроникающей ложью, перед «системой штамповки мозгов», в результате которой «ты уже не можешь отличить настоящего от поддельного».
Напряжение постоянной оборонительной реакции непереносимо, человек вынужден хоть иногда, раз в год, возвращаться к своей естественной сущности, открыться, расслабиться, стать доверчивым и... лишиться всего, что было добыто многолетней борьбой за существование. Об этом — рассказ «День не в счёт».
В других случаях Каттнер приближается к еще большей мере обобщенности. До той поры, пока Джоэл Локк чувствует себя по крайней мере равным своему восьмилетнему гениальному сыну, он смотрит сквозь пальцы на его математические занятия, но как только узнает, что сын обогнал его, он лишается покоя (рассказ «Авессалом»). Говоря, что «Авессалому нужна твердая рука — для его же блага», Локк в действительности пытается сдержать развитие сына. Ссылаясь вначале на свой опыт, на родительское право и т. д., Джоэл Локк, однако, очень скоро обращается к единственному своему преимуществу — преимуществу силы. Впрочем, он и здесь терпит поражение, и ему остается надеяться лишь на то, что и Авессалома со временем постигнет та же судьба: «Придет день — у Авессалома тоже будет сын. Придет день. Придет день». Такие рассказы чрезвычайно напоминают параболу: ситуация, вынесенная в далекое будущее и основанная на фантастической посылке (здесь — резкое, в результате мутаций, возрастание количества и качества гениев), обращена ко многим временам и разным формам человеческого взаимодействия.
Масштабность и значительность не мешают фантастике Каттнера быть захватывающе интересной — и потому, что в ней происходит напряженное противоборство двух потоков аргументации, двух точек зрения на предмет, и потому, что писатель не пренебрегает авантюрно-детективными элементами (наиболее в этом смысле органичен рассказ «Маскировка»). Мир и герои Каттнера не арифметичны, они всегда больше себя и предполагают бесконечную серию новых возможностей и решений. Самыми характерными поэтому для Каттнера кажутся мне его рассказы о Хогбенах. Это существа ошеломляющие, ни с чем не сообразные. Сонку — четыреста лет, но он еще юноша и мало умеет, не то что старшие — Мамуля, Папуля и Дедуля. Способность летать (без всяких приспособлений — стоит лишь захотеть!), становиться невидимыми — не самые удивительные из их свойств: только Хогбены могут накоротко замыкать пространство, одним взглядом производить алхимические превращения, рассеивать и собирать атомы и т. д. Они не волшебники, а просто владеют природой, ибо знают все способы воздействия на нее. Но объяснить, что они делают, да еще в научных терминах, — эта задача им не по силам. И они поражаются уму и учености беспомощных, в общем-то, наших современников и... воруют у них из мозгов (не все и не так часто, правда) д л и н н ы е слова.
Что это? Прозрение в завтрашний день человека? Жизнерадостное озорство? Утверждение всесилия непосредственности? Пожалуй. Только — все вместе и еще многое другое. Может быть, попробовать назвать это комическим вариантом мотива безграничных возможностей на уровне современной фантастики? Но тогда надо прибавить традиции причудливой сказки. И не забыть о сатире, обращенной на прохвостов, которых Хогбены не очень жалуют. Сомнительно, чтобы и это определение исчерпало дух творческой вольности, живущий в этих рассказах.
Конечно же, подобная фантастика тоже что-то изображает и что-то осознает, но больше она, наверно, выражает, — скажем, избыток душевных сил автора, его человечность, свободолюбие. Как нельзя (это уже ясно) сводить всю фантастику к утопии и социальному прогнозу, так нельзя и отыскивать в ней лишь непременные отклики на проблемы и заботы сегодняшнего мира. Фантастика не только эпос, но и лирика, метафизика, юмор и т. д. Она многообразна, и сборник Каттнера в этом убеждает.
Огромные тиражи ежегодно выпускаемых Детиздатом книг Жюль Верна, Стивенсона, Киплинга, Дж. Лондона, Дефо доказывают, как нужны советской молодежи научно-фантастические и приключенческие произведения. Однако до последнего времени этот жанр занимал весьма скромное место в советской литературе и встречал пренебрежительное отношение со стороны некоторых издательств. Это естественно отразилось на развитии советского приключенческого жанра, в области которого до сих пор работает лишь небольшая группа писателей.
Между тем юные читатели особенно любят произведения приключенческого жанра, зачитываются, увлекаются ими, жадно расхватывая в библиотеках книги иностранных авторов и те немногие произведения, которыми располагает советская приключенческая и научно-фантастическая литература.
Чрезвычайно большой популярностью среди юных читателей пользуются произведения Алексея Толстого, М. Пришвина, К. Паустовского.
Но можно ли сказать, что уже создана образцовая советская приключенческая или научно-фантастическая повесть? К сожалению, нельзя сказать ни того, ни другого, и от тех советских писателей, кому близок этот жанр, наша молодежь ждет новых многочисленных художественных произведений.
Об этом говорил в своем докладе старший редактор современной литературы Детиздата тов. Никитин на совещании в ЦК ВЛКСМ, посвященном приключенческой повести.
О важности научной подготовки для автора, пишущего фантастическую повесть, говорил в своем выступлении В. Шкловский.
Сама наша действительность полна тем для фантастического романа, если даже не заглядывать о будущее.
— Сюжетов не перечесть, они рассыпаны повсюду, — говорит М. Пришвин. — Не в выдумке сюжета главная трудность художника, а в том, чтобы выразить его методом социалистического реализма в подлинно художественных образах.
Интересно выступил К. Паустовский. Приключенческая повесть должна прежде всего воспитывать юношество в духе и характере, свойственном новому советскому человеку. Вместе с тем в ней должен быть заключен и большой познавательный материал, удовлетворяющий детскую пытливость. Нужно уметь «открывать Америку», остерегаясь всякой экзотики. Верно, что в точных фактах науки часто больше фантазии, чем в любой выдумке, но научно-исследовательские труды по своему специфическому изложению совершенно недоступны для юного читателя и служат достоянием лишь ограниченного круга людей. Задача художника — раскрыть поэтическое содержание научных фактов, открытий, прогнозов, всю прелесть научного процесса создания.
— Наша необъятная страна — сокровищница тем для приключенческой повести, — говорит Эль-Регистан, — эта повесть у нас помимо занимательного сюжета, должна нести в себе и большой познавательный материал, знакомить детей с географией их родины. В противоположность буржуазной приключенческой повести, построенной в большинстве случаев на личном обогащении или пропаганде расовой розни, советское произведение должно быть носителем высоких идей сталинской дружбы народов, идей борьбы за интересы социалистического общества.
В прениях выступили также тт. Ивантер, Тушкан, Платов, Гребнев, Некрасов.
Заведующий отделом печати ЦК ВЛКСМ т. Диментман заявил, что ЦК комсомола, придавая огромное значение созданию советской приключенческой литературы, готов всячески идти навстречу писателям, чтобы помочь им в этой работе.
От имени ЦК ВЛКСМ тов. Диментман выразил уверенность в том, что к 20-летию ленинского комсомола, исполняющемуся в октябре, советские писатели придут с новыми, еще более талантливыми научно-фантастическими приключенческими произведениями, героями которых будут самоотверженные пограничники, преданные своей родине бесстрашные летчики, советские чекисты, наши ученые, изобретатели.
Но вспомним увлекательный роман Жюля Верна о полете к Луне гигантского снаряда с людьми. Не будем критиковать великого фантаста за то, что он избрал вместо ракеты пушечный снаряд. Это было до Кибальчича и Циолковского, больше 100 лет назад. Ученые давно рассчитали, что для того, чтобы снаряд с людьми облетел вокруг Луны, пришлось бы на Земле построить пушку со стволом длиной в 800 километров. Такой ствол лег бы от Москвы до Ленинграда и еще километров на сто выдвинулся бы в Балтийское море!
Пушка Жюля Верна — нереальное сооружение со старым принципом соединения командных и силовых функций: прочный ствол дает направление снаряду и разгоняет его давлением пороховых газов. В нашей конструкции силовые и командные функции разделены. Лучи радиоволн наших четырех радиостанций мы направим в космос так, чтобы они шли параллельно и образовывали как бы трубу — своеобразный орудийный ствол. Внутренняя полость этого ствола должна совпадать с необходимым направлением движения ракетного корабля-«снаряда». Силовую функцию в этой системе несут могучие ракетные двигатели космического корабля, разгоняя его необходимой до скорости в радиостволе, длина которого составляет тысячи километров.
На корабле установлены автоматические радиоприемники. И если корабль начнет уклоняться от заданного направления, то неизбежно войдет в один из радиолучей. Соответствующий приемник мгновенно воспримет действие этого луча и передаст сигнал механизму рулей ракеты, находящихся в потоке газов, выбрасываемых двигателем. Рули повернутся так, чтобы корабль вышел из радиолуча в нейтраль-пространство «ствола» и продолжал полет точно в заданном направлении. После разгона корабля главные двигатели прекращают свою работу и включаются дополнительные, которые обеспечивают лишь поток газов для работы рулей.
С 169-172
ЧЕЛОВЕК И АРХИТЕКТУРА.
Нам приходится немного нарушить характер повествования ради несколько фантастического рассказа об эволюции человеческого жилья. Впрочем, фантастическим будет, видимо, только сюжет. Основа рассказа сугубо документальная.
...Судьба археологической экспедиции сложилась так, что «не было бы счастья, да несчастье помогло». Заблудилась экспедиция. Потеряла надежду выбраться из лабиринта гор и ущелий, опутанных непроходимыми зарослями.
«От голода мы здесь не погибнем, — сказал начальник экспедиции. — Природа прокормит. Угроза разве только в том, что одичаем. Поищем, однако, ночлег. Вон у тех скал».
С трудом прорубили проход в зарослях. Вышли к подножию скалы — и замерли от изумления. Из темневшего зева пещеры струился довольно густой дым.
«Вулкан!» — закричал самый молодой из участников экспедиции.
Начальник понюхал воздух и покачал головой: «Ничего похожего. Пахнет обыкновенными дровами. Наверно, не мы первые тут заблудились».
Из пещеры вышел коренастый и сутулый человек с длинными руками, поросший шерстью. На незнакомце была набедренная повязка из шкуры ягуара. В мускулистой руке он держал каменный топор.
Немало труда стоило цивилизованным людям мирное знакомство с настоящим пещерным человеком, его женой и двумя по-своему очаровательными детьми. Семейство, убедившись в добрых намерениях нежданных гостей, оказалось приветливым и миролюбивым. Это была единственная семья пещерных людей, сохранившаяся здесь после какой-то неведомой болезни.
Пролетела как-то громадная птица, уронила что-то блестящее, разбившееся на мелкие осколки. Все, разумеется, бросились к месту падения таинственного предмета, заболели и умерли.
«Самолет сбросил ампулу с бактериями! — воскликнул начальник экспедиции. — И какому негодяю пришло в голову проводить такой эксперимент?.. Однако эту несчастную семью мы спасем. Довольно им мучиться в дымной пещере! Пусть узнают не оборотную, а лицевую сторону цивилизации. Мы выберемся с ними отсюда, отвезем их в прекрасный и чудесный город».
«Правильно! — восторженно одобрили эту идею участники экспедиции. — Ведь от их смердящего пещерного дыма голова трещит!..»
Семью «ископаемых людей» привезли в один из крупнейших городов. Ее поселили в большом жилом районе, возили по улицам в автомобиле, окружили благами современной буржуазной цивилизации.
Через неделю глава «ископаемой» семьи взбунтовался. Он сел посреди улицы на асфальт и стал выть по-звериному, тоскливо и жалобно. Жена и дети дружно ему помогали. Толпа глазела на них с любопытством настоящих дикарей.
Полиция вынуждена была прекратить движение автомобилей. Ученые старались успокоить представителей каменного века, узнать, чего они хотят. И ископаемый человек сказал:
— Мы не можем дышать таким гадким воздухом. В нашей пещере воздух чище. И зачем нас поселили в таком глубоком и темном ущелье? Наши люди не селились в пещерах, которые имеют выход в ущельях. Вы живете плохо и страшно. Мы так не можем жить!
— Но цивилизация...
— Не говорите мне этого слова! — перебил дикарь. — Она губит человека, ваша цивилизация. И вы сами бежите в свободное время из городов, лезете в пещеры, сидите у костра. И это для вас большое удовольствие. Сделайте сносной вашу цивилизацию, тогда мы у вас сможем остаться. А сейчас отпустите нас в пещеру, хоть в самую плохую!
"Здесь властвуют книги. Верхние стеллажи — под самым потолком. Это не подписные собрания сочинений, которые теперь у всех, — нет, эту библиотеку создавали задолго до нынешней книжной инфляции; старые издания — в большинстве.
На стене одна картина — "Что есть истина?" работы Николая Ге: Диспут Понтия Пилата с Христом в плебейском обличье. Старенькое пианино с канделябрами, диван, рабочий стол где, в сочетании, понятном одному хозяину, лежат том Шиллера, книжка из серии "Библиотека современной фантастики" и старый журнал "Каторга и ссылка"…
Илья Семенович расслабил узел галстука, повалился на диван, взял одну из этих книг. Но нет, не читалось ему".
------------------------------
Георгий Полонский. Доживем до понедельника. Киноповесть о трех днях в одной школе.
Редакция 1997 г.
"Здесь властвуют книги. Верхние стеллажи — под самым потолком. Это не нынешние подписные собрания сочинений со знакомыми всем корешками, — нет, у этой библиотеки еще довоенный базис, старые издания — в большинстве.
На стене одна репродукция — с известной картины "Что есть истина?" Николая Ге. Диспут Понтия Пилата с Христом: для римского прокуратора Иудеи в слове "истина" — труха, но Сын Божий, хоть и близок к мукам Голгофы, а слова этого уступать не намерен…
Старенькое пианино с канделябрами, диван, рабочий стол. На столе, в сочетании, понятном одному хозяину, лежат том Шиллера, книжка из серии "Библиотека современной фантастики" и давно сделавшийся библиографической редкостью (а некогда еще и способный схлопотать своему владельцу беду!) журнал "Каторга и ссылка"…
Илья Семенович расслабил узел галстука, повалился на диван, взял одну из этих книг. Но нет, не читалось ему…"
Время действия фильма — осень 1966 года. Режиссёр не стал акцентировать внимания на книгах, которые описывает сценарист. А к характеру учителя тех лет такая подробность добавила бы необычности. На кадрах чуть виден шкаф с книгами. На столе и на диване названия книг не разглядеть.
Двухкомнатная квартира. Газеты везде: на журнальном столике в столовой (здесь же спальное место матери), на диване в кабинете.
В Интернете есть несколько фотографий Г. Полонского на фоне книжного шкафа в его кабинете. К сожалению, я не увидел ту самую из "Библиотеки современной фантастики". Может быть вам удастся?
888888888888888888888888888888888888888888888888
Эпизод с «электронным» композитором. (Фильм 1968 года.)
"Полина Андреевна, мать Мельникова, смотрела телевизор. В комнате был полумрак. На экране молодой, но лысый товарищ в массивных очках говорил:
"Смоделировать различные творческие процессы, осуществляемые человеком при наличии определенных способностей, – задача дерзкая, но выполнимая. В руках у меня ноты. Эта музыка, написанная электронным композитором. Не удивляйтесь! Конечно, задачи этому электронному композитору ставил человек".
----
"А во-вторых, учтите, что компьютерный композитор, чей опус вы услышите, – это пока не Моцарт, – снова улыбнулся пропагандист машинной музыки".
Ещё две интересные фразы о книгах. Современный взгляд на сегодняшние учебники.
1970 г.
"Мельников взял со стеллажа учебник истории, взвесил его на ладони. И процитировал:
— «История – это наука, делающая человека гражданином». Так?
— Ну?
— Нет, ничего… Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?
— Бумаги?
— Да! Надо поклониться её беспредельному терпению! Всё выдерживает! Можно написать на ней: "На холмах Грузии лежит ночная мгла…", а можно — кляузу на соседа… Можно перепечатать учебник, чтобы изъять одну фамилию, один факт, чтобы переменить трактовочку… Если есть бумага, почему не сделать? Но ведь души у ребят, у нас с тобой не бумажные, Коля!
— Да чего ты петушишься? Кто с тобой спорит? — поднял на него унылые глаза Николай Борисович.
— Никто. Все согласны. Благодать!…"
---
1997 г.
"Мельников прошелся по кабинету, взял с полки какое-то пособие, полистал.
— Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?
— Бумаги?
— Да! Надо отдать ей должное: все выдерживает! Можно написать на ней: "На холмах Грузии лежит ночная мгла…", а можно — кляузу на соседа… Можно взять мою диссертацию, изъять один факт (один из ключевых, правда), изменить одну трактовочку — и действительно окажется, что для нее "самое время"! Да ведь противно… Души-то у нас не бумажные, Коля! И уж во всяком случае, у ребят не должны они стать бумажными! — грохотал Мельников. — Вот учебник этого года! Этого! …
P.S. Время действия фильма — осень 1966 года. Определил по надписи на памятной фотографии Наташи Гореловой. Из слов мамы учителя Мельникова знаем, что Горелова окончила школу 6 лет назад.
облако тэгов
