Хоррор, мистика и саспенс

                                                                                                    * * *

В своей блестящей работе "Объяснение Хайдеггера: от феномена к предмету" (2007), в которой проводятся удивительные параллели между феноменологией немецкого философа Эдмунда Гуссерля (1859-1938) и "странной фантастикой" американского писателя Говарда Филлипса Лавкрафта, профессор современной философии и метафизик Грэм Харман утверждает, что Лавкрафтовские истории о неописуемых монстрах не могут быть прочитаны в Кантовском ключе.

Хотя на первый взгляд "недоступный ноуменальный* мир философии Иммануила Канта (*прим., — "ноуменальный мир" — мир явлений и объектов, постигаемых только разумом, в отличии от чувственно воспринимаемых феноменов), кажется идеально соотвествующим загадочной скрытности Лавкрафтовских созданий" (Г. Харман), в действительности эти монструозные сущности, "какими бы причудливыми они не были... всё же принадлежат к причинно-следственным и пространственно-временным условиям, которые, по Канту, относятся исключительно к структуре чувственного человеческого опыта... Таким образом, Лавкрафтовский хоррор — это не ноуменальный ужас, постигаемый разумом, а ужас феноменологический, постигаемый чувственным восприятием" (Г. Харман). Лавкрафт — материалист, и в его монстрах нет ничего трансцендентного или сверхъестественного. В самом деле, истинный источник ужаса для Лавкрафта заключается в том, что, хотя чудовища, присутствие которых он вызывает, превосходят все возможности человеческого восприятия, так что они буквально неописуемы и не поддаются визуализации, они всё равно принадлежат к тому же миру, что и мы. Как и мы, они являются эмпирическими, случайными существами*; и они не "вплывают в мир из ниоткуда" (см., Альфред Н. Уайтхед, "Процесс и реальность", New York: The Free Press, 1978). Думать о них как о "мистических существах", постигаемых разумом, сверхъестественных или потусторонних, на самом деле было бы способом смягчить их ужас. Ибо такая перспектива превратила бы явную произвольность их появления в нечто неизбежное и предопределённое, а значит, в некотором смысле оправданное или "рациональное". (*прим., — в современной философии принято считать, что существует два вида сущностей: те, которые существуют, но могли бы не существовать, и те, которые не могли бы не существовать. Сущности первого рода — это условные или случайные сущности; сущности второго рода — это необходимые сущности, являющиеся необходимостью метафизического или, в широком смысле, логического типа; см. книгу Элвина К. Плантинги "Природа необходимости", Oxford University Press, 1974).

То, что Грэм Харман говорит о Лавкрафтовских Великих Древних, на самом деле верно и в отношении мирового Капитала. При всей своей чрезмерной избыточности и отвратительности, капитал, подобно чудовищному Ктулху, — является организмом и, следовательно, полностью эмпирическим феноменом (явлением). Он "предстаёт как естественная или божественная предпосылка нашего общества... и энергия, пронизывающая его, божественна" (см. книгу "Тысяча плато: капитализм и шизофрения", Ж. Делёз и Ф. Гваттари, 1983); тем не менее капитализм является случайным историческим процессом, который мог бы быть иным. Он не существовал вечно, и он не обязательно должен длиться вечно. Как убедительно демонстрирует в своей книге "Истоки капитализма: более широкий вгляд" (2002) политический теоретик и историк марксизма Эллен Мейксинс Вуд (1942-2016), капитализм не является "естественной реализацией постоянно присутствующих тенденций", таких как предполагаемый врождённый человеческий импульс к "торговле, бартеру и обмену", постулируемый шотландским экономистом и философом 18-го века Адамом Смитом (1723-1790) в его известной работе "Исследование о природе и причинах богатства народов". Ибо это не неизбежность, а скорее — как и пришествие Великого Ктулху — случайный результат непредвиденного столкновения (или встречи). Капитализм родился из "внешнего соединения двух потоков: потоков производителей и потоков денег... С одной стороны, де-территориализованный рабочий, который стал вольным и незащищённым, вынужденным продавать свои трудовые мощности; с другой — декодированные деньги, ставшие капиталом, способным эти мощности покупать" (Ж. Делёз и Ф. Гваттари, 1983). Оба этих "потока" возникли в результате разложения феодализма; но также возникло и множество других потоков, и нет никакой особой причины или структурной необходимости, почему эти два конкретных потока должны были стать более значимыми, чем все остальные, или почему они должны были соединиться друг с другом. Это столкновение, породившее капитализм, никогда не должно было произойти; и в любом случае, это случилось лишь один единственный раз.

Исторически более точная, чем французские философы Жиль Делёз (1925-1995) и Феликс Гваттари (1930-1992), американо-канадский историк Эллен Мейксинс Вуд показывает, насколько в пост-феодальной аграрной Англии обращение к рынку стало не просто возможностью (как это было для поздне-средневековых купцов в итальянской Флоренции и финансовых спекулянтов ранне-современного времени в Голландии), а абсолютным императивом, (общезначимым законом, противоположным личным принципам), как для землевладельцев, так и для рабочих. "Рынки различных типов существовали на протяжении всей фиксированной истории человечества и, без сомнения, даже намного раньше, поскольку люди всегда обменивали и продавали свои излишки самыми разными способами и для разных целей. Но при капитализме рынок выполняет особую, беспрецедентную функцию. Практически всё в капиталистическом обществе является товаром, производимым для рынка. И что ещё более принципиально, и капитал, и труд полностью зависят от рынка, в отношении самых основных условий своего собственного воспроизводства... Эта рыночная зависимость предоставляет рынку беспрецедентную роль в капиталистических обществах, не только как простому механизму обмена или распределения, но и как главному определяющему и регулирующему фактору социального воспроизводства". (см., Эллен М. Вуд "Происхождение капитализма: более широкий взгляд", Verso Books, 2002).

Другими словами, есть рынки без капитализма, но нет капитализма без абсолютного господства рынка. По словам Эллен Мейксинс Вуд, "эта уникальная система рыночной зависимости означает, что диктат капиталистического рынка — его требования и законы конкуренции, накопления, максимизации прибыли и повышения производительности труда — регулирует не только все экономические операции, но и социальные отношения в целом". И это ключ к тому, что я называю Чудовищностью Капитала. Он совершенно случаен в своём происхождении; и всё же, появившись однажды, он навязывает себя повсеместно. Капитализм, возможно, мог бы никогда не появиться из предшествовавшего ему хаоса феодальных, торговых, религиозных и государственных институтов, точно так же, как Великий Ктулху мог бы никогда не наткнуться на нашу планету. Но в обоих случаях злополучная встреча действительно имела место. И только после этого, в своих последующих эффектах, когда он действительно появился на сцене и подчинил себе всех соперников, капитализм смог — опять же, подобно Ктулху — ретроспективно презентовать себя как непреодолимую и всеобъемлющую силу. Капитализм возник "в очень специфическом месте и очень поздно в истории человечества". Но как только он возник, он сделал рыночные отношения обязательными: как говорит Эллен Мейксинс Вуд, так называемый “свободный рынок” стал императивом, вынужденной деятельностью, вместо возможности. (см., Эллен М. Вуд "Истоки капитализма: более широкий взгляд", Verso Books, 2002).

Это заставляет совершенно иначе взглянуть на философский вопрос о том, как классифицировать Чудовищность. Грэм Харман убедительно показывает, что Лавкрафтовские ужасы нельзя рассматривать как ноуменальные. Но на самом деле это просто спор против "соломенного человечка". Для правильного Кантианского прочтения рассказов Лавкрафта — как и "Капитала" Карла Маркса, и понятия самого капитализма — необходимо утверждать не то, что рассматриваемое чудовище ноуменально, а скорее то, что оно трансцендентально, что является совершенно другим вопросом. В своей философии Иммануил Кант всегда тщательно различает "трансцендентальное" и "трансцендентное". Трансцендентальное состояние — это условие, которое является универсальным и априорным, но применимо только к опыту и не выходит за его пределы (например, такие понятия как Пространство и Время). Иными словами, оно категорически не относится к "ноумену", или "вещи в себе" (философская формулировка Канта). Трансцендентное — не совсем эмпиричное условие, поскольку оно не доступно в пределах опыта (например, понятие Бог, бессмертная Душа, и т.п.; считается, что познанием "трансцендентного" занимается религия и метафизика). Но в то же самое время "трансцендентное" — есть не что иное, как эмпирическое, поскольку в целом также может быть отнесено только к опыту. В современной философии постмодернизма оппозиция "трансцендентного" и "трансцендентального" устраняется посредством введения понятия трансгрессии — установления границы, между Возможным и Невозможным. Таким образом, "трансцендентное" является странным пограничным понятием, не вмещающимся в рамки условного, эмпирического существования и одновременно не простирающееся куда-либо за его пределы. На этой границе (трансцендентального и трансцендентного), или в этом пределе, в действительности и существует, как выразилась британская писательница и доктор философии Нина Пауэр, "жуткая близость Канта и Лавкрафта", благодаря Лавкрафтовскому "усвоению Кантианских категорий во имя трансцендентального ужаса" (см. статью Нины Пауэр "Субъекты философии", журнал "Parrhesia", №3, 2007). 

Кант утверждает, что такое трансцендентальное условие как Время, "не может быть отменено", но также и не может быть представлено непосредственно напрямую. На него можно ссылаться только косвенно, "посредством аналогий". Поэтому мы вполне можем сказать, что трансцендентальное сопротивляется любому виду эмпирического описания (полученного опытным путём через органы чувств, посредством наблюдения или эксперимента). Тем не менее, когда мы пытаемся описать его — когда мы стремимся вызвать то, что французский писатель-модернист Марсель Пруст (1871-1922) называл "немного времени в чистом виде" — мы сталкиваемся с теми же трудностями, что и герои-рассказчики в Лавкрафтовских историях, когда они пытаются описать монстров с которыми столкнулись: "смысл описаний в том, что они совершенно не удаются, лишь косвенно намекая на некий невыразимый субстрат реальности" (Г. Харман). Однако этот "невыразимый субстрат" сам по себе не является (как убедительно показывает Г. Харман) трансцендентным, абсолютным или потусторонним. Это особенное свойство нашего мира, и только нашего мира. Такова апория* трансцендентального: мы сталкиваемся с чем-то, о чём не умеем говорить, но и обойти молчанием тоже не можем. 

(*прим., — Апори́я — древ.греч. "безысходность, безвыходное положение, затруднение" — термин, которым древнегреческие философы обозначали трудноразрешимые или неразрешимые проблемы, парадоксальные ситуации, чаще всего связанные с противоречиями между очевидными данными наблюдения и чувственного опыта, и попытками их мысленного анализа, связанного с наличием доводов против очевидного. Вымышленная, логически верная ситуация, которая не может существовать в реальности. Апоретическое утверждение фиксирует несоответствие эмпирического факта и описывающей его теории).

Лучше всего это можно понять, сопоставив с Кантовским пониманием морали. Кант говорит, что моральные законы, которым мы обязаны подчиняться, на самом деле являются законами, которые мы навязали себе сами: они были установлены нашим рациональным, разумным, ноуменальным "Я". Но в случае с пониманием самой морали, нет такой рациональной силы и такого ноуменального разрешения. Понимание не является автономным, поскольку ограничено эмпирическим миром, которым оно не способно овладеть. Ограничения, с которыми сталкивается понимание — это не те ограничения, которые оно узаконило, а те, которые уже предполагаются самим фактом его существования. Другими словами, как говорит Жиль Делёз, комментируя философов Иммануила Канта и Анри Бергсона (1859-1941), дело не в том, что время находится внутри нас, а скорее в том, что мы находимся внутри времени: "это мы находимся внутри по отношению ко времени, а не наоборот... Время — это не интерьер внутри нас, а как раз противоположное". (см. книгу "Бергсонизм", Жиль Делёз, 1988).

Ощущение того, что мы сами являемся следствием действия сил, нам не принадлежащих, сил, которые превосходят нас и остаются к нам безразличны, вполне могло бы стать формулой ужаса. Разумеется, ни Кант, ни Бергсон, ни Делёз не представляют это таким образом. Однако, современный британский философ и профессор теории критики Бенджамин Нойс в одной из своих статей убедительно доказывает, что "вихрь бурлящего времени" является для Лавкрафта высшей формой ужаса, превосходящей любой конкретный пример появления той или иной чудовищной расы существ (Б. Нойс, 2008). Нас ужасает не столько бесчеловечность Ктулху или превосходство Древних по отношению к нам, сколько более масштабная истина, симптомами которой они являются: полная "отстранённость Времени от всякого отношения к Человечеству" (Б. Нойс, 2008). В более обобщённом смысле можно сказать, что Чудовищность трансцендентальна, потому что идея трансцендентального — как состояния, которому мы подвержены, но которое мы не можем обнаружить, описать или каким-либо образом ограничить — сама по себе ужасна и чудовищна. 

Конечно, для Канта, само Время не имеет происхождения или историю, поскольку все истории и все становления обязательно должны разворачиваться внутри него. С Кантианской точки зрения — или, если уж на то пошло, с Хайдеггерианской — наша подчинённость Времени является общим экзистенциальным условием, которое должно применяться ко всем существам, осознающим свою собственную конечность. Однако, справедлива ли такая формулировка в отношении сверхъестественности трансцендентного, того, как оно двусмысленно, одновременно принадлежит и не принадлежит к эмпирической сфере? Жиль Делёз отмечает, что пост-Кантианская мысль критиковала "трансцендентальную дедукцию" Канта за её неполноту (прим., — "Трансцендентальная дедукция" — ключевой раздел в главном философском труде И. Канта — "Критика чистого разума" (1781), в котором обосновывается правомерность применения априорных понятий чистого рассудка к предметам опыта). Пост-кантианцы "требовали принципа, который был бы не просто обусловлен по отношению к объектам, но и являлся бы действительно генетическим и продуктивным". Другими словами, они стремились определить трансцендентальное как непрерывный процесс конструирования, а не как уже постоянно существующую фиксированную структуру. Трансцендентальное активно "генетично и продуктивно", потому что это "синтез", соединяющий или объединяющий воедино, а не просто фиксированный результат, который когда-то уже был синтезирован. Время, как трансцендентальное состояние не просто создаётся раз и навсегда. Оно должно постоянно синтезироваться; и это непрерывно продолжающееся действие синтеза, или производства, само по себе является темпоральным опытом (переживанием того, что всё вокруг лишь временно), которому мы подвержены. 

Когда философ Жиль Делёз переопределяет трансцендентальное как непрерывный, генетический и продуктивный синтез, он переходит от трансцендентального идеализма Канта к тому, что он называет трансцендентальным эмпиризмом. Синтез определяет условия эмпирического бытия; но это сам по себе эмпирический процесс, имманентный (неотъемлимый в силу внутренней природы), присущий тем явлениям, которыми он управляет. Ибо всякий синтез есть случайное столкновение сил. Это перестройка или переформулировка эмпирического поля — но та, которая возникает внутри этого самого поля. Поэтому синтез парадоксальным образом определяет априори то, что, тем не менее, могло бы быть чем-то совсем иным. И именно таким образом монструозное тело Ктулху или чудовищный, уродливый организм Капитала, являются трансцендентальным ужасом. В обоих случаях мы переходим от случайного, эмпирического столкновения к навязыванию трансцендентных условий. Ктулху мог бы и вовсе пропустить нашу планету, а рынок мог бы остаться дополнением к другим формам экономической деятельности, политической и социальной жизни. Но как только появится могущественный Ктулху, или когда рынок окажет своё неумолимое и безжалостное давление в самое сердце социуса, от полномерной чудовищности будет уже не отвертеться...

                                                                                                      * * *

.

Author: © 2008 Steven Shaviro. 

Copyright © 2008 Author's Blog "The Pinocchio Theory". 

The Pinocchio Theory / Proudly powered by WordPress.

Перевод: © 2023 ZaverLast.

Ссылка: http://www.shaviro.com/Blog/

==================================