Калейдоскоп фантастики

Это особенно обидно потому, что у фантастики существует огромная, очень активная и высококвалифицированная аудитория. Если научная фантастика и ходит в падчерицах у «большой литературы», то это не просто падчерица, а именно Золушка, которую всячески обижают только в ее собственной семье и которая на деле оказывается избранницей.

Весной прошлого года московские писатели-фантасты поехали в Харьков по приглашению Общества любителей научной фантастики, Харьков — город заводов и институтов, а значит — город ученых. Общество любителей научной фантастики и возникло при Доме ученых. В его составе — академики, профессора, доценты. Но общество создано на широких демократических началах: в его заседаниях принимают самое активное участие инженеры, техники, преподаватели, врачи, рабочие, студенты, даже школьники старших классов. Зал общества зачастую не вмещает всех желающих. Приходят иной раз человек 500 и в тесноте, да не в обиде сидят (а то и стоят) до полуночи, спорят, рассуждают, мечтают. Выступающих всегда много, уговаривать не приходится. И регламент для всех одинаков — и академику, и школьнику дают пять минут (впрочем, иногда зал голосует — продлить!). Спорят яростно, аргументация остроумна и глубока.

Да и записки, которые писали гостям-москвичам Аркадию Стругацкому, Анатолию Днепрову, отличались от обычных вопросов писателям. Спрашивали: «Что вы думаете о проблеме бессмертия?», «Как вы относитесь к проблеме соотношения сознательного и подсознательного; имеет ли подсознательное право на изображение в научно-фантастической литературе?», «Считаете ли вы возможным создание кибернетической машины, обладающей человеческой психикой?», «Какой вы представляете любовь в будущем?», «Будут ли люди будущего счастливей людей настоящего?»

Писатели — участники встречи — были пока что счастливы в настоящем: это была их аудитория. Именно к этому громадному и все расширяющемуся кругу читателей и адресуется современная фантастика.

Современная фантастика приучает к тому, что мир беспределен и бесконечно разнообразен, к тому, что мир непрерывно меняется, что перемены эти неотвратимы, а последствия их не всегда еще удается предугадать. Все дальше в прошлое отодвигается «юношеская» популяризаторско-приключенческая фантастика. Передовые позиции уже заняла философская фантастика, которая стремится решать коренные проблемы эпохи, то проецируя их в будущее, то изменяя какие-то компоненты настоящего.

Пусть предположения фантаста окажутся вообще ошибочными, — искусство и здесь сыграет свою заветную роль: заставит мечтать, думать, искать, видеть красоту и сложность мира. «Причина, почему искусство может нас обогатить, заключается в его способности напоминать нам о гармониях, недосягаемых для систематического анализа», — говорил Нильс Бор.

Почему же, однако, фантастика все еще находится на положении бесправной Золушки в литературе? Конечно, известную роль тут сыграло и то обстоятельство, что в не столь давние годы фантастика была до такой степени задавлена, загнана на такой крохотный пятачок, со всех сторон стиснутый достопамятными требованиями «ближнего прицела», что не смогла удержаться в границах искусства, сползла на уровень популяризаторства, приправленного для большей удобоваримости приключениями. Но этот период миновал, и скомпрометированный в те годы жанр давно уже доказал свою художественную полноценность. И подлинная причина неравноправия фантастики коренится в другом — в том, что немалое число людей, от которых в той или иной степени зависит «благополучие» жанра, чуть ли не щеголяет своим первозданным невежеством в области науки и техники. И ведут себя эти люди согласно парадоксу Уайльда о бесполезности узнавания: «Джентльмен и так знает все, что ему нужно, а неджентльмену, что бы он ни узнал, не принесет пользы». Такие «джентльмены», ничтоже сумняшеся, публично высказывают свои дремучие взгляды, к примеру, на кибернетику, ничего в ней не смысля и свято веря, что смыслить тут и нечего: джентльмен заранее все знает.

Поэтому теория жанра остается неразработанной, критические статьи о фантастике, изредка (весьма редко!) появляющиеся в печати, носят в лучшем случае характер довольно поверхностного обзора, а обычно выглядят дилетантски беспомощными, порой и грубо заушательскими. Ничего удивительного — о фантастике обычно пишут совершенно случайные, ничего в ней не смыслящие люди.

То, что фантастика продолжает успешно развиваться в этих условиях, говорит о ее большой жизнеспособности. Но, разумеется, такое положение дел не может ей не вредить. Действительно, ведь все поиски фантастики, настойчивые, страстные, ведущиеся в весьма различных направлениях, одинаково игнорируются «серьезной» критикой. Никто не пытается осмыслить, что же хорошо и что плохо в современной фантастике, каковы основы и перспективы развития этого жанра. Вот появилось в прессе несколько рецензий на повести Геннадия Гора (может, потому, что Гор все же «чистый» писатель и критики считают, что он просто на досуге балуется фантастикой?). Гора снисходительно похваливают — мол, ничего, философствуй себе, можно, — а обнаруженные у него недостатки списывают на общий счет фантастики: что с нее возьмешь, такой уж это неполноценный жанр! И фантастика Гора рассматривается, конечно, «самовито», изолированно от всего, что делают другие фантасты. Между тем, если вдумчиво проанализировать проблематику и художественные приемы Г. Гора в сопоставлении, например, с творчеством Стругацких или Днепрова, то станет ясно, что мы имеем дело с принципиально различными направлениями современной фантастики (речь идет в данном случае не об уровне таланта и мастерства, а именно о направлении поисков, об исходных позициях).

Возьмем хотя бы те же сборники, изданные «Знанием». Ведь уже по повестям и рассказам, которые представлены там, ясно, как разнообразна по проблематике и стилевым приемам наша фантастика.

Острый моральный конфликт, лежащий в основе «Далекой Радуги» Стругацких, окрашивает атмосферу этой талантливой повести в суровые и яркие тона трагической романтики, но не делает ее однообразной по колориту: там есть и добродушный юмор, органически присущий творчеству Стругацких, и лирическая любовная сцена (почти уникальное для этих авторов явление), и очень напряженные, остродинамические сцены. Но главное в повести — философские и моральные проблемы, связанные с научным поиском, опасным экспериментом и его последствиями.

Совсем иначе построена вполне реалистическая по приемам «Новая сигнальная» Севера Гансовского. Необычайные события, происходившие с советским солдатом Николаем Званцовым во время войны, и вправду следует отнести не к невозможному, а только к неразгаданному. Странные сны Званцова даже на теперешнем, во многом еще исходном уровне изучения телепатических явлений не кажутся мистическими. Однако их загадочность, резкая необычность придают фантастический колорит задушевному и простому повествованию С. Гансовского.

«Черный столб» бакинцев Е. Войскунского и И. Лукодьянова более традиционен. Необыкновенное явление природы, угрожающее всей земле, и героическая борьба людей против него — проверенная, сотни раз испытанная схема прежней популяризаторски приключенческой фантастики. В умелых руках эта схема безотказно срабатывает, обеспечивая «приличный» средний уровень произведения и его, так сказать, «читабельность». Но она и сковывает писателя, не дает проявиться в полную силу его способностям. Правда, Е. Войскунский и И. Лукодьянов сумели в известной степени преодолеть это сковывающее влияние схемы, постаравшись переместить центр тяжести повествования с событий на людей, на разработку психологии героев.

Остроумная маленькая повесть Н. Разговорова «Четыре четырки» — это образчик фантастики юмористической, знакомой нашим читателям хотя бы по великолепным гротескам Станислава Лема. Но юмор Н. Разговорова гораздо более мягок и спокоен. В искрометных, ошеломляющих богатством фантазии «Звездных дневниках Ийона Тихого» так и слышатся раскаты смеха, то безудержно веселого, то горького и едкого: у Н. Разговорова вместо этого — тихая и добрая улыбка, пастельные тона.

Словом, современная советская фантастика представлена в двух этих сборниках хорошо и разнообразно. А вот с критикой дело обстоит иначе, и это не случайно.

Посмотрите на критические статьи, помещенные в сборниках «Знания»: ведь по ним трудно понять, кто же пишет хорошо и кто плохо, кто талантлив и смел, кто бездарен и подражателен. Можно сказать в качестве объяснения, что критики, проявляющие постоянный интерес к фантастике (такие все же есть, хоть их по пальцам перечтешь), в кои-то веки получив трибуну для выступления, стараются поддержать честь жанра, стоять «спиной к спине у грота». Но объяснение — не оправдание. Приводит это, по логике вещей, к тому, что, например, Е. Брандис и Вл. Дмитревский в статье «Век нынешний и век грядущий» о новаторской яркой повести братьев Стругацких говорят в том же благожелательно-безразличном тоне, что и о немыслимо разбухшем, сером и невыразительном романе Г. Мартынова «Гость из бездны», — мол, и у Стругацких, и у Мартынова есть недостатки, но есть и достоинства. А в общем «нельзя умолчать», как говорят авторы статьи, и об А. Днепрове (который, как бы строго о нем ни судить, демонстрирует в своем творчестве одно из принципиально важных и интересных направлений современной фантастики), и об Ал. Шалимове, который довольно грамотно компонует свои рассказы из готовых деталей: все, дескать, неплохи, все фантасты.

Нашей фантастике нужно не снисходительное и неразборчивое похваливанье, а серьезный анализ специфики и перспектив жанра, трезвый и бескомпромиссный разговор о достоинствах и недостатках. Проблемы жанра фактически не разработаны, а истина, как известно, рождается в спорах. Поэтому, веря в то, что издательство «Знание» продолжит начатое дело, альманах научной фантастики будет жить, хочется пожелать, чтобы отдел критики в этом альманахе строился в основном на смелой, свободной дискуссии, на столкновении различных точек зрения.

Инициатива издательства «Знание», конечно, заслуживает всяческой поддержки. Если ему удастся создать полноценное периодическое издание — трибуну советской фантастики, — это будет большое дело.

А сборники «Новая сигнальная» и «Черный столб» показывают, что все основания для успеха есть, — нужны только энергия и решимость издательства. Промахи, о которых шла речь, исправимы и, в сущности, естественны: ведь «Знание» взялось за новое для себя дело, и дело непростое вдобавок. Тем более следует поддержать издательство.

И если альманах будет выходить, может появиться и принц, который выведет Золушку-фантастику из несправедливого угнетения... Только кто сыграет роль принца? А вдруг да Союз писателей? Или это уж слишком сказочно даже для фантастики?

Ариадна ГРОМОВА

«Литературная газета» № 14 от 1 февраля 1964 года, с. 2-3.

Среди его рассказов выделяются три и все они не переводились на русский язык даже в самиздате. Это: “The end of summer” (1954), “Nobody bothers Gus” (1955), “Wall of crystal, eye of night” (1961). Первый из них имеет три попадания в большие антологии Best SF и финальную номинацию на Хьюго, у второго — шесть попаданий в большие антологии Best SF и тоже есть финальная номинация на Хьюго, у третьего — четыре попадания в большие антологии Best SF. Бесспорно, они не могли не привлечь моего внимания как фаната Золотого Века. Просто читать по-английски я не люблю, так как с содержанием знакомишься, но вот многие нюансы проходят мимо. Поэтому перевести второй рассказ “Nobody bothers Gus” — самый известный и главный рассказ Будриса — я никак не мог.

Знакомлю с переводом этого рассказа всех желающих фантлабовцев.

Алгис Будрис

Никто не досаждает Гусу

Двумя годами ранее Гус Кусевич медленно ехал по узкой задней дороге в Бунесборо.

Это была приятная местность для медленной езды, особенно поздней весной. На дороге больше никого не было. Деревья распустились пышной богатой тёмно-зелёной листвой, ещё не опаленной летним зноем. Был свежий и прохладный полдень. Не доехав до городской черты Бунесборо, он увидел обветшалый коттедж, выставленный на продажу вместе с участком в четверть акра.

Он остановил свою машину, соскользнул с сиденья и стал рассматривать дом.

Тот требовал окраски, стены меняли свой цвет от белого до серого, вся отделка выцвела. Не хватало черепицы, на крыше зияли квадраты черноты на выбеленных солнцем кедровых досках, на некоторых окнах неизбежно были треснутые стёкла. Но рамы не покривились, а крыша не обвисла. Трубы стояли прямо.

Он посмотрел на разбросанные ветром по лужайке и кустарнику клочья сена. Его широкое невзрачное лицо сложилось в тихую улыбку, ограниченную шрамами. Его руки зачесались взять лопату.

Он вышел из машины, перешёл дорогу, подошёл к двери коттеджа и переписал данные дилера по недвижимости, которые были на карточке, прикреплённой к двери.

Ныне, почти два года спустя в начале апреля Гус удобрял почву своей лужайки. Он установил за домом сетчатый экран и просеивал через него почву. Потом он смешивал её с размельчённым торфом и развозил в тачке по лужайке, раскидывая в маленькие кучки. Затем он заботливо граблями разгребал эти кучки по свежей траве так, чтобы земля закрывала только корешки и не мешала расти листикам. Он стремился закончить до начала второго тайма матча Гигантов против Кодаков. Он очень хотел посмотреть игру, так как у Rодаков подающим был Хэлси, а он добродушно симпатизировал Хэлси.

Гус работал без лишних движений и ненужной затраты энергии. Один или два раза он делал перерыв и выпивал пива в тени в розовой беседке, которую поставил перед домом. Несмотря на раннее утро, солнце жарко пекло и он снял рубашку.

Он ещё не успел закончить, как перед домом опустился избитый флайер. Под шквалами его роторов спустился долговязый человек в поношенном саржевом костюме. Его волосы липли к его голове. Он смотрел на Гуса неуверенно.

Гус мельком взглянул на флайер, пока тот спокойно опускался. Он разобрал едва читаемую надпись “Офис клерков графства Фэлмоут”, написанную на обшарпанной двери, пожал плечами и продолжил свою работу.

Гус был крупным мужчиной. Его плечи были тяжёлыми и широкими, его грудь была могучей, с толстыми чёрно-серыми волосами. Его живот с годами немного потяжелел, но был покрыт мощными слоями мышц. Его руки были тоще, чем бёдра у многих, а кулаки огромны.

Его лицо было изборождено сетью морщин и складок. Его плоские щёки пересекали две глубокие борозды, бегущие по обеим сторонам изогнутого носа, переходящие в складки вокруг его широких губ и уходящие далее к челюстям. Его бледно-голубые глаза вращались над высокими скулами, покрытыми морщинками. Его коротко остриженные волосы были белы как хлопок.

Регулярное нахождение на открытом воздухе дало его телу загар, а лицо было вообще перманентно коричневым. Загар на его теле прерывался в некоторых местах белыми пятнами от рубцов и шрамов. Тонкая линия от ножевой раны начиналась от верха его шортов и тянулась по правой стороне живота. Другие значительные слои рубцов находились у костяшек его тяжёлых пальцев.

Клерк посмотрел на почтовый ящик и сверил имя на нём с конвертом, который держал в своей руке. Он остановился и снова посмотрел на Гуса с таинственной нервозностью.

Гус внезапно понял, что появление клерка, вероятно, не является обнадёживающим. От просеивания и разгребания земли в воздухе стояла пыль. Она вместе с потом покрывала его лицо, грудь, руки и спину. Гус знал, что он не выглядит джентльменом даже тогда, когда чисто вымыт и блестяще одет. Понятно, что он не мог винить клерка за его испуганный вид.

Гус попытался обезоруживающе улыбнуться.

Клерк облизал свои губы, прочистил горло лёгким кашлем и, кивнув головой на почтовый ящик, сказал:

— Это верно? Вы мистер Кусевич?

Гус кивнул.

— Это верно. Чем я могу вам служить?

Клерк держал конверт.

— Получите извещение от Окружного Совета, — пробормотал он, но очевидно ему требовалось чрезвычайно много усилий, чтобы связать Гуса с розовой беседкой, с аккуратно рассаженными и заботливо ухоженными грядками растений, с живой изгородью, с уложенной камнями дорожкой, с небольшим прудиком с золотыми рыбками под ивой, с окрашенным в белый цвет коттеджем, в котором были аккуратные окна с яркими ставнями и занавесками за искрящимися стёклами.

Гус ждал, пока мужчина соберётся со своими мыслями, но что-то внутри его тихо оборвалось. Он уже прошёл через множество таких моментов недоумения с другими людьми, так что он был привычен к ним, но сегодняшний случай был не совсем обычным.

— Хорошо, проходите в дом, — сказал он после приличной паузы. — Здесь очень жарко, а у меня в холодильнике пиво.

Клерк заволновался опять.

— Мне только надо доставить вам это извещение, — сказал он, продолжая оглядываться вокруг. — Место вам досталось прелестное, не правда?

Гус улыбнулся.

— Это мой дом. Мужчина любит жить в прелестном месте. Вы торопитесь?

Казалось, клерк задумался о чём-то. Потом встрепенулся, осознав, что ему задали прямой вопрос.

— Что?

— Вы не спешите? Зайдите в дом, выпейте пиво. Никому не хочется полыхать в жаркий весенний полдень.

Клерк нехотя улыбнулся.

— Нет … пожалуй, нет.

Он просветлел:

— Помните о моём извещении.

Но Гус затащил его в дом, хитро улыбаясь. Никто не посещал его с тех пор, как он перебрался сюда — клерк был первым визитёром. Здесь не бывали ни посыльные, ни доставщики, так как Бунесборо был столь мал, что вы сами должны были делать свои покупки. Не бывали тут, конечно, и работники почтовых служб доставки, так как Гус не получал никакой почты.

Он проводил клерка в гостиную.

— Садитесь. Я сейчас вернусь.

Он быстро вышел на кухню, достал пиво из холодильника, поставил на поднос стаканы, насыпал в вазу чипсов и кренделей и принёс всё это в гостиную. Клерк стоял, рассматривая библиотеку, которая занимала две стены гостиной.

Наблюдая за его лицом, Гус с неподдельным сожалением понял, что этот мужчина не относится к кругу тех людей, которые не сомневаются, что такая глыба как Гус Кусевич может прочесть любую из этих книг. С клерком ещё можно было бы о чём-нибудь поговорить, если развеять его заблуждения. Но он был явно убеждён, что физически очень мощный человек слишком глуп, чтобы читать книги. Особенно такой человек, как Гус. Был бы это один из юнцов колледжа, нахватавшийся политики, но здоровяк не может себя так вести.

Гус понял, что от клерка чего-то другого и ожидать нельзя было. Ему надо было раньше разобраться, стоило компанействовать с клерком или нет. Гус всегда был голоден до компаний, но сейчас он понял, раз и навсегда, что он уже не хочет никаких компаний.

Гус поставил поднос на стол, быстро откупорил пиво и вручил его клерку.

— Благодарю, — пробормотал клерк. Он сделал глоток, громко выдохнул и вытер рот тыльной стороной ладони. Он снова осмотрел комнату. — И много вы отдали, чтобы купить всё это?

Гус пожал плечами.

— Многое я сделал сам. Полки, мебель и подобные вещи. Некоторые картины я купил, как и книги и магнитофонные записи.

Клерк крякнул. Он явно был не в своей тарелке из-за того извещения, которое принёс. Гус встретил его удивлённым, что было в порядке вещей, но было ошибкой угощать его пивом — теперь приходилось вежливо ждать, пока он закончит с ним, чтобы задать ему вопросы.

Гус подошёл к телевизору.

— Вы бейсбольный болельщик? — спросил он клерка.

— Конечно!

— Скоро будет игра Гиганты-Кодаки.

Гус включил телевизор. Он сел на стул, подложив маленькую подушечку, чтобы не испачкать сиденье. Клерк ходил по комнате, посматривая на экран и делая маленькие глотки своего пива.

Начался второй период и в самый горячий момент сета на экране появилась знакомая фигура Хэлси. Гибкий молодой левый крайний совершал броски своим обычным плавным движением, как будто совсем без усилий, но мяч пролетал мимо отбивающих с таким свистом, который был отчётливо слышен в микрофон.

Гус кивнул на Хэлси:

— Он великолепный питчер, не правда?

Клерк пожал плечами.

— Похоже, да. Хотя лучшим игроком у них является Уокер.

Гус вздохнул, словно он что-то опять забыл. Клерк определённо не обращал большого внимания на Хэлси. И он испытал некоторое раздражение к этому человеку за его типичные предубеждения о том, что хорошо, а что нет, кто имеет право выращивать розы, а кто не имеет.

— Вот так сразу, — сказал Гус клерку, — вы можете вспомнить, какой в прошлом году установил рекорд Хэлси?

— Нет, не скажу, — вновь пожал плечами клерк. — Было бы неплохо, если бы я мог так много помнить. Было 13-7, что-то такое.

— У-ух! Как Уокер сделал это? — кивнул Гус.

— Уокер! Он выиграл двадцать пять периодов. А тут трое не-нападающих! Как он это сделал? Ух!

Гус помотал своей головой.

— Да, Уокер хороший питчер, но он не запитчил других не-нападающих. И он одержал победы только в восемнадцати периодах.

Клерк наморщил лоб. Он было открыл рот, чтобы поспорить, но остановился. Он выглядел самоуверенным, пока не понял, что память его подводит.

— Да, думаю, вы правы. Это Сэм Хилл заставил меня думать, что Уокер очень крутой малый. Вы знаете, я всю зиму говорил так об Уокере, и никто не сказал мне, что я ошибаюсь, — клерк почесал свою голову. — Но кто-то у них управлял игрой! Что за ерунда! — сказал он, нахмурившись.

Гус молча наблюдал, как Хэлси делал третий страйк, и на его лице медленно сформировалась улыбка. Хэлси был ещё очень юн, но делал уверенные шаги. Он бросался в игру со всей энергией и наслаждением, словно был опытным игроком в самом расцвете сил, и там, на поле, под солнцем он был хорош, как никакой другой бейсболист до него.

Гус следил, как скоро Хэлси увидит ловушку, которую сам себе организовал.

Это было не соревнование. Не для Хэлси. Для Кристи Мэтьюсона это было соревнование. Для Лефти Гроува и Диззи Дина, для Бобба Феллера и Слэтса Гулда это было соревнование. Но для Хэлси это был своего рода пасьянс, который всегда раскладывался.

Очень скоро Хэлси осознал, что ему не стоит мешать себе в этом пасьянсе. Если бы вы знали, что намеренно обманываете себя и не можете победить — разве это хорошо? В эти дни Хэлси понял, что на Земле нет игры, в которую он бы не победил — было ли это физическое соревнование, организованное и называемое игрой, или пинбольная машина с миллиардами крючков, называемое Обществом.

И что затем, Хэлси? Что затем? Если ты узнаешь, пожалуйста, от имени какого-нибудь братства, которое мы разделяем, сообщи мне.

Клерк подал голос:

¬— Это не имеет значения, я думаю. Я всегда могу посмотреть в своей книге рекордов дома.

Да, можете посмотреть, прокомментировал сам себе Гус. Но вы никогда не осознаете, о чём это говорит. Если вы так сделаете, значит, забыли и никогда не вспомните.

Клерк выпил своё пиво, поставил пустую бутылку на поднос и мог теперь вспомнить, зачем он пришёл сюда. Он вновь осмотрел комнату, словно память была своего рода сигналом.

— Очень много книг, — прокомментировал он.

Гус кивнул, следя за тем, как Хэлси вернулся на позицию питчера.

— Вы прочитали их все?

Гус покачал головой.

— А как насчёт одной, написанной Миллером? Я слышал, что это замечательная книга.

Так, у клерка был узкий интерес по определённому аспекту определённого рода литературы.

— Я её поддерживаю, — ответил Гус искренне. — Я как-то прочитал первые три страницы.

После них он уже понял, как всё пойдёт дальше и кто что будет делать, и потерял интерес к книге. Библиотека была ошибкой — всего лишь одной из дюжины простых экспериментов.   Если он хотел ознакомиться с человеческой литературой, он мог легко подобрать её, просматривая книжные магазины, вместо того, чтобы покупать книги и делать по существу то же самое дома. Он не мог надеяться вызвать какое-либо эмоциональное сочувствие независимо от того, что он сделал.

Хотя стоит признать, что ряды бесполезных книг лучше голых стен. Атрибуты культуры были своего рода оплотом, хотя культура изученная, а не прочувствованная значила не больше для него, чем культура инков. Как бы он не пытался, инком ему не стать. Как и майя или ацтеком, ну может за исключением их дальних родственников.

Но у него не было своей собственной культуры. Была пустота, которая болела, т.е. безродность, полное отсутствие места, на которое можно стать и сказать: “Это моё собственное”.

Хэлси выбил в иннинге первого отбивающего с помощью трёх питчей. Затем он запустил медленный плавающий мяч там, где у отбивающего была самая лучшая позиция отбить мяч, и даже не поднял глаз, когда тот со свистом улетел с площадки. Он выбил следующих двух игроков с помощью суммарно восьми питчей.

Гус медленно покачал своей головой. Это был первый симптом, когда ты уже не заботишься о том, чтобы гибко относиться к предоставляемой форе.

Клерк держал конверт.

— Здесь, — сказал он резко, наконец, преодолев свою нерешительность и решая выполнить своё дело, вопреки очевидной нервозности из-за возможной реакции Гуса.

Гус открыл конверт и прочитал извещение. После этого он оглядел комнату. Тёмное облако, должно быть, набежало на его лицо, так как клерк ещё более заволновался.

— Я … я хочу, чтобы вы знали, что я сожалею. Думаю, все мы так делаем.

Гус поспешно кивнул.

— Конечно, конечно.

Он встал и посмотрел в переднее окно. Он криво улыбнулся, глядя на заботливо разбросанную по ухоженной лужайке почвенную подкормку. Лужайка медленно изменялась по его замыслу — он запахал её в прошлом году, убирал камешки, засеивал, поливал, перелопатил все участки со цветами … ах, сейчас уже не было смысла заниматься этим. Все его замыслы, коттедж, вообще всё было обречено, так вот.

— Они … они решили … двенадцатиполосная дорога … грузовая магистраль, — объяснял клерк.

Гус рассеянно кивал. Клерк подошёл ближе и сказал:

— Мне сказали сказать вам это. Не в письменной форме.

Он подошёл ещё ближе и, прежде чем начать говорить, осмотрелся вокруг. Он доверительно взял Гуса за голое предплечье.

— Любую цену предлагают вам, — пробормотал он. — Всё будет о'кэй, если вы не станете слишком жадничать. Окружное правительство платить не будет. И даже не штат. Вы понимаете, что я говорю?

Гус понимал, что имеет в виду клерк. Двенадцатиполосную дорогу никто другой строить не будет, кроме национального правительства.

Он понял и ещё кое-что. Национальное правительство не станет строить такую дорогу, не будь весомых причин.

— Автомагистраль между Холлистером и Фарнхэмом? — спросил Гус.

Клерк побледнел.

— Точно не знаю, — пробормотал он.

Гус хитро улыбнулся. Пусть клерк сам догадывается, как он узнал. Это не такой уж большой секрет, по крайней мере, не после того, как оценка проведена и цель стала очевидной. Но клерк не стал долго догадываться.

Гуса прошил укол упрямой несговорчивости. Её источник был в гневе, подымавшемся из-за утраты коттеджа, и не было причин, почему не дать ей развиться.

— Как вас зовут, — спросил он вдруг.

— А … Гарри Данверс.

— Хорошо, Гарри, предположим, я могу остановить строительство этой автомагистрали, если захочу? Предположим, я скажу вам, что любой бульдозер, появившись здесь, будет выведен из строя, что ни одна лопата не коснётся здесь земли, что ни одна шашка динамита не взорвётся, если они вздумают её взорвать? Предположим, я скажу вам, что если они проведут тут автомагистраль, она мягко завернётся, как мороженое и утечёт как река, как только я этого захочу?

— Что?

— Дайте мне вашу ручку.

Данверс механически вытащил её и вручил ему. Он положил её между ладонями и скатал в шарик. Он бросил его на толстый коврик и поймал, когда шарик резко отскочил от коврика. Гус пальцами придал шарику цилиндрическую форму. Он открутил крышку с бутылки, расплющил её двумя пальцами, нацарапал на ней и вновь вернул старую форму. Затем с помощью ногтя он выдавил чернила и нацарапал имя “Данверс” ниже металлического слоя. Затем он закрутил крышку обратно, и вручил ручку клерку.

— Сувенир, — сказал Гус.

Клерк уставился на неё.

— Всё нормально? — спросил Гус. — Вам любопытно, как я это сделал, и кто я такой?

Клерк помотал своей головой.

— Хороший фокус. Вы фокусник и должны тратить много времени, чтобы практиковаться, нет? Не скажу, что я могу позволить себе тратить столько времени на хобби.

Гус кивнул.

— Неплохо. Звучит как практическая точка зрения, — сказал он и подумал: “особенно когда мы все автоматически ограничиваем наше любопытство. А у тебя какая точка зрения?”

Он посмотрел поверх плеча клерка на лужайку, и на его лице возникло печальное выражение.

Только Бог может создать дерево, подумал он, глядя на кусты и цветы. Следует ли нам искать свои вызовы в ландшафтном садоводстве? Следует ли нам становиться садовниками для богатых домовладельцев, управляя старыми ржавыми грузовиками, заправляя газонокосилки, ползая на коленях по лужайкам с ножницами, заходя на кухню и прося кружку холодной воды в жаркий солнечный день?

Автомагистраль. Да, он может остановить её. Или заставить пройти мимо него. Но не было способов не вызвать любопытства, не больше, чем способов остановить его сердце, шаг за шагом. Он напряг свой мозг до предела — никто никогда и не увидит коттеджа, лужайки, розовой беседки и побитого жизнью старого человека, пьющего своё пиво. Или даже видя их, но не обращая на них никакого внимания.

Но в первый раз, когда он попал в город или когда умер, сдерживающее поле было выключено, ну и что? Любопытство, потом исследование, потом возможно часть теории, тут и там подогнанная к чему-либо. И что потом? Погром?

Он помотал головой. Люди не выиграют, они чудовищно проиграют. Вот почему он не мог оставить людям подсказку. Он не был склонен к забою овец и сомневался, что у его коллег есть такая склонность.

Его коллеги. У Гуса рот растянулся в улыбке. Единственным, в ком он мог быть уверен, это был Хэлси. Должны были быть и другие. Но способов обнаружить их не было. Они не вызывали у людей каких-либо реакций и не оставляли следов, по которым их можно было проследить. Их можно было обнаружить, если только они сами себя показывали, как Хэлси. К сожалению, между ними не было личной телепатической связи.

Гус удивлялся, что Хэлси надеется сообщить о себе, чтобы с ним связались. Он удивлялся, что Хэлси подозревает о наличии подобных ему. Гус удивлялся, что Хэлси сообщает лично ему, так как имя “Гус Кусевич” попало в бумаги случайно.

Это зарождение моей расы, подумал он. Первое поколение — и это очень важно, что где-то есть и женщины.

Он повернулся к клерку.

— Я хочу столько, сколько я и заплатил за это место, — сказал Гус. — И не больше.

Глаза клерка расширились. Потом он расслабился и пожал плечами.

— Ваше дело. Но я бы хорошенько подоил правительство.

Да, думал Гус, ты бы без сомнения так и сделал. А я нет, потому что не могу забрать конфеты у детей.

Итак, супермен собрал свой багаж и вышел за пределы людской дороги. Гус про себя усмехнулся. Сдерживающее поле. Сдерживающее поле. Трижды проклятое, всегда благожелательное, надёжное, автономное, защитное сдерживающее поле.

Эволюция, к несчастью, не осознаёт, что есть такая вещь, как человеческое общество. Она создаёт из человеческого материала существо с определённой модификацией, практическое пси. И чтобы защищать этот слабый новый вид, чьи представители так редки, она даёт им идеальный камуфляж.

Результат: когда юный Августин Кусевич был зачислен в начальную школу, обнаружилось, что у него нет свидетельства о рождении. Ни один роддом не подтверждал его рождения. Жёстким фактом было то, что в течение нескольких дней родители как-то забыли об его существовании.

Результат: когда юный Гусси Кусевич поступал в высшую школу, обнаружилось, что он не поступал в среднюю школу. И не имело значения то, что он называл имена учителей, названия рабочих тетрадей, номера учебных классов. Не имело значения и то, что он воспроизводил табели успеваемости. Оригиналы отсутствовали, а мучительные опросы были забыты. Но никто не сомневался в его существовании — люди помнили о нём, о том, что он делал и что делалось с ним. Однако помнили так, словно вычитали всё это в крайне скучной книге.

У него не было друзей, не было подруги, не было прошлого, не было настоящего, не было места, чтобы проявить себя. Если бы существовали привидения, только среди них он мог бы найти равного себе товарища.

В подростковом возрасте он обнаружил, что совершенно не вовлечён в человеческую расу. Он изучал её, потому что она являлась заметным элементом окружающей его среды. Но он жил вне неё. Ничего нельзя было сказать об его личных человеческих качествах — мотивациях, морали, привычках. Моральные устои никак не отражались на нём. И он, конечно, никак не реагировал на них.

Жизнь крестьянина в древнем Вавилоне интересует только нескольких историков и этнологов, но никак не того, что хочет быть древневавилонским крестьянином.

Имея решение уравнения для человеческого общества со своей бесстрастной точки зрения и ведя себя как натуралист, обнаруживший, что олень очень обожает зелёные листья осины, он погрузился в физическую разрядку. Он открыл для себя трепет сражения и победы в нём, заставляя кого-нибудь щёлкать его по носу.

Он мог бы стать постоянным рабочим в доках Манхэттена, если бы один из грузчиков не ударил его ножом для резки картона. Культурный спрос на него был очевиден. Но ему пришлось убить грузчика.

Это было концом его нерегулируемого личного сражения. Он почувствовал не ужас, а отвращение, и понял, что ему надо избегать убийств. Не было никакого следствия, никаких розысков.

Так что на этом всё и закончилось, но привело его к единственно возможному уклонению от той ловушки, в которой он родился. Интеллектуальное соперничество было бессмысленным, а вот спортивное стало выходом. Спорт одновременно регулировал его усилия и подводил их под журналистское освещение, что делало его жизнь целостной и даже известной. Люди постоянно забывали его достижения, но когда они обращали внимание на рекорды, они несомненно встречали его имя. А досье могло ошибаться. Школьные рекорды могли исчезнуть. Но что-то более сильное, чем сдерживающее поле, требовалось, чтобы отбросить гору новостей и статистических данных, которые толкают в спину даже посредственных атлетов.

Гусу казалось, и он много об этом думал, что такая прогрессия была бы неизбежной для любого мужчины его типа. Когда три года назад он впервые увидел Хэлси, эта его гипотеза подтвердилась. Но какая польза ему была от Хэлси? Проводить сеансы взаимного утешения? Он не собирался устанавливать с ним контакт.

Клерк прокашлялся. Гус повернул в его сторону свою голову с удивлением. Он совсем забыл о нём.

— Ну, думаю, я пойду. Помните, вам дано только два месяца.

Гус сделал неопределённый жест рукой. Этот мужчина доставил своё извещение. Почему он не признает, что сослужил ему службу?

Гус печально улыбнулся. Какую службу сослужил Homo Undescriptus, человек неописанный, и куда он пойдёт? Хэлси спускался с холма по хорошо заметному следу. Где были другие? Они были на другой тропе, не было видно даже их голов. Он и подобные ему могли узнать друг друга только с помощью тщательного просмотра и отсева, следовало следить за людьми, на которых не обращают внимания.

Он открыл дверь клерку, увидел дорогу и вновь его мысль вернулась к автомагистрали.

Автомагистраль пройдёт через Холлистер, который был железнодорожным узлом, на Фарнхэм, где располагалась военная авиабаза Воздушных Сил. Его давние вычисления по социоматематике дали предсказание, что на этой авиабазе будет построен и запущен в космос первый межзвёздный корабль. Грузовики будут мчаться по этой автомагистрали, кормя раскрытую пасть людьми и материалами.

Он облизал свои губы. Где-то высоко в космосе, за пределами Солнечной системы была другая раса. Отпечаток их визита сюда был очевиден. Люди встретятся с порождениями пришельцев. И он мог предсказать результат: люди победят.

Он сомневается, что Гусу Кусевичу стоит исследовать вызовы, которые лежат среди звёзд. Даже с альбомами для вырезок, полными разных сообщений и статей, он едва смог сделать так, чтобы его успехи проникли в общественное сознание. Хэлси, который переписал все бейсбольные рекорды в книгах, известен как отличный МЕСТНЫЙ игрок-питчер.

Какие свои полномочия он может предъявить Воздушным Силам? И кто их назавтра уже вспомнит, даже если он что-то и предъявит? Что будет с записями о его прививках, его медицинских осмотрах, его тренировках? Кто будет помнить о том, чтобы у него была постель, были запасы продуктов, чтобы учесть его потребности среди общих потребностей, когда придёт время учитывать кислород?

Спрятаться? Ничего более простого. Но, опять-таки, кто не умрёт, если жить в тесной клетушке в условиях жёсткой экономии? Какую овцу он убьёт и с какой целью в следующем своём исследовании?

— Ну, всего хорошего! — сказал клерк.

— До свидания! — сказал Гус.

Клерк спустился с крыльца и сел в свой флайер.

Я думаю, сказал Гус себе, что было бы лучше для нас, если бы эволюция была чуть менее покровительственной и чуть более вдумчивой. Случайный погром не нанесёт нам заметного вреда. Гетто по крайней мере решит проблему ухаживания.

Наше семя уже пролилось на землю.

Внезапно Гус побежал к флайеру, словно чем-то подстёгнутый, тем, что он не мог назвать. Сквозь открытую дверь флайера он увидел, что клерк смотрит куда-то вниз с тревогой.

— Данверс, вы же спортивный болельщик, — сказал Гус поспешно и понял, что его голос звучит слишком взволнованно и что он пугает клерка.

— Да, это так, — ответил клерк, отпрянув немного от Гуса.

— Кто является чемпионом мира в супертяжёлом весе?

— Майк Фрэйзер. Нет?

— Кого он победил в бою за титул? Кто претендовал на звание чемпиона?

Клерк сжал свои губы.

— Ух. Прошли годы … Ну и дела. Не знаю. Не помню. Я мог бы глянуть.

Гус медленно выдохнул. Он полуобернулся и посмотрел на коттедж, лужайку, цветочные клумбы, дорожку, беседку и прудик с рыбками под ивой.

— Никогда не помнят, — сказал Гус и пошёл обратно к домику, пока клерк подымал свой флайер в воздух.

От телевизора шёл гул. Гус оценил ситуацию в игре. Она стремительно развивалась. Хэлси выбил одного нападающего, и питчер Гигантов ответил тем же. Счёт был 1 – 1. Гиганты были в игре, им оставался последний аут в девятом иннинге. Камера сфокусировалась на лице Хэлси.

Хэлси посмотрел на отбивающего с абсолютным равнодушием в своих глазах, потом завёлся и бросил мяч.

Литература научной мечты, научная фантастика, не дает комплекса знаний и не должна давать, но она эмоционально воздействует на читателя и делает его искателем, влюбленным в поиск, в науку, созидателем, готовым на яркие дела.

Есть две книги, заглядывающие в сравнительно далекое будущее. Это роман И. Ефремова «Туманность Андромеды» и роман Станислава Лема «Магелланово облако».

И тот и другой романы в какой-то мере несовершенны, в какой-то мере спорны, в какой-то мере схожи и в то же время самобытны. Но это первые книги о коммунистическом будущем.

Проблема воспитания и труда, поиска и риска, отношений между мужчинами и женщинами, грандиозность взгляда на разум Вселенной – характерные особенности каждой из этих книг. Они зовут читателя в будущее, заставляют мечтать.

Эти книги научной мечты могли родиться лишь в условиях прогресса человечества, достигшего грани, когда человек вступает в Космос, овладевет различными формами ядерной энергии, кончает навеки с расовой дискриминацией, колониализмом, с капиталистическими отношениями, империализмом и войнами.

Новые достижения прогресса порождают новые мечты.

Наши достижения техники и пробужденная вера советских людей в ее возможности – причина огромного интереса читателей, в том числе юных читателей, к научной фантастике. И здесь появляется опасность спекуляции на этом жанре.

Спекулирующие на научной фантастике люди не стремятся создавать книг о творчестве, о носителях новых фантастических идей, а увлекаются фантастичностью обстановки, в которую ставят героя, и не просто ставят, а заставляют страдать.

Появилась некая мода на жертвенность, пронизывающая кое-какие произведения, иногда сочетающая ради фантастичности обстановки с полнейшей ненаучностью, которой отличается, например, изданный «Молодой гвардией» роман супругов Сафроновых «Внуки наших внуков», где авторы договариваются до полнейших бессмыслиц, воображая себе элементарные частицы несусветных атомных характеристик. Они идут не в глубь проблемы, а подменяют проблемы гипертрофированными представлениями. Совсем так, как в американской фантастике. Иной раз и научность используется ради экстравагантности обстановки. Удаляясь в изолированный Космос, изолированный и в пространстве, и во времени, авторы уходят от идейной борьбы. Подвиги же их героев, отгороженных от современности забором фантастики, становятся сами фантастическими, нереальными поступками нереальных людей, в которых не веришь.

По этому пути, к сожалению, идут начинающие литераторы Альтов и Журавлева, идут авторы сборника «Альфа Эридана».

Вместе с тем не может не радовать в вступление в жанр новых сил, которые стремятся идти по верному пути, показывают борьбу идей, героев – носителей новых фантастических идей, которые бережно рисуют реальность обстановки, подчеркивая ею в классических традициях неожиданность и новизну основной идеи. Фантастика у них не театральный реквизит, а средство утверждения.

Очень тревожит, что вредное, чуждое нам направление абстрактной литературы имеет своих теоретиков в лице В. Журавлевой, которая на страницах «Литературы и жизни» и «Комсомольской правды» пытается теоретизировать этот жанр литературы, считая, что чем фантастичнее, тем якобы она колоритнее, выдумывая несуществующие законы Жюля Верна, без лишней скромности присвоив себе право говорить от имени великого фантаста. Ведь на деле она просто пытается отгородиться от действительности, от насущных задач, от идейной борьбы. Ведь не случайно, что идейная борьба начисто отсутствует во всех произведениях В. Журавлевой, как и в произведениях подобных ей авторов. Так действуют абстрагированные герои в абстрагированной обстановке. Напрасно В. Журавлева ссылается на Ж. Верна. Ж. Верн писал о своей современности, отражая действительность. Все его герои ему современны. Его фантастичность – в постановке перед наукой и техникой задач, которые надо решить или которые уже решались. Выдумывать за Ж. Верна законы, да еще навязывать их во имя отвлечения от тем современности, во имя фантастичности – вредное дело. Если уж искать определения фантастики Ж. Верном, то оно будет не «фантастика должна быть фантастичной» (масло масляное), а «фантастика должна быть реалистичной». Ту же мысль о реальности нужной мечты находим у Писарева, на что указывал В. И. Ленин.

Нужно ли мечтать о 8000 годе, нужно ли мысленно проникать в пространство за 100 парсеков?

Нужно, если это делается для сегодняшнего дня, для людей нашего времени.

Но не нужно, если литератор уходит в иные века и просторы от забот сегодняшнего дня, от его задач, ибо мечты наши лежат в нашей современности, рождаются ею и для нее.

На верном направлении в научной фантастике стоят те же братья Стругацкие, Полещук, Савченко. Кстати, Савченко, написавший удачный роман «Черные звезды», склонен и сбиваться с верного пути в некоторых своих рассказах.

Как бы то ни было, литература научной мечты становится носителем мечты, когда сама стремится к ней, а не использует эту мечту как средство для создания экстравагантных положений. Стремление же к мечте – это выдвижение новых идей, гипотез.

Гипотезы зовут, они ведут за собой. Ломоносов говорил, что журналисту не следует торопиться отбрасывать гипотезы, ибо с их помощью сделаны великие открытия. Можно привести много примеров, когда литературная гипотеза приводила к научным открытиям или к их истолкованиям. Я не привожу уже общеизвестных примеров с Ж. Верном, творчество которого помогло стать учеными таким людям, как наши академики Несмеянов, Ферсман, Вавилов и Обручев, французскому ученому Клоду и многим другим. Если мы вспомним, скажем, Ефремова, то убедимся, что его рассказ «Алмазная труба» предсказал открытие в Сибири богатейших залежей алмазов, не уступающих африканским. И даже такая сверхфантастическая идея, как поврежденные неведомым оружием кости древних животных («Звездные корабли»), вдруг отзывается нынешним открытием в Одесских катакомбах костей животных миллионолетней давности, которые, как установила экспертиза, которые были обработаны миллион лет назад в сыром виде металлическим инструментом.

Польза такого полета фантазии бесспорна. Она утверждает право на гипотезу ученого, право на мечту и фанатическую гипотезу литератора. Радует, что наш журнал «Техника – молодежи» открывает раздел новых гипотез, в котором они могут выдвигаться и обсуждаться.

Некоторые ученые ошибочно полагают, что «научная кухня» — это лишь ведомственный отдел, куда вход по пропускам. Они полагают, что выдвижение гипотез, даже литературных, не должно затрагивать их ведомственные интересы, не должно противоречить утвержденной в научном ведомстве точке зрения. А ведь точки зрения меняются, различные научные школы спорят друг с другом. И было бы нелепостью допустить, что научные споры должны решаться по так называемому гамбургскому счету, когда «научные борцы» соберутся в закрытом помещении и тайно от публики решат на «научном ковре» все свои научные споры. А потом соответственно будут «показывать» результаты почтенной публике. Кажется странным, что об этом можно подумать. Однако на деле мы с вами встречаемся с этим вплотную.

Кому-кому, а мне, автору гипотезы о тунгусской катастрофе, которую я объяснил не падением метеорита, а ядерным взрывом звездолета, это хорошо известно. Шестнадцать лет идет спор между сторонниками этой гипотезы и специалистами из Комитета по метеоритам АН СССР. Гипотеза стала не только всеобщей литературной собственностью и была впоследствии использована советскими и зарубежными писателями в своих произведениях, например, Б. Ляпуновым и польским писателем Ст. Лемом, да и многими другими; она стала научной гипотезой, для проверки которой вот уже второй год в тунгусскую тайгу, вопреки позиции Комитета по метеоритам, отправляются многочисленные экспедиции. Достаточно сказать, что нынче при поддержке ЦК ВЛКСМ в Тунгусскую тайгу отправились молодые ученые с вертолетами, самолетами, научными приборами. Их было 76 человек, они проделали интереснейшую работу, предварительные сообщения о которой мы читали в «Труде» и в «Известиях». И никаких подтверждений, что это был метеорит... и очень большие подозрения на ядерный взрыв.

В свое время я не ставил себе цель доказать, что бесспорно прав. Убеждение это приходит лишь в результате развернутых исследований. Я стремился лишь привлечь внимание к этой проблеме. Ведь началось с того, что я показал, что взрыв над тайгой произошел в воздухе.

Все это объявлялось «ненаучным», автор гипотезы шестнадцать лет предается анафеме... и что же?

Теперь академик В. Г. Фесенков, председатель Комитета по метеоритам, в «Правде» во всеуслышание объявил, что представление о том, что в тунгусскую тайгу упал метеорит – было ошибочным. X метеоритная конференция пришла к выводу, что взрыв произошел в воздухе.

Литература научной мечты должна отстоять свое право на полет без ведомственной опеки. Консультация, помощь – это одно, это необходимо, полезно. Но нужны ли опекуны Мечте? Нет, потому что нельзя диктовать, о чем можно мечтать, о чем — нельзя. Мы имеем право свободно мечтать, звать наших читателей к завтрашнему дню и его достижениям, в числе которых будут и завоевание Луны, и раскрытие тайны прилета на Землю звездных пришельцев.

В этом завтрашнем дне будут жить люди, получившие сегодня коммунистическое воспитание, научившиеся любить науку, искать и дерзать, будут жить люди, которым полет мечты будет свойственен, как способность дышать, как стремление к труду.

Помочь в формировании этих светлых черт будущего человека – задача нашей художественной литературы.

«Коммунистическое воспитание и современная литература для детей и юношества», М.: Детгиз, 1961, стр. 325- 330.

P.S. Интересно, что статья Валентины ЖУРАВЛЕВОЙ «Два закона Жюля Верна» была опубликована в «Комсомольской правде» 9 декабря – в последний день пленума – в день выступления Александра КАЗАНЦЕВА. Похоже, он успел с утра ее прочитать и вставить в свою речь.