«Змея сновидений» Макинтайр если не стала классикой, то остается достаточно известным романом: свыше одиннадцати тысяч оценок на гудридсе: три крупные премии сами по себе являются значимым стимулом к чтению, книжный клуб не даст соврать. А вот «The Exile Waiting» на ее фоне выглядит бедным родственником: куда меньше изданий, да и на том же гудридсе оценок чуть более пятисот — современная нативная аудитория про роман просто ничего не слышала. При этом, забегая вперед, я не могу сказать что роман ощутимо хуже своего более титулованного продолжения-приквела. Но в первую очередь стоит отметить, что стилистически «The Exile Waiting» очень сильно отличается от «Змеи сновидений», это совершенно другая книга. Здесь несколько сюжетных линий, которые между собой сойдутся не сразу, в то время как в «Змее» мы наблюдали за путешествием Снейк. Здесь подавляющая часть действия происходит в одной локации, когда как в «Змее» они постоянно менялись, вплоть до того, что роман рассыпался на отдельные эпизоды, связанные главной героиней. «The Exile Waiting» написан под сильным, нет, правильнее будет сказать под сокрушительным влиянием Урсулы Ле Гуин — настолько всеохватным, что в более позднее время писательница наверняка бы призналась, что переделала фанфик на Гарри Поттера «Хайнский цикл» в ориджин, что кажется для Макинтайр вполне вероятным сценарием. Не только манера письма, но и тематика книги очень близка к прозе Ле Гуин, в частности отчаянная критика рабства. В принципе, это не удивительно, ведь Ле Гуин была главной учительницей Макинтайр в Кларионе, так что посвящение романа (да и выбранная в качестве эпиграфа цитата) — необходимая дань вежливости.

Действие романа происходит в очень далеком будущем, в котором Земля, пережившая череду ядерных конфликтов, практически лишена жизни, а немногие выжившие ютятся в радиационном убежище, называемом Центром, и сети окрестных пещер. Но для человечества это стало не концом, а только лишь началом, ведь во время войны беженцы во всю заселяли другие планы, и образовали свое содружество, называемое Сферой. Сама же Земля осталась практически заброшенной и мало кому интересной (кому нужно это галактическое захолустье, когда кругом десятки благоустроенных планет!).

Центром владеет группа семей, каждая из которых контролирует одну из систем жизнеобеспечения: вентиляцию, водоснабжение, освещение и т.д. При этом порядки установились вполне себе феодальные: семьи — фактически новая аристократия, извращенная и жестокая, остальное население, низшие слои общества, делится на рабов, простых людей и уродов, которых изгоняют в глубокие тоннели, где нет ни света ни еды. Любое уродство, даже самое незначительное, влечет за собой изгнание ребенка. Причину таких мутаций читатель должен додумать сам, хотя Макинтайр настойчиво намекает, что это радиация.

В романе три главных героя. Большая часть действия посвящена Мише, девушке лет пятнадцати-шестнадцати, которая живет со своим братом в местных трущобах — не тех, где обитают самые изуродованные мутанты, их мы по сюжету посетим только ближе к финалу романа, но на отшибе Центра. Оба они телепаты, но если у Миши способности весьма слабы, то ее брат напротив, слишком чувствителен и вынужден постоянно принимать лекарство, которое глушит голоса в голове. Вот только лекарство постепенно перестает действовать и подростки мечтают сбежать из центра в космос, чтобы среди миров Сферы найти исцеление.

Вторая сюжетная линия — Ян Хикару, потомок японских колонистов, живущих на иной планете. Постепенно он сближается со старой слепой женщиной, родом с Земли, которая перед смертью мечтает еще раз увидеть (да, в тексте так и написано!) родину. Чтобы исполнить ее последнюю волю Хикару отправляется в путешествие, которое, в конце концов приведет его в Центр.

Ну и, наконец, третья сюжетная линия о двух псевдобратьях Сабван и Сабту, плодах жестокого научного эксперимента, который заключался в попытке создать двух ментально связанных гуманоидов, фактически одну личность в двух телах. Их предыстория рассказана в раннем рассказе Макинтайр «Cages» (1971). Они прибывают в центр со своими таинственными мотивами (предположительно, чтобы захватить его), но постепенно, под влиянием интриг местной аристократии и неизбежной любовной линии, связь между псевдобратьями становится все более хрупкой, что в финале приводит к конфликту. Впрочем, зародыши конфликта видны в самом начале: если Сабван принимает декадансные порядки центра и с наслаждением предается плотским удовольствиям, то у Сабту они вызывают отвращение, да и влюбляется он в рабыню (не в Мишу), которую мечтает вывезти из центра.

Первую половину романа герои действуют порознь, и только ближе к финалу их пути сходятся, когда Мише удается втереться в доверие к Сабту, а тот поручает Хикару ее обучение в качестве нового навигатора, ведь в Мише проснулись недюжие математические таланты. Однако социальное напряжение в Центре очень скоро разрушит их планы. Финал романа целиком посвящен судьбе мутантов, отвергнутых обществом и влачащих жалкое существование в малопригодных для жизни пещерах, именно они и есть те самые "Изгнанники в ожидании" из названия и эпиграфа ("Unlock, set open, set free, the exile waiting in long anger outside my home"), которые должны найти свое прибежище в мирах Сферы, которая ничего не знает об их участи.

Для романа, в котором нет и трехсот страниц, книга удивительно насыщена: несколько сюжетных линий, множество конфликтов и связей между персонажами, во всем тексте выше я не рассказал и трети исходных данных, не говоря уже о кульминации и развязке. При этом Макинтайр постоянно играет с читателем, не раскрывая некоторые детали прямо, а заставляя читателя строить теории и предположения (как в случае с причиной мутаций). Или вовсе, помещает ответы в другие книги. Так в рассказе «Cages» мы видим бунт братьев и их побег из лаборатории, при этом сущность самого эксперимента дается лишь намеками и будет рассказана прямо только в романе «The Exile Waiting», опубликованном четыре года спустя. А, например, в романе «Змея сновидений» в одной из сцен герои видят на стенах туннеля люминесцентное изображение пауков, но значение этого символа станет ясно только в финальных сценах прошлого романа (не говоря уж о том, что Снейк так и не пустят за порог Центра, и, положа руку на сердце, хорошо что не пустили, ничего хорошего её там не ждало). Таким образом, хотя книги и не связаны прямо, в них имеются отсылки, дающие более полное понимание созданного Макинтайр мира.

Пожалуй, главное достоинство романа (да и всего цикла в целом), это удивительная фантазия Макинтайр и смешение в одной книге огромного числа ингредиентов: от космических кораблей и планет-утопий к казематам, где аристократы в окружении рабов предаются оргиям и насилию, от таинственных, населенных троглодитами подземелий, освещенных радиоактивными кристаллами, к высокотехнологичным лабораториям. Мир полный противоречий (например, генетические эксперименты в нем сосуществуют с боязнью мутаций), но это делает его только более живым. Но развитый мир демонстрирует скорее потенциал автора, чем мастерство: декорации часто оказываются слишком массивными, и заслоняют собой действо, а финал романа представляет собой весьма затянутую сцену погони, где персонажи принимают кучу спонтанных решений, приводя историю к нужному автору финалу — и сложно сказать, чего Макинтайр не хватило, мастерства или хронометража, чтобы концовка смотрелась убедительнее.

А еще в романе нет никаких змей, да и о жизни за пределами Центра и подземелий в принципе ничего не говорится, так что события «Змеи сновидений» — это позднейший реткон. И «Змею» вполне можно читать отдельно, ведь кроме контроля фертильности и пауков на стенах там с первой книгой нет ничего общего. А вот читать «The Exile Waiting» могу порекомендовать только на свой страх и риск, и только в том случае, если нравятся ранние романы Хайнского цикла и хочется чего-то похожего.

В качестве бонуса — различные обложки романа.

Знакомство мое с Пановым началось в середине двухтысячных, в старшие классы школы, когда сидя за первым своим компьютером с ламповым монитором, между бесконечными сессиями в Might and Magic (РПГ-серия мне всегда нравилась больше стратегической) я погружался в чтение архива книг, который какими-то непонятными путями также угодил на жесткий диск. Книг там было много, мегабайтов наверно 900 и, понятное дело, я планировал прочесть все. Но очень скоро выделил для себя авторов, которые вытеснили остальных. В первую очередь, это был Роджер Желязны, чья безграничная фантазия потрясала мое изображение, следом — Урсула ле Гуин, которую я тогда знал по зачитанному до дыр "Волшебнику Земноморья" в книжке-перевертыше "С драконом", и которая очень скоро открылась мне совершенно с другой стороны, как автор сложной социальной фантастики. И вот, где-то между этими двумя авторами, мой взор упал на огроменный сборник с первыми десятью, что ли, книжками из цикла «Тайный Город». Перспектива погрузиться в масштабный цикл на десяток книг (ах, если бы я знал, сколько их будет написано позже!) завораживала и я кинулся читать... чтобы слиться всего через пару глав. Книжка полетела в корзину сразу после сцены с каким-то профессором, который на лекции с серьезным лицом толкает телегу, что мол Тайный Город со всякими разными мифическими созданиями существует, на что его то ли освистали, то ли вызвали ему дурку, а мне хотелось сделать что-то подобное с автором, настолько несуразной и глупой мне показалась та сцена. С тех пор к Панову я не прикасался лет эдак пятнадцать, и никакие высоченные рейтинги фантлаба, стильные обложки (особенно мне запомнилась эта серия) мою волю поколебать не могли.

Вернулся к автору я только после увлечения аудиокнигами, дав шанс другой его работе, циклу «Анклавы», который произвел куда более приятное впечатление: сочетание высоких технологий и темной магии было чем-то действительно уникальным, затем «Герметикон», который я до сих пор считаю лучшим отечественным стимпанком (до тех пор, пока автор не стал искусственно растягивать сюжет, который теперь, кажется, не имеет даже намека на внятный финал, зато имеет потенциал к бесконечной сериализации). Вернулся я и в «Тайный Город», и основательно в нём обосновался, прослушав где-то полтора десятка книг, до тех пор как цикл не стал превращаться в межавторский проект, а качество романов не полетело стремительно вниз. На цикл я писал отдельный отзыв, в котором подмечал, что все романы следуют одним и тем же сюжетным паттернам, которые можно перечислить по пальцам одной руки, при сохранении статуса кво, что постепенно низводит цикл до своеобразного ситком-боевика, где очень много действия, но при этом ничего не происходит. Что же касается той самой возмутившей меня сцены, то у меня сложилось впечатление, что в позднейших изданиях она была переписана, чтобы не быть настолько кринжовой (а возможно мой литературный вкус просто окончательно испортился и я проглотил не подавившись то, от чего раньше плевался).

Вообще Панов автор удивительно разноплановый. В нем сочетается способность писать многотомные сериалы об одном и том же со склонностью к экспериментам (в его писательском портфолио есть и детский цикл, и янг-эдалт, и полицейский детектив, и даже футурологический нонфик), а способность выдавать по три-четыре романа в год не так сильно влияет на качество конечного продукта как могла бы. Больше всего в его творчестве меня привлекают два наиболее экспериментальных цикла. Первый — это «Отражения», своего рода более взрослая версия Тайного Города, мозаичный роман, разбитый на отдельные истории, которые подаются не по порядку и из которых внимательному читателю предстоит сложить паззл. Цикл удивительно многогранный, одна история рассказывает про пригородную романтику с долгими поездками на автобусе, другая — про покорение космоса. При этом отдельные части часто бывают куда интереснее целого, в частности «Ранний автобус» и «Белый карлик чёрной дыры» для меня пожалуй лучшее из того, что писал Панов. Портит цикл разве что излишняя склонность к "боевиковым" решениям, как бы ни развивался сюжет и сколь сложны и необычны не были бы конфликты, в итоге все закончится мордобоем. Тем не менее, я до сих пор жду третью часть, ведь оборвался цикл буквально на полуслове. Чего не скажешь о второй наиболее ценимой мною работе автора, цикле «Аркада», каждый роман которого закончен, а связаны они между собой скорее концептуально. Автор раз за разом показывает возможные варианты будущего, своего рода параллельные реальности, в которых действуют персонажи с одними и теми же именами и характерами, но сам мир и их судьбы каждый раз существенно изменяются. Пожалуй, единственное сравнение, которое приходит мне на ум это «Калифорнийская трилогия» Ким Стэнли Робинсона, но будущее Панова куда мрачнее, а главными героями становятся революционеры и террористы, а так же захватившие власть корпораты. В этом цикл можно назвать своего рода итерацией "Анклавов", но с более мрачным и серьезным тоном и без магии Вуду. Особенно запомнился мне второй роман, который в отличие от большинства книг автора не предлагает героям готовое решение проблем, или хотя бы ужасный конец, только ужас без конца, что читалось очень свежо. А еще цикл смог переработать один из ключевых недостатков автора, склонность к самоповторам, что неизбежно при написании километровых циклов, сделал из изъяна достоинство, построив на нем всю идею цикла. Гениальное решение!

В каком-то смысле новый его роман, «Побочный эффект», можно считать продолжением идей «Аркады»: в один момент я даже заподозрил, что у автора после написания трилогии остался материал и он использовал его в новом романе. У нас снова изменившийся до неузнаваемости мир будущего, снова технология, которая меняет мир настолько же притягательна, насколько и опасна. И, естественно, найдутся и революционеры, которые будут стремиться уничтожить эту технологию, и корпорации, которые не считаясь с жертвами будут пытаться получить из нее выгоду. В общем, классический роман Панова, да. При этом нельзя не отдать автору должное, на ожиданиях он играет классно, и первая же сцена книги очень сильного обескураживает читателя, готовящегося погрузиться в технологичный киберпанк. Ведь косплеит она классическую драку в таверне с орками, гоблинами, эльфами и прочими фэнтезийными существами. Мир изменился до неузнаваемости, и читателя без всяких прелюдий погружают в него по самую маковку. А вот дальше начнется классический Панов: загадочное убийство, ниточки которого тянутся очень высоко, крутой детектив и его напарник, которые должны их распутать, таинственная и опасная незнакомка, приехавшая в город со своими целями, корпораты, сражающиеся за влияние и власть, настолько богатые, что деньги для них не значат практически ничего, а человеческие жизни — абсолютно ничего. И все, естественно, окажутся совсем не теми, кем кажутся на первый взгляд, а когда маски будут сброшены нас ждет эффектная (задумывалась, по крайней мере, она именно такой) развязка. Очередная итерация классической формулы, но ежели она работает, то ничего больше и не нужно, Пелевин соврать не даст. С другой стороны, не покидает ощущение, что при всех сюжетных откровениях и вот-это-поворотов последних страниц Панов все-таки не докрутил и не раскрыл и трети потенциала своего мира. В отличие от той же «Аркады», где в финале из сеттинга выжималось все возможное. Пока роман заявлен как одиночный, но, быть может, здесь скрыт намек на сиквел?

Зная автора, не удивлюсь.

На этом, пожалуй, все.

В прошлом обзоре был комментарий, что пусть рассказ о книге и подробный, но из него совершенно непонятно, стоит ли ее читать. В этом плане обзор на Панова проще, вряд ли для того, чтобы принять решение о чтении, кому-то нужны обзоры.

1. Джон Скальци «The Shattering Peace». После долгих лет, в течение которых считалось, что цикл «Война старика» окончен, Скальци решил написать продолжение.

---

2. Стивен Бакстер «Hearthspace». Новая космическая опера с привычным для автора галактическим масштабом.

---

3. Рич Ларсон «Changelog». Третий сборник рассказов известного канадского автора, работающего в малой форме. У нас он практически не переводился, но рассказ «Канун Дня Заражения в Сомнамбулическом доме» я категорически рекомендую.

---

4. Джеймс Дэшнер «The Infinite Glade». Очередная итерация масштабного цикла «Бегущий по лабиринту», которая позиционируется издателем, как "эпическое завершение саги". Но, как мы хорошо знаем, это далеко не гарантия того, что через некоторое время цикл будет продолжен.

---

5. Гэри Гибсон «Xenopraxis». Классическая научная фантастика про исследование иных планет в наше время зверь весьма редкий, и его стоит отметить.

---

6. Элизабет Бир «Angel Maker». Роман в жанре стимпанка, который одновременно жив и не жив. Запретная с точки зрения российского законодательства любовь — в наличии, но зная автора, ее наличие не удивительно.

---

7. Юмэ Китасэи «Saltcrop». Эпическая сага про путешествие трех сестер по затонувшему миру — именно так позиционируется данный роман. Звучит не плохо.

---

8. Иэн Макьюэн «What We Can Know». Тема затонувшего мира вообще сейчас весьма популярна, вот и крупные авторы не стесняются эксплуатировать ее в своих работах.

---

9. Эдди Робсон «The Heist of Hollow London». Классическая антиутопия с клонами, которых растят для замены отслуживших органов у стареющих корпоратов. Вот только клоны готовы побороться за свое будущее.

---

10. Гарет Л. Пауэлл «Who Will You Save?». Сборник рассказов популярного британского фантаста, известного у нас по трилогии «Угли войны».

11. Филип К. Квантрелл «The Last Ballad of Hope». Квантрелл, известный своим бесконечным циклом, начатым романом «Восхождение рейнджера», продолжает развивать вселенную Верда, и опубликовал еще один роман, действие которого происходит в далеком прошлом этого мира.

---

12. К. Дж. Паркер «Making History». Историческое фэнтези, во всех смыслах. Здесь не только воспроизведение прошлого, без следов магии и мифических существ. Книга эта еще и про историков, и про историю. В самом широком смысле.

---

13. Джосайя Бэнкрофт «A Tangle of Time». Второй том псевдовикторианского городского фэнтези про приключения обаятельной семейной пары частных детективов и волшебников.

---

14. Саманта Шеннон «Among the Burning Flowers». Небольшой роман-приквел к «Обители Апельсинового Дерева».

---

15. Наоми Новик «The Summer War». Новая повесть про то, как магический дар оборачивается проклятием, от автора романов «Зимнее серебро» и «Чаща» (и написанный в том же стиле).

---

16. Критика Х. Рао «The Enduring Universe». Завершение трилогии о летающем в облаках городе, начатой «Небесным городом», изданном на русском языке в начале года.

---

17. Вероника Рот «To Clutch a Razor». Второй том городского фэнтези с солидной порцией русской мифологии.

---

18. Дженнифер Арментроут «The Primal of Blood and Bone». Завершение одного из самых популярных циклов в жанре романтического фэнтези.

---

19. Кристен Бритен «Falling in a Sea of Stars». Продолжение цикла классического героического фэнтези, начатого еще в 1998 году. У нас были изданы первые две книги.

---

20. Шеннон Макгвайр «Silver and Lead». И еще одно продолжение масштабного, даже слишком масштабного цикла, который, вот неожиданность, у нас снова был издан далеко не полностью. А точнее, все закончилось после первого романа.

---

21. Шеймус Салливан «Daedalus Is Dead». Любопытный дебют, основанный на греческой мифологии, про Дедала, который ищет своего сына в загробном мире.

---

22. Дэвид Аннандейл «The Sleep of Empires». Начало цикла классического эпического фэнтези. Автор известен многочисленными книгами по Вахе, но тут решил поработать над оригинальной вселенной.

---

23. SenLinYu «Alchemised». Ну и никак не мог я пропустить будущего законодателя мод и самое популярное фэнтези этого года: переписанный фанфик по Гарри Поттеру, где Волан-де-Морт победил, а Гермиона вынуждена участвовать в его программе повышения демографических показателей Хогвардса вместе с Драко Малфоем, который оказывается ее надзирателем и вынужден делать с ней всякое. Продажи бьют рекорды, тиражи опустошают леса, а наши издатели уже ищут, какой фанфик могли бы переписать наши мастерицы клавиатуры.

24. Антология «Night & Day» под редакцией Эллен Датлоу. Антология-"перевертыш" с рассказами двух типов — в одних ужасы происходят при свете дня, в других — при тьме ночной.

---

25. Дэн Браун «The Secret of Secrets». И еще одна крайне популярная новинка этого месяца, продолжение известного мистического и криптоисторического цикла Дэна Брауна.

---

26. Алма Катсу «Fiend». Классический готический роман о проклятом наследстве и наследниках, которые на него претендуют.

---

27. Сара Гэйли «Spread Me». Смесь хоррора и научной фантастики про затерянную в пустыне исследовательскую базу, в которой исследования привели к зловещему исходу.

---

28. Ричард Чизмар, Билли Чизмар «Widow's Point: The Complete Haunting». Хоррор о проклятом маяке, стилизованный под документальное исследование записей и сообщений очевидцев.

---

29. Т. Кингфишер «What Stalks the Deep». Третья повесть цикла, вдохновленного произведениями Эдгара По.

---

30. Филип Фракасси «The Autumn Springs Retirement Home Massacre». Классический хоррор с маньяками. У нас автор известен такими романами как «Мальчики в долине» и «Дитя среди чужих».

---

31. Джонатан Барнс «Frankenstein's Monster». Очередное продолжение Франкенштейна от автора, который за последние годы собаку съел на создании сиквелов классических романов ужасов.

---

32. Тим Леббон «Dead Red and Razor». Смесь хоррора и "крутого" боевика, про наемную убийцу, которая одержима духом погибшего мужа и вступает в схватку с целым отрядом колоритных головорезов.

---

33. Рэмси Кэмпбелл «An Echo of Children». Новый роман известного британского автора хоррора, посвященный теме экзорцизма.

34. Чарли Хольмберг «The Shattered King». Начало дилогии про целительницу, которая отправляется во дворец, чтобы вылечить принца и оказывается втянута в водоворот интриг.

---

35. Рик Риордан, Марк Оширо «The Court of the Dead». Новая итерация практически бесконечного цикла о Перси Джексоне.

---

36. Холли Блэк «Thief of Night». Завершение дилогии городского фэнтези в духе Нила Геймана. Первый роман был издан на русском.

---

37. Хафса Файзал «A Steeping of Blood». И снова завершение дилогии. И снова первый роман был издан на русском. Но открытие библиографии этой писательницы в свое время навело на Фантлабе шороху.


38. Ричард Волынски «Space Ships! Ray Guns! Martian Octopods!: Interviews with Science Fiction Legends». Среди нехудожественных книг сентября хочу отметить только одну — сборник интервью с легендами американской фантастики, которые собирались на протяжении 20 лет, и теперь изданы под одной обложкой.

39. Роберт Гэлбрейт «The Hallmarked Man». Очередной кирпич про приключения Корморана Страйка и его напарницы, который мама Гарри Поттера испекла на радость многочисленным поклонникам этого цикла.

---

40. Леви Тидхар «Golgotha». Завершение "палестинской" трилогии Леви Тидхара, рассказывающей о судьбах евреев после второй мировой войны.

---

На этом все. Спасибо всем, кто ждал колонку. Отдельное спасибо oman за целебный пендель, который помог ее доделать.

---

Моя страна может показаться тебе странной.

Временами она кажется странной и мне. Я просыпаюсь и работаю. Я работаю, потом отдыхаю. В промежутках я что-то говорю или молчу. Потому что, как ты скоро узнаешь, в моей стране важно то, что ты говоришь. Но то, что ты не говоришь, возможно, ещё важнее.

Как и во всех районах, в моем есть голубой дом.

Если ты поселишься рядом, голубой дом тоже будет неподалеку. В голубом доме сидит человек и слушает ветер. Когда он улыбается тебе, ты улыбаешься в ответ. Когда он приветствует тебя, ты, конечно, тоже поприветствуешь его. Когда ты приходишь домой и видишь его в своей гостиной, ты предлагаешь ему чаю. Когда ты видишь его сидящим в твоей спальне в темноте, ты закрываешь глаза и делаешь вид, что спишь, пока он не решит уйти. Ты слушаешь, ты ждешь, пока он, наконец, не уйдет.

Когда-то у меня были сын и дочь, которые спрашивали меня об этом.

Как и во всех районах с голубыми домами, здесь, конечно, есть школа. Мои сын и дочь ходили в школу до того, как мир не стал тише. Школы по-прежнему существуют, но сейчас в них стало намного тише. До того, как были отменены занятия, мои сын и дочь спрашивали меня о школе. Где другие дети, которые учились в ней раньше? Почему учителя отправляются на дальние поля? Мы тоже когда-нибудь отправимся на дальние поля?

Я показывал на голубой дом, подносил палец к губам и улыбался.

Однажды за ужином мой сын спросил: Кто король?

Что?

Я не ослышался. Мой сын снова задал тот же вопрос. Кто король? Мы читали историю о человеке, который правил другим миром, и в ней его называли королем.

Мы — совершенно особенное место, у нас нет короля, — объяснил я.

Мужчина в голубом доме и другие мужчины в голубых домах кажутся королями.

Я не думаю, что это так, — сказал я. Почему тебе они кажутся королями?

Потому что король — это тот, кто делает то, что хочет. А мужчины в голубых домах делают то, что делают, что бы они не хотели. Мы приветствуем их и впускаем в наши дома, что бы они не хотели.

Ох. Что ж, люди в голубых домах делают то, что делают, только по приказу местных чиновников. И (предвосхищая его следующий вопрос, сказал я) местные чиновники делают то, что делают, только по приказу областных, провинциальных и национальных чиновников. Никто из них не обладает единоличной властью. Ни один человек не может делать то, что хочет. И, как видишь, никто из них не является королем.

Даже Первый Гражданин?

Да. Я запнулся. В некотором смысле, Первый Гражданин мог бы показаться королем. Здесь я снова замолчал, смотрел на своих сына и дочь и слушал ветер. За рамами картин и в зеркале в полный рост, стоящем в коридоре, я заметил легкий отблеск статического электричества. Я ощущал глаза и уши людей из голубых домов в наших стенах. Первый Гражданин — кто угодно, сказал я, но не король.

Короля нет.

Послушайте, что я сказал. Послушайте, чего я не сказал.

Мои дети кивнули, и некоторое время мы не говорили об этом.

В твоей стране вы, возможно, боитесь говорить о своем короле. В моей стране нам не нужно бояться, потому что в ней нет короля. На самом деле, люди могут критиковать Первого Гражданина, которого иные ошибочно принимают за короля. Многие критикуют Первого Гражданина. Они говорят, что он уродлив и от него воняет дерьмом. Они говорят, что он косноязычен, глуп и ни на что не годен.

В промежутке между сигналом, с которым заканчивается дневная работа, и сигналом, с которого начинается ночная работа, мы наблюдаем, как многие мужчины и женщины обсуждают по телевизору страну и ее чиновников. Они вольны говорить как хорошие, так и плохие вещи. При условии, что они выбирают сторону, за или против. Важно выбрать сторону, и отстаивать её, чтобы заполнить время. Когда время занято разговорами, его не остаётся на непродуктивные размышления и другие мелкие пакости.

Через некоторое время и долгие разговоры, мои дети выросли.

Мой сын поступил в университет, чтобы стать писателем. В том, чтобы стать писателем в таком университете, как наш, есть много хорошего. Моя дочь все еще училась в местной школе, но она думала, что могла бы стать ученым или учителем, кем именно — ей еще предстояло решить.

Однажды за воскресным ужином мои дети прочитали обычные молитвы о своей матери (которой больше не было с нами, как и многих других матерей, которых больше не было с нами после закрытия государственных больниц). Но дети были необычно тихими, даже для воскресного ужина они вели себя слишком тихо. Поэтому я спросил, почему они оба кажутся такими тихими.

Парень, живший по соседству, друг детства, отправился на дальние поля после разговора с человеком из голубого дома.

Ох. Что ж, это не худший исход — отправиться на дальние поля после разговора. Людей отправляют туда на некоторое время для работы вместо тюремного заключения и других устаревших варварских методов наказания. Но мои сын и дочь, похоже, не были с этим согласны. Похоже, они видели и обсуждали то, чего я не видел и не обсуждал с ними. Это был первый раз, когда я заподозрил, что они знают что-то, чего не знаю я.

Это всегда нечто другое, — сказали они мне в ответ.

Что?

Всегда подразумевается нечто другое, когда говорят про дальние поля. Поля — это не поля. Только не тогда, когда о них говорят в таких случаях.

Что же это тогда?

Мои дети слушали ветер, рассматривали картины, зеркало и не отвечали мне. Они подавали друг другу знаки руками, пальцы порхали от жеста к жесту, обмениваясь чем-то тайным и безмолвным. Я терпеливо ждал и ел. Я попытался предложить хоть что-то в качестве утешения:

По крайней мере, он не умер, — ободряюще сказал я. Пусть и невероятно редко, но иногда подобные разговоры принимают неожиданный оборот, особенно для людей с определенными слабостями. Я помню, как это случилось с кем-то еще, когда я был молод, кто-то с определенными слабостями умер.

Смерть — это тоже не смерть. Только не тогда, когда о ней говорят таким тоном. На этот раз мои сын и дочь рассмеялись почти с сожалением. Когда мужчины в голубых домах говорят, что кто-то умер, особенно когда они настаивают на этом, это означает совсем другое, сказали мои дети.

Моя дочь снова использовала жесты. Она изобразила маленького человечка, используя указательный и средний пальцы как две ножки. Она показала, как он убегает, убегает, убегает. Затем она подняла руки и вытянула пальцы, как когти.

Вы хотите сказать, что они сбежали и присоединились к...

Мой сын кашлянул.

Послушай, что мы говорим, — нараспев произнес он. Послушай, чего мы не говорим.

Дети смотрели самодовольно, с улыбкой, и я почувствовал, что они дразнят меня. Так оно и было, совсем чуть-чуть. И меня это устраивало. Я тоже посмеялся. Мы закончили трапезу и разошлись по комнатам.

Мой сын писал.

Он писал, писал и писал. Он писал рассказы о многих вещах, и мне нравились его рассказы. Его рассказы нравились многим людям. Это были странные и диковинные истории о странных и диковинных вещах. Другие планеты и другие места. Я думаю, многим из нас нравилось читать о других планетах и других местах.

И вот однажды он написал рассказ, который не показался таким уж диковинным. Это был рассказ о болезни. Это был рассказ о болезни, которая поражала цыплят, из-за которой они медленно умирали в своих клетках. Из-за которой их перья превращались в высохшие струпья, а глаза — в мокнущие язвы. Когда люди съедали цыплят, они чувствовали себя плохо, запирались в своих домах и никогда оттуда не выходили.

Кто-то, кто работал с цыплятами на ферме, пытался предостеречь свою деревню и другие деревни от употребления их в пищу. Но кто-то другой, с длинной веревкой, по прозвищу Веревочник, нанес визит фермеру, прежде чем тот успел уйти далеко или рассказать кому-либо еще о цыплятах. Этот рассказ не имел конца. Рассказ не имел конца, он просто внезапно обрывался, когда Веревочник наносил визит фермеру.

Мне пришло в голову, что друг моего сына — тот, кого недавно отправили в дальние поля, — работал в санитарной инспекции, но я ничего не сказал.

Тогда я уже понимал, что с этой историей будут проблемы.

В нашей стране есть разные виды искусства. Триумфальное искусство. Депрессивное искусство. Глупое искусство. Порнографическое искусство (в соответствии с кодексом продолжения рода). Ты можешь делать все, что угодно, и кто-то поддержит тебя, а может и нет, но, в любом случае, будет говорить об этом. Есть только один вид искусства, которым в моей стране нельзя заниматься. Есть только один запрет.

В искусстве не может быть неопределенности. Оно должно быть ясно.

Все, начиная с Первого Гражданина и заканчивая каждым жителем каждого района, знали, что истории должны быть понятными. Все сказанное должно говорить об одном или о другом. Нужно выбрать одно или другое. Лишь бы не то, что между. В том, что между, всегда проблемы.

Мой сын тоже понимал, что нарушил закон ясности.

Его рассказы становились все более странными.

Один из них был об операторе механизма. Оператор управлял механизмом, который поднимал и опускал мосты. Но механизм перестал функционировать должным образом. Что-то в механизме начало ломаться, но оператор делал вид, что ничего не происходит. Иногда мост не поднимался, когда следовало, и лодки разбивались внизу. Иногда мост поднимался, когда не следовало, и машины разбивались наверху. Часто никого не было поблизости и никто не видел, как механизм выходил из строя, и тогда ничего не происходило.

Оператор никому в городе не сообщал о поломке. Все предположили, что несчастные случаи были вызваны чем-то другим, а не работой механизма. Во всем были виноваты капитаны лодок. Во всем были виноваты водители. Оператор боялся, что его тоже обвинят и он потеряет работу, или того хуже. Вместо этого у его двери появился Веревочник и вручил письмо о повышении в должности. Оператор стал начальником всех операторов, у каждого из которых были свои механизмы. И вскоре он узнал, что все остальные механизмы были одинаково сломаны и тоже никогда не функционировали должным образом.

Я не знаю, нравится ли мне эта история, сказал я своему сыну.

Ничего страшного, сказал он. Нравится она или нет, не имеет значения. Так что все в порядке.

Ты можешь писать более приятные истории? Более приятные миры?

Я пишу только то, что могу себе представить, — ответил он. Я не могу создавать то, что никогда не смогу представить.

Несколько месяцев спустя мой сын написал еще один рассказ, похожий на предыдущий, о банкире, которому невероятно везло в жизни. Каждый день банкир получал знаки внимания, подарки и поддержку. Но примерно в сорока милях от банкира умирали люди. В невидимом круге радиусом не более сорока и не менее сорока миль от банкира, погибло множество людей. Это была сила природы, невидимый круг вокруг банкира, в котором люди умирали. Банкир так и не узнал, что он стал причиной их смерти. Он думал, что люди, с которыми он встречался, просто исчезали из его жизни, и его это никогда не волновало.

Он жил спокойно, пока его дети не выросли и не ушли из дома. Но в тот момент, когда они исчезали из его поля зрения и пересекали невидимый круг, они умирали, как и все остальные. Когда его дети исчезли и больше не вернулись, он решил, что они просто не хотят иметь с ним ничего общего. И он просто жил дальше, так и не узнав, почему его дети, как и многие другие его знакомые, так и не вернулись. В этой истории не было Веревочника. Но я перечитывал ее снова и снова, ища хоть какой-нибудь признак того, что Веревочник был где-то поблизости.

Ты знаешь, в чем мораль этой истории? -спросил я свою дочь.

Не думаю, что у истории обязательно должна быть мораль. Иногда истории — это просто истории. Что она заставила тебя почувствовать?

Я не уверен, что она заставила меня почувствовать.

Может быть, тогда стоит подумать об этом, сказала она.

Я так и сделал. Хотел я того или нет, но именно так я и сделал. Эта история заставила меня почувствовать себя неуверенным и выбитым из колеи. Я почувствовал связь с удачливым банкиром, хотя и не мог сказать почему. Я начал думать о своей жене и о ее смерти в государственных больницах после рождения моей дочери, хотя и не мог сказать почему.

Не было никаких причин для подобной ассоциации. В рассказе ничего не говорилось о государственных больницах или родах. Но я снова подумал о ней. Я вспомнил, как она исчезла из моего поля зрения. Я подумала о том, сколько людей исчезло из моего поля зрения, и у меня не было возможности узнать, вернутся ли они.

Я начал видеть все более длинные тени. Люди шептались. Я беспокоился, что они шептались о моем сыне или о нас.

В нашем районе появился человек с кривым носом. Кривой нос был согнут у переносицы, что указывало на то, что он был сломан в нескольких местах давным-давно. Его глаза были непроницаемы и неподвижны, как будто он только сохранял в памяти то, что видит перед собой, но не пытался понять. Из разговоров соседей я узнал в нем нашего человека из голубого дома. Это была редкая возможность — увидеть мужчину из голубого дома на улице, а не внутри дома. Почему мужчина из голубого дома был снаружи, а не внутри? И почему он смотрел в мою сторону? Почему он смотрел на меня?

Он кивнул.

Я кивнул в ответ.

Он улыбнулся.

Я улыбнулся в ответ.

Вскоре после того, как я увидел человека из голубого дома и улыбнулся, мой сын закончил писать рассказ об извращенце.

В те дни истории об извращенцах были особенно популярны.

Извращенец был персонажем, который приходил в восторг всякий раз, когда люди говорили ему, что он делает что-то неправильно. Больше всего нравилось делать что-то неправильно, чтобы люди говорили ему, что он делает что-то неправильно. Его самым большим страхом, большим, чем смерть, было не оставить следа в мире. Его мысли были настолько извращены, что он считал свою деградацию странной формой бессмертия, потому что это делало его таким заметным в умах и памяти людей.

Извращенец нанял нескольких человек для осуществления своих девиаций. Эти люди были похожи на Веревочника из других историй. И они собирали людей для извращенца, как корм для скота, чтобы те говорили извращенцу, что тот поступал неправильно, и удовлетворить его потребности. История заканчивалась тем, что Извращенец достигал оргазма перед огромной толпой ненавидящих его людей, которых привели только для того, чтобы они кричали на него. Или, возможно, он не достигал оргазма, возможно, он поднимался на другой уровень существования, как будто его разум больше не был ограничен физической формой, потому что он достиг такого экстремального уровня искаженного блаженства, бессмертия, о котором он всегда мечтал. Если быть откровенным, рассказ был написан так, что очень трудно сказать, что в нем произошло.

От этого мне стало не по себе. Мне стало не по себе из-за того, что было сказано, но также и из-за того, что не было сказано. Извращенец был поразительно похож на Первого Гражданина. Некоторые детали его характера, жесты, цвет волос, манера говорить, напомнили мне о Первом Гражданине.

Это сатира? На Первого Гражданина?

Мой сын отказался отвечать на вопрос.

Сатира, конечно, была допустима и поощрялась. Но мой сын не сказал, была ли его работа сатирой или нет. Меня это расстраивало и вызывало беспокойство. И беспокойство росло во мне, по мере того как рассказы стали читать все чаще.

Я работал на железнодорожном вокзале недалеко от границы нашей страны, так же как и сейчас. Приветствуя иностранцев и гостей, таких, как ты, я направлял их к информационному стенду или в пункт выдачи документов, так же как и сейчас. И я видел, как пассажиры и путешественники, обмениваются газетами и журналами. Я видел журналы с рассказами моего сына, их становилось все больше и больше.

Коллега сказал мне, что прочитал рассказы моего сына и нашел их интригующими.

Почему? — спросил я. Что делает его рассказы такими интригующими?

Я не знаю, признался мой коллега. Боюсь, это все что я могу сказать.

Ты боишься и это все, что ты можешь сказать, повторил я.

Да, сказал он, и этого было достаточно. Боюсь, это все что я могу сказать.

После обычной молитвы об их матери, и до нашего воскресного ужина, я сказал сыну, что хотел бы узнать смысл. Всех этих историй. Я хотел бы знать, в чем их смысл. Они с моей дочерью посмотрели друг на друга и некоторое время молчали.

В них нет смысла, ответил он. По крайней мере, не в том значении, которое ты имеешь в виду.

Но что-то в них должно быть заложено. Ты можешь подумать, что я многого не понимаю, и я, возможно, действительно многого не понимаю. Но чувствую, в них что-то заложено. Я беспокоюсь о том, что люди подумают и как они будут интерпретировать эти рассказы из-за того, что в них заложено.

Что ж, — ответил мой сын, — я не могу контролировать, что люди подумают или как они будут интерпретировать эти рассказы. Моя работа в том, чтобы настроиться на ритм нашей жизни. И если ты поймал волну, то созданное тобой вызывает в других отклик. Но я не могу контролировать, каким он будет.

Ты мог бы писать рассказы по-другому. Ты мог бы сделать их смысл более ясным.

Если они не ясны, то может и наша жизнь не так уж ясна?

Что это значит?

Ты знаешь, что это значит.

Мои сын и дочь молча двигали руками, подавая друг другу сигналы. Пока они перебрасывались сигналами я ел, в раздражении. Ветер был тих, и никто не слушал. Но я все равно был раздражен. Мой сын знал, что он идет по пути, который сделает несчастными других людей, сделает несчастным меня, но он все равно шел.

Это действительно то, что нужно писателю? — спросил я.

Я не знаю о других писателях. Я знаю только о себе, — сказал он. И даже о себе, я не уверен в том, что знаю.

Работы моего сына продолжали выходить, и постепенно они привлекли внимание определенных элементов. Ты, вероятно, можешь догадаться, что это были за элементы. В моей стране они называют себя Незасеянными. В твоей стране они могут иметь другое название. Незасеянные — это отсылка к известному революционному стихотворению об истощённых сельскохозяйственных угодьях. В этом революционном стихотворении речь идет о почве, камнях, жуках, устало мечтающих о восстановлении. Цели Незасеянных, как я понял, состояли в том, чтобы свергнуть Первого Гражданина и его людей и заменить их каким-нибудь другим правительством.

Я не видел, как они приходили в наш дом (они никогда не появляются у таких людей, как я), но мой сын сказал, что видел их, что они пришли специально ради него. Однажды ночью они отключили датчики в рамах картин и зеркалах. Он сказал, что был у себя в спальне, и в зеркале появился один из них, незнакомое лицо, размытое за отражением моего сына в стекле.

Мы читали вашу историю об извращенце, сказало существо за стеклом. Мой сын говорил, что голос казался пустым, искусственным. Лицо частично состояло из плоти и частично из чего-то, что заменяло плоть. Руки говорившего были жесткими и металлическими, их заменяли усиленные протезы, похожие на когти, явный признак Незасеянных. Они лишали себя одних частей тела, чтобы получить другие, по крайней мере, так говорили слухи.

Расскажи о концовке истории про извращенца. Умер ли извращенец? Некоторые из нас считают, что концовка подразумевает, что извращенец сначала испытал оргазм, а потом умер.

Мой сын, напуганный или возможно настроившийся на ритм своей прозы, не ответил.

Эта история, твоя история, была отмечена в Бюро. Пока мы разговариваем, они собирают данные для анализа связанных с ней рисков. Многие аналитики интерпретируют ее как завуалированную политическую критику. Но двусмысленность делает ее более опасной, чем обычная критика.

Я не могу контролировать, считают ли другие мои истории опасными, — ответил мой сын.

Проблема двусмысленности заключается в том, что она требует толкования. Потребность в толковании порождает различные по масштабу размышления и непредвиденные споры. Бюро уже видит влияние твоей истории в других работах. И снижение производительности труда в регионах, подверженных воздействию этих работ, в большей степени, чем при воздействии допустимой критики. Они неизбежно решат, что эти истории выходят за рамки допустимой критики.

Если они так решат, значит, так тому и быть, — сказал мой сын.

Ты ненавидишь Первого Гражданина? Ты желаешь ему смерти? Эта история о том, как ты желаешь ему смерти?

Мой сын не ответил.

Если ты скажешь нам, мы сможем помочь. Мы можем помочь, если ты скажешь нам. Существуют установленные процедуры и определенные места для выражения альтернативных взглядов и инакомыслия. Но прежде чем мы сможем помочь, мы должны быть уверены в твоих намерениях. Нам может потребоваться демонстрация этих намерений.

Мой сын по-прежнему не давал ответа.

Слова имеют значение. Ты не согласен?

Слова имеют значение, повторил мой сын. Это был лозунг, который часто произносили Незасеянные и те, кто им сочувствовал. Он был нужен для того, чтобы отличить их дело от дел тупого Первого Гражданина, его тупых чиновников и тупых исполнителей в Бюро, для которых слова не имели большого значения. Хотел бы я с этим согласиться. Но я не уверен, что могу. Опыт важен. Действия важны. А слова — только средство для обозначения того и другого. Они не являются самоцелью. Я пишу слова не ради слов.

Зачем же тогда?

И снова мой сын не дал ответа. После еще нескольких вопросов, которые ни к чему не привели, тень за стеклом исчезла, и мой сын снова оказался один в своей спальне.

Позже я спросил его, возможно, он не отвечал на вопросы потому, что боялся какой-то уловки. Или, возможно, потому, что не испытывал ненависти к Первому Гражданину. Или, возможно, потому, что люди в голубых домах каким-то образом все-равно прослушивали сигнал.

Нет, — ответил мой сын. Причина была в другом. Любой ответ на вопросы Незасеянных, положительный или отрицательный, противоречил бы рассказам. Я рад делать заявления в других местах, излагать свои взгляды, выбирать то или иное другими способами, отдельно от моих рассказов. Но признание одного смысла, одной цели в этих историях, исключает другие возможности, заложенные в них.

И я понял, что именно в этом и заключалась проблема этих историй.

Возможности.

Именно из-за открывающихся возможностей идеи застревали в горле, как крошечные рыбьи косточки, которые нелегко проглотить и забыть.

Я раздавал брошюры посетителям железнодорожного вокзала, которые подумывали об иммиграции. Я указывал на плакаты с изображением Первого Гражданина, объясняя нашу политику натурализации, но в глубине души я все еще думал об извращенце. Против моей воли где-то в моем мозгу возникла связь, которую я не мог разорвать. Я продолжал думать о Первом Гражданине, окруженном мужчинами и женщинами, кричащими на него, и о его оргазме, или вознесении, или смерти. И властный, суровый, отеческий образ Первого Гражданина, сменился его извращенной тенью.

Каждый раз, когда я останавливал машину на мосту, или проезжал мимо банка, или ел курицу, я думал об этих историях. В них был невыраженный страх, потенциальная энергия, которая была более зловещей из-за того, что не поддавалась катарсису ясной формулировки.

Однажды ночью я проснулся от тихих голосов, звучащих внутри дома.

Я подкрался к двери и, не уверенный, что окончательно проснулся, увидел две фигуры, сидящие на стульях в гостиной. Я не мог ясно видеть, но знал, что одна из фигур — мой сын. Я знаю облик своего сына, даже если не могу различить никаких деталей, кроме фигуры.

Другая фигура, однако, не была моей дочерью. Это был незнакомый мужчина. В причудливой игре света и тьмы в комнате я смог различить очертания кривого носа, сломанного в нескольких местах. Это был мужчина из голубого дома, в нашем доме, понял я.

И мужчина из голубого дома, который сейчас находится в нашем доме, держал что-то в руках. Оно выглядело длинным и свисало, как веревка. Я узнал в нем оковы Бюро, хотя никогда не видел их так близко. Пеньковый материал, предназначенный для ношения в виде петли на шее, а также на запястьях и лодыжках с помощью нескольких более коротких разветвленных шнуров. Что-то в запатентованном пеньковом материале причиняло боль и не позволяло заключенному сопротивляться. При необходимости они даже могли вызвать небольшой шок нервной системы. Но из-за двери, где я стоял, это больше всего походило на простую веревку.

Мой сын что-то сказал, будто отвечая на вопрос.

У меня есть свои теории, сказал он.

Какие теории? -спросил мужчина из голубого дома в нашем доме.

Я подозреваю, что ясность комфортна для вас. Она конечна и замкнута. С ней можно спорить, отрекаться от нее, опровергать ее, отрицать ее значимость. Она также недолговечна. Мнение, однажды высказанное, принимается или отвергается и исчезает в пустоте. Вы согласны?

Я согласен.

Подобная сила свойственна и ассиметричной неопределенности. Вам разрешено иметь несколько значений, чтобы хранить секреты. Граждане не имеют такого права. Их разумы должны быть открыты для проверки. И вы уже поняли, что большинство людей, на самом деле, с нетерпением ждут проверки, думают о ней как о презентации. Вы с этим тоже согласны?

Я согласен.

То, чего вы боитесь, — это искусство, которое абстрактно, по двум причинам. Первая — из-за вас. Вы не можете видеть, как оно действует, на кого оно влияет, почему и насколько глубоко. Вторая — из-за нас. Потому что, когда мы чего-то не понимаем, мы задаем вопросы, мы схватываем и устанавливаем связи. Даже если эти связи не имеют практического смысла, мы все-равно создаем их. Друг с другом, с идеями, с чем-то еще. Мы сопереживаем. Мы взаимодействуем. Мы становимся непредсказуемыми и непознаваемыми. Это тайна, вера, сострадание, какими бы словами вы ни описывали то, что не можете описать. То, что вы предпочли бы, чтобы мы забыли.

Мужчина из голубого дома в нашем доме сидел совершенно неподвижно.

И мне казалось, что я наблюдаю не за своим сыном и незнакомцем, а за манифестациями чего-то другого, как будто они говорят от имени того, кого я не могу видеть. Чего-то древнего, существовавшего до нашего времени, или настолько совершенного, что мне не хватит жизни, чтобы понять. Они были самими собой, но в то же время были чем-то другим. Я сказал, что знаю облик своего сына, но это было неверно. Я знал облик мальчика, которому дал жизнь, вырастил и с которым разговаривал за обеденным столом, но не его целиком. Я чувствовал себя так, словно был ребенком, а не родителем, стоя там, подслушивая разговор, выходящий за рамки моего упрощенного мира.

Мой сын посмотрел в мою сторону, и я отступил от дверного проема.

Нам следует продолжить разговор в другом месте, — услышал я слова своего сына. Я пойду с тобой. Давай оставим этот дом и продолжим разговор в другом месте.

Я слушал, ждал, пока двое мужчин уйдут, и не мог заснуть всю оставшуюся ночь.

На следующий день я получил письмо с поздравлениями.

Моего сына наградили за писательский талант, и он продолжит свое образование на дальних полях. Там у него будет возможность написать другие рассказы, замечательные рассказы, которые, несомненно, станут только лучше за время, проведенное на дальних полях. Ему обещали, что он сможет вернуться с дальних полей по первой просьбе, но, насколько было известно, никто никогда не просил о возвращении с дальних полей.

Моя дочь прочитала письмо и закричала. Она дважды ударила меня по лицу. Она ушла в свою комнату и не выходила ко мне. Она была невыразимо зла и обвиняла меня в чем-то. Я не понимал в чем, и в то же время прекрасно понимал.

Я молча сидел с письмом. Я почувствовал слезы, хотя и не знал, что еще способен плакать. Я пошел в комнату моего сына и сел на его кровать. Я сидел с письмом, я думал о своем сыне, я сидел в его комнате на его кровати.

Я попытался представить, как он работает на дальних полях, как нам рассказывали. Я пытался представить это даже тогда, когда усталость неизбежно приходила и отвлекала меня от моих повторяющихся мыслей. Но я не мог представить его, ни на дальних полях, ни даже в своей голове, где мне больше всего хотелось его увидеть.

В последующие недели я читал и перечитывал его рассказы. Я больше не искал в них что-то особенное. Я просто хотел услышать его голос. И что-то в моем отстраненном голосе, которым я теперь читал рассказы, заставило меня ценить их еще больше. В них была какая-то ирония, которую я не уловил в первый раз, когда пытался уложить слова в узкие рамки моего закостенелого понимания. Уверен, в них была игра, игра, не доступная закостенелому пониманию.

Однажды вечером я нашел в письменном столе моего сына пыльные страницы незаконченного рассказа. Он назывался “В моей стране”. Похоже, он был написан, когда мой сын был совсем маленьким. Я подозреваю, что он не закончил рассказ, потому что счел его незрелым и слишком прямолинейным, на его вкус. Он не был таким многослойным и продуманным, как те рассказы, которые мой сын написал позже. Это была история о маленькой семье, живущей в маленьком доме в маленьком районе. Отец очень уверенно сказал своим детям, что они могут быть спокойны, потому что, хотя королей и следует бояться, в их стране нет короля. Один из детей усомнился в этом. Мне было трудно читать рассказ, и я был благодарен, когда тот закончился. Потом я перечитал рассказ и понял, что хотел бы, чтобы он не заканчивался.

Бюро публиковало рассказы в течение следующих нескольких месяцев, рассказы под именем моего сына в государственных журналах. Предположительно, они были написаны на дальних полях, но это были совершенно ясные истории, притчи с удобоваримой моралью, которую легко можно было распутать. Рассказы, которые не были написаны голосом моего сына, но были напечатаны от его имени в этих журналах.

Эти рассказы не были так популярны, и теперь я понимаю, почему.

Вскоре после этого моя дочь сказала, что уходит из дома.

Она ушла, но перед уходом сказала, что прощает меня.

Я сказал, что не сделал ничего, что требовало бы прощения.

Что-то было не так с ее руками, когда она сказала, что уходит и что прощает меня. Она прятала их в карманах пальто. И голос у нее тоже был другой. В позе и тембре чувствовалась уверенность, которая делала ее почти неузнаваемой.

Нет. Я прощаю тебя за все, что ты не сделал, — сказала она. Все мы поступаем по-разному, но все мы что-то делаем. Единственное, чего мы не можем себе позволить, — это ничего не делать.

Ох. Это все, что я смог заставить себя ответить.

Несколько дней спустя я был разбужен странным наплывом огней и сирен, спустя долгое время после того, как в последний раз прозвучал сигнал к началу ночной работы, когда не должно было быть ни света, ни звука. Я вышел из комнаты моего сына на улицу, где в темноте, в халатах, собрались другие соседи. Машины скорой помощи стояли вокруг голубого дома.

Они пытались скрыть ужасное зрелище за пластиковыми простынями, но с тротуара мы могли разглядеть тело. Оно было вздёрнуто на пеньковой веревке в необычном положении, напоминая запутавшуюся марионетку со сломанными конечностями. Кроме тела и веревки я различил крючковатый нос, красно-фиолетовый, и пустые глаза, смотревшие с голубого карниза.

Следователь с серьезным выражением лица отвел меня в сторону, крепко пожав руку.

Во время инцидента мужчина из голубого дома о чем-то разговаривал.

Разговаривал?

С вашей дочерью.

С моей дочерью?

С прискорбием сообщаю вам, что она тоже погибла во время нападения. Мы пока не можем объявить об этом публично, но в нападении были замешаны агенты Незасеянных. Ей очень не повезло, и она попала под перекрестный огонь. Мне жаль сообщать вам об этом, но она мертва. Ваша дочь мертва. Пройдет некоторое время, прежде чем мы сможем выдать вам кремированные останки. Расследование продолжается. Вы должны понять.

Мертва?

Мои мысли метались бессвязно, пока наконец не привели меня в наш дом, к столу, к воскресному ужину. К разговору о разных вещах, о том, что они значат и чего не значат. Я услышал, что сказал следователь и чего он не сказал.

Мертва?

Следователь выглядел озадаченным. Да?

Мертва?

Да.

Мертва? Я улыбнулся.

Да.

Мертва. Я рассмеялся.

Он порекомендовал мне вернуться домой и сказал, что со мной свяжутся, когда будут готовы кремированные останки. Он снова извинился. Я сказал ему, что останки мне не потребуются. Мне совершенно не нужны были эти останки. Я ушел с места преступления, соседи смотрели на меня, перешептывались, а я смеялся, зашел в дом и снова сел в темноте.

Люди теперь знают меня как человека, у которого один ребенок жив, а другой мертв. В чем-то они правы, а в чем-то — нет.

На железнодорожном вокзале, где я работаю, стало тише, чем раньше. Как и во всей стране, все стало тише, чем раньше. Им становится все труднее скрывать это, пусть они и не признают. В школах, больницах, на заводах, в офисах, везде стало тише. С учетом этих изменений Первый Гражданин и его Бюро изменили свои жесткие иммиграционные правила, смягчили некоторые законы, чтобы стимулировать приток рабочей силы. Вчера все было не так и, возможно, не так будет завтра. Но сегодня, на данный момент, они требуют притока рабочей силы.

Итак, я объясняю, как обстоят дела в моей стране, в соответствии с установленными процедурами. Но иногда я немного путаюсь в том, что говорю и чего не говорю. В голубых домах все меньше мужчин прислушиваются к ветру, к тому, что я говорю и чего не говорю. Мне нравится делиться отрывками из произведений моего сына. Я бы хотел поделиться небольшим отрывком из его незаконченной истории, если ты не возражаешь.

Мой отец говорит, что короля нет. Уверен, даже если он не осознает этого, на самом деле он имеет в виду, что королей много. Короли районов, короли городов, короли денег, короли законов, короли техники, короли политики. Да, нет единого короля, и нет ни одного короля, который бы называл себя королем, но, тем не менее, многие думают, что носят королевскую мантию. Они окружают нас. Душат нас. Они наступают нам на спину. Они направляют, даже не понимая, что направляют во имя принуждения и контроля.

Но теперь я думаю, что мой отец был прав в другом смысле. Возможно, непреднамеренно. Тайно, случайно, он был прав. Короля нет.

Ни одного, ни многих, кто мог бы править долго. Они могут разделять, категоризировать и упрощать, чтобы заставить нас забыть о чем-то великом. Заставить себя забыть, что они тоже являются частью чего-то великого. Но они не останутся ни выше, ни ниже, ни рядом, ни вдали на долго.

Они знают, что короля нет.

Я знаю, что короля нет.

Короля нет.

Я часто думаю об этом отрывке. Чаще всего я повторяю его новоприбывшим, таким, как ты. Я не такой умный, как мой сын, и не такой смелый, как моя дочь. Но, тем не менее, я думаю об их историях и наших разговорах за обеденным столом и ловлю себя на том, что чаще всего повторяю этот отрывок.

Я провожу дни, наблюдая за окнами поездов, за чередой стеклянных панелей, приближающихся и удаляющихся от платформы, и иногда вижу статический заряд, а вместе с ним размытое, почти неузнаваемое лицо, частично из плоти, частично из чего-то еще, выглядывающее из-за каждого отражения, которое проходит мимо меня. Размытое лицо за моим отражением не смотрит на меня прямо, когда я улыбаюсь. Я думаю, она не готова смотреть на меня. Но это нормально. Я просто рад, что она все еще там, наблюдает за мной, а затем оставляет меня одного.

Точно так же я радуюсь, когда засыпаю и почти вижу другое лицо, скрытое в сплошной темноте. Силуэт кого-то, кого я знаю и в то же время не знаю. Голос, который является его голосом и моим голосом, смешанными воедино, так что я больше не могу сказать, кто говорит, он или я. И в этом, другом месте, я делюсь своими мыслями без страха. Всем, что я говорю. Всем, чего я не говорю. Я делюсь всем.