Данная рубрика — это не лента всех-всех-всех рецензий, опубликованных на Фантлабе. Мы отбираем только лучшие из рецензий для публикации здесь. Если вы хотите писать в данную рубрику, обратитесь к модераторам.
Помните, что Ваш критический текст должен соответствовать минимальным требованиям данной рубрики:
рецензия должна быть на профильное (фантастическое) произведение,
объём не менее 2000 символов без пробелов,
в тексте должен быть анализ, а не только пересказ сюжета и личное мнение нравится/не нравится (это должна быть рецензия, а не отзыв),
рецензия должна быть грамотно написана хорошим русским языком,
при оформлении рецензии обязательно должна быть обложка издания и ссылка на нашу базу (можно по клику на обложке)
Классическая рецензия включает следующие важные пункты:
1) Краткие библиографические сведения о книге;
2) Смысл названия книги;
3) Краткая информация о содержании и о сюжете;
4) Критическая оценка произведения по филологическим параметрам, таким как: особенности сюжета и композиции; индивидуальный язык и стиль писателя, др.;
5) Основной посыл рецензии (оценка книги по внефилологическим, общественно значимым параметрам, к примеру — актуальность, достоверность, историчность и т. д.; увязывание частных проблем с общекультурными);
6) Определение места рецензируемого произведения в общем литературном ряду (в ближайшей жанровой подгруппе, и т. д.).
Три кита, на которых стоит рецензия: о чем, как, для кого. Она информирует, она оценивает, она вводит отдельный текст в контекст общества в целом.
Модераторы рубрики оставляют за собой право отказать в появлении в рубрике той или иной рецензии с объяснением причин отказа.
Античная драма — многотонный монолит, поражающий своей многовековой тяжестью и при этом необыкновенной современностью и актуальностью.
Эсхил — первый из величайших древнегреческих трагиков, дошедших до нас достаточно крупным корпусом текстов. Нет, он не был первым. Известно, что до него был например Феспид — именно он и считается зачинателем древнегреческой трагедии. Был также Фриних, известный своей постановкой "Взятие Милета", наделавшей много шума и послужившей даже причиной нападок на самого Фриниха, в результате чего трагедия была запрещена, а сам Фриних приговорён к огромному штрафу. Так что цензура действовала еще и две с половиной тысячи лет назад... Но от этих трагиков до нас не дошло ничего...
А Эсхила бережно сохранило время — классический корпус из семи трагедий стал каноническим еще в Древней Греции. Его многократно издавали, и именно поэтому он выдержал все испытания временем. От других трагедий Эсхила остались лишь считанные обрывки — где-то всего по несколько связанных между собой строк, где-то и того меньше.
Эсхил монолитен и велик как никто в древнегреческой трагедии. Он ближе всех к изначальному культовому действу. Его трагедии максимально минималистичны по своему действию и чрезвычайно насыщены по своей смысловой нагрузке. Судите сами — на сцене одновременно находится не более двух актёров и хор. Иногда бывает, что присутствует третий актёр, но он в это время хранит молчание. Но зато хор является не меньшим действующим лицом, чем актёры — он принимает участие в событиях, живо реагирует на реплики.
Структура текстов очень стройна, строго выверена и симетрична. Это может говорить лишь о длительной традиции, в которой Эсхил находится и чётко следует её принципам. За строфой всегда следует антистрофа, ритмически полностью её повторяющая.
Именно ритмика Эсхила стала и его особенностью, и его коньком, и в то же время сложностью для перевода и передачи на другие языки. И к тому же чрезвычайная словесная насыщенность. Эсхил часто нанизывает одно схожее по смыслу слово на другое, невероятно усиливая смысл произносимых реплик.
Другой особенностью Эсхила является его величавость и даже в какой-то степени архаичность. Он был сложен уже для древних греков чуть более младшего поколения. Но вместе с тем был и велик.
Данная книга представляет собой собрание всех переводов Эсхила, выполненных русским поэтом Вячеславом Ивановым — уж он-то знал толк в архаичности и величавости. И усиленный Ивановым тяжеловесный язык Эсхила приобретает еще большую весомость.
Здесь собраны все семь трагедий Эсхила и также фрагменты.
В книгу также вошли работы Вячеслава Иванова "Эллинская религия страдающего бога" и "Дионис и прадионисийство" — они несколько тяжеловесны и архаичны, но если продраться через этот стиль, в них можно найти очень много интересных мыслей.
же причине, по какой правого нет в отсутствии левого.
Два ларца, бирюзовый и нефритовый. Китай, 16 в.
Однажды два великих Мастера задумались над метафорой: что случится, если в муравейник попадет жук? Как среагируют муравьи, чем будут защищаться от непонятного пришельца? Так появилась гениальная повесть "Жук в муравейнике". Но "подкидыши" это "человеческое, слишком человеческое", как говорил Фридрих Ницше. Они люди, вполне адекватные и социализированные члены человеческого сообщества. Комкон-2 пугают не они, а та сила, которая за ними стоит — Странники. Вот этих последних Человечество не может понять, не смотря на все свои старания.
Принципиальную невозможность понять космическое явление описал в своем небольшом рассказе "Вторжение" другой великий Мастер — Станислав Лем. Но в его рассказе инопланетная "груша", упавшая на Землю, инертна и никак себя не проявляет. Наоборот, Человечество суетится перед "грушей", пытаясь наделить ее смыслом, но терпит поражение во всех своих попытках объяснения.
Небольшая повесть Ярослава Верова "Горячее лето восемьдесят третьего" объединяет две намеченные линии в один сюжет. Придуманный им феномен "близнецы" так и не получат своего объяснения, не смотря на то, что активно контактируют с людьми.
Впрочем, по порядку. Фантастическое допущение Ярослава Верова — это пара неразлучных людей-близнецов, которые появились из ниоткуда и могут быть только вместе (даже будучи разведенными по разным камерам — удваиваются прямо в камере), один из которых обжигающе горяч, второй — так же обжигающе холоден. Именно в таком образе воспринимают обычные люди этот феномен. Входя по своей инициативе в контакт с людьми, "близнецы" снимают некие внутренние барьеры человеческой психики и наблюдают, как очередной человек бабуинствует.
Контакт с "близнецами" выворачивает человека наизнанку, проявляет, как кислота лакмусову бумажку. Усиливает "главную волевую доминанту", как выразился один персонаж повести. И человек начинает осуществлять самые сокровенные желания, в которых и признаться себе боялся. Пьяница-работяга бросается во все тяжкие и пропивает семейные сбережения; капитан КГБ идет "дожимать" нерадивого агента, не дающего нужной информации; еще один лейтенант всесильного ведомства решает уничтожить чем-то не потрафившую ему семью (ну, из текста понятно, чем именно, прочитаете — догадаетесь); мелкий жулик-"щипач" совершает крупную кражу, чтобы потом придти с повинной и стать на зоне "вором в законе"; медсестра решает искалечить вверенную её попечению пациентку. И только один врач психиатр остается человеком и совершает по настоящему добрый поступок — освобождает содержавшуюся в лечебнице девушку-дессидентку. Итого пять-один в пользу темных...то бишь "холодных" перед "горячими". Причем, во все описанные писателем случаи веришь, настолько они жизненны и реалистичны. Нам, читателям, в пору задуматься: а не слишком ли вопиющ этот счет по очкам?
Но каждый раз контакт "близнецов" с человеком заканчивается одинаково. Они спрашивают его "Кто мы?" и, не дождавшись ответа, теряют к нему интерес. После чего человек возвращается в обыденность. И вот этот простой вопрос: кто мы? на самом деле очень важен. Ведь все контактёры воспринимали "близнецов" по-своему. Работяга видит таких же полузнакомых работяг с правильными рабочими руками, офицер КГБ — смутно знакомых сотрудников "пятерки" (службы наружного наблюдения), врач-психиатр советуется с мудрыми, все понимающими людьми, имеющими какое-то отношение к медицине. И непредвзятому читателю становится ясно, что контактёр просто "отражается" в "близнецах". И лично у меня как читателя сложилось впечатление, что достаточно было человеку признать в них своих, сказать например: "Да вы рабочие из соседнего цеха" или "Да вы первоклассные врачи!" и близнецы до конца бы вочеловечились. Но работяга отвечает холодно: "Да какая хрен разница?" а у психиатра падает сердце: "Пациенты... Что я наделал?!" и он тут же начинает соображать, как избегнуть наказания за свой великодушный поступок. Не доросло человечество до контакта на таком серьезном уровне.
Ну, и конечно, главный герой. Не бывает повести без главного героя. У Ярослава Верова это старший лейтенант милиции Дмитрий Белозёров. Как и положено главному герою, он отличается от остальных персонажей. Хотя бы тем, что замечает "близнецов" первым (то есть инициатива контакта исходит от него, а не от феномена) и всерьез пытается ответить на вопрос кто они. Вот только его оперативно-розыскных мероприятий оказывается явно недостаточно для ответа. И реакция на контакт у него совершенно другая, чем у прочих персонажей повести; как он сам определил: "понесло в оперативно-разыскную степь". Один из героев Ярослава Верова, священник Георгий объясняет это "теплохладностью" Белозёрова и даже цитирует последнему Откровение Иоанна Богослова, гневные слова нашего Господа, адресованные Лаодикийской церкви. Теплохладность, сиречь безразличие — один из главных человеческих пороков в Православии. Но герою это как раз помогло — он самодостаточен, он ни к чему не стремится, ему ничего не нужно. Поэтому он и не "отразился" в "близнецах".
Не в силах разрешить загадку "близнецов" привычными оперативными средствами, герой, вслед за священником, склоняется к теологической версии происходящего. Но это не значит, что они нашли верное объяснение. В прологе повести Ярослав Веров описывает придуманный им феномен как наблюдателя и называет его Наблюдателем. Причем это Наблюдатель с машинным алгоритмом действия. Его внимание перемещается от движущихся неодушевленных предметов к одушевленным объектам, и от растений к животным. И 'контактная зона' привязана к определенной точке — пивной "Ивушка", расположенной под деревом, которое стало последним объектом внимания Наблюдателя, прежде чем он заметил людей. То есть он ищет объект, пригодный для контакта, почти так же, как пришелец в знаменитом советском мультипликационном фильме "Контакт" В.Тарасова и А.Костинского — перебирая объекты. По-видимому, каждое "отражение" контактёра приближало наблюдателя к вочеловечиваннию, по крайней мере, и Белозёров и работники КГБ находят и квартирную хозяйку, у которой "близнецы" якобы жили месяц, и завод, на котором они якобы работали, хотя нам как читателям ясно, что этого не могло быть, поскольку "близнецы" появились в городе всего неделю назад. И это еще одна "непонятка" природы феномена "близнецов". А дальше главный герой отстраняется от происходящих событий, ибо "близнецы" привлекли внимание сильных мира сего. В результате неясной политической многоходовки, которую автор повести оставляет за пределами сюжета, они оказываются в Москве, в окружении нового Генерального секретаря, и начинается перестройка. Опять следует цитата из Откровения Иоанна о траве полынь, но...но я, как читатель, все-таки не могу отрешиться от ощущения "технологичности" "близнецов", пришедшего ко мне с самого начала чтения этой повести.
В любом случае, вопрос "Кто мы?", который "близнецы" задавали людям, люди обязаны были переадресовать самим себе.
Остров Сахалин у Чехова — место жизни. Пусть убогой, временной или просто каторжной. Наполненной обидой и презрением. Но — небезнадежной. Новый край, в котором когда-то появятся настоящие города. Хотя бы для внуков-правнуков...
У Веркина Сахалин — место дожития и смерти. Сотни тысяч китайцев бегут на остров с материка, но в саму Японию их никогда не пустят, лишь отберут всех здоровых детей.
При некотором сходстве — люди живут на острове временно, устраиваются не навсегда, отказываются думать, что пустят здесь корни — Веркин ставит совсем другой вопрос. И звучит он так: что останется после исчезновения народа? Твоего народа?
Держава и земли? России больше нет, а бескрайние просторы теперь заражены, отравлены и там бродят зомби. Всё будто проклято на веки веков.
Имена? Как от Советского Союза остались названия кратеров на темной стороне Луны? Или как от Рима нам остались сотни слов? Но Веркин безжалостно показывает, что сохранение старых сахалинских названий — это просто фиговый листок, которым другие народы прикроют собственную неблагодарность. И еще это способ не называть японскими именами землю смерти.
Достижения? Вы полетели в космос? Оставшиеся после ядерной войны люди просто не вспомнят, кто первым это сделал. Пусть они сами стремятся к небу и другие планеты становятся чуть не последней надеждой — зачем им память о вас?
Православие? В книге христианство показано настолько гротескно, настолько безнадежно и бессмысленно, что даже не хочется так оставаться в будущем. Мистическая вера становится отравленной и больной, как сахалинская земля, на которой процветают некротические культы. Теплится лишь вера в отъезд — сейчас в Японию, а потом — к звёздам, на космических кораблях.
Твоя кровь будет жить в других народах? Если только останутся дети, и уцелевшие согласятся признавать родство. Голубоглазая героиня помнит о происхождении своей матери. Но таких как она слишком мало в Японии. Да и сегодня, оглянитесь, многие ведь народы задумываются над тем, что Париж это место, где когда-то жили французы...
Твои книги? Поэзия? Идеи? Может они и сохраняться в памяти горстки ученых. Но уцелевшие после ядерной бойни народы переживают вспышку национализма. «Остров Сахалин» рисует предельно милитаристскую, опростившуюся культуру Японии. Осталось мало учёных, еще меньше поэтов. Жить просто тяжело, и очень надо найти постороннего, чужого, которого можно обвинить во всех бедах. После чего унижать и сладострастно презирать. Япония стала той жестокой, отчаянной державой, с которой готовился воевать Аркадий Стругацкий. Слесари, матросы, надзиратели и санитары — зачем им писатели-гайдзины из других эпох? Разве что просвещенный чиновник прикажет подавать чай в подстаканниках. Но это всего лишь каприз бюрократа — чтить обычаи прошлых народов.
Кроме того, чтобы остаться в умах немногих уцелевших после ядерной катастрофы — надо владеть умами людей до её начала. Сегодня дискурсом владеют американцы, потому в романе куда больше англосаксонского, чем русского. Стать античностью для нового мира — третьим Римом для азиатских культур — у русских не факт что получится. Мало мест в умах людей завтрашнего дня, и жестоко дерутся сегодняшние образы за эти места.
Как Парменид, философствуя, отнимал у вещи все качества, оставляя лишь её бытие, так и Веркин отнимает все привычные образы бессмертия народа. И лишь когда исчезает всё преходящее, становится понятно, зачем же понадобился ему парафраз чеховской книги.
В «Острове Сахалине» восемьсот девяносто пятого года издания описаны гиляки. Последние сахалинские аборигены, у которых не осталось ничего, кроме ненависти и дисциплины. Лишь в служении чужим людям, чужим идеям они ещё могут найти себя. Потому используют их для поимки беглых либо для охраны. Им по силам любые ответственные поручения, для выполнения которых не надо знать грамоты.
Русские в романе как гиляки. Главный герой это «прикованный к багру» каратель, заботам которого можно поручить молодую девушку из метрополии. Молодой парень с уже пошатнувшимся здоровьем. Артём убьет десятки людей, но её не тронет — таков приказ. Ещё будет строить столбики из речных камней — каирны — единственный вид искусства, который он понимает. Благородный дикарь, вот кто он такой.
Но русские и не гиляки. После нас остаётся некое свойство души, без которого в мире завтрашнего дня очень плохо. Когда-то наш народ был признанным носителем этого качества, играл свою роль в большом концерте «мировых чувств». Сейчас его не стало — и без русского милосердия невыносимо жить что японцам, что китайцам, что немногим оставшимся американцам.
Нельзя сказать, что бессмертие народа через чувство — уникально. В романе буквально парой абзацев рассказано, как американцы оставили японцам самоиронию. Лучший миноносец империи теперь называется «Энола».
Героиня — милосердна. Она сама не осознает этого, не умеет обращаться с этим своим качеством. Молодая красавица, которой сложно ограждать себя от назойливого мужского внимания. Роман — это её воспоминания, она много где противоречит себе, порою врёт, как очевидец. Впервые Сирень покидает родной дом и привычную академическую среду, чтобы совершить путешествие — оценить будущее Сахалина, его перспективы. У неё с собой отцовский макинтош, пара пистолетов и лучшие рекомендательные письма. Стреляет она без промаха, смотрит на мир не зашоренными глазами и хочет быть порядочным человеком.
Её образ — тоже совершенно не подходит для посткатастрофической Японии. Светлый и строгий, не отягощенный жаждой власти, наживы и умением идти по головам. Он будто пришел из романтического анимэ, которое объявили «фривольной мультипликацией» и уничтожили. Сирень почти ничего не пишет о любви, и очень много о страданиях и смерти. Но рядом с ней люди меньше всего хотят страдать, и пытаются отыскать в себе что-то хорошее, яркое. Не всегда у них получается и она устает заглядывать в раскрывающиеся души.
Фоном для путешествия Сирени становится гибель острова.
То, как героиня пытается спасать людей, кого стремится спасти, какой возвращается из путешествия — ослепшей и облученной, потерявшей свою любовь — показывает, насколько неудобно милосердие, как с ним трудно обращаться.
Как с огнём.
Но разумный эгоизм и сухая рациональная взаимопомощь приводят в тупик. Лучший поэт эпохи окажется на каторге, и умрёт, отказавшись от всего человеческого в себе, обернувшись натуральным зверем. Миллионы людей, оставшихся на острове, власти просто бросят и убьют, опасаясь эпидемии мобильного бешенства.
Так что в мире, где так мало осталось шансов на выживание человечества — невозможно без милосердия. Либо японцы в итоге станут милосердными, и научат их этому воспоминания Сирени, а её внук увезёт с Земли — либо кончатся, как прочие народы, назначая всё новых отверженных, выжигая очередные острова.
Это примиряет надежду на существование человечества с финалом романа, где русских больше нет.
Именно с этой интригующей фразы начинается роман Адама Нэвилла "Дом малых теней", рассказывающий о злоключениях молодой девушки, приехавшей в старинный особняк, принадлежащий племяннице талантливого таксидермиста и кукольника М.Г. Мэйсона, с целью подготовить каталог работ последнего для грядущего аукциона.
Не сложная, на первый взгляд, задача оборачивается для Кэтрин самым настоящим кошмаром, который подобно раковой опухоли глубоко проникает в ее жизнь, попутно выталкивая на поверхность неприятные воспоминания о странных событиях ее детства.
И уже очень скоро гениальные работы Мэйсона и желанный аукцион отходят для девушки на второй план, а единственно важным становится стремление как можно быстрее покинуть Красный Дом, дабы окончательно не сойти с ума.
Беда только в том, что все это будет происходить лишь на словах, тогда как на деле Кэтрин будет безбожно тупить, одну за другой упуская возможности сбежать из ненавистного ей здания.
Я еще могу понять, когда из-за неблагоприятных обстоятельств персонаж просто вынужден бороться со злом, надеясь обрести долгожданную свободу. В этом случае у меня нет проблем с сопереживанием ему. Но если герой даже не пытается убраться из гиблого места, при условии, что его никто и ничто насильно не удерживает там, то это вызывает у меня лишь недоумение.
Это же чувство я испытал, закончив читать роман и взглянув еще раз на его название, крупными буквами выведенное на обложке книги. Дом малых теней? Серьезно?... Дом был, да. И куклы в нем присутствовали. Только вот реального взаимодействия Кэтрин и этих рукотворных созданий, я, к сожалению, не увидел. Хотя... в самом начале произведения был неплохой и по-хорошему жуткий эпизод, связанный с марионетками, когда девушка осталась ночевать в особняке, но он же остался и единственным. Безусловно, в романе полно различных пугающих сцен, но таких, в которых бы действовали непосредственно куклы, считай что и нет. А это, на мой взгляд, огромный минус для текста, озаглавленного как "Дом малых теней".
Возможно, я бы не обратил внимание на вышеизложенные недостатки, если бы повествование развивалось динамично, не оставляя времени для копаний в сюжете. Однако и здесь автор подкачал. Правда, отчасти, поскольку первая половина книги читалась с большим интересом. Но вот вторая... это какой-то замкнутый круг из повторяющихся блужданий главной героини по особняку и связанных с ними однообразных переживаний. Одним словом, скука смертная.
Эх, не ожидал я такого от Нэвилла. Надеялся получить новые "Судные дни" или "Ритуал", а в итоге отведал пресной каши вроде "Номера 16". Хотя отговаривать от чтения "Дома" я все же не стану, потому как это не самый "ужасный" хоррор на свете.
(Рецензия была написана на первую книгу «Купол над бедой» (главы 1-10) для журнала «ПИТЕРBOOK». В настоящее время выложено 27 глав).
Если бы меня попросили в одной фразе охарактеризовать эту книгу, то получилось бы следующее. Это социально-психологическая деконструкция попаданческого фэнтези в форме научно-фантастической региональной саги.
Тем, у кого от таких сложных слов начинает болеть голова, а рот разеваться в широком зевке, я «Детей серого ветра» настоятельно не рекомендую, да и рецензию вам лучше закрыть. Остановитесь, не мучьте себя!
Тех, кто такие слова не только понимает отдельно и вместе, но и любит их, — читателей этого типа здесь с большой вероятностью тоже нет, они уже прошли по ссылке на Ридеро. Приятного погружения!
Оставшимся я постараюсь попонятнее объяснить каждую составляющую восхитившей меня формулы. Всё-таки таких грибов на весь лес и корзинки не наберётся. Кому-то будет достаточно и одного ингредиента. А кто-то всё-таки решит не нагружать себя, что тоже похвально: от сложновывернутых текстов извилины чешутся, и не всем это ощущение по душе.
И никто не помнит, как это было
А те кто помнят, те в небе или в огне
Но те, кто сильны — сильны тем, что знают, где сила
А сила на её стороне
Б. Гребенщиков
Несколько лет назад на одном конвенте я сетовала на то, что научной фантастики вроде бы много, но отчего-то «наукой» фантасты не считают ни психологию, ни социологию. В самом деле — зачем психотерапевты с психологами, когда есть водка и друзья, и зачем задумываться над историческими и экономическими предпосылками социальных процессов, ведь эдак можно и над своим поведением начать размышлять! Те же, кто спускают лодку в эти малоизученные воды, зачастую извлекают из них такое, что лучше бы выбросить выловленное обратно. Что и получается всякий раз, когда матчасть не освоена, а мнение уже сложилось.
Заклёпочники могут до кровавых девочек в глазах спорить о батистовых трусиках в средневековье или о громкости взрывов в вакууме. При этом чувствовать и мыслить их герои будут как одинокие сисадмины из Южного Бутова, а структура описываемого общества будет не сильно отличаться от того, что авторы наблюдали в казарме, университете или вычитали в «Незнайке на Луне». О языке, правда, ещё могут спросить. О том, что в средневековье все сограждане были одной национальности, в этом не сомневаются. Как и в том, что триста лет вперёд или назад отношения между мужчинами и женщинами соответствуют концу 70-х годов двадцатого века.
Прискорбность этой ситуации стала настолько привычным фоном, что временами «Дети серого ветра» читаются как учебное пособие. Похожий эффект бывает, когда о физических явлениях пишут физики или о природных — биологи. Владение материалом и опыт применение знаний обеспечивает конструкцию, на укрепление которой работает каждая деталь. Мало того, что предыстория каждой персоны влияет на её характер — эти предыстории не противоречат социальному, экономическому, культурному и политическому устройству родного мира этих персон. И разумеется, та же сеть взаимосвязанных и взаимовлияющих явлений касается землян. Продуманность и обоснованность каждой черты и жеста подчас зашкаливает, и книгу хочется назвать излишне обстоятельной, слишком рассудительной и чересчур честной. А ещё безжалостной, потому что здесь нет волшебной дверцы для тех, кто хочет избежать последствий за свои действия. Ни для кого.
Когда в основе развития конфликта не поступки дурака и/или злодея, а общественные предпосылки и психические привычки к определённым реакциям, конфликт оказывается невозможно разрешить ни с помощью deus ex machina, ни благодаря роялям в кустах. Живой конфликт вообще имеет тенденцию выглядеть нерешаемым, даже если это столкновение двух людей. А когда это два мира!.. Первый том трилогии «Купол над бедой», сообразно законам композиции, развёрнуто повествует, с чего началось и как развивалось то, что может быть названо лишь матерным словом на «п» с определением «большой». Приличное название БП — «апокалипсис».
С апокалипсиса «Купол над бедой» и начинается, чтобы продолжиться описанием постапокалипсиса во всех его красках, запахах и звуках. Зомби пока не видно, а вот чудовища из Зоны дополнили и без того нескучную жизнь. Как метко заметила одна из главных героинь: «Тут только фавны, оборотни и пришельцы, чертов киберпанк с мистикой». Но виноваты в БП и его последствиях не дураки со злодеями (хотя и таковые имеются в количестве), а в основном хорошие, честные и смелые господа и дамы. Без кавычек — они в самом деле такие. И очень разные: каждый со своим мнением, своим жизненным путём, целями и решениями. И когда обстоятельства сталкивают их, каждый просто стремится к своему, искреннее желая хорошего себе и другим… И получается война. А что вы хотели, когда кусок Земли отдают в собственность Империи из-за звёзд?
Не сольются никогда зимы долгие и лета:
у них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги — та и эта,
та натруживает ноги, эта душу бередит.
Б. Окуджава
То, что в попаданческом фэнтези выглядит как «приключения волшебников в современном городе», в фантастике оказывается историей о Контакте с неземной цивилизацией. Схема одна и та же: появление незваных пришельцев на нашей земле. Свежий взгляд на нас, удивлённый — на них, загадки и, разумеется, романтика со смертоубийством. Идеальный способ взглянуть со стороны на всю цивилизацию или её отдельные фрагменты. Не случайно разобраны судьбы и математика Андрея Колмогорова, и журналистки Ульрики Майнхоф, и многих других. В конце концов, для успешного захвата Нового мира противника надо как следует изучить.
По хорошему, когда «они» хотят нашу родину, «мы» вообще в полном праве, и не важно, драконы у «них» или летающие тарелки. Враг у ворот, труба зовёт!.. Стоп: территорию им вообще-то законно отдали. Мы сами отдали — в смысле, политический лидер страны с одобрения лидеров других стран Земли. И это не южный берег моря Лаптевых, а город Санкт-Петербург с прилегающими областями.
А «нас» оказывается столько, что консенсуса в принципе не наблюдается. Местные, московские, ближнезарубежные... И у каждого участника, напомню, свои интересы, не исключающие газопровода по дну Балтийского залива. Вывеской «гуманизм» прикрывают разное. Миротворческие войска только называются «творящими мир» — совершают они прямо противоположное, и надеяться на них не самый выгодный вариант. А тот факт, что местных вообще не спросили, хотят ли они такого статуса для себя и своей земли, с одной стороны, не сильно отличается от привычных практик (ну, честно, когда в последний раз здесь спрашивали по-настоящему?) А с другой, этим местным не привыкать встречать незваных гостей — а заодно сохранять жизнь и достоинство в ветрено-промозглую питерскую зиму. Ну, и делать выбор между первым и вторым.
Как проверено, чем больше в фэнтези нефантастического элемента, тем меньше остаётся собственно фэнтези. Сказка от соприкосновения с реальностью разлетается вдребезги, оставляя металлический привкус во рту. Не потому что магия, порталы, заклинания и длинные волосы у суровых мужиков, которые носят мечи, умеют и любят фехтовать, а ещё живут по юридическим нормам семнадцатого века и совсем недавно отказались от рабства. Всё проще: потому что ради того, что «им» надо, «они» пошли по нашим головам. А это Питер, детка. Здесь не смотрят на погоду. И здесь умеют помнить и не забывать.
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
А. Ахматова
Есть мнение, что низкое количество региональной фантастики связано с тем, что авторы попросту не очень хорошо знают, где живут. Даже если это их родной город. А кто знает — ну, те фантастику не пишут… Мнение не самое доброе, но во многом справедливое. Особенно присовокупив, что писать увлекательно об обыденном намного сложнее, чем о неземном и дальнем (если вы не японец, конечно). Но если это привычное-земное любить всем сердцем, то раскрывать его секреты станет не менее увлекательно, чем выдумывать Империю Аль Ас Саалан, материк Ддайг и прочие иные миры. А с городом Петра Первого никогда не было просто, особенно в тот период, когда он был городом Владимира Ильича. А впрочем, в любой отрезок времени — спросите хоть у Александра Сергеевича, хоть у Николая Васильевича, а тем более у Анны Андреевны.
Это можно считать совпадением, что поисковики, которые идентифицируют и перезахоранивают останки воинов Великой Отечественной, играют не последнюю роль вот уже во втором выдающемся, на мой взгляд, романе (первым были «Цветы корицы, аромат сливы» Анны Коростелёвой). Пока трудно сказать однозначно, насколько продолжится эта тема, но в «Куполе над бездной» память о Войне неотделима от Города и его людей, а значит, защищать право помнить будут с тем же бесстрашием, что и право на свободу.
Впрочем, поисковиками и Вахтой Памяти эта история не ограничивается. Роман уже можно с полным правом называть «Энциклопедией Питера», и тот факт, что сюжет первого тома трилогии закручен вокруг разрушения и борьбы, не мешает ощущению всеохватности. Пышки и байкеры, стрелка Васильевского острова, Эрмитаж и Филармония, пронизанные ледяными сквозняками квартиры с высокими потолками и лепниной, покрытой слоями побелки, и уютные кафешки, где можно встретить хоть искусствоведа, хоть анархиста. Эта книга, вне всяких сомнений, написана тем, кто любит этот Город, и для тех, кто разделяет это чувство.
А обратная сторона любви — готовность ради дорогого тебе отказаться от комфорта, привычных рутин, а потребуется, и самой жизни. Тоже не новость для Ленинграда. Так что «Купол над бедой» заодно становится низким поклоном героям прошлых поколений и готовностью продолжить местную традицию. Не знали, ой, не знали гости-волшебники, какие земли они сделали своими и каких людей присоединили к Империи Белого Ветра!
Сколько мы ни пели – все равно, что молчали;
Поэтому мертвой стала наша святая вода;
Беззвездной ночью я буду ждать на причале;
Мы в самом начале.
Праздник Урожая во Дворце Труда.
Б. Гребенщиков
Безусловно, по первому тому всей трилогии не оценить. Как будет строиться оценка совершённого и что будут делать с этой оценкой, покажет продолжение. То, что эта оценка не заставит себя ждать, сомнений нет. В этой области без фантастики — юриспруденцию с политологией здесь используют с полным пониманием. В конце концов, кроме психолога Полины и террористки Алисы, третья фурия, истово защищающая свой родной город, это правозащитница Марина. И при всём нескрываемом авторском скепсисе в отношении феминизма, фем-оптикой этот роман проверяется тоже без особых проблем.
А вот о чём уже можно говорить определённо, так это о стремлении показать ситуацию с максимально разных точек зрения. Пусть только Алисе Медунице дана возможность рассказывать свою историю от первого лица — другие участники совсем не молчат. И не только питерцы — наместник Димитри, его вассал Дейвин и достопочтенный Вейлин из Святой стражи своё мнение тоже не прячут. Мало того, это касается не только главных и второстепенных героев и героинь. Сцены и эпизоды прослоены выдержками из блогов, новостями и даже перепиской из лички. И это не просто «украшение» романа, и не только ещё один взгляд.
Позиция автора высказана настолько определённо, что невозможно ошибиться: текст — пускай для многих «всего лишь текст в блоге» — может стать толчком для действия самых разных людей. «Манифест убитого города», о котором вспоминают с первой главы, выразил чувства и мысли многих. И для сюжета важность этого манифеста равноценна взрыву на ЛАЭС. Он стал побуждающим импульсом, о котором втайне мечтает каждый автор: суметь написать так, чтобы прочитанное стало невозможно забыть — и невозможно жить по-прежнему. Слова по-прежнему живы. Слова могут многое. И этот немаловажный нюанс до страшного приближает «Детей серого ветра» к нашей собственной жизни. Так что если я и рекомендую кому эту книгу, так это тем, кто понимает, на что способны слова.
облако тэгов
