облако тэгов
Сегодня — день рождения М. Р. Джеймса. По этому случаю представляю вам внушительную статью Сэмюэла Д. Рассела, соредактора фэнзина Acolyte, в котором она и была опубликована в далёком 1945 году.
Ирония и ужас: творчество М. Р. Джеймса
С выходом в 1944 году в издательстве Tower Books сборника «Лучшие рассказы о привидениях М. Р. Джеймса» (1) наконец-то получило широкое распространение творчество человека, который, по общему признанию, является лучшим современным писателем в этом жанре. Его манера письма оказала сильное и продолжительное влияние на мистическую литературу нашего времени, и многие авторы за последние двадцать лет пытались, с большим или меньшим успехом, следовать его технике; но никто из них не смог сравниться с ним по производимому эффекту. Возможно, настало время тщательно изучить и проанализировать его творчество, чтобы описать его методы и попытаться ответить на частый восхищённый возглас рецензентов: «Как Джеймс это делает?» Для этого лучше всего будет описать сначала самого человека, затем содержание его рассказов и, наконец, их форму и стиль.
Монтегю Родс Джеймс родился 1 августа 1862 года в Англии. Он был одним из трёх сыновей преподобного Герберта Джеймса, который в 1865 году стал викарием деревни Ливермир в Саффолке, и до смерти отца в 1909 году семья жила в ректории на краю большого парка, окружавшего Ливермир-холл. Уже в шесть лет юный Монти полюбил книги, и при поддержке отца получил такое хорошее образование, что его не отдавали в школу до одиннадцати лет. В школе Темпл-Гроув он был мягким, долговязым мальчиком в очках, который пользовался большой популярностью среди одноклассников, но больше всего на свете любил читать и учиться. Как и его отец, он учился в Итоне, а затем в Королевском колледже Кембриджского университета, где, несмотря на значительную физическую силу, близорукость не позволяла ему участвовать в играх, и где он увлёкся латынью, греческим языком и апокрифами, а также получил несколько грантов и стипендий. В течение последнего года обучения в колледже он полгода был магистром в Итоне, а в следующем году (1887) участвовал в археологических раскопках на Кипре, но антикварная притягательная сила средневековых рукописей и апокрифической литературы оказалась ещё больше, чем классическая археология. По возвращении он был избран стипендиатом Королевского университета и стал помощником директора музея Фитцуильяма в Кембридже, где начал свою долгую карьеру по каталогизации средневековых рукописей. В 1893 году Джеймс стал директором музея и деканом Королевского колледжа, и на этом месте оставался в течение двенадцати благоприятных лет; не читая лекций и не занимаясь деловой работой, он мог посвятить своё время науке, так что в свои тридцать с небольшим лет он уже занимал третье или четвёртое место среди европейских крупных специалистов в изучении рукописей.
Вероятно, больше всего в достижении такого интеллектуального превосходства Джеймсу помогла обширная и цепкая память, универсальная по объёму и безошибочная в применении, которая с годами неуклонно улучшалась и значительно ускоряла его научную работу. Спокойный и неторопливый во все времена, он никогда не терял ни одной свободной секунды, но постоянно и незаметно работал в свободные минуты, используя для записей любые клочки бумаги, которые попадались под руку. Его ясный и целенаправленный ум не нуждался во вдохновении или «разогреве», чтобы начать работу, и быстро переходил от одной темы к другой, не напрягаясь при этом. Ничто не было вне или ниже круга его католических интересов, ибо Джеймс никогда не задумывался о том, стоит ли что-то знать; для него любое знание было само по себе наградой. Его популярность в молодости не ослабевала из-за его книжного уединения, и в его кабинет постоянно заглядывали молодые посетители, где он встречал их с радостью, слушая рассказы об их делах во время работы, и становился центром ночных посиделок. Одной из его удивительных черт была способность к точной мимикрии речи, одинаково точной как для общих человеческих типов, так и для отдельных людей, которая оформилась в Ливермире, когда он и его брат Герберт создали — в качестве вечной игры между собой — роли двух спорщиков, тугодумов и деревенских торговцев: мясника Джонсона, которого играл Герберт, и бакалейщика Баркера, которого играл Монти. Последний позже расширил эту игру на другие невежественные и болтливые типы для развлечения своих друзей.
В начале 1890-х годов Джеймс совершил своё первое короткое турне по континенту на трёхколёсном велосипеде, а после изобретения двухколёсного велосипеда с 1895 года он ежегодно совершал турне по Франции, обычно в апреле. За его первой поездкой в Данию в 1896 году с друзьями Уиллом Стоуном и Джеймсом Макбрайдом последовали другие поездки по Скандинавии в августе или сентябре последующих лет. Во Франции он предпочитал сельские районы и маленькие города столичным «центрам интереса», на которых толпятся обычные туристы, и с удовольствием останавливался на обочинах дорог, чтобы полюбоваться пейзажами природы. Он проявлял живой, хотя и спокойный интерес к природе.
После того как был ректором Королевского колледжа в 1918 году, он стал ректором Итона — и пребывал на этом месте до конца своих дней. Здесь он был чрезвычайно популярен среди учеников, с удовольствием приглашал новичков на чай и наблюдал за всеми школьными играми. Они чувствовали, что, несмотря на свою славу учёного, он действительно предпочитал простых, искренних людей любого возраста претенциозным «нолям без палочки», хотя сохранял спокойное, естественное достоинство и пользовался уважением всех, кто его знал. Тем временем список опубликованных им научных работ всё рос и рос, включая исчерпывающие каталоги всех основных собраний средневековых рукописей в Англии, переводы и комментарии к апокрифам, книги о соборах, аббатствах и подобной средневековой архитектуре; список его публикаций занимает полторы колонки мелкого шрифта в «Кто есть кто». К концу жизни Джеймс всё реже и реже выходил в свет, и наконец 13 июня 1936 года он умер в возрасте семидесяти трёх лет.
Очевидно, что при такой насыщенной жизни написание рассказов о привидениях могло быть лишь случайным увлечением, которому Джеймс предавался лишь изредка, и так оно и было, ведь обычно он писал только один рассказ в год, на Рождество, чтобы прочитать его своим друзьям. Впервые мы слышим об этих текстах, когда он читает «Альбом каноника Альберика» и «Потерянные сердца» в своей комнате 28 октября 1893 года десяти членам небольшой дискуссионной группы под названием «Общество болтунов» (включая Э. Ф. Бенсона, который позже добился известности как автор рассказов о привидениях). Истории, видимо, произвели впечатление, так как о них узнали редакторы 'National Review' и 'Pall Mall Magazine' и вскоре после этого опубликовали их. Друг доктора Джеймса Сэмюэл Лаббок рассказывает:
цитатаТак начались «Истории о привидениях», и они были продолжены по настоятельной просьбе небольшой компании, которая обычно собиралась у Кинга перед Рождеством. Потребовался определённый нажим; и в назначенный вечер все собрались и ждали, пока наконец, как правило, около 11 часов вечера, не появился Монти с ещё влажными чернилами на последней странице. Все огни, кроме одного, были погашены, и рассказ был прочитан. Впоследствии, когда он стал ректором, тот же ритуал сохранялся; но к тому времени маленькая компания выросла, и когда была представлена история о Панче и Джуди, в большой гостиной ректора колледжа собралось много народу. По этому случаю тишину, наступившую после окончания мрачной истории, нарушил голос Лаксмора: «Были ли тогда конверты?», — и Монти, конечно же, легко смог доказать, что были. (2)
В 1904 году Джеймс опубликовал свои первые восемь рассказов в виде книги под соответствующим названием 'Ghost Stories of an Antiquary' («Истории антиквария о призраках») с четырьмя иллюстрациями своего друга Джеймса Макбрайда, который вдохновил его на публикацию. Первая из иллюстраций «была нарисована с фотографии Сен-Бертрана де Коммингса и содержит легко узнаваемый набросок самого Монти; только по сгибу колена его можно опознать». (3) Пообещав выпустить второй том, когда пройдёт достаточное количество дополнительных празднований Рождества, Джеймс опубликовал 'More Ghost Stories of an Antiquary' («Новые истории антиквария о призраках») в 1911 году, и год от года становилось всё яснее, что его рассказы уникальны по своей жуткости и художественной ценности. «Когда уже его назначили ректором Итона, их слава была такова, что Роулинс, тогдашний проректор, упомянул о них в своей речи на ступенях Чапел; а при словах 'Lemures istos' мрачная улыбка на секунду искривила губы нового ректора». (3)
Третий сборник, 'A Thin Ghost and Others' («Тонкий призрак и другие»), появился в 1919 году и содержал всего пять рассказов, ни один из которых не был озаглавлен «Тонкий призрак». Вероятно, под этим названием подразумевалась ссылка на первый рассказ, «Резиденция в Уитминстере», в котором дважды цитируется афоризм: «Когда сердце усохло, то и призрак выходит тощий и уродливый»¹. Также в 1919 году вышел перевод Рагнхильд Ундсет на норвежский язык четырёх рассказов из «Историй антиквария о призраках» под названием 'Aander og Trolddom'. Четвёртый сборник, 'A Warning to the Curious and Other Ghost Stories' («В назидание любопытным и другие истории о призраках»), вышел в 1925 году и получил множество отзывов и похвал, так как к этому времени было признано, что Джеймс является ведущим писателем современных рассказов о призраках. Однако отныне его творчество пошло на спад как в количестве, так и в качестве — возможно, из-за нехватки времени, возможно, из-за отсутствия интереса или изобретательности. Когда Эдвард Арнольд, его издатель на протяжении многих лет, выпустил в 1931 году финальный сборник 'Collected Ghost Stories of M. R. James' («Рассказы о призраках М. Р. Джеймса»), в него вошли четыре новых рассказа и эссе («Истории, которые я пытался сочинить»), а также предсказание, что больше не будет произведений о привидениях из-под его пера. Впоследствии он неразумно уступил просьбам друзей и напечатал два коротких текста, «Эксперимент» и «Виньетка», которые заслуженно никогда не переиздавались после их первоначальной публикации в периодике. Но его слава прочно опиралась на его ранние работы и проистекала как из его книг, так и из его рождественских чтений. Как говорит Лаббок,
цитатаЕго чтение вслух было, как и чтение Библии, совершенно нетеатральным и чрезвычайно эффективным. В последние годы жизни, когда перестали появляться новые истории, его обычно удавалось уговорить прочитать одну из старых в рождественскую ночь у Кинга, тем более что именно молодёжь в лице какого-нибудь хорального ученика могла всучить ему в руки томик этих историй. Он ужинал у Кинга в рождественскую ночь 1934 года и прочитал нам историю о Панче и Джуди — и это было последнее чтение. (4)
Чтобы лучше оценить значение работы Джеймса и те новшества, которые она привнесла в свой жанр, стоит напомнить о том, какие виды «литературы странного» преобладали в девятнадцатом веке. Сначала были готические романы, которые бурно развивались в конце восемнадцатого века и в течение нескольких десятилетий в начале девятнадцатого, оставив после себя сенсационное наследие в виде замков с привидениями, призраков в простынях, шумных подземелий, кровоточащих статуй, мрачных злодеев, бледных героинь, нескладных монахинь, средневековых пыток, тайных ходов и всех прочих знакомых атрибутов бессовестного призрачного романтизма. В конце концов, эти рассказы об ужасе исчерпали себя своими излишествами, и общественный вкус отвернулся от них, но они оказали значительное влияние как на великих поэтов-романтиков и писателей-сказочников своего времени, так и на последовавшую за ними странную фантастику, и некоторые из их тем и приёмов сохранились в разбавленном виде даже до двадцатого века.
В середине девятнадцатого века возник интерес к розенкрейцерству, каббалистике и эфирным оккультным тайнам, что нашло своё выражение в романах Эдварда Бульвер-Литтона и нескольких менее значимых писателей. Но большинство сверхъестественной художественной литературы викторианской эпохи, как и следовало ожидать, состояло из историй о привидениях сентиментального толка, часто написанных женщинами, которые завоёвывали всё большую популярность в художественной литературе, в то время как авторы-мужчины занимались социальными и историческими темами. Чарльз Диккенс в «Рождественской ёлке» потратил несколько страниц на то, чтобы подытожить некоторые типичные сюжеты того периода. «Счёта нет, — говорит он, — старым домам с гулкими галереями, унылыми парадными спальнями и закрытыми много лет флигелями, в которых „нечисто“ и по которым мы можем слоняться с приятной щекоткой в спине и встречать призраки в любом количестве, но всё же (это стоит, пожалуй, отметить) сводимые к очень немногим общим типам и разрядам: потому что призраки не отличаются большой своеобычностью и бродят по проторенным тропам»². (5) Затем, как говорит доктор Джеймс: «Он подробно рассказывает нам об опыте дворянина и призраке прекрасной молодой экономки, которая утопилась в парке за двести лет до этого; и, более бегло, о несмываемом пятне крови, о двери, которая не закрывается, о часах, которые бьют тринадцать, о призрачной карете, о посмертном договоре, о девушке, которая встречает своего двойника, о кузене, которого видят в момент его смерти далеко в Индии, о девице, которая „действительно видела мальчика-сироту“». (6) После трёх четвертей века этих слабых, сентиментальных размышлений прямые, ироничные, мрачные рассказы М. Р. Джеймса стали глотком свежего воздуха.
Конечно, у Джеймса были предшественники, но их влияние в его произведениях не очень заметно. Он особенно любил Диккенса и Теккерея, но скудость их рассказов о привидениях не дала им возможности повлиять на него. От Диккенса он, возможно, получил некоторую поддержку в изображении своих забавных «низких персонажей», но две серьёзные истории о привидениях великого романиста, «Принимать с оглядкой» и «Сигнальщик» имеют мало сходства с произведениями Джеймса, за исключением того, что во всех них представлена современная повседневная обстановка, а в первом рассказе есть некое дело о том, как кто-то подсчитывает группу пожилых людей и приходит к неопределённому итогу из-за полуощущения присутствия призрака в собрании — приём, который Джеймс использовал в «Графе Магнусе» и «Подброшенных рунах». Что касается Теккерея, который не писал сверхъестественных произведений (за исключением «Зазубрины на топоре», пародийного бурлеска на Бульвер-Литтона), то сомнительно, что он изменил больше, чем, возможно, некоторые элементы своего отстранённого, патерналистского стиля.
Гораздо более сильным влиянием, которое Джеймс открыто признавал, было влияние ирландского автора мистических историй Джозефа Шеридана Ле Фаню, чьи неторопливые, атмосферные, часто повторяющиеся рассказы и романы стали прототипами историй о привидениях «старого английского поместья». На протяжении всей своей жизни Джеймс был горячим защитником творчества Ле Фаню и был одним из тех, кто в первую очередь ответственен за спасение его от безвестности. Он читал лекции о Ле Фаню в Королевском институте Великобритании и редактировал сборник его менее известных рассказов 'Madam Crowl's Ghost and Other Tales of Mystery' («Призрак мадам Кроул и другие таинственные истории»), где Джеймс безоговорочно утверждал: «Он совершенно точно стоит на первом месте как автор историй о привидениях. Это мой осознанный вердикт после прочтения всех сверхъестественных произведений, которые я смог достать. Никто не создаёт сцену лучше, чем он, никто не прикасается к действенным деталям более ловко». (7) И снова:
цитатаЕсли истории о привидениях Диккенса хороши и имеют правильный облик, то они не являются лучшими из тех, что были написаны в его время. Я думаю, что пальму первенства следует отдать Дж. Ш. Ле Фаню, чьи произведения «Близкий друг» (или «Давний знакомый»), «Судья Харботтл», «Кармилла» являются непревзойдёнными, а «Живописец Шалкен», «Завещание сквайра Тоби», дом с привидениями в «Доме у кладбища», «Дикон-Дьявол», «Призрак мадам Краул» очень близки к ним. Может быть, именно смесь французского и ирландского в происхождении и окружении Ле Фаню даёт ему умение нагнетать зловещую атмосферу? Как бы то ни было, он — художник слова; кто ещё мог бы подобрать эпитеты в этом предложении: «Воздушный образ старого дома на мгновение встал перед ней, с его особым зловещим, священным и скрытным аспектом». Другие известные произведения Ле Фаню — это не совсем истории о призраках: «Зелёный чай» и «Комната в отеле „Летящий дракон“»; и ещё один, «Баронет и привидение», не самый знаменитый, о котором знают лишь немногие, содержит несколько восхитительных штрихов, но ему почему-то не хватает пропорций. По зрелом размышлении, я не думаю, что где-либо есть более хорошие истории о привидениях, чем лучшие рассказы Ле Фаню; и среди них я должен отдать первое место «Давнему знакомому» (также известному как «Близкий друг»). (6)
Вполне вероятно, что Джеймс увлёкся текстами Ле Фаню в детстве, и о том, как это могло произойти, свидетельствует сцена в «Виньетке», которая представляется в значительной степени автобиографическим рассказом, поскольку герой, мальчик, живёт в доме приходского священника на краю парка, окружающего усадьбу, как и Джеймс. Мальчика поражает фраза (цитированная выше) о «воздушном образе старого дома», которую он находит в переплетённом томе журнала. Энтузиазм, восходящий к ранней юности, объясняет несколько преувеличенную преданность Джеймса Ле Фаню. Что касается степени прямого влияния письма на творчество Джеймса, мнения расходятся, однако Лаббук говорит: «Ему всегда нравились заставлять нашу плоть ползти по коже от историй о привидениях, и если у него была аудитория, чувствительная к таким вещам, он с большим удовольствием читал вслух веселые истории вроде „Мистера судьи Харботтла“. Шеридан ле Фаню был главным источником вдохновения; активность трупов в таких рассказах, как „Школьная история“, доказывает это. Он действительно „черпает“ у ле Фаню...» (3) Изучение рассказов этих двух людей, однако, на самом деле не показывает так много сходства, как можно было бы ожидать. Ле Фаню не описывает «активность трупов», но обычно пишет об обычных призраках, реалистично представленных, но не отличающихся по своей природе от призраков популярной фантастики его времени. В «Зелёном чае» и «Давнем знакомом», конечно, жертв догоняют демонические преследователи, и эта ситуация несколько раз встречается у Джеймса; в «Доме у кладбища» (1863) Ле Фаню вводит (впервые, я полагаю) идею призрачной и злобной руки, за которой не видно тела (позже это было использовано с большим эффектом У. Ф. Харви в «Пятипалой твари»), которую Джеймс дважды кратко использует в снах своих героев в «Резиденции в Уитминстере» и «Виде с холма»; и, конечно, старые поместья, которыми изобилуют рассказы мрачного ирландца, встречаются и у Джеймса, хотя у Ле Фаню они обычно ветхие и запущенные, если не заброшенные, в то время как у Джеймса они ухоженные и населены обеспеченными людьми. Стиль Ле Фаню, как правило, гораздо более неторопливый, чем у Джеймса, и отличается богатством описательных и атмосферных деталей, которыми Джеймс восхищался, но которым остерегался подражать. В целом, Джеймс, как и Лавкрафт, находился под влиянием своих предшественников гораздо меньше, чем под влиянием своих последователей. Как в содержании, так и в технике он был показательно оригинален.
Безусловно, самыми яркими примерами его оригинальности в тематике являются призраки и демоны. Прежде всего, они неизменно злобны и отвратительны, внушают крайний ужас своим жертвам или зрителям. Это было кардинальным пунктом в правилах Джеймса по написанию «литературы странного»: «...призрак должен быть злобным и одиозным: милые или доброжелательные явления — это всё очень хорошо в сказках или местных легендах, но я не использую их в вымышленных историях о привидениях». (8) Он предупреждает: «...не позволяйте нам быть мягкими и скучными. Злорадство и ужас, оскал злых лиц, „каменная ухмылка неземной злобы“, преследующие фигуры в темноте и „протяжные, отдалённые крики“ — всё это на месте, как и толика крови, пролитой с раздумьем и тщательно сбережённой...» (9) Его упоминание о крови указывает на ещё более важный аспект его призраков и демонов: их силу и практику нападения и убийства тех незадачливых смертных, которые вызывают их гнев. Это не бездейственные фантомы, которые пугают только своим присутствием; они могут по желанию переходить от духовного к физическому и разрывать своих жертв со свирепостью хищника в джунглях. Более половины историй заканчиваются трагедией, и хотя две трети жертв в той или иной степени заслуживают своей участи, сверхъестественные существа не делают никаких моральных различий и нападают, если их разбудить, как на хороших, так и на плохих. В тринадцати случаях призраки или демоны появляются потому, что их (намеренно или случайно) потревожили в местах их упокоения или разбудили при обращении с чем-то или открытии чего-то, с чем они связаны; в одиннадцати случаях они действуют в отместку за причинённое им зло; и в семи случаях их просто видят, когда они являются в некой сцене, связанной с их прошлой деятельностью. Не совсем верно, как говорит Лавкрафт, что демонов обычно трогают, прежде чем увидеть, поскольку такая ситуация встречается только в четырёх историях; но и этого достаточно, чтобы указать на преимущественно осязательный характер этих страшных существ.
цитатаПоначалу видна была лишь масса грубых, спутанных чёрных волос, если присмотреться, под ними угадывалось ужасающе тощее, похожее на скелет тело с тугими, как канаты, мышцами. Ладони существа были смуглыми, лапы покрывали всё те же жёсткие чёрные волоски, пальцы оканчивались безобразными когтями... С плеч свисали чёрные лохмотья, жёсткая шерсть покрывала, как на рисунке, всё тело. Нижняя челюсть была небольшой и — вот верное слово — узкой, как звериная, за чёрными губами виднелись зубы, нос отсутствовал, а пламенные глаза с чёрными змеиными зрачками, исполненные ненависти и жажды уничтожить всё, в чём теплилась жизнь, были самой кошмарной частью зрелища. И они светились разумом — превыше животного, но ниже человеческого.³
Так описывается демон, который является мистеру Деннистону в первом рассказе Джеймса «Альбом каноника Альберика». Большинство характеристик этого существа повторяются снова и снова в последующих монстрах, поэтому можно легко выделить некоторые любимые черты, которые так заинтриговали Джеймса, что он использовал их почти бессознательно. Главные из них — худоба и волосатость. Поскольку его призраки обычно являются восставшими трупами, разложившимися и обезвоженными практически до скелета, обычно упоминается их страшная худоба, которая часто прикрыта сероватым бельём савана или другой изорванной одеждой. В «Потерянных сердцах» убитые дети выглядят худыми и голодными в своей потрёпанной, похожей на саван одежде; в «Меццо-тинто» ноги казнённого пастыря в чёрных одеждах «ужасно худые»; призрак колдуна XVI века в «Номере 13» — «высокий худой человек» с «исхудалой ногой», а его рука «была облачена в потрёпанное, желтоватое одеяние, а на голой коже, где её можно было увидеть, были длинные седые волосы»; давно утонувший труп, который вытаскивает учитель из «Школьной истории», «чудовищно худой»; мстительный призрак из рассказа «В назидание любопытным» оставляет след, «на котором больше костей, чем плоти»; труп в «Крысах», похожий на воронку, имеет «голые костлявые ноги» и двигается скованно и с дрожью, с разведёнными в стороны руками и болтающейся и виляющей головой; а три женщины и мужчина, населяющие запретное поле в «Плачущем колодце», просто «трепещут от ярости и белеющих костей». У одной из них «белый череп с пятнами, которые могли бы быть клочьями волос», как и «белый куполообразный лоб и несколько слипшихся волос» под чёрной тканью браконьера в «Меццо-тинто»; а лысая голова призрака доктора Ранта в «Трактате Миддота» выглядела сухой и пыльной, «и полосы волос на ней были гораздо меньше похожи на волосы, чем на паутину» (его глубоко запавшие глаза также были покрыты густой паутиной). В «Дневнике мистера Пойнтера» тема волосатости является главной в рассказе, поскольку призрак сэра Эверарда Чарлетта (который неумеренно гордился своими длинными густыми локонами и чей гроб был найден полным волос) представляет собой бесформенную массу волос, которую герой при первом прикосновении принимает за свою собаку; а красноглазый призрак вампира, вырывающийся из своей церковной гробницы в «Эпизоде из истории собора», похож на него — «Чёрное оно было... всё покрытое волосьями, о двух ногах, а глаза-то, глаза так и светятся, горят адским пламенем»⁴. Посреди ночи он бродит по деревне, издавая жуткие голодные вопли, как у двух детей в «Потерянных сердцах»; призрак магистра Николаса Франкена в «Номере 13» тоже чрезвычайно голосистый, поёт или причитает тонким сухим голосом.
Энн Кларк, слабоумная девушка с жабьим лицом в «Участи Мартина», которая не остаётся под водой после того, как её безвольный «любовник» топит её, а вылезает и следует за ним, хлопая руками и напевая песенку. Этот особенно жуткий пример того, что можно назвать ужасом слабых и цепких (другим классическим таким примером является «Как к профессору Гилдеа пришла любовь» Роберта Хиченса), имеет явное сходство с «Окаянной Дженет» Роберта Луиса Стивенсона, где в главную героиню рассказа после её смерти вселился дьявол. Призрак старой леди Сэдлер в «Необыкновенном молитвеннике» имеет более эксцентричную форму и выглядит как большой рулон ветхой белой фланели с неясным лицом, на одном конце которого два паучьих глаза; он падает вперёд на шею своей жертвы, и та мгновенно умирает, как от укуса змеи. В рассказе «Мистер Хамфриз и его наследство» герой видит во сне крошечную черновато-серую фигурку с обожжённым лицом и размахивающими руками, вылезающую из дыры; предположительно, это призрак таинственного предка, тело которого было кремировано. Другие призраки невидимы, как, например, призрак леди Айви из «Соседской межи», которая постоянно ходит взад и вперёд по холму Беттон-Вуд, пронзительно крича на ухо каждому, кто проходит мимо, и которую можно увидеть только один раз как «быстро приближающееся нечто в лохмотьях с двумя вытянутыми вперёд руками»; призраки повешенных в «Виде с холма», которые утаскивают мистера Бакстера за то, что он сварил их кости в своих экспериментах, невидимы, кроме как, по всей видимости, для него самого, а призрак из «В назидание любопытным» можно увидеть лишь смутно на расстоянии или краем глаза. В «Розарии» и «Виньетке» призрак появляется просто как розовое, горячее, пристальное лицо в кустах, напоминая идею в «Историях, которые я пытался сочинить» о мёртвом лице, выглядывающем из-за штор окна в комнате, или анекдот в «Школьной истории» о женщине, которая, закрывая дверь, услышала тонкий голос из-за занавесок кровати: «Сейчас мы закрыты на ночь».
Демонология — любимая тема Джеймса (и его героев — многие из призраков при жизни были демонологами), и хотя демоны появляются всего в восьми рассказах, последние часто запоминаются больше, чем призраки. В «Подброшенных рунах» и «Резиденции в Уитминстере» они просто неясные, волосатые, похожие на собак фигуры, обычно невидимые, но в остальных рассказах они принимают более аномальные формы. Гигантские волосатые пауки размером с человеческую голову, населяющие «Ясень» под руководством ведьмы, чей скелет находят закопчённым у его основания, возможно, являются лишь адаптацией природного ужаса, а три деревянные фигуры в «Алтаре Барчестерского собора» (кот, дьявол в одежде и с рогами и смерть-скелет в мантии), чьи двойники в натуральную величину преследуют дом виновного архидьякона, следуют традиционным формам. Но щупальцеобразные знакомые в «Графе Магнусе» и «Сокровищах аббата Томаса», конечно, несколько выбиваются из общего ряда — особенно жабоподобный страж в последней истории, которого охотящийся за сокровищами антиквар принимает за сырой заплесневелый кожаный мешок, пока не притягивает его к себе на грудь и тот не обхватывает его шею руками. Откровенный шок этой кульминации почти равен шоку в «„Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать...“», когда слепое существо с дополнительной кровати выходит на лунный свет и показывает свое «ужасное лицо из скомканного белья». Это невидимое и необъяснимое существо, вызванное свистком тамплиеров, которое облекается в постельное бельё и не имеет другой формы, вероятно, самое жуткое и, безусловно, самое оригинальное из всех демонологических творений Джеймса.
Несомненно, следует упомянуть о некоторых менее значительных сверхъестественных существах и событиях, которые он иногда использует. В рассказе «Мистер Хамфриз и его наследство» герои иногда теряются в садовом лабиринте (где покоится прах предков) чаще, чем это было бы естественно, а герой читает в старой книге притчу о человеке в лабиринте, которого преследовали нездоровые пыхтящие фигуры, но позже не может найти книгу; это та же ситуация, что и в одном из сюжетов «Историй, которые я пытался сочинить» — о человеке в железнодорожном вагоне, который читает отрывок, который впоследствии оказывается правдой, но никогда не был в книге. Один из «Двух докторов» — тот, который, очевидно, продал свою душу дьяволу и упоминает о встречах с духами в переулке и посещении шабаша ведьм — делает что-то с комплектом постельного белья (очевидно, вырванного из мавзолея) так, что подушка однажды ночью душит его соперника. В «Номере 13» этот конкретный несуществующий номер в датском отеле возникает ночью из частей двух соседних номеров колдуном, чей неразборчивый манускрипт замурован в полу. Никто из остальной компании призраков не обладает такой властью над неодушевлённой материей (хотя они достаточно легко проходят сквозь неё), но они часто имеют определённую власть над разумом людей. Например, в «Графе Магнусе» мистер Рэксолл, очарованный легендами о демоническом графе, идёт к саркофагу, повторяя: «Вы не спите, граф Магнус? Вы спите, граф Магнус?». Каждый раз, когда он (добровольно?) выражает романтическое желание увидеть давно умершего колдуна, один из висячих замков на гробнице распахивается, что, очевидно, было одним из условий освобождения графа. В «Школьной истории» призрак передаёт свои предупреждения своему убийце, учителю, каким-то образом побуждая мальчика написать их на латыни во время занятий по этому языку; мальчик не знает, что они означают, но учитель наверняка знает. Сны двух персонажей в «Розарии», повествующем о суде над человеком, казнённом за измену в XVII веке, явно навеяны жестоким судьёй, которого закопали в саду, хотя почему сны должны происходить с точки зрения заключённого (лишь одного из многих, кого осудил судья), а не судьи, так и не объясняется. В «Истории об исчезновении и возникновении» рассказчику снится сон-предчувствие об ожившем шоу «Панч и Джуди», в котором с ужасающей серьёзностью действует зверски кровожадный Панч, которого в конце концов преследует и настигает копия жертвы, которую в реальной жизни убили операторы такого шоу и призрак которой в конце концов убивает их. Другими снами являются: сон жертвы из «Двух докторов», которому неоднократно снится, что он выкапывает в саду куколку размером с человека, которая оказывается его собственным мёртвым телом; упоительный сон профессора Перкинса из «„Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать...“» о существе в развевающихся одеяниях, преследующем человека на берегу моря; архаичное грозное стихотворение, приснившееся однажды ночью в 1699 году резчику по дереву, который делал демонические статуи для «Алтаря Барчестерского собора»; и довольно бессмысленные, хотя и леденящие душу сны о развоплощённых руках персонажей в «Резиденции в Уитминстере» и «Виде с холма». В «Плачущем колодце» один из страшных скелетов-призраков отвлекает потенциального спасителя обречённого мальчика, очевидно, меняя своё видение сцены под прямым углом к её реальному положению, так что он уходит в неправильном направлении; наблюдающий мальчик видит, как мерцает воздух там, внизу, и чувствует некоторое смятение сознания, вызванное призраком. Все эти случаи иллюстрируют большую или меньшую степень субьективного контроля над человеческим разумом или проникновения в него со стороны различных призраков, хотя не всегда легко определить, оказывается ли это влияние намеренно, или это просто случайное и подсознательное психическое возмущение.
Два рассказа содержат поразительные примеры того, что, по всей видимости, является демонической одержимостью насекомыми: в «Вечерней забаве» дорожка, где пролилась кровь из растерзанного трупа друида-чародея, преследуют ядовитые мухи, которые питались кровью и улетучивались; а в «Резиденции в Уитминстере» заброшенная комната, где хранятся вещи бесноватого юноши прошлого века, заражена огромным количеством безобидных пилильщиков, а на отца ночью нападает огромное призрачное насекомое размером с человека. Очевидно, что каждый, кто занимался демонологической деятельностью любого рода или был просто злым и нечестивым человеком, скорее всего, будет жить после смерти, преследуя места своих проступков или легко пробуждаясь от ассоциаций с ними, или, по крайней мере, оставит после себя некий осадок психического беспокойства, причиняющий беспокойство невинным прохожим. Как в «Меццо-тинто», так и в «Кукольном доме с привидениями» призраки принимают форму периодического появления в сюжете или модели обречённого дома мести много лет назад активированного трупа-фантома своего убийцы для расправы с его потомством; Джеймс извинился за повторение сюжета, о котором он, очевидно, не знал, когда писал «Кукольный дом с привидениями». Самым оригинальным колдовством в этих рассказах является любопытная тяжёлая пара полевых биноклей, сделанных недобросовестным антикваром мистером Бакстером в «Виде с холма», которые были «наполнены и запечатаны» шумной жидкостью, приготовленной путем кипячения костей людей, повешенных на Галлоуз Хилл много веков назад, и поэтому, когда в них смотрят, они показывают вещи такими, какими они были при жизни этих людей. К сожалению, этот бесценный бинокль оказывается испорченным, когда ничего не подозревающий герой берёт его с собой в церковь — это один из двух случаев в рассказах Джеймса, когда религия служит противостоянием силам зла, второй — эффективное использование распятия против демона в «Альбоме каноника Альберика». Джеймс, сын ректора, был благочестиво религиозен, но, очевидно, не любил накладывать какие-либо ограничения на силы своих призраков и демонов. Будучи антикваром, он, естественно, был терпим к Римской церкви (он сатирически изобразил антипаписта в «„Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать...“»), хотя в одном из лучших сюжетов «Историй, которые я пытался сочинить» римский священник, очевидно, должен был быть одним из злодеев — ситуация, которая не нашла бы большого расположения у преподобного Монтегю Саммерса, который считал Джеймса своим другом.
Однако религиозные убеждения Джеймса не привели его к вере в призраков, несмотря на то, что он любил писать о них; его отношение к экстрасенсам в реальной жизни оставалось полностью скептическим. Даже к концу жизни самое большее, что он сказал по этому поводу, было: «Я готов рассмотреть доказательства и принять их, если они меня удовлетворят». Очевидно, этого так и не произошло. В своём неверии он напоминал Г. Ф. Лавкрафта и многих других известных авторов странной фантастики, и можно многое сказать в пользу утверждения, что скептицизм является преимуществом для автора, поскольку позволяет ему убедительно и впечатляюще писать о сверхъестественном как о чудовищном ниспровержении нормальных законов вселенной. Конечно, большинство «оккультных» и мистических авторов, верящих в свои духовные творения, пишут о них скучно и буднично, и даже Элджернон Блэквуд, верящий в сверхъестественное, иногда говорит о нём так туманно, что не совсем уверен, подразумевается оно или нет. В случае Джеймса сомнений никогда не возникает; решительный материалист, возможно, сможет найти «рациональные» лазейки для выхода из призрачных дилемм в некоторых рассказах, но только с помощью огромной силы самовнушения.
Несмотря на необычный и сверхъестественный характер своих ужасов, Джеймс был реалистом во всех других аспектах своего творчества, и в этом факте кроется бо́льшая часть его современной привлекательности, ведь мы живем в век реализма. И обстановка, и герои его произведений отражают сцены повседневной жизни, с которыми он был хорошо знаком. Будучи учёным и антикваром, он, естественно, писал о местах, где проводил свои исследования — об университете (в «Меццо-тинто» и «„Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать...“»), о библиотеке (в «Трактате Миддота», основанном на библиотеке Кембриджского университета, где Джеймс, конечно, проводил много времени), Британском музее (в «Подброшенных рунах») и старом соборе (в «Алтаре Барчестерского собора» и «Эпизоде из истории собора», чьи здания были составлены из соборов Кентербери, Солсбери и Херефорда, а также в «Альбоме каноника Альберика», «Сокровище аббата Томаса» и часовне в «Необыкновенном молитвеннике»). Джеймс был первым, кто использовал эти академические места для целей странной фантастики, и он сделал это чрезвычайно эффективно, отчасти благодаря своему глубокому знанию таинственных занятий и приспособлений таких мест (как библиотека), а отчасти благодаря потрясающей атмосфере древности, неизбежно навеваемой на них (как в соборах). Романтический мрак эпохи всегда является ценным дополнением к любой истории о призраках, а будучи антикваром и изучая архитектуру, Джеймс (опять же, как и Лавкрафт) находился в особенно выгодном положении, чтобы в полной мере использовать эту тему.
Его путешествия по континенту нашли своё выражение в рассказах о Франции, Дании, Швеции и Германии («Альбом каноника Альберика», «Номер 13», «Граф Магнус» и «Сокровища аббата Томаса» соответственно), а идея «Номера 13» была фактически предложена его другом Уиллом Стоуном, который сопровождал его в первой поездке в Данию, хотя он написал этот рассказ только три года спустя. Действие восьми рассказов происходит в английских поместьях семнадцатого и восемнадцатого веков, которые он так любил — как из-за воспоминаний о Ливермир-Холле в детстве, так и из-за того, что они часто встречаются в рассказах Ле Фаню. Они переходят к распространённому георгианскому типу, как в «Потерянных сердцах» — «высокий, квадратный дом из красного кирпича, построенный при Анне; крыльцо с каменными столбами было добавлено в более чистом классическом стиле 1790 года; в доме было много окон, высоких и узких, с маленькими стёклами и толстой белой деревянной отделкой». И так далее, с ещё бо́льшим количеством архитектурных деталей, равных которым нет только в соборных историях, в результате чего Джеймс придал этим благородным, уютным домам романтическую, ностальгическую атмосферу, которая сыграла большую роль в их преобладании в английской «литературе странного» этого века. Можно сказать, что они заняли место готических замков в качестве наиболее эффективных мест действия для историй о привидениях, имеющих рефлексивный и исторически атмосферный характер.
Большинство остальных историй происходят в деревнях, сельской местности или на морском побережье Англии, некоторые из них основаны на местах, которые Джеймс посетил, таких как Феликстоу, Сэмпфорд Кортни, Херефордшир и Олдебург. Он признавался, что места наводили его на размышления больше, чем любые другие источники вымышленных идей, и вполне вероятно, что идеи многих его рассказов возникли из исторических или атмосферных ассоциаций мест, которые поразили его воображение как подходящие условия для призрачных событий. Его детские воспоминания вызвали школу Темпл-Гроув для «Школьной истории» и отцовскую резиденцию для «Виньетки».
Персонажи, населяющие эти разнообразные места, конечно же, те, которые встречаются там в реальной жизни и с которыми Джеймс был знаком — профессора, антиквары, коллекционеры, церковники, деревенские батраки и мальчишки. Он тратит очень мало времени на то, чтобы попытаться изобразить их непосредственно — например, почти никогда нет даже намёка на физическое описание, — но благодаря своей способности к мимикрии ему прекрасно удаётся охарактеризовать их настолько полно, насколько это необходимо для его целей, через их речь. Мистер Эбни, хитрый и скрытный язычник из «Потерянных сердец»; романтический писатель-путешественник мистер Рэксолл из «Графа Магнуса»; чопорный и узколобый профессор Паркинс из «„Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать...“»; курносый целеустремлённый мистер Анструтер и его решительная матрона-жена в «Розарии»; энергичный молодой библиотекарь, разыскивающий «Трактат Миддота»; деятельный, амбициозный архидиакон, который до конца противостоит ужасам «Алтаря Барчестерского собора»; властный судья Джеффрис в «Участи Мартина»; милый мистер Хамфриз, противоречивый в своих поступках из рассказа «Мистер Хамфриз и его наследство»; несговорчивый сквайр Ричардс в «Виде с холма»; испуганный молодой мистер Пакстон из «В назидание любопытным»; неисправимый Стэнли Джадкинс, который посещает «Плачущий колодец» только потому, что его предупреждали не делать этого — все эти и многие другие персонажи являются отчётливыми и живыми созданиями, которые звучат правдиво, а их речь настолько правильна и естественна, что об этом никогда не задумываешься. Конечно, следует признать, что в них мало психологической тонкости и глубины, поскольку Джеймс — не интроспективный писатель; его интересуют прежде всего сверхъестественные события его историй, а не реакция на них его персонажей. Дело в том, что странная фантастика — это, вероятно, та область литературы, в которой характеристика персонажей наименее важна, поскольку сила и ужас сверхъестественного затмевают интерес, который могут вызвать простые человеческие недостатки. Тем не менее, убедительная характеристика добавляет эффективности любой истории, какой бы чудесной она ни была, и Джеймс не пренебрегает этим принципом.
Особо следует отметить его диалектных персонажей из низшего класса, чьи странные и забавные искажения английского языка он воспроизводит с удивительной точностью. Здесь его способность к подражанию сыграла особенно сильную роль, ведь практически все эти болтливые лендлорды, самодовольные верхи, анекдотичные гиды и болтливые экономки являются выражением или жизненным экстазом «Баркера», спорного деревенского торговца, которого Джеймс любил пародировать, подшучивая над своим братом Гербертом. Джеймс питал диккенсовскую любовь к их «юмору» и странностям мышления и речи, но они играют в его творчестве ещё более значительную роль, чем комическая разрядка. Они служат для того, чтобы в своих густых и по большей части непонятных описаниях сверхъестественных существ и событий, свидетелями которых они стали, передать дополнительный ужас через наводящую на размышления косность и незавершённость их рассказа. Возьмём, к примеру, мистера Филчера в «Меццо-тинто»: «...Я этакую картину ни за что не повесил бы там, где её может увидеть моя маленькая дочурка... Помню, как-то попалась бедняжке на глаза Библия Доре — а ведь там картинки, которым до этой далеко, — так хотите верьте, хотите нет, а три или четыре ночи мы не могли оставить ее одну. А покажи мы ей этого скилета — или что он там такое, — как он уносит несчастного ребеночка, с бедняжкой точно родимчик бы случился»⁵. И комиссар в «Необыкновенном молитвеннике»: «А глаза... ну, они были пустыми, безжизненными и выглядели так, будто в глазницах сидели два больших паука. Волосы? Нет, волос я, кажется, вообще не видел; кусок фланели прикрывал голову сверху. Но я совершенно не уверен, что там была какая-то странность»⁶. Необразованные персонажи всегда более тупы и нечувствительны к призрачным нарушениям или ужасам, чем учёные и дворяне, но их тугодумие используется Джеймсом для драматического эффекта. Он также избегает ошибки, которую совершают многие авторы, заставляя определённых персонажей задерживать действие и раздражать читателя своим логически непроницаемым отказом принять свидетельства собственных глаз или настойчивым стремлением найти «рациональное» объяснение призрачным явлениям. Их глупость никогда не простирается так низко.
Как мы уже видели, среда, в которой Джеймс писал свои произведения, — это современная жизнь, и он считал это лучшим правилом для написания историй о привидениях: «Я думаю, что, как правило, обстановка должна быть достаточно знакомой, а большинство персонажей и их разговоры — такими, какие вы можете встретить или услышать каждый день. История о призраках, действие которой происходит в двенадцатом или тринадцатом веке, может преуспеть в романтичности или поэтичности: она никогда не поставит читателя в положение, когда он скажет себе: „Если я не буду очень осторожен, со мной может случиться нечто подобное“». (8)
цитатаЭтот способ не является абсолютно необходимым для успеха, но он характерен для большинства успешных историй: рыцарь с поясом, который встречает призрак в сводчатой палате и вынужден сказать: «Клянусь моей святыней!», — или что-то в этом роде, имеет мало реальности. Нам кажется, что в пятнадцатом веке могло произойти всё, что угодно. Ho провидец призраков должен говорить как я и быть одет, если не по моей моде, то не слишком похоже на человека в балагане, коль уж он хочет заручиться моей симпатией. Архаичная английская речь не имеет к этому никакого отношения. (6)
Конечно, Джеймс сам написал десять исторических рассказов, половина из которых относится к XVII или XVIII векам, а остальные — к началу XIX. Они мастерски передают дух ушедших времён, но Джеймс добивается этого реалистическими, а не романтическими методами. Диалоги его исторических персонажей содержат не больше архаизмов, чем необходимо для точности, а сцены описываются в прямой, натуралистичной манере, благодаря которой прошлое кажется таким же реальным и правдоподобным, как наша собственная жизнь. Например, сцена судебного процесса XVII века в «Участи Мартина» даёт великолепное представление о том времени и о лорде Верховном судье Джеффрисе (язык которого Джеймс изучал по записям государственных судебных процессов). Джеффрис явно заинтриговал Джеймса, поскольку он снова упоминает его в «Соседской меже» и, очевидно, основывает на нём характер злого судьи в «Розарии», хотя Джеффрис умер в Тауэре, а не в, вероятно, мифической деревне Уэстфилд. Атмосферная ценность старых исторических сцен и ассоциаций, а также его собственный интерес к подобным вещам привели к тому, что почти во всех своих рассказах, даже тех, действие которых происходит в современности, Джеймс основывает свои сверхъестественные явления на событиях столетней или более давности. Однако при описании старинных предметов или расшифровке древних документов он в полной мере использовал знание причудливых антикварных причуд, которые такие вещи демонстрируют современному уму, ибо здесь он мог позволить себе быть романтичным и гротескным в своём стиле, чтобы лучше подчеркнуть странности и возраст забытых времён. Взгляд на прошлое из настоящего требует иной техники, нежели помещение себя в прошлое. Подражание речи Джеймса так же хорошо работало и для литературных стилей разных эпох — вспомните корявую притчу семнадцатого века в «Мистере Хамфризе и его наследстве»:
цитатаПоначалу, когда в небе светило яркое солнце, он, начав свой путь в бодрости и веселии, без труда достиг Сердца Лабиринта, где обрёл Драгоценный Камень, и исполненный радости отправился в обратный путь. Однако с наступлением Ночи, поры пробуждения Лесных Зверей, он почувствовал, что некая Тварь не отстаёт от него и, как казалось ему, следит за ним с соседних Аллей. Когда же он останавливался, то останавливался и сей Таинственный Спутник, что повергало его в великое Смятение Духа.⁷
против цветистого слащавого женского романтизма начала XIX века в «Резиденции в Уитминстере»:
цитатаГородок наш невелик, но местной публике не вовсе чужды радости утонченной беседы: бледное, но верное ее подобие можно слышать и в этих краях. В соседних местностях, среди владельцев разбросанных повсюду имений есть немало таких, кто ежегодно оттачивает свои светские таланты в столице; нередки здесь и обладатели иных, более скромных, но не менее приятных достоинств, а именно домовитости и радушия.⁸
Эти и все другие точные и убедительные (хотя на первый взгляд бесполезные) исторические факты, образцы и ссылки, разбросанные по рассказам Джеймса, выполняют и другую функцию — убеждают нас (во время чтения рассказа), что менее правдоподобные и более фантастические явления призраков и демонов также являются реальностью. У нас, без нашего осознания, создаётся впечатление, что такой учёный и точный специалист, как автор этих исторически обоснованных историй, не мог ввести нас в заблуждение в других вопросах, о которых мы мало знаем. Как сказал один анонимный рецензент: «Факты доктора Джеймса убеждают. Факты преподносятся наиболее художественно — не сказать, что искусно, — чтобы произвести этот эффект. Он прокладывает путь к выдаче фальшивого Рембрандта, сначала продав вам серию мелких мастеров, пунктуально подтверждённых подлинностью». (10)
Форма и структура рассказов Джеймса, хотя и обязательно варьируются в деталях от одной истории к другой, демонстрируют некоторые общие черты, столь же хорошо приспособленные, психологически и художественно, к тому, чтобы вызывать у человека раздражение, как и различные аспекты его предмета. Он не представляет сначала свои спектральные нарушения, а затем занимает остальную часть истории попытками своих персонажей разгадать тайну; совсем наоборот. «Два ингредиента, — говорит он, — наиболее ценные в создании истории о призраках, на мой взгляд, — это атмосфера и хорошо поставленное крещендо. Итак, пусть нам представят актёров в спокойной обстановке; пусть мы увидим, как они занимаются своими обычными делами, не потревоженные предчувствиями, довольные своим окружением; и в этой спокойной обстановке пусть зловещее нечто высунет голову, сначала ненавязчиво, а затем всё настойчивее, пока не захватит сцену». (11) Как следует из этой сентенции, его рассказы обычно развиваются в несколько неспешном темпе, неторопливо и прозаично в своих ранних частях и с неизбежной непрерывностью движутся к своим пугающим развязкам. Говоря о своём наставнике Ле Фаню, он говорит: «Я не думаю, что только тот факт, что я уже вышел из среднего возраста, заставляет меня рассматривать неторопливость его стиля как достоинство, ибо я ни в коем случае не недооцениваю более современные усилия в этой области художественной литературы. Нет, нужно признать, я уверен, что история о призраках сама по себе является слегка старомодной формой; она требует некоторой обдуманности в изложении, мы слушаем её тем охотнее, если рассказчик выдаёт себя за пожилого или отбрасывает свои переживания на „каких-то тридцать лет назад“». (7) Это последнее обстоятельство, кстати, очень часто встречается в джеймсианском рассказе о призраках. «Такие тревожные черты, какие есть в рассказе, если они должны произвести свой эффект, должны вводиться постепенно. Бордовый взрыв часто вполне закономерен, но читатель должен быть настроен на ожидание этого». (12) «Я прекрасно понимаю, что моя концепция этого типа рассказа относится к девятнадцатому (а не двадцатому) веку; но разве прототипы всех лучших рассказов о привидениях не были написаны в шестидесятые и семидесятые годы?». (8)
Часто Джеймс рассказывает историю в более или менее косвенной манере, чтобы сверхъестественные откровения располагались в порядке возрастания жути, а самое ужасное оставалось для кульминации; это, очевидно, необходимо, когда последнее произошло бы за некоторое время до более поздних проявлений. Семь историй собраны из «исторических» свидетельств в манере исследователя, собирающего доказательства из нескольких различных источников, и этот научный подход значительно повышает правдоподобность и увлекательность этих историй, придавая им интеллектуальную привлекательность хорошей детективной истории. Другие рассказы передаются автору или рассказчику от друга или знакомого, который обычно помнит события нескольких десятилетий назад. Иногда используется просто прямое повествование от третьего лица, но всегда Джеймс использует приём «автора-всезнайки» — точку зрения человека, который знает о случившемся всё, что известно кому-либо иному сейчас, и не стесняется время от времени вставлять личные комментарии, хотя и не настолько, чтобы задерживать повествование, как это делали многие авторы XIX века. Он считает, что нужно рассказывать историю прямо и непосредственно, без лишних слов, кроме тех, которые помогают рассказу, создавая атмосферу, правдоподобие или эмоциональную эффективность. Это иногда приводит к несколько сжатому и быстрому изложению более тривиальных частей повествования, как, например, в трёх письмах, резко открывающих «Подброшенные руны», и последующем переходе: «Нет необходимости рассказывать более подробно о том, как Генри Харрингтон и Даннинг были сведены вместе». Этот приём, казалось бы, противоречит вере Джеймса в неторопливость; но на самом деле скорость его повествования определялась нуждой каждой конкретной истории: он вставлял всё, что могло помочь эффективно рассказать историю, и опускал всё, что не помогало. Он не считает, что нужно рассказывать слишком много или пытаться объяснить призрачное событие в соответствии с какими-то психическими законами. О своих произведениях он говорит: «Я не стремился воплотить в них какую-либо продуманную схему „психической“ теории», (8) хотя «я пытался заставить своих призраков действовать в соответствии с правилами фольклора». (13) «Чтение многих историй о привидениях показало мне, что наибольшего успеха добились авторы, которые могут заставить нас представить себе определённое время и место, дать нам множество чётких и фактических деталей, но которые, когда достигается кульминация, позволяют нам быть немного в неведении относительно работы их механизма. Мы не хотим видеть кости их теории о сверхъестественном». (14) Как и Лавкрафту, ему не нравился «элемент Калиостро» в рассказах Бульвер-Литтона и серии «Джон Сайленс» Блэквуда, и он говорил: «Я чувствую, что технические термины „оккультизма“, если с ними не очень осторожно обращаться, имеют тенденцию переводить более призрачную историю (а это всё, что я пытаюсь сделать) в квазинаучную плоскость, и задействовать способности, отличные от воображения». (8) Единственные «теории о сверхъестественном», которые подразумеваются в его рассказах, — это те, которые уже упоминались в связи с его призраками и демонами — что они возмущаются, когда их беспокоят, оставляют после себя психический беспорядок, быстро уничтожают любого, кто вызывает их гнев, и не пугаются чистого сердца и чистой совести, хотя иногда убегают от прерывания или от сил христианства. Всё, что больше, он, скорее всего, обойдёт лаконичным: «Эти вещи сейчас не в нашей компетенции» — или: «Полагаю... Ну, трудно сказать, что именно я полагаю».
Построение рассказов Джеймса обычно восхитительно плотное и хорошо связанное, в них почти не остаётся свободных концов, за исключением тех, которые он предпочитает оставлять необъяснимыми из-за загадочной природы психических явлений. Вероятно, лучше всего скроены те его рассказы, которые наименее уязвимы для колкостей интенсивной литературной критики и анализа — «Граф Магнус», «Сокровища аббата Томаса», «Подброшенные руны», «Участь Мартина», «Вид с холма», «В назидание любопытным» и «Алтарь Барчестерского собора». Последняя история, возможно, занимает первое место благодаря мастерству, с которым различные факты дела раскрываются на основе документальных свидетельств, пока в самом конце вся основа призраков (чьи многообразные формы напоминают классический текст Бульвер-Литтона «Лицом к лицу с призраками») не раскрывается в архаичном стихотворении, приснившемся резчику по дереву, когда он формировал дерево из демонического Висячего дуба. Джеймс часто использует архаичные надписи (часто на латыни) в конце своих рассказов, например, 'Depositum Custodi' в «Сокровищах аббата Томаса», 'Quieta non movere' в «Розарии», 'Penetrans ad intersoia mortis' в «Мистере Хамфризе и его наследстве», а также надпись каноника Альберика за два дня до его смерти в 1701 году. Аналогично используются библейские цитаты, например, Исаия 34:14 в «Эпизоде из истории собора», на этот стих также ссылается Деннистун в «Альбоме каноника Альберика», когда говорит о «ночных чудовищах».
Конечно, менее плотно скроенные истории не обязательно являются плохими или менее эффективными — это просто те, в которых Джеймс не решил рассказать как можно больше о происхождении или природе своих призраков и демонов. Иногда, однако, его сдержанность в этом вопросе кажется определённым недостатком и указывает на то, что он не продумал основу сюжета настолько, насколько мог бы. Например, в «Номере 13» он не даёт перевода таинственного документа, который вдохновляет привидения, и мы так ничего и не узнаём о демонологических делах колдуна Франкена; в «Розарии» личность заключённого в снах не объяснена и, очевидно, не имеет отношения к призракам; в «Трактате Миддота» неясно, почему призрак доктора Ранта убивает Элдреда за то, что тот нашёл колодец; в «Мистере Хамфризе и его наследстве» — всё на волоске (он был написан «для заполнения тома» «Новых историях антиквария о призраках», возможно, поспешно и без вдохновения) с разочаровывающе слабой кульминацией (призрак виден лишь в видении) — было бы гораздо лучше перенести события притчи в реальную жизнь в качестве кульминации; в «Резиденции в Уитминстере» первоначальное появление демонов так и не объяснено, а таинственные эффекты лорда Сола не исследованы в конце, так что мы так и не узнаем причину преследования комнаты пилильщиками; «Дневник мистера Пойнтера» немного туманен в отношении связей сэра Эверарда Чарлетта с Силами Зла, как и «Эпизод из истории собора» — в отношении происхождении призрака-вампира, и «Необыкновенный молитвенник» — в отношении нечестивой деятельности леди Сэдлир (впрочем, эти вещи не обязательно должны быть объяснены, чтобы истории понравились); немного странно, что рассказчику в «Истории об исчезновении и появлении» снится убийство и месть за него, хотя он не имеет к этому никакого отношения; смертельное действие постельного белья в «Двух докторах» не объяснено; две смерти и таинственные мухи в «Вечерней забаве» остались загадкой; и, конечно же, «Виньетка» была написана в последнюю минуту без какой-либо сюжетной идеи, а призрак из «Розария» был вброшен в последнюю минуту без малейшей претензии на объяснение его существования. Не стоит возражать против усечённых концовок рассказа «Жил себе человек возле кладбища» и «В полночь на сказочных лугах», поскольку они были написаны в более поздние годы жизни Джеймса, когда он потерял интерес к написанию рассказов о призраках. Питер Флеминг проницательно замечает: «Я обнаруживаю в его поздних рассказах определённую снисходительность, тенденцию отпускать читателя от себя. Есть признаки того, что ему всё труднее воспринимать всерьёз существ его фантазии; подобно Просперо, он всё больше и больше превращается в доброжелательного шоумена». (15) Эта тенденция особенно заметна в произведении «В полночь на сказочных лугах», которое имеет причудливый, сказочный дух, как в его увлекательной истории для детей «Пять фиалов». Его «доброжелательность» также заставляет Джеймса отвлечься от мрачной концовки «Плачущего колодца», добавив два лишних абзаца. Однако такие неосмотрительные поступки, к счастью, редки.
Большинство аспектов литературного стиля Джеймса стали очевидны из обсуждения его темы и структуры рассказа, поскольку в его произведениях стиль и тема неразрывно слиты. Из-за фантастической природы своих тем он культивировал противодействующую сдержанность и такт в изображении этих аномалий. «Сдержанность, — говорит он, — может быть, и устаревшая доктрина для проповеди, но с художественной точки зрения, я уверен, она здравая. Сдержанность способствует эффекту, вульгарность разрушает его...» (9) Флеминг комментирует:
цитатаЕго первый секрет — такт. Я говорю «такт», а не «сдержанность», потому что он может нагнетать и нагнетает агонию, когда его чувство драматизма подсказывает ему это... Именно такт, бесхитростный и смертоносный такт, так точно оценивает силу полуопределений, регулируя баланс между сдержанностью и откровенностью так, что наше воображение всегда готово встретить его цель на полпути... Преувеличение было тяжким грехом истории о призраках с тех пор, как у статуи в Отранто пошла кровь из носа, и доктор Джеймс не будет иметь с ним ничего общего, даже в его выхолощенной современной форме, которая пишется с большой буквы Т и имеет большое лагерное преследование точек. (15)
Сегодня хорошо известно, что намёк является наиболее эффективной техникой для вызывания гусиной кожи, но после грубости мистической литературы XIX века она стала приятным сюрпризом в рассказах Джеймса. Когда его призраки и демоны впервые появляются на сцене в типичном рассказе Джеймса, они раскрываются с манящей неопределённостью, или же полуощутимые проявления их существования неправильно понимаются и истолковываются всеми, кроме бдительного читателя. Таким образом, эти ранние сверхъестественные происшествия, благодаря намёкам, получают гораздо бо́льшую силу и художественный эффект, чем если бы они были описаны открыто и беспрепятственно. Обратите внимание, например, на шумы в соборе в «Альбоме каноника Альберика»; на меняющиеся позы изображённого призрака в «Меццо-тинто», которые сначала видят люди, не понимающие их значения; на пророческие слова, взятые наугад из Библии в «Ясене»; белая фигура, которую профессор Паркинс видит позади себя на берегу моря и принимает за другого постояльца; безобидно звучащие послания на латыни, переданные учителю в «Школьной истории»; предполагаемые ории сов в «Розарии» и загадочно-жутковатый голос: «Тяни, тяни. Я буду толкать, а ты тяни»; подавленные и решительно спокойные дневниковые записи измученного архидиакона в «Алтаре Барчестерского собора»; простые, прямолинейные, сплетничающие свидетельства женщины и мальчика в «Участь Мартина» о внешности Энн Кларк, когда «это невозможно, чтобы она была живым человеком»; ограниченный, далёкий взгляд человека, наблюдающего за повторной инсценировкой убийства и хуже убийства в «Кукольном доме с привидениями»; объективное, натуралистическое описание старого дворецкого в «Виде с холма» о том, как Бакстер нехотя и рывками уходит из дома однажды ночью, сопровождаемый бестелесными голосами; полувидимые проблески тёмной фигуры, преследующей осквернителя священной короны в рассказу «В назидание любопытным»; лукавый разговор двух друидов-поклонников в «Вечерней забаве» об их ночных посещениях склона холма. Все эти инциденты приобретают свой главный эмоциональный вес благодаря тому, что не говорится прямо, а только подразумевается или намекается, или что читатель может предположить, если захочет. В данных обстоятельствах он прекрасно понимает, что в этих отрывках подразумевается нечто большее, чем буквальный смысл, и неопределённость точной природы того, что имеется в виду, усиливает его беспокойство, в соответствии с известным психологическим принципом, согласно которому неизвестные опасности более страшны, чем известные. Как говорит Лавкрафт, «доктор Джеймс, несомненно, обладает интеллектуальным и научным знанием человеческих нервов и чувств; он знает, как распределить утверждения, образы и тонкие внушения, чтобы добиться наилучших результатов у своих читателей. Он художник скорее в инцидентах и расположении, чем в атмосфере, и достигает эмоций чаще через интеллект, чем напрямую». (16)
Среди инструментов внушения, с помощью которых Джеймс играет на чувствительных нервах своих читателей, выделяются архаически стилизованные цитаты и девизы, с помощью которых в конце своих рассказов он часто намекает на причины произошедшего или лаконично завершает развязку. Таковы (среди многих) последние слова каноника Альберика на обороте его изображения демона, интригующая фраза графа Магнуса о Хоразине, 'Depositum Custodi' («Храни то, что тебе предано») аббата Томаса и стихотворение 1699 года в конце «Алтаря Барчестерского собора». Последнее стоит процитировать в качестве примера:
цитатаТо, что в лесу было кровью омыто,
Ныне в Господнем храме сокрыто.
Коснувшись меня кровавой рукой,
Потеряет убийца сон и покой,
Ибо проклятье пребудет на нём
И тёмной ночью, и ясным днём.
Но скорей унесёт его смерть с собой
Февральской ночью, под ветра вой.⁹
Именно грубость и ошибки в метре и рифме¹⁰ этого корявого догерала придают ему жуткую эффективность, подчёркивая древность и странность послания и создавая впечатление слепых, автоматических сил, пытающихся выразить себя через непривычные и несовершенные средства человеческой речи. Упоминание о февральском ветре, в котором одинокий архидиакон встретил свой конец на тёмной лестнице, — последний штрих, от которого по позвоночнику пробегает холодок.
Ещё один впечатляющий джеймсианский приём, в котором внушение играет важную роль, — это подготовка к кульминационному появлению демона обезоруживающе обыденным и повседневным способом, так что нет никаких атмосферных предвестий, чтобы подготовить человека к шоку, и ужас появляется почти прежде, чем человек его осознаёт. Здесь мы находим истории, в которых существо трогают до того, как его увидят, например, «Дневник мистера Пойнтера»:
цитатаТак незаметно и задремал. Проснувшись, он первым делом подумал, что забыл захватить с собой обычно ночевавшего в его комнате коричневого спаниэля, но свесив случайно руку с подлокотника, почувствовал прикосновение шерсти и, потянувшись, погладил нечто округлое и мохнатое. Отсутствие ответного движения побудило его взглянуть в ту сторону, и навстречу ему поднялось нечто странное...¹¹
Непринужденная, недвусмысленная манера изложения этой неприятной ситуации используется также в эпизоде у колодца в «Сокровищах аббата Томаса», в ощущениях архидиакона при ощупывании резьбы в «Алтаре Барчестерского собора», и очень подробно в «Подброшенных рунах», где это приводит к тому, что Даннинг достаёт свои часы в кромешной тьме: «И он сунул руку в хорошо известный уголок под подушкой: вот только так далеко она не пролезла. То, к чему он прикоснулся, было, по его словам, ртом с зубами и волосами вокруг него, и, как он утверждает, не ртом человека». В подобных обстоятельствах герои Джеймса не задерживаются для более тщательного осмотра; они с непривычной быстротой бросаются в безопасное место и часто теряют сознание, достигнув его. Джеймс ничуть не возражает против того, чтобы подчеркнуть ужас своих сверхъестественных визитёров, если только он может сделать это косвенно, путём внушения.
Но самой выдающейся характеристикой его стиля — личной печатью, которую он ставит на все свои произведения, — является ирония. Она присутствует от начала и до конца канона Джеймса — сухая, сардоническая ирония, которая идеально подходит для описания призраков и ужасов. Кажется, что он стоит в стороне от всех своих творений, рассматривая их аморальным, олимпийским взглядом учёного, который слишком многому научился, чтобы воспринимать любую человеческую деятельность очень серьёзно. «Его повествование, — говорит Флеминг, — всегда отличается сухим натурализмом, который придаёт действию перспективу. Временами он демонстрирует ту же образную приспособляемость, ту же способность внезапно донести до читателя последствия ненормальной ситуации, ссылаясь на тривиальное, которую продемонстрировал Свифт, когда заставил Гулливера заметить норы Бробдингнега». (15)
Ирония подразумевается во всех описанных выше приёмах внушения и косвенности, например, в том, что необразованный персонаж описывает призрак бесчувственным, непонимающим образом. Часто, когда Джеймс как рассказчик изображает сцену с точки зрения героя, он описывает сверхъестественные ужасы с бесхитростным лукавством, которое несёт в себе очевидный двойной смысл. Таков отрывок из «Потерянных сердец», в котором мальчик слушает, как призраки в кабинете убивают его пожилого кузена: «Его повторные стуки не принесли ответа. Мистер Эбни был занят: он говорил. Что! Почему он пытался кричать? И почему крик захлебнулся в его горле? Неужели он тоже видел таинственных детей? Но теперь всё было тихо...» Язвительные замечания лорда Джеффриса в «Участи Мартина», конечно, полны иронии, а наблюдения мистера Андерсона за обитателем «Номера 13» представляют собой набор довольно мрачных и забавных неверных интерпретаций: «Он казался высоким худым мужчиной — или, может, женщиной? По крайней мере, это был человек, который покрывал голову какой-то тканью перед сном, и, как он подумал, у него должен был быть красный абажур, и лампа должна была сильно мерцать. На противоположной стене отчётливо бегал вверх и вниз тусклый красный свет». Педантично благочестивый некролог в «Алтаре Барчестерского собора» несёт в себе много скрытой иронии в своей невинности относительно истинного характера архидиакона и его смерти, как и упоминание о том, что каноник Альберик, которому обещали, что он умрёт в постели, действительно умер, но «от внезапного припадка», природу которого можно легко предугадать. Иногда ирония носит мягкий характер, как, например, в рассказе «В полночь на сказочных лугах»: «Вы видите — нет, не вы, а я вижу — такие любопытные лица: и люди, которым они принадлежат, так странно порхают вокруг, часто оказываются у вашего локтя, когда вы меньше всего этого ожидаете, и пристально вглядываются в ваше лицо, как будто ищут кого-то, кто может быть благодарен, я думаю, если они его не найдут. Откуда они берутся? Почему, некоторые, я думаю, из воды, а некоторые из земли. Они выглядят так». В другое время, как в случае убийства сквайра огромными пауками в «Ясене», ирония мрачна и ужасна:
цитатаВ комнате почти нет света, но если вы вглядитесь во мрак, то вам может показаться, будто спящий сэр Ричард быстро, но совершенно бесшумно движет туда-сюда головой. А присмотревшись ещё пристальнее, поймёте, сколь же обманчива может быть темнота. Оказывается, у него несколько голов: круглые, лохматые, бурые, они мельтешат, иные даже на уровне его груди. Конечно, это всего лишь страшная иллюзия, но... бесшумно, словно кошка, нечто соскакивает с кровати, взбирается на подоконник и в мгновение ока исчезает снаружи. Вот и второе такое же существо... третье... четвёртое... Теперь всё в комнате недвижно.Ты станешь искать меня поутру, но всуе¹²
В этом сардоническом отрывке мы можем наблюдать, как едкая ирония — личное усовершенствование Джеймсом искусства внушения — действует, чтобы подчеркнуть ужас объективных событий. Это позволяет избежать несовместимых ловушек XIX века — грубого, мелодраматического сенсационализма и измельчённой, ослабленной сентиментальности — и удовлетворить утончённый современный вкус к крепкому мясу, приправленному пикантной приправой. Мы хотим, чтобы наши литературные кошмары были сильными и ужасающими, но подавались с некоторым отвлекающим, стимулирующим артистизмом, чтобы радовать интеллект и удовлетворять чувствительность к изящной словесности. Невозможно найти более совершенного стилистического средства для достижения этой цели, чем тонкая, леденящая душу приторность иронии.
Однако бывают моменты, когда Джеймс предпочитает обращаться к физическим ужасам более прямо и серьёзно, как, например, в рассказе хозяина дома о браконьерах, вызвавших гнев графа Магнуса: «А про Андерса Бьорнсена я вам вот что скажу: когда-то он был красивым человеком, но теперь его лица нет, потому что плоть его отсохла от костей. Вы понимаете это? Мой дед этого не забыл». Преувеличенная простота этой речи проистекает не из иронии, а из усилий помещика подавить ужас, который он испытывает, и этот эффект передан с неоспоримой силой. Конечно, в данном случае Джеймс имеет дело просто с физической жестокостью.
цитатаНо в читателе «Исчезновения и появления» то тут, то там, возможно, всколыхнётся нечто, что покоится в более отдалённых, редко посещаемых границах его сознания — ощущение присутствия Зла. В этой истории есть шоу Панча и Джуди, и его Панч — ну, не дьявол, но довольно близкий его соратник. «Вдруг раздался огромный, я не могу употребить другого слова, огромный одиночный звон колокола, не знаю, как далеко, где-то позади». Достоевский слышал этот колокол. Он звучит в снах, которые имеют вполне отчётливый оттенок реальности — реальности «где-то позади»; и хотя рассказы доктора Джеймса могут претендовать только на то, чтобы развлечь, этот рассказ избавляет от этого притворства с необычайно злобной и неизгладимой гримасой. (17)
В некоторых редких случаях, однако, Джеймс проявляет литературные способности, совершенно противоположные по тону обличения чудовищ, но совершенно столь же эффективные. Это его мастерство в изображении английских пейзажей, особенно ветреных осенних сцен, не ярких и не мрачных, но обладающих ностальгическим, тревожным, сумеречным чувством непостоянства всего сущего. Морские побережья в текстах «В назидание любопытным» и «„Ты свистни, — тебя не застаялю я ждать...“», «Виде с холма», увиденный Фэншоу и сквайром Ричардсом, и сельская местность в «Необыкновенном молитвеннике» — всё это примеры, каждый из которых запечатлён в нескольких словах. Ещё лучше — поместье в «Потерянных сердцах»:
цитатаВечерний свет падал на фасад, играя на множестве граней мелких оконных стёкол. На равнине вокруг Эсверби-холла расстилался парк, поросший дубами и окаймлённый чётко вырисовавшимися на фоне неба елями. Куранты на скрытой за деревьями, так что закатные лучи ловила лишь её позолоченная маковка, церковной колокольне били шесть, и ветер разносил по округе мягкий, мелодичный звон. В целом зрелище представлялось весьма приятным, хотя, возможно, и с некоторым налётом подобавшей погожему осеннему вечеру меланхолии...¹³
Также запоминается «сырой августовский полдень, довольно ветреный, довольно тёплый» в «Соседской меже»:
цитатаВысокие деревья шелестели и постанывали за окном. За ними простиралась жёлто-зелёная долина (Беттон-корт стоял на склоне высокого холма), а вдалеке, за пеленой дождя, маячили голубые горы. Низкие облака безостановочно и неуклонно плыли на северо-запад. ((И на холме с привидениями:)) Солнце село за холм, поля погрузились во мрак, а когда колокол на церковной башне пробил семь, я и думать забыл о приятных часах вечернего отдыха, об аромате цветов, вечерних запахах леса и о том, как кто-нибудь говорит за милю-другую отсюда на ферме: «До чего чисто звучит Беттонский колокол вечерами после дождя»; вместо этого на ум приходили образы сухих стволов, крадущихся пауков и зловещих сов на башне; образы заброшенных могил и их отвратительных обитателей, над которыми бесконечно течёт Время, — и от всего этого кровь стыла у меня в жилах.¹⁴
Эти абзацы, отражающие его чувство природы, также демонстрируют стиль Джеймса в его самой ненавязчивой и прозрачной форме — идеальное средство для передачи идей, картин и впечатлений — средство настолько ясное, настолько хорошо приспособленное к своему предмету, что человек вообще не думает о нём, а просто поглощает с глубоким пониманием передаваемую информацию. Это и есть истинная проверка любого стиля, поскольку функция письма — передавать смысл дорого и точно, не создавая никаких заметных препятствий между сознанием автора и читателя. Стиль Джеймса имеет классическую терпкость, с простыми англосаксонскими словами и плавными, раскатистыми предложениями, что, возможно, отражает его раннее чтение Библии и неприятие претенциозного педантизма. Такой стиль легко перевести, и можно понять, какой успех имели его рассказы при переводе на французский язык («Меццо-тинто» победил на симпозиуме в Париже по выбору лучшего рассказа из всех), ведь французский — язык прозрачной ясности, гораздо лучше подходящий для простого реализма, чем для экстравагантного романтизма. В отличие от Лавкрафта, Джеймс никогда не стремится создать в своих рассказах странную атмосферу с помощью длинных, утомительных пассажей описания или интуиции в обычной манере. Однако более тонким образом его краткие, торжественные изображения природы усиливают тревожную ауру сверхъестественного, пронизывающую его рассказы, и помогают настроиться на призрачные проявления. В любом случае, они указывают на то, что эффективность его произведений обусловлена не просто их обычной увлекательной антикварной и сверхъестественной тематикой, а является естественным и незатронутым выражением большого таланта и мастерства. «Созревшая старая манера, отстранённость, урбанистичность этих историй — качества, которые восхищают литературное чувство» (17), — говорит один из рецензентов. Мэри Баттс, автор единственного до сих пор длинного эссе о Джеймсе, идёт ещё дальше в своей оценке его творчества:
цитатаС точки зрения писателя, если бы доктор Джеймс решил писать рассказы на любую другую тему под солнцем, он считался бы величайшим классическим писателем короткого рассказа нашего времени... Если бы его рассказы были о чём-нибудь другом (что, не дай Бог, случилось), доктора Джеймса хвалили бы за те же качества, за которые мы хвалим Горация, Катулла и Вийона, за что-то краткое, острое и долговечное, на что смотрят широко открытыми глазами... Это напоминает то, что говорит Литтон Стрэчи об искусстве Расина, намеренно избегающего амбициозных сравнений, ярких фраз романтиков; довольствующегося более трудным делом недосказанности и классической неизменности эффекта. (18)
Учитывая его замечательные (хотя в основном непризнанные) литературные способности, в заключение можно задаться вопросом, почему Джеймс писал только истории о привидениях — почему он «никогда не хотел попробовать себя в другом жанре». Здесь мы вступаем в область чистых догадок, но можно высказать несколько предположений. Хотя ни один из его рассказов не был в какой-либо степени основан на личном опыте (за исключением «„Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать...“», который был навеян сном), основа для них, вероятно, была заложена в его сознании в детстве чтением мрачных сверхъестественных историй Джозефа Шеридана Ле Фаню, который произвёл такое впечатление, что остался его любимым автором на всю жизнь. Затем последовали его ранние и пожизненные исследования в качестве антиквара — исследователя средневековых рукописей и зданий — что, как мы уже видели, является областью, тесно связанной с восхитительным фоном для написания странной фантастики, благодаря общим ассоциациям между сверхъестественным и прошлым. Каким-то образом ему удалось написать свои первые два рассказа о привидениях, и, когда они имели мгновенный успех, его попросили написать ещё, особенно мальчики, которым он любил читать на Рождество. Ему нравилось писать истории о привидениях; те, что он писал, вызывали всеобщее восхищение, и поэтому он продолжал писать их по одному рассказу в год, по привычке. Но на самом деле он был учёным, и у него никогда не было времени или желания всерьёз заняться написанием художественной литературы и попробовать что-нибудь более традиционное или глубокое. Он всегда относился к своим рассказам довольно легкомысленно, считая их всего лишь хобби, которым он занимается ради удовольствия своей аудитории. «Мне говорят, — делился он, — что они доставили определённое удовольствие моим читателям: если это так, то вся моя цель в их написании была достигнута». «При их создании я не был одержим тем строгим чувством ответственности автора, которое требуется от писателя художественной литературы в этом поколении...» (8) Таким образом, не будучи сознательным художником по профессии, он не имел литературных амбиций, которые побудили бы его обратиться к другим формам письма.
Однако ни одно из этих влияний не объясняет характерную сардоническую мрачность его рассказов. Возможно, некоторые из них можно истолковать как бунт против современного рационализма, ведь Джеймс был набожным христианином и изучал гуманитарные науки и, очевидно, не питал большой любви к науке (он сатирически изобразил научное образование в «Вечерней забаве»). Более того, за его мягкой, покладистой внешностью, возможно, скрывалась какая-то частная, личная горечь, не настолько сильная, чтобы исказить его личность, которая была хорошо приспособлена к жизни, которую он вёл, но склонная бессознательно притягивать его фантазии к мрачному. Он был слишком мудрым и образованным человеком, чтобы не видеть, что учёные, джентльменские, христианские ценности, в которые он больше всего верил, выходят из моды в современном мире, и, возможно, это породило в нём что-то вроде мрачного пессимизма, который, кажется, является хроническим среди писателей-фантастов в частности, если не среди вдумчивых людей в целом. Это заметно в несколько мрачной улыбке человека, который знает, что за приветливым лицом внешности скрывается отвратительный череп реальности.
(1). В этот том не вошли следующие рассказы: «Алтарь Барчестерского собора», «Мистер Хамфриз и его наследство», «Эпизод из истории собора», «Необыкновенный молитвенник», «Вечерняя забава», «Жил себе человек возле кладбища», «В полночь на сказочных лугах», «Эксперимент» и «Виньетка». Все они, за исключением двух последних, включены в «Рассказы о призраках М. Р. Джеймса». Жаль, что по крайней мере «Алтарь Барчестерского собора» и «Эпизод из истории собора» не были включены в «Лучшие рассказы о призраках» вместо таких рассказов, как «Розарий» и «Два доктора», но в остальном подборка хорошая. В предисловии издатели ссылаются на четвёртый сборник доктора Джеймса «В назидание любопытным и другие истории о привидениях» под ошибочным названием «Двенадцать историй о привидениях», очевидно, путая его с его статьей «Двенадцать средневековых историй о привидениях».
(2). Lubbock, A Memoir of M. R. James, стр. 38-39.
(3). Там же, стр. 39.
(4). Там же, стр. 40.
(5). Рождественские рассказы (Произведения Чарльза Диккенса, издание Национальной библиотеки, том XIII) стр. 18.
(6). «Некоторые замечания о рассказах о привидениях», The Bookman, LXXIX (1929) 170.
(7). Madam Crowl's Ghost, стр. vii.
(8). More Ghost Stories of an Antiquary, стр. v.
(9). The Bookman, LXXIX (1929) 171.
(10). The London Times Literary Supplement, XXIV (1925), 798.
(11). Введение к 'Ghosts and Marvels', цитируется в 'The Spectator' (Лондон), CXXXV (1925), 1107.
(12). The Spectator, CXLV (1930), 1009.
(13). The Collected Ghost Stories of M. R. James, стр. viii.
(14). The Bookman, LXXIX (1929) 172.
(15). The Spectator, CXLVI (1931), 633.
(16). Сверхъестественный ужас в литературе, стр. 102.
(17). The London Times Literary Supplement, XIX (1930), 19.
(18). The London Mercury, XXIX (1934) 307, 311.
К цитатам из «Рассказов о призраках М. Р. Джеймса» примечания не прилагаются.
1. Перевод Л. Бриловой.
2. Перевод Н. Вольпина.
3. Перевод И. Громова.
4. Перевод А. Чикина.
5. Перевод Н. Дьяконовой.
6. Перевод А. Сергеевой.
7. Перевод В. Волковского.
8. Перевод Л. Бриловой.
9. Перевод В. Волковского.
10. Это очень забавно получилось — в переводе В. Волковского всё красиво причёсано; ритм и размер — загляденье.
11. Перевод В. Волковского.
12. Перевод В. Волковского.
13. Перевод А. Сергеевой.
14. Перевод А. Сергеевой.
Также к статье прилагаются библиография художественных сочинений М. Р. Джеймса и библиография произведений о нём, которые я предпочёл здесь не приводить. Все заинтересовавшиеся могут обратиться к оригиналу статьи.
